Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Человек

Константин Корнеев. Живет в Иркутске.

Человек

1

Человек отслаивается от стены,
Комната вязнет в анатомическом хрусте.
Человек этот — вылитый Ким Чен Ы,
«Эн» отвалилась при перезагрузке

Аппаратуры всемирного соглядатая.
Трещина света разламывает стену, и
С необъяснимым упорством солдата
Человек шаг за шагом уходит с теми,

Кто на иные пути посмел
Встать — в ток земли, в крик орлицы.
И отступает бессильное слово «смер» —
«Ть» отвалилось ещё при Аустерлице.

2

ты выйдешь, выплеснешь себя, как чай из чашки
в пролёт окна, в рычанье обнажённых
/во/сточных труб. и не заметят чайки
как — дальше — в сети рыбаков, чьи пахнут жёны

не только рыбой, утварью и печью,
но также временем, песком, элладой.
ты выпадешь из правил этой речи,
да и других речей тебе не надо.

закончена сезонка, вахта, смена;
раздастся всплеск харонова весла.
а тело остаётся, и омела
уже — смотри — сквозь тело проросла.

3

На случайной странице тургеневского романа
Обнаружишь себя пистолетом в глазах дуэлянта.
Рявкнет выстрел — и вспыхнет на теле смертельная рана,
Завершая разбег не случившегося атланта.

И раскроются грани. В слоях городского гранита
Вдруг увидишь дорогу к предписанному сюжету,
Где наследники трона священное Слово хранили,
Но устали, остыли, сползли в равнодушную Лету.

Закрывая глаза, забывая и радость, и зависть,
И мальчишку, что выскочил из дому в яркой обновке,
Ты в блокноте вселенной проделаешь новую запись
Лишь о том, что доехал до следующей остановки.

4

Когда листопада игла заберётся под кожу,
расплёскивая заката густые кляксы
на циферблаты часов, телефоны и факсы,
ты вынешь, как душу, пальто из упрямой прихожей.

В сплетение пуговиц спрятавшись [слыша:
молчат половицы], ты выйдешь, безумен и светел,
в туда, где, едва усмирив непоседливый ветер,
межзвёздная трасса крадётся, как кошка, по крыше.

5

[…Отрывок из тех преданий, что были ещё до грека]
Разлома не видя, но чувствуя пульс горы,
Безумствует и клокочет, спускаясь, нагая Вега,
По звёздным ступеням в небо — и говорит: «гори».

В захвате короны резко ломается ветра голос,
Но длится экстаз мистерии — так внемли:
Сквозь пальцы струится сон, и будет он, словно колос,
Пробившийся через корку окаменевших глин.

И будет он, словно пропасть, зовущая человека,
Крадущая грани— и слышно, как по-за ней,
Клокочет, бушует в небе воинствующая Вега,
Вливая горячий воздух в чистилище площадей.

Но вдруг онемеет пламень, и невесомость звука
Хрустальной кометой вспыхнет — так запиши,
Что где-то качнётся утро в разрывах северо-юга,
И в тело, как нож, проникнет поток мировой души.

Создателю

Навсегда уйдёшь, обеспечив планку,
До которой прочим — ещё добраться.
Абсолютно чёрное тело Планка
Развлечёт до срока сестриц и братцев.

Пусть они шлифуют свои заточки-
Аргументы в споре о безграничном,
Кувыркаясь по бесконечным кочкам,
И курлыкая на английско-птичьем.

Пусть они рисуют всем миром карту
Приближенья к мифу, что так прекрасен.
Для тебя это был превосходный бартер:
Раствориться в вышнем, оставив грязь им.

Они

Бездвижно они лежат в траве,
И ночь — змея — колосится рядом,
И месяц тянет звезду правей
Непререкаемым старшим братом

В хрустально-матовой тишине,
Как будто бы обведённый кистью.
И тянет, тянет, сильней, сильней!
Но замирает во тьме землистой,

Влекомый к нежному естеству,
Готовыйскучную ношу бросить.
И вдруг, убрав облаков листву,
Он тишину встормошит вопросом:

— Доколе будут они лежать? —

Ответит месяцу звёздный пламень:
— Пока рубиновая слеза
Рассвета не поцелует камень.

Шарик

В трещинах асфальта
искать дыхание вечности,
а также небо,
пьющее выхлопные газы
проезжающих сверху грузовиков.
Закрашиваться
бледно-сиреневыми оттенками,
мотаясь в паузах
черно-белого трафика, —
приемлемый способ любви.
Мимо бегут озабоченные жизнью
мужчины и женщины, 
не замечая, как разворачивается драма,
или, возможно, комедия.
Им бы остановиться, похлопать,
порадоваться за актёра,
развившего модель Станиславского
в неверие самому себе.
Нет, это не изощрённый
способ самоубийства,
а также не пляски умалишённого шарика.
Хотя, скорее, второе.

Спички

Куда скользит автомобиль по замерзшей глыбе
Того, что вчера ещё вечером было улицей?
Не знаю.
Кому звучит телефон из кармана куртки,
Нечаянно забытой в последнем вечернем троллейбусе?
Не знаю.
Зачем продолжается работа турбин гидроэлектростанции,
Если весь город уже погрузился в летаргический сон?
Не знаю.
Откуда приходит очередной самый лучший вождь, и
Каким образом он задерживается на многие десятилетия?
Не знаю.
Почему не удаётся извлечь огонь, способный осветить путь миллионам
людей, заблудившихся в лабиринте собственных потёмок?
Знаю:
Это промокли спички в кармане пальто.

* * *

Монохромный рассвет в плёнке
Замурован — густы гор
Очертанья, и звук ломкий
Продлевает игру в го

До последней слепой фишки.
Темнота — как тугой скотч,
И любой парафраз — лишний
Хоть прими, хоть гони прочь:

Всех неписанных свод правил
Бесполезен уже, когда
Сквозь стекло различим Авель
И библейские города.

Дальше — только в стрелу заперт
Звук, и рушится гора,
Так всей жизни моей рапорт
Превращается в порт Ра.

Адам и Ева

Сквозь вены сочиться в невидимое для глаза,
Развешанное на всех заоконных лесках,
То небо, что приросло партитурой гласа
Не трубного, но сплетённого в пальцах детских.

Безропотно сбросить столетия тела с грима,
Из формулы слова вычесть стальные спицы…
И в миг перехода божественной воли в имя
Найти друг для друга возможность не оступиться.

Пеппи

1

Ни единого скрипа издать не смея,
окружённые абрисами теней,
собираются буквы — густые змеи
в это имя, растущее на стене

как странице книги: ни сна, ни духа,
только баска неровная пролегла
на маршруте от тишины до уха,
прикрывая всю наготу стекла,

2

в глубине которой струится жадно
молодого времени кровоток;
обломав о толстые грани жало
опадает воздух — сухой листок,

догорает слух, и, сгребая пепел,
нитевидный сумрак его несёт
в край снегов, где мечтает малышка Пеппи
не попасть под красное колесо.

Зима

Из бездомного поля растёт зима
сталагмитовым городом фонарей
(божество, заключенное в янтаре:
бесконечные грани ему тюрьма,

не сулящая выхода за овал).
и бензиновый век через пистолет
льётся в душу, и, вырванный из полей,
истекает воздух в его слова,

но рождаются всуе лишь лоскуты,
оставляя людям пустую новь,
сквозь которую россыпью острых нот
стаккатирует город сломя мосты.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0