Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Курский вокзал

Татьяна Бурдакова.

Курский вокзал
Наши с тобой отношения — Курский вокзал.
Здесь поезда подают не на путь, а в тупик.
Здесь не единожды кто-то кого-то бросал,
Вновь вынуждая крутить на повторе «Don’t speak».
Здесь, как и в доме твоём, как и в мыслях твоих,
Вечные толпы случайных и странных людей...
Их разогнать бы, оставить перрон нам двоим —
Но не получится, сколько, увы, ни потей.
Горьковской ветки пейзаж — откровенно горчит:
Сплошь пустыри, недострои — ни леса, ни рощ...
Лишь облака над полями, как клочья парчи —
И равнодушно вагоны проносятся прочь.
Вот бы и мне научиться такой простоте:
Ехать упрямо — и пусть под откосом хоть бой...
Только бы ты в том же самом вагоне сидел.
Бог с ним, что с Курского. Главное — вместе с тобой.

Пятое мая. Интернациональное
К обеду опустел холодный офис:
Рабочий день у дачников короткий.
По радио — тандем Шопен-Горовиц.
Притихли файлы, папки и коробки.
А за домами, вниз по Ленинградке,
Под песенку, которая — не спета,
Грохочут в ногу звания и ранги
Во имя дня рождения Победы.
В столице ливень, под ногами слякоть —
Но тем упрямей флаг победный реет
За каждого сожжённого поляка,
За каждого распятого еврея.
«Господь, ну вразуми Ты эту Раду!..» —
С небес, где в эти дни немного нервно,
Следит за репетицией парада
Прабабушка моя Эсфирь Матвевна.
Закрыв ГК, я открываю Тору.
Мне отчего-то это очень надо...
И сам Иисус идёт по коридору,
Ступнями не касаясь ламината.

* * *
Никому, никому не рассказывай
Обо мне, о себе и о нас.
Вот старушка в косыночке газовой
В синей сумке несёт ананас...
Он молчит золотыми чешуйками
О своей парагвайской тоске,
И ему уготована жуткая
Смерть на кухонной старой доске.
Жизнь бескрайней, как раньше, не кажется:
Мир вполне умещается весь
В слов и музыки вязкую кашицу,
Встреч и пробок безликую взвесь...
Мы опомнились тридцатилетними.
Давят к полу и опыт, и стаж...
Мы повязаны тайнами, сплетнями...
Ты меня, я надеюсь, не сдашь?
Лунный серп повисает наточенный
Над неспящим моим этажом.
Сжалься, Боже, над бедною дочерью,
Надо мною, глупейшей из жён...
Пусть соседка несёт на заклание
Равнодушный, бесчувственный фрукт.
Пусть останется самое главное
Меж сплетёнными пальцами рук.

* * *
Морщины на лбу, несомненно, будут:
За всеми живыми приходит старость.
У памяти — в каждой руке по пуду
Того, что от прошлых побед осталось…
Мелькает уже у пробора проседь…
Года свои, как прокажённый — кожу,
Не волен никто, отрекаясь, сбросить —
Но в тщетных попытках мы все похожи.
А город юнеет, детей рожая:
«Ростокино», «ЗИЛ», «Лужники» и «Зорге»...
Районы штампуются тиражами,
Глаза новостроек светлы и зорки...
И от Бирюлёво до Москоу-сити —
Повсюду, где мы, не молясь, взрослеем —
Касается каждого лба Спаситель
Метелью сырой, как святым елеем.

* * *
Когда столкнёт тебя во тьму
Твой постаревший, бледный ангел,
Я с Ярославского возьму
Один билет до Лабытнанги.
И буду с горечью смотреть,
Как навсегда уходит в небо
Моей судьбы лихая треть,
В которой ты и был, и не был.
Маршрут любовью опалён.
Горит Москва, горят Мытищи
И полустанки без имён,
Где мы бродили в темнотище…
И ненасытная тоска
Меня возьмёт на верхней полке —
А после чмокнет у виска
И будет гладить под футболкой.
Всем воздаётся по делам;
Мне дали щедрою рукою
Одну иллюзию тепла
И только видимость покоя.
Электровоз уткнётся в снег,
Мороз навешает пощёчин…
Здесь небо ниже, чем в Москве —
А значит, путь к тебе короче.

* * *
Где-то там, на небесном верху, начинается снег.
Тихо падают перья из взбитой Господней подушки...
Ночь в родительском доме — извечная нега из нег:
Томик Гоголя, лампа, очков серебристые дужки.
Спи, пожалуйста, мама. Не думай о прошлом опять,
Не ищи корвалол в жгучей темени кухонных полок...
Стала пряжею нервов истраченных каждая пядь:
Из неё будет соткан узорчатой мудрости полог.
Что теперь горевать да недобрых и слабых винить?
Будет утро, и я намелю тебе свежего кофе,
Засинеют на ветках деревьев снега, как финифть,
Журналисты узрят Китежград в леденеющем Пскове —
И потянутся к нам из полей неземных чудеса,
И просыплется с неба на каждого снежная манна...
Нам бы только с заезженных душ изловчиться стесать
Наст безверья, что прячем в подушки от папы и мамы.

Юность
Смычок гудка холодной электрички
Играет на струне твоей души.
Прожить бы двадцать два свои вторично…
Взахлёб читать «Над пропастью во ржи»,
Закутываться в шарф бордово-синий,
Замкнув свой мир на музыку внутри…
Теперь в твоих наушниках Россини,
А вечером — с отцом идёшь в ЦДРИ.
Тебе вот-вот, весною, стукнет тридцать,
И к жизни должен быть иммунитет:
События способны повториться,
Эмоции же от событий — нет.
На ЛЭПах ветер распинает осень.
Обочины железного пути —
Как кромка, за которую выносит
С тобою отказавшихся идти.
Они теперь в совсем другой системе:
В которой только сутолока дней,
В которой те всегда живут не с теми
И от не тех несут в себе детей,
В которой не напишутся романы,
И никогда не снимется кино,
И с неба не падёт небесной манны:
Ведь в жизни это не заведено.
Будь проклята твоя нерезистентность!
Ты чувствуешь всё слишком, чересчур,
И боль внутри от каждого момента —
Но с этой болью не идут к врачу:
С ней просто ждут той нужной остановки,
Когда в вагон войдёт не пришлый: свой,
Такой, как ты, волшебник-полукровка, —
И заберёт тебя под свой конвой.
И будет снова всё, что было десять
Прекрасных лет назад, и даже пять…
И ничего ты не успеешь взвесить —
Так быстро ты окажешься опять
Самой собой, в наушниках и с книгой,
Закутанной в бордово-синий шарф…
Не ценят избавление от ига,
Свободы от любви вовек не знав.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0