Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Старуха

Артур Аршакуни. Живет в Вырице Ленинградской области.

Старуха

                        Р.А. Брандт — с любовью.

На парковой скамье сидит старуха.
Она сидит так каждый божий день.
Не замечая, слякоть или сухо,
Как будто у нее нет больше дел.

Она сидит, прямая, как напильник.
На голове чудовищный берет.
На ботиках ухоженных ни пыли,
Ни пятнышка за уйму долгих лет.

А пальцы у нее как корни сныти.
Писать, такими? Шить? Избави бог.
Такими можно только, извините,
Толочь картошку да лущить горох.

Из не-пойми-чего — цыплячья шея.
Не шуба, нет, — доха? Нет-нет, — салоп
Из богом позабытого музея.
Он в три обхвата, как цыганский гроб.

Она сидит упрямо и безмолвно
И не мигая смотрит лишь вперед.
В руке платок. Мужской. С каймой лиловой.
И сжатый рот характер выдает.

Да, много повидали эти руки.
Но шуба! Но берет! Осанка! Взор!
В них прошлое страны, а не старухи,
Как в стуке костылей — бряцанье шпор.

Что держит ее здесь? Какая жила?
Конец не страшен. Страшен лейтмотив.
Она своих давно похоронила,
И некому самой помочь уйти?

Она встает внезапно, с силой новой.
Тверда нога и вытянут носок.
И с дерева за нею лист кленовый
Слетает вниз и чуть наискосок.

Татарник

                                   Анне

Там, где кончается забор
И начинается кустарник,
Стоит жиган и честный вор,
Владыка пустырей, татарник.

Жилет зеленый, ирокез,
В обтяжку латаные джинсы,
Фиксатый рот, во взгляде бес,
Как говорят, поди подвинься.

За ним стеной у самых ног
Настороженною ватагой —
Лопух, крапива, василек,
Пырей ползучий и бодяга.

А за забором в двух шагах,
Во влажной духоте теплицы
Растут с улыбкой на устах
Жеманницы и озорницы.

Цветы не ведают забот,
Зимы и северного ветра.
Они уверены: вот-вот
Садовник их придет проведать.

Дистиллированной глоток
Воды отмерит через фильтры
И кислород подаст в чертог
Через систему трубок хитрых.

Устав от трюма корабля,
Зевающие от Америк,
Им грезится Лазурный берег
И Елисейские поля.

Прилизан каждый лепесток
И одуряющ пряный запах…
Вдруг показалось: это — Запад,
А где татарник — там Восток,

Восток с дикарской простотой,
Наложниц визгом, бурей пыльной,
С бескрайностью и теснотой
И горечью степной ковыли.

Татарник же — бунтарь, изгой —
Стоит уверенно, степенно,
Как хан Чингиз, готовый в бой
Послать послушные тумены.

Цветы, татарник и забор —
Мне кажется, что это символ
Того, как бесконечный спор
Ведет сама с собой Россия.

Усталость

Говорят, настало время подведения итогов.
Говорят, настало время все по полкам разложить.
Все пытаюсь подступиться, только кажется, ей-Богу, —
Неделима эта штука, называемая жизнь.

Я и нянчил, и свинячил, и сто раз переиначил.
Нет на мне единой масти, хоть всего перешерсти.
Значит, все неоднозначно. А на крайний случай, значит,
На поминках будет повод толковище завести.

«Был» — во-первых. «Не был» — в-пятых. «Но» — в-десятых. В-сотых — «если».
И когда растает в горле после третьей острый ком,
Зазвучит, всех примиряя после долгих споров, песня
Между свежим анекдотом и несвежим матерком.

Говорят, настало время. Все пытаюсь подступиться.
Снег — к земле. Былинка — к небу. Хлеб — к покою. Сын — к годам.
Лишь бы мне не потеряться в черно-белом мире истин.
Лишь бы мне не перепутать, «нет» когда и «да» когда.

Только кажется, что это все со мною — понарошку.
Вот сейчас! В овраге чутком вдруг проклюнется родник,
Станет все тугим и звонким, плотным, как грибы в лукошке,
Чувства в лад пойдут отныне, мысли — в ход, а дело — встык.

Вот сейчас! Но нет. Сутулясь, подхожу к окну при входе.
Стынет на ветру осина, всеми листьями дрожа.
Облака отяжелели. Зябко. Дело к непогоде.
Все как встарь. И лишь приблудным щенком плачется душа.

Эта штука неделима. В глубине зеркальной проседь
И мелеющая просинь меж летящих облаков,
И качели детства снова замелькали и уносят.
Говорят, пора настала. Что тут скажешь? Я готов.

* * *

Обыкновенный первоцвет
Воспринимается иначе
Двумя людьми. А это значит,
Природа — наш автопортрет.

Природа — наш автопортрет.
Себя мы в ней всегда взыскуем,
Когда смеемся и тоскуем.
Иных посредников в ней нет.

Когда на сердце пенье струн
Победных, мир так ярок,
Что даже тополь-перестарок
Не стар, а лишь не очень юн.

И дождь, шумящий за окном,
Нам говорит не о ненастье,
А лишь о том, что наше счастье
Пропало где-то за углом.

Природа — наш автопортрет.
Но мы все чаще замечаем,
Что ничего в ней не случайно,
Что случай — лишь закона след,

Что с каждым годом все сильней
И однозначнее причины.
И наши ранние морщины —
Жнивье осеннее полей.

Природа — наш автопортрет.
Все больше фото выцветает.
Снег, на траву ложась, не тает.
И одиночество окрест.

Моя радость

Заброшенный парк, как гостиная в доме старинном.
Настойчивый май, подбирающий к лету ключи.
Как краски густы! А особенно кобальт с кармином.
Давай помолчим, моя радость, давай помолчим.

По-южному щедр этот день на аккорды и краски.
Как звуки чисты! Словно солнцем облитая медь.
Быть может, звезда, моя радость, вот также прекрасна,
Безумный полет обращая в цветущую смерть.

Тогда красота — обостренное чувство полета.
А юный июнь, моя радость, —полет сентября.
Все так же поет комариный романс самолетик,
Все так же руке не хватает немного тебя.

Не надо грустить, моя радость, ведь грусть — остановка.
А память мудрей. В ней порывы души — рубежи.
Закроешь глаза —колдовство начинается снова.
И рыжий июнь жеребенком за солнцем бежит.

Скрипка

Скрипка чужда уху славянина,
Снадобье для женщин и подростков..
Что для итальянца виолина,
То для нас скрипучая повозка.

В музыке слеза со смехом спорят.
Не поймешь — услада иль утрата.
Правды нет до самого до моря,
А за морем — то не наша правда.

Не к лицу мужчине слезы, ласки,
А к лицу мужчине жить войною.
Плащ-палатку скрипке бы да каску
Да покрыть бы листовой бронею.

Деревяшка, жилки, конский волос —
Их куда в походе подевать-то?
Нужен зычный командирский голос,
Выправка и вид молодцеватый.

Скрипачу и тягостно, и душно,
А не уследить — проныра ловкий.
Эх, придать бы скрипке колотушку!
Только вот кому нужны обломки?

Но недаром в музыке
                                   (как в слове)
Тайна — только не для нас, для сирых.
Скрипка и могла бы быть суровей,
Только это был бы Божий вывих.

Так медведя водят по базару
На потеху всем. А взгляд убийцы.
То, что скрипка сразу не сказала, —
И не скажет. Только застрелиться.

Гнется в танце смуглая гитана,
Оплывают восковые свечи.
То не скрипка плачет, — эка тайна! —
Плачут наши души человечьи.

Звездочки сережек, парус платья
Получив за скучные гавоты,
К нам явилась с бессарабской свадьбой
И с полынно-горьким женским потом.

Жги, гуляй! Лисой кружись карминной!
Да пляши, чтоб окоем стал тесен.
Чужда скрипка уху славянина?
Что ж он низко голову повесил?





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0