Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Про кошу. (Из сборника «О, мой Томск!»)

Валерий Александрович Шипулин.

Порой судьба человеческая выделывает такие пируэты — просто высший пилотаж какой-то.

Черт его знает, возраст что ли подошел или причиной тому интеллектуальная изоляция: вспоминаю я с кем знаться довелось, дружить, на мысли себя ловлю: «А зачем жил-то человек? Какой след на Земле оставил»? И вроде прожил Коша жизнь недлинную, никчемушную и никудышную, и не герой нашего времени, совсем не герой, а нет-нет вспомнишь его и с теплотой вспомнишь. Вспомнишь и задумаешься: кем бы был сегодня Коша в этой жизни? И ответишь себе: да, пожалуй, никем и ничем. Подумаешь и добавишь: вычеркивает сегодня жизнь таких, как Коша. А жаль.

Кошей его прозвали после выхода фильма «Огонь, вода и… медные трубы» с фразой «Коша, надень шапочку, лысинку простудишь». То ли мать его кутала и назидала про шапку, то ли другое что было, только с той поры Игорь Коромин у нас стал Кошей и кличка эта приклеилась к нему на всю жизнь. И вот ведь странность какая, для него не была она обидной, издевательской, ну зовут же Парамона Парамоном, Гаврилу Гаврилой, а его звали Кошей и уважали и любили.

Пришел он к нам в классе втором или третьем и проучился то ли до четвертого, то ли до пятого. Новичкам в классе у нас приходилось туго. Туго они входили в наш веселый, драчливый, на хулиганку и на выдумки гораздый класс. Судите сами, во-первых класс значился под литерой «Г» и не был последним в списке, были еще и «Ж» и «З», во-вторых школа наша была на Первом Томске, где тогда было ох, неспокойно. Да ладно бы Первый Томск, а то в школу ходили и со Степановки, и с Нефтебазы, с Южной, Кирпичиков, а сибмоторовские бараки — в четыре смены учились! Публика, соответственно, была самая разношерстная: тут тебе и дети партийных командиров, директоров заводов, банкиров, научных работников, военных, рабочих, ментов и рецидивистов и все это разношерстье варилось в одном котле и стояло, хлесталось, билось до соплей кровавых друг за друга, класс на класс, двор на двор, район на район — годы-то 60-е кончались. Вот в такую мешалду и попал Коша и как-то сразу стал нами любим и уважаем, может потому что не лез в лидеры, да и не нужно ему это было — Коша был из профессорской семьи. Отца мы видели — разы, можно по пальцам перечесть, отец по заграницам, по симпозиумам, в школу за ним, хотя жил он от нее и не так далеко, всегда приходила мать. Ни за кем из нас в школу родители не приходили и попробовали бы они за нами прийти — издевками: «гогочками, да нюнечками» и «маменькиными, папенькиными сынками» извели бы так, что в другую школу переводиться пришлось, а за Кошей мать приходила и забирала его, как из детского сада и это воспринималось… спокойно воспринималось. Может поэтому и мечтал Коша сбежать с уроков, тогда я не понимал зачем, а Коша, только отвернется к доске наша Ольга Николаевна, Царство Ей Небесное и земля пухом, так Коша ползком, по-пластунски между парт, к двери, там его Ольга Николаевна и застукивала, просила отряхнуться и водворяла на место.

Давайте-ка, передохнем немного с Кошей, отдадим дань уважения Первым Учителям. Не приглашают их на выпускной бал — все красивые слова, вся слава и все почести достаются классным руководителям, которые принимают от Первых Учительниц, по сути, готовый, сформированный класс. Да и кто вспомнит на выпускном о Первой Учительнице?

Я вспомнил уже в зрелости, когда сидел в солидном кресле в весьма приличном учреждении, да еще, ко всему прочему, на телевидении вел авторскую передачу, в газетки пописывал и вот такой преуспевающий и благоухающий вдруг вспомнил перед 8-м марта о своей Первой Учительнице, через Горсправку узнал где она живет и с букетом, с конфетами и тортом, а как иначе, таким фон-бароном, фон-трезвоном поздравлять отправился…

…А может оно и к лучшему, что Ольги Николаевны Хмельницкой — моей Первой Учительницы, дома не оказалось. Я долго стучал в дэвэпэшную дверь в длинном, сером коридоре гостинки, звонок не работал, на стук через дверную цепочку выглянула соседка, выспросила с обстоятельной недоверчивостью: «Кто? Зачем? Откуда»? И только после этого сказала, что у Ольги Николаевны со здоровьем неладно и ее забрала к себе дочь, которая живет в другом городе…

Сейчас, с годами, я понимаю всю несуразность моей затеи — глупая, иначе не назовешь, затея: заявиться 8-го марта сверкающим павлином к больному человеку в убогую гостинку, дескать, смотрите, дорогая Ольга Николаевна, какие мы красивые! Благородством щегольнуть, полюбоваться на него, поиграть в него кому не хочется? По-простому то, в будний день — нет того эффекту!

Поклон Вам до земли и Память Светлая, Хмельницкая Ольга Николаевна.

А теперь вернемся к Коше, Игорю Коромину. Повторю: Коша был из профессорской семьи, но дистанции, разницы не было, ну и из профессорской, ну и ладно. У Коши дома перебывал весь класс, даже девчонки, и ходили туда не на экскурсию, а как к другу, запросто, поиграть, попить чаю и обязательно с домашними пирожными, бабка у Коши — мать отца, была большая мастерица, книгу взять почитать. Как ни странно, у нас, у мальчишек, тогда по ценности на первом месте не игрушки были, а книги. Не было в конце 60-х книг, вернее где-то они может и были, но только не у нас. Ну, что можно купить в книжном магазине, если он называется «Когиз»? Тоненькие, в мягких обложках: «Муху-цекотуху», «Кошкин дом», рассказы Бианки, что-то непрезентабельное, в серых обложках, по школьной программе из «Школьной библиотеки» издательства «Учпедгиз», а «Мушкетеров», «Виконта де Бражелона», «Графа Монте-Кристо» — из рук в руки, без обложек, без первых и последних страниц и вот здесь нам на помощь приходила фантазия и мы сами присочиняли к книгам начало и конец. И, конечно, у наших растрёп «мушкетеров» и «виконтов» не было постоянного места обитания, у Коши для книг был специальный шкаф, книги стояли за стеклянными дверцами и были они, книги, вершиной полиграфического искусства и мира фантастики и приключений. У Коши я познакомился и полюбил героев: Жюля Верна, Майн Рида, Джека Лондона, Александра Беляева. Но были и такие издания, какие я, книжник, до сих пор не встречал у букинистов.

А игрушки! Бог мой, таких солдатиков ручной работы, какие были у Коши, я больше не видел. У нас-то, мальчишек, кто позажиточней — оловянные, обыкновенные были, а у Коши в ярких мундирах неизвестных тогда армий, родов войск, стран. И Коша объяснял: «Это артиллеристы французской армии 812 года, это офицер русского мушкетерского полка». Мы с ним спорили: «Какие в России мушкетеры? Мушкетеры у Дюма!», сегодня выясняется, что прав был тогда Коша, были и у нас мушкетеры. А пистолеты! Мне отец привозил из московских командировок пистолеты, но в какое сравнение они могли идти с кошиными? Мои из пластмассы, а у Коши большие металлические револьверы, копии смит-вессоновских, с инкрустациями, с резными накладками на рукоятях, барабаны крутились и еще к каждому такому чуду прилагались ремень и кобура, настоящие ковбойские! Мои пластмассовые пистолеты просто чакали, а кошины чем-то стреляли, их можно было по-ковбойски крутить на пальце, выхватив из кобуры. И какие войны мы устраивали в профессорской квартире, разгуляться-то было где! Перестрелки переходили в рукопашные схватки, брали пленных и запирали их в темнушку, потом пытали, требовали выдать пароль. Кошу тоже пытали и в темнушке он тоже бывал, бабку кошину не пытали, она от нас запиралась на кухне. Можно представить какой имела вид квартира после наших побоищ! Однажды своротили стол, двухтумбовый, на резных ногах, с зеленым сукном на столешнице, кошин это стол был, он за ним уроки делал, лампа настольная слетела, ее стеклянный колпак грохнулся об пол, осколки разлетелись по всем углам. Нас будто током электрическим от этой лампы обожгло, чувство вины и неотвратимой расплаты всех буквально прибило! Всех, но только не Кошу — к черту лампу, к черту стол! Тепленькими его армия взяла нас в плен и пытали нас тогда с особой жестокостью.

Потом у Коши появился боксер — породистый, собака! С такой родословной, что королева Соединенного королевства, из дома Виндзоров, со всей своей королевской кровью рядом с ним могла претендовать, в лучшем случае, на роль служанки. Аристократа-пса Коша назвал Геком и через непродолжительное время в бабкины обязанности были вменены прогулки с Геком, т.к. Игорек увлекся хоккеем.

В 70-м, когда мы канадцам накидали, пацаны просто бредили хоккеем, из телевизора, радио по ушам хлестала пахмутово-добронравовская «Трус не играет в хоккей» и, естественно, «лихая музыка атаки» обойти Кошу никак не могла. Экипирован он был по высшему разряду: коньки, форма, клюшка, краги, шлем — все как полагается. Мне почему-то запомнилась красно-белая форма, вот, пожалуй, и всё из детских школьных воспоминаний о Коше, потому что вскорости переехал Коша вместе с родителями в элитный дом на углу Ленина и Учебной. Похоже, не очень-то им был по вкусу наш разночинный Первый Томск, а в особенности окружение Игорька, стало быть, наш «Г» класс.

Не скажу, что мы как-то особенно скучали, переживали — это я за нас, пацанов, говорю, как там у девчонок дела обстояли не знаю, да и вообще, как сейчас из далекой зрелости кажется: дети, подростки долго не скучают — жизнь-то она о-го-го как мчится — летит! Доходили иногда слухи, что Коша, вернее его родители меняют школы, получается, дело было не в Первом Томске, просто тянуло Кошу, как собаку в колесо на всякие приключения, шкоды, проказы, хулиганистый паренек был.

Лет уже через пять-семь встретились мы с Кошей в Огороде. Огород раньше был центром летней жизни у молодежи, Огородом между собой мы называли Горсад. Днем в Горсаду работали качели-карусели, чертово колесо, комната смеха, детишки давились мороженым с пирожными, а по вечерам танцы. Танцы тогда у нас именовались «скачками», «клетка» был танцплощадкой. Клетка была огорожена высокой металлической решеткой, а чтобы через решетку не лазили, вход-то стоил то ли 20, то ли 30 копеек, в выходные все пятьдесят, то есть полтинник, на входе стоял контроллер и не один с дружинниками, так чтобы через решетку не лазили, ее время от времени солидолом густо намазывали. Задним торцом, где эстрада и одним, дальним, боком танцплощадка упиралась в глухой дощатый забор стадиона, с другого торца вход. Перед входом была совсем небольшая площадь, а вот с другой стороны — аллея и вдоль аллеи стояли массивные, длинные скамейки! Рабочая молодежь, естественно, нетрезвая набивалась в клетку повеселиться, т.е. сначала потанцевать, потом, как водится, подраться. А центровые, то есть те, кто ошивался, терся в центре, вытянув из длинного стакана через соломинку пару-тройку мерзкого пойла под названием коктейль «Тройка» в «Инее», было при ресторане «Осень» такое кафе или бар, как они его называли, так вот центровые, насосавшись в баре «Тройки», располагались на этих лавках, белея в неоновых вечерних сумерках вытертым денимом американских штанов, с вальяжной пренебрежительностью поглядывали на работяг, приглядывали на съем девчонок посимпатичней. Здесь же, на скамейках, фарца толкала джинсу, американское курево, жеваку, пластинки. Вот там-то, на одной из скамеек, я и увидел Кошу. Не узнать его было трудно, на лицо он мало изменился, тот же нос крючком, смуглая кожа, чернявые, курчавые волосы, веселый взгляд, а окреп, вытянулся, возмужал здорово. Сидел он в компании золотой молодежи из центровых, был с ними на равных, хоть и были они его старше кто года на два на три, а кто и на пять. Встрече он обрадовался, знакомством с центровыми не заносился, представил, как друга детства, хотя какой я ему друг был? Ну, здОрово? Конечно, здОрово! Приятели его стали как-то ненастойчиво предлагать что-то из фарцовки, узнав, что ни в чем не нуждаюсь отвяли, а с Кошей мы довольно живо вспоминали пацанов, девчонок первотомских, наш класс, кто где — кто куда поступает, кого посадили. Самого Кошу родители пихали в Педагогический на спортфак, наконец-то хоккей пригодился. В Педе у Коши был блат-прихват — дядька психологию преподавал и Коша этого не скрывал и не думал, более того, этот факт, т.е. блат с дядькой был достоянием общественности, как тогда говорили, и Коша этим фактом гордился. Получается, на пять лет — время обучения на спортфаке, Кошину судьбу родители определили. На спортфак в то время шли больше деревенские лыжники и им подобные, т.е. публика интеллектом не изуродованная, нравы там царили глупые и жестокие, городских было мало и их не любили, но вот ведь странное дело, Кошу этот остракизм ни в коей мере не затронул, он не лебезил, не заискивал и кулаками дорогу не пробивал — он располагал к себе, было в нем что-то такое, что вызывало уважение. Но проучился на спортфаке Коша недолго — осенью поступил, а весной в армию пошел, не знаю почему, наверно родители постарались, видно допек он их так, что решили от него армией избавиться, а может думали, что армия сделает из него человека. Наивные.

Через два года, как положено, вернулся Коша, не загремел, как некоторые из нашего класса в Совгавань, в дисбат. Вернулся, а скоро стали из Афгана гробы из цинка приходить — горела-светила и хранила Кошу его звезда! После армии он как-то быстро-быстро женился, говорят, двух девчонок произвел и так же быстро-быстро развелся, говорили, что работал в анатомке, там тогда патологоанатомы за покойников хорошие деньги брали — побрить, помыть, одеть и все такое прочее. После армии Кошу я уже не встречал, вроде где-то рядом были, а не встречались. Вечера в компании Коша любил проводить в «Томске» и хоть кабак этот был у меня под боком — через дорогу перейти и девчонки там наши, первотомские, работали, предпочитал я «Сибирь» и «Осень» и компашки, соответственно, разные у нас были, но время от времени слухи о Коше доходили. Разные слухи — о громких загулах, разбитых мордах и разбитых женских сердцах, это если высокопарным штилем изъясняться, пользовался Коша успехом у слабого пола, жил альфонсом, дамочки были по ресторанной, да по торговой части, правда, с годами опускался все ниже и ниже. Во второй половине восьмидесятых, когда деньги делались из ничего, на пустом месте, видели Кошу, торгующим на улице квасом из бочки, на пене что-то можно было заработать, но Коша наливал всем знакомым бесплатно и денег не хотел брать. Потом рассказывали, что родители отказали Коше от квартиры, сменили замки на двери и устроился Коша на платную автостоянку, где и спал, то в рабочей общаге на Мокрушина, то на автостоянке. Там, в общаге, и зарубили Кошу пьяные афганцы, по ошибке зарубили, топорами спящего.

Вот так.

Я не осуждал и не осуждаю Кошу, у каждого свой путь, своя судьба, просто было не понять, как в благопристойной профессорской еврейской или полуеврейской семье могла случиться такая трагедия? Ясность пришла через много лет, на юбилее школы, всплыл в разговоре Коша и кто-то рассказал, что в силу каких-то там причин не могло быть у его родителей детей, вот и взяли из роддома чернявого парнишку — цыганка отказалась, назвали Игорем и фамилию свою дали — Коромин.

И тогда же, на юбилее школы, стал понятен эпизод в кинотеатре: фильм крутили «Табор уходит в небо» и Коша в подпитии с криком «Кто так пляшет?!» выскочил на сцену и стал отплясывать вместе с цыганами на экране.

Вроде и истории конец, а недосказанность какая-то осталась, почему же запомнился Коша — Игорь Коромин, запомнился и нет-нет вспомнится? Благородство? Да нет, благородным, по большому, гамбургскому счету, его назвать нельзя, а вот радушие, щедрость — это да. Для кого-то щедрость — это инструмент для достижения какой-либо цели, для Коши щедрость была естественной потребностью. А еще подумалось тогда, в школе: не откажись от него мать, какой была бы его судьба, как сложилась жизнь? И как тут не вспомнить Воланда: «Как причудливо тасуется колода! Кровь!»

Да, кровь. Получается кровь берет свое. Получается, всегда.

Светлая память тебе, память детства моего — Коша — Игорь Коромин, светлая память…





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0