Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Моя Родина»

Сергей Рубцов.

1981 год. Москва. Мне двадцать четыре года. Я — молодой художник, приехавший в столицу из Вильнюса. Зачем? Наверное, захотелось чего-то нового, сменить обстановку, «увидеть, победить». Посмотреть на Москву вблизи или, точнее, изнутри. Все-таки Вильнюс, в сравнении с Москвой, хоть и культурная, но провинция.

Москва эпохи расцвета «застоя». Генсек дышал на ладанку. Год, как отгремела олимпиада, и повсюду виднелись ее остатки в виде финских товаров: «Фанты», «Кока-Колы», мясной нарезки и спортивных костюмов.

Остановился у школьного приятеля, который переехал в белокаменную на пару лет раньше меня. Он работал дворником и жил в коммуналке на Чистопрудном бульваре. Знаете, это такой дом в стиле модерн, на стыке с Покровкой? С женскими лепными головами. На первом этаже, со стороны Покровки, помещался тогда — а может, и сейчас находится — приличный рыбный магазин, в котором можно было, если повезет, купить осетрину и даже стерлядь по сходной, необременительной цене.

Приятель жил один. Я переночевал у него и сразу же на другой день начал искать работу и жилье. Тогда существовал вид устройства в Москве — всем известный «лимит», то есть тебе дают временную прописку, работу и жилье. Работу, которую настоящие москвичи работать не желают и жилье в виде общежития, которых в то время по Москве было навалом.

После всевозможных хождений по конторам, звонков Петра Ивановича Ивану Петровичу и моих скитаний от одного к другому, а от них к Израилю Марковичу и сакраментального «я от Петра Ивановича» (Израиль Маркович делал изумленные глаза, что-то «такое» припоминая) я добавлял: «Он должен был Вам позвонить». Холодно — тут надо было не теряться, и я продолжал: «Друг Ивана Петровича». Глаза Израиля Марковича несколько теплели, он предлагал присесть и изложить суть дела, а я, как мог, объяснял: дескать, приехал, хочу работать, художник и т.д., — после чего Израиль Маркович молитвенно закатывал глаза, рылся в ежедневниках, записных книжках, звонил по телефону, рассказывал мою историю друзьям, бывшим сослуживцам, соседям по даче, делился со мной воспоминаниями о своем славном трудовом пути. В результате, он нашел Ивана Ивановича, знакомому которого, Петру Петровичу, вроде бы нужен был художник-оформитель во вновь построенном на Ярославском шоссе рабочем общежитии. Причем Петр Петрович, как оказалось, толком не знал ни Ивана Ивановича, ни Израиля Марковича, а об остальных даже никогда не слышал, что, собственно, было неважно, так как художник ему все-таки был нужен.

Общежитие — шестнадцатиэтажная башня, на Ярославском шоссе, не доезжая две или три остановки до МКАДа, — была в ведомственном подчинении МОСИНЖСТРОЯ. Контора же Петра Петровича, которая находилась на Дмитровском шоссе, обслуживала дом и нанимала работников. Наняли и меня. На должность лифтера или уборщика служебных помещений — не помню, да это и неважно. Важно было то, что я заселился один в двухкомнатные апартаменты с ванной и туалетом. В одной я жил, в другой — работал: в ней была мастерская. Словом — сказка! Один в двух комнатах в Москве! Расскажи кому — не поверят.

Общежитие делили между собой две организации: с первого по десятый этаж — контора Петра Петровича, остальные — другая, так и оставшаяся мне неведомой. Всем руководили коменданты, и поскольку было две конторы, то и комендантов было двое.

От конторы Петра Петровича хозяйством заведовала Марина Ивановна — невысокая, полноватая и одинокая женщина лет тридцати пяти с ребенком. Жила она на втором этаже, как и я, в двух комнатах, только я на четвертом. Правда, Марина Ивановна недолго оставалась одинокой. Вскоре у нее в комнатах завелся молодой высокий грузин Гия. Гия учился в МИСИ. Каким образом у него это получалось, одному богу известно. По-русски он говорил с ярким грузинским акцентом. Я сомневался, умеет ли он писать не только по-русски, но вообще писать. Но факт вещь упрямая: он все же был студентом МИСИ.

Очень скоро вслед за Гией в общагу перебрались и его родственники, потом друзья-земляки, которые тоже где-то учились или собирались поступать. Они умеренно выпивали и неумеренно курили анашу.

Время от времени появлялась сплоченная компания грузин, вероятно знакомых Гии, которые занимались тем, что покупали в столице автомобили, перегоняли их в Грузию и там продавали. Общежитие было новое, практически еще не заселенное, и Марина Ивановна сдавала им комнаты за умеренную плату. Компания то появлялась, то уезжала, оставляя после себя любовниц, которые вели хозяйство в ожидании своих грузинских орлов.

Марина Ивановна была женщиной спокойной и незлой. Ее тоже можно было понять: одна с ребенком в Москве, а тут и молодой мужик, и какой-никакой доход.

Комендантом на верхних этажах была Мира. Девушка молодая, двадцати пяти лет, энергичная, плотная и сильная телом, с деловой хваткой. Она явно знала, что ей делать с подвластными ей квадратными метрами. Я был в курсе ее дел, поскольку короткое время состоял с ней более чем в дружеских отношениях. Кроме временных платных жильцов, был у нее еще небольшой, но прибыльный бизнес. Время от времени она с кем-то созванивалась. Потом появлялась одна или две девицы, которым она давала ключи от комнат. Девицы уходили. Затем появлялся один или двое мужчин, которые, любезно и тихо поговорив с Мирой и передав ей из рук в руки некие бумажки, в которых угадывались денежные знаки, уходили в указанном ею направлении.

Мне она ничего не объясняла, но тут и так все было понятно. Девушки получали свою долю. Все были довольны. Все проходило тихо и без скандалов. Эта подпольная деятельность давала возможность Мире бывать в ресторанах, хорошо одеваться и питаться.

Моей задачей было художественно оформить фойе и комнаты отдыха на этажах. Фойе было для меня самым «лакомым куском», так как в нем по бокам от входа располагались две стены по пятнадцать квадратных метров каждая, которые я сразу облюбовал и решил расписать. Идея была проста: на левой стене я задумал написать современное инженерное строительство, а на правой — древнее. Начал с «нового», о чем впоследствии пожалел, но об этом ниже. Сделал эскиз в цвете и, недолго думая, приступил к росписи.

Там у меня были нарисованы: новая техника, современная архитектура и местами будущая, вертолет, который переносил трубу, сварщик что-то лудил в левом нижнем углу, один рабочий «майнал» бетонное перекрытие, другой — управлял с помощью дисплея каким-то сложным агрегатом. Рядом с ними стояла, магически поблескивая гранями, еще не появившаяся на отечественных дорогах «восьмерка».

Закончил в две недели. Приехало начальство из управления. Посмотрели. Все остались довольны. Петр Петрович тоже был рад, что не промахнулся со мной и угодил руководству. Я мысленно торжествовал и реально праздновал победу. Можно было немного расслабиться и отдохнуть.

В Москве поздняя осень. Можно побродить по бульварам. Нырнуть в теплую прозрачную глубину арбатских переулков. Выбраться в лавру к Сергию, в Коломенское, в Звенигород. Не спеша пройтись по Донскому монастырю, где лист клена, желт и с одного боку подрумянен ночным морозцем, едва держится на черных влажных ветвях. Увидеть, как он вдруг оторвется и, медленно кружась, ляжет поверх своих уже упавших собратьев. Как янтарный свет, сквозь светлую и красную охру листвы, золотисто и весело заиграет на фоне лазури московских небес. Побродить среди могил. Тихо послушать, как городской гул долетает сюда, приглушенный и почти не слышный. Шорох опавшей листвы под ногами. Редкие посетители. Некрополь. Древние памятники, надгробия, ангелы, кресты. Грустно и в то же время хорошо! Музей древнерусской архитектуры. Фотографии и чертежи разрушенных в тридцатые годы кремлевских монастырей, московских соборов и храмов, макет снесенной Сухаревой башни. Донской монастырь — «кладбище русской архитектуры»: так мы с другом в шутку назвали его, глядя на свезенные сюда мраморные горельефы, снятые с фасада взорванного храма Христа Спасителя, и по оставшимся фотографиям примерно прикидывая величину храма — выходило нечто гигантское.

Все это хорошо, но надо было делать вторую стену!

Тут-то и начались неприятности. Самое скверное, что у Петра Петровича проснулась тяга к прекрасному, которую я имел неосторожность разбудить. Он вдруг спросил, чтó я собираюсь изобразить на второй стене. Я обрисовал в общих чертах — эскиза у меня еще не было — и он выразил желание, чтобы я, когда эскиз будет готов, перед тем, как начинать роспись, — показал ему его. Поначалу это меня не слишком обеспокоило, и я приступил ко второму эскизу.

Откровенно говоря, мои потаенные надежды как раз были связаны со второй стеной. Вся композиция и цвет строились зеркально относительно первой стены, только сцена как бы переносилась в средневековую Москву. Главное, хотелось показать неповторимую красоту древней московской архитектуры. Там шла та же стройка, только рабочие были в одежде того времени и трудились вручную, используя древние строительные механизмы. И что еще важнее, можно было обоснованно использовать элементы иконописи. Так я все и сделал на эскизе.

С легким сердцем поехал в контору к Петру Петровичу — показывать.

Петр Петрович несколько минут смотрел молча. Потом, пыхтя, полез в ящик стола и вытащил газету «Правда», передовицу которой венчала фотография Красной площади, снятая, как я смог определить, с Никольской башни или с самого верха музея истории революции. Видны были — крыша здания Сената, граненая свеча Ивана Великого, кирпичная с зубчиком стена, маленькие игрушечные кубики мавзолея, новогодние елки за ним и вдоль пантеона, звездная Спасская, сработанный сумасшедшим архитектором-кондитером торт — «Василий блаженный», оловянные фигурки Минина и Пожарского и круглая табакерка Лобного места. Статья называлась «Моя Родина».

— Все это замечательно, — проговорил Петр Петрович, кивая на мой эскиз, — но я вот что предлагаю: давай на второй стене сделаем эту фотографию в цвете. Ведь как будет хорошо! — (Но мне стало нехорошо.) — Ну, ты тут все сам знаешь: крыши зеленые — зелененькой красочкой, стена из красного кирпича, елочки голубоватые, плиточки на площади… какие ж они там? — Он напряг лысину и закатил глаза, припоминая.

— Серые, — грустно подсказал я, уже почти не слушая, начиная ощущать слабость в коленях и близость катастрофы.

— Точно, — с удовольствием подтвердил Петр Петрович и подытожил, вколачивая последний гвоздь в мое беззащитное нежно-розовое сознание: — И сверху крупными красными буквами надпись: «Моя Родина»!

Я еще пытался отстоять свое творение. Убеждал, что обе стены задуманы как единое целое, что Красная площадь хороша сама по себе и ее можно нарисовать в другом месте. Тщетно. Я видел медную лысину начальника конторы (он все это время сидел, а я стоял рядом) и было ясно, что объяснять что-либо этому самовару бессмысленно.

Что оставалось делать? Я решил, во-первых: будь что будет, но выполнять идеологические галлюцинации Петра Петровича я не стану. Во-вторых, расшибусь, но закончу свой замысел, чего бы мне это не стоило.

Началась неравная борьба. Сначала я писал днем, но, узнав о том, что я не подчинился его указаниям, «самовар» перевел меня на хозработы. Тогда я продолжил писать по ночам, в свободное от работы время — перешел на нелегальное положение. Он посылал меня в командировки в Дмитровский район, но каждый вечер я возвращался на электричке и ночью был на стене. До сих пор удивляюсь: почему он не уволил меня сразу? Кто я? Божья коровка, бесправная «лимита», которую он мог одним щелчком вышибить на улицу. Но мои дни в общаге все равно были сочтены, потому что срок временной прописки подходил к концу, а чтобы ее продлить требовалось ходатайство с места работы, то есть все от того же Петра Петровича. Я был полностью в его власти.

Но я все же закончил работу! К этому моменту я уже был готов освободить помещение. Не знаю, что стало потом с моими росписями. Может быть, их закрасил какой-нибудь более покладистый коллега? Друзья говорили, что я поступил глупо — и надо было намалевать «Мою Родину». Я так не думаю… и ни о чем не жалею.

Плюс ко всем бедам случился казус: я поимел любовницу Петра Петровича. Нет, не специально. Так получилось. Инициатива полностью исходила от нее. Я в тот момент еще не знал, что она его любовница. Об этом я узнал чуть позже.

Она работала в той же конторе мастером участка. Ее звали, кажется, Рая. Точно не помню. Татарка или что-то в этом роде. Черненькая. Широкая в кости.

Я был вызван Петром Петровичем в Бирюлево, где он жил, для каких-то хозяйственных нужд. Что делал, не помню. Помню, что весь день играл в настольный теннис. Рая тоже жила в этом доме. Я видел ее в конторе, и мы были немного знакомы. Увидев меня, она попросила помочь ей что-то прибить или прикрутить у нее дома. Пошли к ней. Чай, кофе. Что уж я там прибивал или прикручивал, бог знает, да и нужно ли было, — сомневаюсь! Только как-то очень быстро мы оказались в постели. Никаких чудес в этом деле она мне не открыла. Пока я в поте лица помогал ей по хозяйству, лежала дохлым тюленем на спине и смотрела мимо меня в зеркальное трюмо, которое стояло прямо напротив кровати. Понятно, что специально. Это ее, наверное, заводило! Или она так думала, что заводило. Потому что я так и не почувствовал, что она завелась. Но ей, видно, понравилось. Потому что через некоторое время она вдруг пожаловала ко мне на Ярославское шоссе. Неожиданно.

А ко мне в этот момент приехала знакомая девушка из Вильнюса. Мы с ней дружили до моего отъезда в Москву, но никаких интимных отношений не было. Правда! Но она, как оказывается, в меня была влюблена, но тогда она не призналась и вида не подала. Она ко мне приехала в Москву, чтобы признаться и чтобы я у нее был первым мужчиной. Вот такой девичий каприз! Что тут поделаешь.

И вот она у меня живет третий день, когда заявляется эта Рая.

Стучат в дверь. Я прикрыл дверь в спальню — мало ли кто! Может, начальство? Открываю. Рая. Она поздоровалась, зашла в прихожую и смотрит на меня так, как будто говорит: «Чего стоишь, раздевай меня и неси в постель!» Но увидев мою вялую реакцию и закрытую дверь, смекнула, что что-то не так и спрашивает:

— Ты не один? Кто там у тебя? Женщина?

Мне ничего не оставалось, как понурив голову и сокрушенно разведя руки в стороны, признаться ей, что да, женщина, одновременно прикидывая в уме, что не далее как третьего дня та была еще девицей.

Рая сразу скуксилась, погасла и сникла. Видать, расстроилась. На прощание пробурчала что-то невнятное. Резко крутанулась на месте и выбежала в общий коридор, с силой захлопнув входную дверь.

Была она не в моем вкусе, и было понятно, что долгих отношений у нас не получится. Короче, я нажил себе в конторе еще одного врага.

Москва. Чистопрудный бульвар! Он прекрасен в любую погоду и во всякое время года. Тут, сидя на скамейке, предлагал я вниманию друга свои скороспелые и еще зеленые поэтические плоды.

            — Мой голос слаб,

— с чувством и придыханием произносил я. —

            Он лишь отображенье
            Минувшего, в котором все — движенье
            Иль отзвуки забытого стиха,
            Пера гусиного скрипучее скольженье
            И на бумаге белой два штриха.

 

Друг прослеживал генеалогию этого стишка от строк Баратынского «мой дар убог и голос мой не громок…» С чем я, естественно, не мог не согласиться.

Здесь же, особенно почему-то зимой, я иногда встречал высокого мощного мужчину в кожаном пальто или финской дубленке, в какой-то уж очень пушистой шапке с лицом римского полководца и несколько собачьей фамилией. Валентин Гафт! Он спешил на службу в «Современник».

А я шел по бульвару тоже в коже! Мой вильнюсский друг и учитель Слава Евдокимов подарил мне свое знаменитое кожаное пальто, которое сводило с ума и покорило не одну литовскую богемную красавицу. Правда, за эти бурные годы пальтишко несколько поистрепалось, и если принять во внимание, что его носил еще дедушка Славы, то можно только диву даваться, как оно вообще не распалось на куски. Время от времени его надо было натирать черным сапожным кремом и драить жесткой обувной щеткой. В общем, вид у него был достаточно приличным. Только многих почему-то смущал запах, особенно в транспорте.

А еще мой друг подарил мне мутоновую шапку. Коричнево-рыжий пирожок. Этот мутоновый пирожок, похоже, испекли в XIX веке. Тулья у него была такая высокая, что виднелась с любого конца бульвара. К тому же, пирожок был мне мал на два размера, сидел на макушке — и от этого он казался еще выше. Вдобавок я носил длинные волосы и бороду.

Поравнявшись с Гафтом, я, как интеллигентный человек, элегантно приподнял свою уникальную шапку и слегка поклонился. Увидев такое чучело, да еще приветствующее его, Гафт выпучил на меня и без того круглые глаза. Он был явно сбит с толку. Он еще долго, пока шел к театру, все оборачивался в мою сторону. А я специально старался идти медленнее.

* * *

Всплывает в туманах памяти женщина, образ которой стал для меня почти мифом или легендой. Блондинка, с небесными глазами, с пышной грудью и чувственными чуть припухлыми губами.

Она притащила меня к себе в Лианозово с выставки, вернее из кафе недалеко от ЦДХ, где мы и познакомились. Я произвел на нее впечатление познаниями в области живописи и вообще искусства. Мы пили водку сначала просто так, потом на брудершафт. После чего она предложила немедленно ехать к ней в Лианозово и продолжить живой разговор об искусстве. Она захотела ехать, чтобы не терять времени, на такси. Денег у меня оставалось мало, но, по моим подсчетам, должно было хватить. Я поделился с ней сомнениями насчет того, что, возможно, не хватит, но она успокоила меня, сказав, что если не хватит, то она добавит.

Был уже вечер, когда мы весело подкатили к ее дому. Поднялись на третий этаж пятиэтажки. Вошли в квартиру. Квартира как квартира. Да и некогда мне было особенно разглядывать. С порога занялись искусством. Причем подруга для утех выбирала самые неожиданные места, кроме дивана. Видно, блюла супружеское ложе, а может быть, так ей было интересней. Особенно ей приглянулась квадратная крышка стиральной машинки. Потом была ванна, кухонный стол, ковер в гостиной, потом был балкон, и, под конец, мы опять вернулись к исходной позиции на машинке. Наша культурная программа закончилась, когда было около двух ночи. Я уже было собрался прилечь на диванчик и отойти ко сну, на что блондинка, несколько протрезвев и встрепенувшись, заявила, что о ночлеге не может быть и речи, так как скоро должен приехать со смены ее муж-милиционер и у него есть пистолет. На вопрос, куда же я пойду в мороз, зимой, в два часа ночи, она ответила, что так будет лучше для нас обоих. Делать было нечего — и мне пришлось выметаться на улицу.

Я вышел и, пройдя несколько кварталов совершенно одинаковых домов, вспомнил о неприятном обстоятельстве: у меня не было денег.

Мелькнула мысль: «Пойти, вернуться и попросить денег у блондинки?» Но я обернулся назад и, увидев лабиринт зданий-близнецов, понял, что найти квартиру любительницы искусства и стиральной машинки просто нереально. Тем более что я не запомнил ни номера дома, ни номера квартиры.

Приходилось выбирать: оставаться в Лианозово и ждать шести часов утра, пока пойдут автобусы, или пилить пешком до Ярославки.

«Ждать на холоде четыре часа — это полный бред!»

К тому же дул резкий пронзительный ветер и гнал мокрую снеговую труху. Порывшись в карманах, я обнаружил, что денег не хватит даже на автобус. Оставалось идти пешком.

Самый близкий путь, который я знал — идти по МКАД. Сколько это будет в километрах, я себе не представлял. Все равно выбора не было. Я кое-как добрался до кольцевой и пошел в направлении Ярославского шоссе. Слева дул суровый северо-восточный ветер и бросал поземку на асфальт трассы. Постепенно вся левая сторона моего туловища стала покрываться ледяной коркой. Шапки не было, и волосы с левой стороны головы превратились в сосульки. Но я шел…

Виделась мне в темном сером пространстве женщина, сотканная из холодного бледного тумана, с ледяным мечом в руке, занесенным надо мной.

Через три с половиной часа я дошел до своей общаги. Вахтерша не узнала меня и не хотела пускать. Но потом узнала по голосу и пустила.

Кинулся в ванную и пустил струю горячей воды. Левую сторону тела я почти не чувствовал. Не стал дожидаться, когда ванна наполнится, сбросил с себя одежду и прыгнул внутрь. Горячая вода медленно, но бесповоротно возвращала утраченное телом тепло, и по мере того, как я согревался, в голове стали оттаивать мозги. Я вспомнил вчерашний день, вечер и эту блондинку, женщину, которой я был не нужен, которая утром обо мне и не вспомнит. Мы были и расстались чужими. От близости с ней внутри не осталось ничего, кроме пустоты и холода и еще ощущения почти детского сиротства и невозвратимой потери. Стало так тяжело! Я набрал воздуха в легкие, ушел с головой под воду и, чтобы заглушить стон и рыдания, закричал в плотную вязкую ткань воды:

— М-о-о-о-с-к-в-а-а-а-а-а!!!





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0