* * *

Хороший способ проверить качество текста — читать его вслух. Сегодня прочёл друзьям три абзаца, которые выкинул, но в которых сомневался. И уже в процессе чтения понял, что написано плохо. Многословно, скучно… В прошлые времена авторы часто практиковали такой способ, соберут слушателей и читают. И сразу всё видно, даже и по выражению лиц.

* * *

Придумал героя, описал его, застал двигаться и говорить, переживать и чувствовать, интриговать… И вот он бегает, хлопочет, устраивает себе местечко под солнцем. Но чем дальше движется сюжет, тем чаще замечаешь, что герой твой не совсем оригинален. Что он составной, и состоит из нескольких героев, уже действующих в литературе.

Мой Адольф Шлягер — что-то вроде Мефистофеля, мелкого беса. Вьётся вокруг главного героя — Стёпы Бубенцова. Шлягер то и дело сбивается, надевает чужие личины, в речах его проскальзывают чужие интонации. Это шутник, пошляк, балагур, соблазнитель… То он начинает глумиться, как Коровьев, то выражается вычурно, как Лебедев у Достоевского, то мелькнёт в нём пошлость Пьера из «Приглашения на казнь»… Всё это немедленно устраняется и правится автором. Безжалостно и твёрдо. Но вот беда, как трудно в наше время найти что-то неиспользованное! Всё уже было в литературе. Все характеры описаны и выставлены на обозрение.

И ты бродишь на старых распадках и заброшенных приисках, ищешь золотой самородок. А всё золото выкопали ещё сто лет назад, унесли, употребили и растратили…

Но ведь случается, что находят самородки и на заброшенных приисках! Редко, но случается…

* * *

Большое неудобство в том, что принимаясь за работу, каждый раз начинаешь писать новый роман. Завидую профессиональным прозаикам. Они знают, как делать правильно. Разметили поле, расставили вешки и пошли пахать. Одна борозда, вторая… Аккуратно, рядок к ряду, распахали «от сех и до сех», посадили и вырастили всё, что планировали… А у меня дыхание короткое, вешек нет, борозды кривые, а посреди пахоты приходит желание ловить рыбу. И я начинаю ловить рыбу, а потом решаю построить домик на берегу. Уж очень места красивые. Но вместо домика выходит вертолёт. Неплохой вертолёт, но мне это надоедает, и я переделываю его в подводную лодку… Вот такая работа…

* * *

Бубенцов — обычный человек, ничтожное звено общества. Но без этого звена не может сдвинуться, ожить и заработать гигантская система. Как двигатель без свечи. Или иглы карбюраторной. Или как без циферки в коде. Вот и носятся с ним. Ненавидят. А без него никак. Он и не подозревает, почему с ним тетёшкается жизнь. А это просто его оберегают — силы! Ничтожная, но нужнейшая вещь. Всё время подыгрывают, помогают, берегут, но стараются, чтобы он не догадался.

* * *

Поначалу мой Бубенцов был бабник, изменник, прелюбодей. Весёлый, безответственный… А потом переменился. Не по своей воле, а по авторскому произволу. И та единственная случайная сцена его измены, которая описана в романе, приобрела подлинно драматическое звучание и значение. То был бы просто эпизод, рядовой, обыкновенный, а то стало трагическим событием всей его жизни. Едва ли не крушением. И теперь мне нужно убрать все прежние характеристики шалопая и ловеласа…

Теперь они как Филемон и Бавкида. Идеальная, трогательная семья. Преданные друг другу. Это первый и единственный грех… Крушение поезда. Изгнание из рая.

Это небольшое изменение в характеристике Бубенцова ведёт к изменениям в судьбах их. Теперь это не обычная семья. Их теперь следует соединить с детского сада, со школы, рано поженить. Они живут в простоте и ладу. Ссорятся, бранятся, но сохраняют чистоту и целомудрие. Это своего рода семейный — рай. Вся тональность романа меняется. Он корнями уходит теперь в благословенную толщу мифа, питается, пронизывается и подпитывается энергиями вечными. И конечно же, в ту ночь, когда Бубенцов изменяет ей по пьянке, она с роковой неизбежностью тоже изменяет. Так полагается по литературным обычаям.

Он возвращается под утро, и та сцена скандала, которая уже была готова, становится не нужной. Теперь всё по-иному. Вера не спрашивает, где он был и у кого ночевал. А он-то готовился, придумывал ложь в оправдание.

И только в финале он поймёт, догадается о том, что в ту роковую ночь и она тоже изменила ему со «змием». Но тот библейский змей, который Еву соблазнил в раю, был красавец из красавцев, а этот жалкий и мерзкий. Почему же изменила с таким? — вот что мучает Бубенцова. А она и объяснить не может. Так часто в жизни бывает. У женщин не поймёшь, — «жалко стало…» Объяснение приемлемое, не вызывающее особых сомнений.

* * *

Понимаю, читая интернет, пролистывая форумы, насколько умён и развит наш народ в основной своей массе. Остроумный, едкий, глубокий, мудрый, понимающий народ. Глупостей тоже хватает. Но встречаешь порою замечательные фразы. Вот, например:

«Как, однако, это  нудно — просто сидеть на берегу реки... И трупы врагов какие-то непрезентабельные... не эстетичные, что ли... Плывут  некрасивыми частями…»

Какой живой язык и воображение. А главное тут — русский характер.

Вот, к примеру, русский так же неспособен исполнять роль знаменитой «мудрой обезьяны». Сидеть на дереве, наблюдать битву тигра с медведем и ждать, кто победит. Не в характере русского человека! К слову, эту «мудрую обезьяну» кто только не бил?!.

* * *

Приехал на дачу после зимы. Купил лук и оставил на столе. Ночью мышка прогрызла пакет и отъела половину луковицы. Мышка эта маленькая, пушистая и не боится меня. Днём купил в посёлке груши и нарочно оставил на столе. На этот раз мышка ела ночью грушу. После горькой луковицы большая радость и утешение…

Записал это, чтобы не пропало бесследно и навсегда.

А сколько пропадает таких вот трогательных мелочей! Крохотную часть бытия успевает запечатлеть пишущий.

* * *

В конце романа Стёпа и Вера терпят скорби. Антоний Великий, авва Исхирион и другие утверждают, что спасающиеся в последние времена безропотным терпением скорбей, будут прославлены выше древних Отцов.

Захотелось мне привести слова еп. Игнатия, поскольку все мы немощны и в то же время чрезвычайно самолюбивы:

«Себя спасай! Блажен, если найдешь одного верного сотрудника в деле спасения: это — великий и редкий в наше время дар Божий. Остерегись, желая спасти ближнего, чтобы он не увлек тебя в гибельную пропасть. Последнее случается ежечасно. Отступление попущено Богом. Не покусись остановить его своею немощною рукою. Устранись, охранись от этого сам: и этого с тебя достаточно».

Бубенцов только это и делает. Спасает себя сам. А в итоге — спасает мир. На какое-то время, конечно…

* * *

После смерти, оказавшись в мире духовном, каждый вдруг видит себя в подлинном свете. Осознаёт, кем он является по своей сути. Потому что всё, что мы делаем, говорим или думаем, не исчезает просто так, хотя бы мы уже и не помнили этого, а записывается на сокровенных страницах нашей души, формируя наш подлинный лик, определяя наше истинное внутреннее содержание.

* * *

Это вот параллельно написалось. В роман не вошло. Но построено на документальном материале, только фамилия героя изменена.

«…Однажды человек по фамилии Барышкин пожалел полтинник мелочью. Все скинулись по рублю, а он зажал. Не то, чтобы такой уж жадный был, а как-то так случилось. Случайно, само собой… Оступился, кратко говоря.

«Вот, говорит, всё, что есть… Вся наличность. Полтинник. Зато от чистого сердца!»

Но все-то прекрасно знали, что у него в потайном кармане есть деньги. Отложены для чего-то по хозяйству. Люди ведь не слепые, следят. От людей не скроешь. Шила не утаишь, а уж деньги-то и подавно.

Навсегда запомнился этот утаённый полтинник.

«А-а, Барышкин!.. Как же, знаем такого. Именитый жмот. Вы с ним поосторожнее. За копейку мать родную удавит».

Конечно же, Барышкин довольно скоро узнал, какое несправедливое мнение о нём сложилось среди людей. Жмот! И принялся он изо всех сил опровергать это мнение. Все по рублю, а он червонец кидает. Все по червонцу, а он — сотню! В такси после ресторана впятером пьяные набьются, Барышкин неудобнее всех стеснится, всю дорогу промучится на чьих-то острых коленках, и он же в конце один за всех расплатится. Добровольно. Чтобы только мнение переломить. Все уж и привыкли. Никто за кошельком не лезет, когда рядом Барышкин.

Тем не менее, присказка была: «Что ты жмёшься, как Барышкин».

Двадцать лет с лишком бился Барышкин. Всё промотал, всю свою собственность расшвырял. Но не опроверг. Так и не переборол мнения людского. Да ещё и осуждён был молвой. «Иуда двуличный. Редкостный жмот, а всю жизнь прикидывается щедрым». Так и помер Барышкин «жмотом». Так и похоронили. И уж нет его давно на свете, а мнение до сих пор шатается неприкаянно, бродит по земле, подвывает и стонет по ночам тихим голосом…».

* * *

Творческие эпохи в истории человечества пронизаны высокой и суровой религиозностью. От верха до низа все иерархии строго выстроены. Никакого равенства и братства. Никакой сменяемости власти. Рай и преисподняя расположены строго симметрично, насупротив друг друга. Как жизнь и смерть. И свет рая, падая на землю, наливается адским полымем, точно отражение заката в озере.

Да возьмите, к примеру, хотя бы высочайшее духом Средневековье, которое слабые, пугливые людишки назвали «мракобесным». Всем видно, как звенящий солнечный луч, пробившись сквозь цветные стёкла, падает почти отвесно, точно вертикальная ось, вокруг которой плавно повёртывается сумрачная глыба собора.

Признак же нетворческих эпох — смятение ума, пышный расцвет суеверий, гвалт и гомон, дробление всего и вся. Жизнь приобретает лоскутное многообразие.

* * *

В ходу люди экзотических профессий. Да что там далеко ходить? Высуньтесь в окно или просто обернитесь вокруг. Наверняка, какой-нибудь психолог точно вам попадётся на глаза. Да вот же он, к автобусной остановке пробирается. Оглядывается воровато, прихрамывает на левую ногу. Грыжа, небось, в позвоночнике. Точно он! Если не он, то — кто же?.. В некоторых коммерческих фирмах, к вашему сведению, появились уже и астропсихологи. По звёздам и планетам прогнозируют поведение людей.

Полным-полно также политологов. Не меньше, пожалуй, чем аналитиков и консультантов. Пруд пруди дизайнеров. Причём, даже и таких, кто и в самом деле профессионально прудит пруды и со вкусом разбрасывает камни по приусадебному ландшафту.

Сильно прибавилось и писателей. Несколько легионов их.

Как-то показали по телевизору даже человека редчайшей, диковинной профессии — цветотиполога. Хотя и с фамилией вполне заурядной — Прохоров Сергей Наумович. Души людские рисовал. И рисовал очень похоже, если верить отзывам тех, чьи души он тут же изображал двумя-тремя взмахами кисти.

Бубенцов знал этого проходимца, как облупленного. Лично знал.

Когда того выгнали из третьего театра, выбора практически не оставалось. Кто-кто? Прохоров? А, это тот Прохоров!... Ну да… «Сильнопьющий». Да он же алкаш! Нельзя его на работу…

Слух и молва уже бежали впереди его, громко вопя о его пороках на всех перекрёстках. Так некогда выкрикивали горячую новость шустрые разносчики газет.

Куда устроишься? Поневоле пришлось менять профессию. Вот и пошёл этот Прохоров в художники. Ниша-то одна и та же — творческая.

Начинал он когда-то на Старом Арбате, выкупив себе место у смотрящего. Пейзажи малевал с куполами, озёрами и закатами. Но поскольку художественного образования не имел никакого, то даже иностранные туристы его пейзажей не покупали. Не помогали ни патлы длинные, ни бородка, ни усы, остриями подкрученные кверху…

Он почти разорился, но выручила смекалка. Орудия производства остались те же, но поменялся жанр творчества. Придумал рисовать внутреннее содержание человека, невидимое остальному миру. Вернее сказать, видимое, но далеко не каждому. Если дурак, то иди себе мимо. Ступай. Та ещё притча, вроде голого короля или чёрного квадрата…

Дело удалось. Теперь у него своя студия.

— Вот эти оранжевые пятна, — объяснял он ведущей, — это светлая энергия вашей души, которая ещё не нашла выхода и реализации. Голубая полоса говорит о глубине и отзывчивости…

— Ах, как вам удаётся?.. — удивлялась ведущая. — Это же очень… Это же очень глубоко…Я же никому не говорила, что у меня внутри! Как же вы так угадали?

— Это профессиональное, — снисходительно улыбаясь, пояснял шарлатан. — Я во всём, прежде всего, ценю профессионализм. И не думайте, что это мне легко даётся. Это тяжкий труд. Тяжелейший!

«Ах, подонок!» — восхищался наглецом Степан Тимофеевич Бубенцов.