Я плохо отношусь к "измам".

Интервью Алексея Варламова, главного редактора журнала «Литературная учёба», и.о. ректора Литературного института имени А. М. Горького.

1. Наша рубрика называется «Голоса эпохи», поэтому первый вопрос традиционный: как бы Вы определили, в чем отличие века 20-го от века 21, хотя бы в самых основных чертах.

   Другие скорости, другие ценности, интересы. Самое сильное и очевидное изменение – связь и движение. Интернет, мобильные телефоны, миграционные потоки, туризм. Броуновское движение человечьего муравейника похоже на то, что если бы кто-то наступил на планету сапогом, и муравьи засуетились. И плюс чудовищная разница в уровне жизни между людьми, социальными группами, народами, странами, континентами, очевидная всем. Раньше это было не так заметно. Глобализация лишь обостряет чувство несправедливости мирового устройства и желание переменить судьбу. Вообще есть ощущение перегрева и надвигающегося взрыва. Плюс исламский фактор, куда более сильный, чем в прошлом веке. И терроризм в прямом в эфире. Мы превратились в заложников информационного мира. Наступление эпохи жульничества, когда никому нельзя верить.

2. Писатель невозможен без сидящего внутри него читателя, могли бы Вы рассказать о наиболее сильных читательских впечатлениях последних лет.

   Я много работал для серии «ЖЗЛ», и самые сильные впечатление были связаны с прочтением и перечитыванием произведений моих героев, а особенно документов: писем Платонова, рабочих записей Шукшина, дневников Пришвина, воспоминаний об Алексее Толстом, доносов на Михаила Булгакова. А из литературы современной я бы назвал романы «Лавр» Евгения Водолазкина, «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной, книгу «Несвятые святые» о. Тихона (Шевкунова).

3. Вы успешно работаете с самыми различными прозаическими формами, пишите рассказы, повести, романы научно-беллетристические книги для биографической серии ЖЗЛ, но не возникало ли у Вас соблазна шагнуть на совсем новую для себя территорию – написать например философскую сказку?

   Соблазнов много – времени мало. Но я бы так сказал – когда я начинаю новую вещь, то никогда не знаю, что это будет рассказ, повесть, роман. Я иду от материала, иду за героями и смотрю, куда они меня заводят. Может быть, когда-нибудь и в философскую сказку заведут. Или в детектив. Это не от меня зависит.

4. Фолкнер как-то сказал: если у писателя не получился рассказ, он пишет роман. Как Вам кажется, это заявление не лишено основания, или это просто эпатажная фраза.

   Это очень точно сказано, что не отменяет некоторого авторского щегольства. Особенно учитывая, сколько романов Фолкнером написано. Роман, по гениальному определению Пушкина, требует болтовни. Рассказ – нет. Тут многое зависит от настроения. Когда хочется поболтать – получается роман, а когда надо точно, емко, кратко все высказать – рассказ. Что не отменяет наличия рыхлых рассказов и сжатых романов.

5. Пожалуй, в последние годы самым обсуждаемым в литературной прессе было такое явление как «Новый реализм», кто бы что под этим словосочетанием ни понимал. Как Вы относитесь к «измам» вообще, не выдумывают ли их критики, чтобы упростить себе работу?

   Плохо отношусь. Мне кажется, сегодня это вообще не работает. Все настолько смешалось, атомизировалось в литературе, что никаких течений давно нет. Последнее, что было – постмодернизм, в принципе себя практически исчерпавший, а сегодня заказывающая музыку публика не хочет никаких литературных экспериментов. Ей важно не как, а про что это написано. И те, кто называют себя «новыми реалистами», просто ищут удобное слово для формального объединения, для литературной игры. Критиков же сегодня практически не осталось, к сожалению.

6. Этот вопрос в продолжение предыдущего, только про поколения, в самом ли деле всякая возрастная группа несет с собой коллективный неповторимый опыт, или только некоторые из них: «потерянное поколение», фронтовое…?

   Не знаю, что на это сказать, но в любом случае не следует впадать в крайности: то есть я бы не стал ни отрицать, ни абсолютизировать понятие поколения в литературе. Но своего поколения я не чувствую и никогда не чувствовал. Да, у меня есть друзья-ровесники в литературе, но с общностью поколения, судьбы я эту дружбу не связываю. Были молодые активные – Прилепин, Гуцко, Сенчин, выступившие именно как поколение, новый призыв – они попытались и довольно успешно эту карту разыграть, однако я не уверен в том, что их поколенческая связь сохранилась по сю пору. Это как в человеческих отношениях: в молодости мы испытываем гораздо больше потребности общаться, встречаться, толковать, а потом все обрастают своими домами, семьями, удачами и неудачами и обособляются.

7. Тургенев как-то написал: если мой герой встретится в пустыне со львом, он побледнеет и бросится бежать, если герой Достоевского встретит льва, то он покраснеет и останется на месте. Ваши герои примкнули бы к тургеневцу или к герою Федора Михайловича? А может, выбрали бы «третий путь»?

   Вот не знал, что у Тургенева была такая картина нарисована. Тут интересно продолжить, а что бы делали герои Гоголя, Толстого, Чехова? Что касается моих, то они борются с мысленным волком. Ну, или тигром.

8. Недавно в молодежной компании зашел разговор на тему – кого считать классиком? Часто ведь при жизни о ком-то говорят – классик, а потом оказывается, ошиблись. Какие на Ваш взгляд составляющие необходимы, чтобы хороший, популярный писатель стал классиком литературы?

   На мой взгляд, никакие критерии тут не работают. Это интуитивно либо понятно, либо нет. Если говорить о литературе недавнего времени, то уже с появлением первых вещей Распутина или Белова, стало ясно – перед нами классические книги, и вряд ли это уже переменится. Классика встраивается не в горизонталь преходящей популярности, а в вертикаль. Но часто это определяет лишь время. Андрей Платонов не считался классиком при жизни (за исключением узкого круга ценителей, в который входил Шкловский, например), и не только потому, что большинство его вещей не были опубликованы. Ведь и опубликованного – «Епифанских шлюзов», повести «Сокровенный человек», рассказов в сборнике «Река Потудань» - хватало с лихвой для признания, но прижизненного статуса «классика» у него не было. Шолохову, Леонову, Федину повезло в этом смысле больше. А с другой стороны, кто сегодня помнит и читает Федина кроме специалистов? Да и с Леоновым, несмотря на «защиту» Захара Прилепина, все не так очевидно, как с Шолоховым. А вот печальный для меня лично пример – Юрий Казаков. Его начинают забывать. Классическое поле вообще сужается. Забывают Твардовского, Куприна, Леонида Андреева. Зато хорошо помнят Бунина. Но, возможно, это тоже вещи преходящие и спустя какое-то время их вспомнят, а других забудут.