Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

AutodaFe

Владимир Дмитриевич Коваленко. Родился в 1996 году. Петербургский поэт и писатель.

AutodaFe

Я думал написать тебе письмо —
Я дважды просыпался этой ночью.
И брел к столу и вырывал листок,
марал его чернилами. И почерк

был сбивчив и до омерзенья скуп
на аскетическую плавность,
с который в небо уносился акведук,
воздвигнутый во имя Рима. Важность

людских страданий сводится к нулю,
когда их можно передать словами.
Что написать? Что я тебя люблю?
Что я любил тебя? Едва ли

я похож на Феникса. Неслышно
всю немощь сна диктует  память —
так трудно мир вернуть из пепелища —
писать двадцатое письмо. И не отправить.

XI

Так много дней, как будто долгих лет
Прошло с того момента, как
С размаху ты закрыла серый склеп,
С размаху ты закрыла дверь. Дурак,

Все это было, в общем то, давно,
Лишай пронзил той памяти кору,
И злиться — пусто. Я еще живу,
По Невскому гуляю, пью вино.

Я выхожу к распахнутой Неве,
Смотрю на отражения фонарей,
Они зовут меня, теченье все быстрей,
И касаюсь ила, там на дне.

И я касаюсь ила. Быть Невой,
Ужасно быть закованной, без выдоха,
Без вдоха. Не найти из склепа выхода,
Как это было сделано тобой.

Я вышел на Дворцовую. Давно
Лишай проел той памяти кору,
Я поднимаю воротник пальто
И сам себе клянусь, что я живу,

по Невскому гуляю, пью вино,
Ищу тебя, не нахожу дверей,
Здесь, в склепе сыро. Серо и темно,
И только отражения фонарей.

III

Мы с тобою как Гегель и Шопенгауэр:
Я тебя не терплю и за письмом письмо
Посылал тебе, как патроны в Бреслау
Летели в солдат когда-то давно. 

Из тебя можно вытесывать скалы,
Твоим холодом можно сжигать города.
Никого. Я — последний защитник Бреслау, 
Я последний патрон отправляю опять вникуда.

Вместо выстрела эхом несется «люблю»,
Но нельзя быть влюбленным в колючий холод,
Ополчившись на прошлое, никогда не выиграть войну.

Как стараться спасти, обреченный осадой, город.

* * *

Говорят, все забытое нами, обращается в прах и пепел.
Только я, вопреки твоей памяти, существую,
Я живу, дышу, иногда я бываю весел,
Вспоминаю Бога, последнее время всуе.

Перед сном я читаю по строчкам — «Отче…
Иже еси…», а дальше ни слова, ни вздоха,
Ни слезы. Колыхание свечи — дальше точка.
Я не знаю, о чем мне молить Бога.

Я смотрю в окно стоящего на полустанке поезда.
Фонари — опустив больные головы — не горят
Небо, перехваченное звездным поясом,
Одиноко мерцает гирляндой в конце декабря.

Ты сейчас такая, как при нашем знакомстве —
Обожаешь Моцарта и не понимаешь Ницше.
Ты наивна, свежа, иногда заплетаешь волосы,
И все еще густо красишь ресницы.

Мне никак не понять, как клубку червей
Не понять строение радия,
Почему существуют пространства длинней,
Чем твои объятия?

Почему существует боль сильнее
(тоньше, чем бархатная тесьма),
Чем все прокуренное, прошедшее время
С твоего последнего письма?

И письмо я сжег, не оставив слов.
И уехал маршрутом «в сплошную скуку».
Две формы — «пространство» и «любовь»
Теперь сплелись, образовав разлуку.

Теперь уже ты полностью вольна
Найти того, с кем до гранитного надгробья
Пройдешь. Бессонница. Твои глаза —
Твой взгляд, так метко бьющий исподлобья.

Я сжег письмо, а ты обратила в пепел.
Ты сожгла меня, ты забыла, что я существую.
Я смотрю в окно, фонари одиноко светят.
Вспоминаю Б-га. В последнее время всуе.

* * *

Вот стол, на нем немного книг,
На антресолях найденных кассет.
Светильник головой своей поник
И тычет лампой в пачку сигарет.

Достал одну. Курю. Смотрю в окно.
Курю, смотрю в окно — не вижу смысла.
И жизнь летит в колодец, как ведро,
Сломавшее крючок у коромысла.

Когда на дно — не хочется кричать,
Не хочется напиться до потери;
Ты в злобе бьешь рукою о кровать
Ты в злобе бьешь бегущего Морфея.

Когда на дно. Ты думаешь о ней.
Но смотришь из окна — не видишь смысла.
И так на дне, куда еще «надней»?
Зачем ломать крючок у коромысла?

Удар, хлопок. Размазан об асфальт,
Прохожие таращатся наверх.
Я, выкинув бычок, иду в кровать.
И разом посылаю к черту всех:

Кровать, крючок, ведро, окно, кассеты,
Прохожих, недовольных там внизу.
Лежу минуты две. За сигаретой.
Стою на дне, смотрю в окно. Курю.

* * *

Море начинается берегом,
Просоленной, черной галькой,
Цветущим, прибрежным деревом,
Белой, проворной чайкой.

Море растет, взрослеет —
Оно набирается силы.
Меняется, злится, чернеет,
И падает на глубины,

И разрождается штормом,
Бросая на острые скалы
Людишек, глупых и гордых,
Оторванных от причала.

Несущее женам горе,
На кухнях, в шумных истериках.

Но скорбь людская — не море
Она не кончается берегом.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0