Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Искренне ваша Валя Стекляшкина…»

Алексей Николаевич Курганов. Прозаик. 57 лет. Образование – высшее медицинское. Проживает в г. Коломна (Московская область).

Валька Стекляшкина — искренняя дура. Она всю жизнь такая: чего думает — то и говорит. Это потому что язык у неё без костей, а голова — без мозгов. Над её простотой можно смеяться, можно обижаться, можно издеваться, но делать ни того, ни другого, ни десятого совершенно не хочется, потому что хоть весь заобижайся, хоть надорвись от хохота — никакого воспитательного эффекта не будет. Валька тебя просто не поймёт. Такой у неё характер. Простой как три с половиной копейки. Или даже две — и без всякой половины.

Вот, например, Ваську Исаковича из больницы привезли. Он по пьянке мордой в шашлычный мангал упал, а поскольку был совсем в зюзю, то находясь мордой в том мангале, не сразу сообразил, куда же это он, собственно, попал, в какое такое в высшей степени интересное место. А потому и вылез оттуда тоже не сразу, а когда огонь уже начал серьёзно кусать его за всё ту же пьяную морду и такое же неподдающееся из-за алкогольного опьянения тело. «Скорая» отвезла его сначала в местную цээрбэ, а оттуда — в Подольск, в областной ожоговый центр, где он лечился два с половиной месяца. Теперь Васька больше похож на Фантомаса в исполнении красавчика-француза Жара Марэ. Но если бы красавчик Марэ наверняка удавился бы от лицезрения такой своей сегодняшней морды, то Ваську жуткие багровые шрамы, исполосовавшие эту его морду вдоль и поперёк, совершенно не напрягают. Даже наоборот: он твёрдо уверен, что шрамы мужчину только украшают.

— Ай, Васенька! — закудахтала Валька, увидев этого Квазимоду преужасного первый раз после выписки. — Ой, какой же ты страшный! Прямо Гена Крокодил!

— Зато ты писаная красавица! — моментально обиделся Васька. — На себя-то погляди! Дура какая! А я тебе ещё хотел шоколадку привезти! Меня там, в Подольске, этими шоколадками прямо закормили!

— И не привёз? — ахнула Валька.

— Нет! — сказал как отрезал Васька (соврал. Привёз. Но Вальке после таких вот её слов — хрен, а не шоколадки. Ему, конечно, не жалко, но просто так, из принципа! А то ишь ты, нашла крокодила! На себя погляди!)

Или ещё случай — Нинка Тиграшова. Она вообще-то в новом микрорайоне живёт, но на родную улицу частенько наведывается. А чего ей, кудрявой-беззаботной? Относительно молодая, абсолютно незамужняя, детишки сиську не просят и по лавкам не пищат — гуляй да гуляй! А тут чего-то долго не появлялась, месяца два с лишним — и, наконец, припёрлась. И, что очень занимательно, с уже заметным пузом. Интересные дела! Замуж, что ли вышла, или так, сквозняком через форточку надуло?

— Ой! — обрадовалась Валька и Нинке и животу. — ЗдорОво! Ты замуж, что ли, вышла?

— Да так… — сразу начала туманить Нинка. Всё понятно: сквозняк. Он виноват. Больше некому. Сколько раз ей, дуре, говорили: не стой на ветру! Не кури у форточки!

— И какой срок? — продолжала интересоваться Валька (во спросила! А какое твоё собачье дело? Ну, десять недель, ну и чего?).

— Десять недель, — ответила Нинка, постепенно переставая смущаться и улыбаться. — Вот, в консультацию ходила.

— Аборт не думаешь? — последовал очередной допросный вопрос.

— Да так… — снова включила свою дурь-машину Нинка. Она, вообще-то, по умственному рейтингу такая же, как Валька. Ни в чём не уступает. Правда, малость похитрей, но тоже «здравствуй, Нина, Новый Год!». У них здесь, на улице, вообще таких простонародных хватает. Некоторые даже замужем. За такими же, как и они сами, простонародными. В общем, очень весёлая улица. Главное — содержательная. И называется соответственно: имени Ломоносова (при чём тут первый русский академик? С какой стати? В насмешку, что ли, назвали?). Так что проживают по обеим уличным сторонам одни михайлы ломоносовичи с абортариями ивановичами. Хотя детишек рожают регулярно. А чего им, академикам и академшам, трудно, что ли? Сначала ноги поширше раздвинула — зачала. Через девять месяцев ещё раз раздвинула — родила. Делов-то! Это вам не по телевизору диктором выступать, стараться умность свою показать! Здесь умность показывать некому. Здесь ваша умность всем глубоко до лампочки. Потому что всё проще, по рабоче-крестьянски, с нашим вам пролетарским приветом!

— Правильно, — одобрила это её мудрое решение Валька. — И не думай! Надо беречь себя! (Не, во выдала! Прямо как на трибуне на партийном съезде! Я же говорю: не совсем нормальная! То есть, совсем «не»! Абсолютно!).

— Кто ж… — и смущённо кивнув на живот, выдала очередной, самый главный, из-за которого весь этот допрос и затеяла, вопрос, — … накачал-то? (а тебе какое дело?)

— Да так.. — отмахнулась Нинка (нет, вы поняли? В моём богатом словарном запасе не осталось больше никаких приличных слов! Лишь одни восклицания с междометиями! «Да так!» Так это как? Как это так? Понятно, что по-взрослому, но подробности, подробности: кто, что, где, когда, под каким кустом, была ли ты выпимши, был ли выпимши он, который сквозняк? Или просто так повеселились? От скуки и от эротического развлечения?).

— Я его знаю?— игриво подмигнула Валька (вот ведь вцепилась! Прям репей! Знаешь! Его по телевизору каждый день показывают! Диктор Фуфайкин называется! Который из дикторов самый умный!).

Нинка неопределённо пожала плечами: может, и знаешь. Его, может, многие знают. Даже такие дуры, как ты.

— Ну и правильно! — раскудахталась Валька. — И ничего страшного! Подумаешь: мужик! Чего, без них, что ли, не жили? Воспитаешь! Ты вон какая…

— Какая? — тут же насторожилась Нинка. Что-то ей в этом туманном определении не очень понравилось.

— Ну… — и Валька повертела в воздухе пальцами, — … гладкая!

Нет, вроде бы ничего обидного не сказала! Но Нинка всё-таки обиделась.

— А чего тебе надо-то ваще? — рявкнула она. — От кого хочу, от того и рожу! Поняла?

— А я и говорю: беречь себя надо… — растерялась Валька.

— Да пошла ты, дура! — тут же услышала в ответ.

В общем, сцепились. Несмотря на нинкин «арбуз». Ничего, в десять недель можно. Это когда на вторую половину срок перевалит, тогда да, тогда опасно из-за возможности нанесения травм бурно развивающемуся плоду. А сейчас-то чего друг дружку за волосья не потрясти не повизжать, не поорать! Пока можно! На здоровье, девки! Сопите громче! Пыхтите веселее!

С бабкой Ефстифеевой, нынешней уличной соседкой, Валька тоже схватывалась — но всё больше по идеологическо-пропагандистским вопросам.

— Мы сейчас всё-таки хорошо живём! — убеждённо втолковывала она бабке.

— Конечно, — соглашалась та. Бабка была опытным дискуссионным бойцом, умела мастерски отстаивать свою точку зрения, поэтому никогда не лезла со своими характерными жизненными принципами напролом, а предпочитала глубокие обходные психологические манёвры.

— У тебя, Вальк, скока зарплата?

— Восемнадцать, — отвечала Валька. Для женщины в их провинциальном городе это была очень даже недурственная сумма.

— А у меня пенсия — семь, — выдвигала свой контраргумент Ефстифеиха. — А я сегодня за молоком пошла — уже сорок два рубля пакет. И хлеб с выходного подорожал на пятёрку. Так что хорошо живём. А будем ещё лучше.

— Зато в магазинах всё есть! — не соглашалась Валька. — Не то, что при твоих коммунистах!

— Конечно, — опять ничего не имела против хитрая старушка, и кивнув, старательно чесала правой рукой свой огромный, начинающий выползать на обе щёки нос. На наружной стороне кисти гордо красовалась наколка в виде горы, встающего за горой солнца с лучами, и непонятной надписью у подножья — АТКА 1965 г. Это была навечная память о бабкиной бурной молодости, частично прошедшей на солнечной Колыме. Там Ефстифеиха, тогда молодая зэчка Ефстифеева Мария Петровна, строила асфальтовую дорогу из Магадана на север этого сурового края, познавая таким немудрёным, но физически очень наглядным способом суровую правду идей самого передового в мире социалистического строя.

-Чего «конечно»?— спрашивала Валька, справедливо опасаясь скрытого подвоха.

— Живём хорошо, — опять кивала бабка. — Скоро ещё лучше жить будем. Лучшее не бывает.

В общем, весело Вальке жилось. И сама не скучала, и другим не давала. Она и на работе так себя вела: чуть чего — сразу по глазам, без всякого стеснения и несмотря на занимаемую оппонентом должность. Её не только мастера — сам начальник цеха, товарищ Парамонов старался стороной обходить. Где спрашивает, эта? И все сразу понимают, кого он имеет в виду. В третий пролёт, отвечают, ушла. Миронову вставлять. Это хорошо, отвечает товарищ Парамонов и как-то зябко поёживается (наверно, представляет себя на месте мастера Миронова). И уже совершенно смело шагает к выходу. Он так смело не шагал бы, если бы Валька (она нормировщицей тогда работала, и ей рабочее место было как раз у входа в цех) сейчас на месте была. Потому что она обязательно бы спросила, куда он шлёпает и когда вернётся. Вот ведь какая любознательная! Куда… Туда! Тащить верблюдА из поезда Москва-Караганда! Ты кем работаешь? Нормировщицей? Ну, вот и работай согласно штатному расписанию и получаемой заработной плате! И не пыли понапрасну! И какое твоё дело — когда? Может, никогда! Он, товарищ Парамонов совершенно не обязан перед ней отчитываться! Может, у него совещание в заводоуправлении. Может, он там докладывать будет об успехах или, наоборот, клизму получать. А, может, ему просто пивка захотелось попить после вчерашнего. «Когда вернётся…». Когда надо, тогда и вернётся! Но так отвечать он, конечно, опасался. Вдруг она директору завода стучит? Хотя какая из неё стукачка… Она же простая как три копейки! Две с половиной! А с другой стороны…

И вот так немудрёно все жили-поживали, чего-то там по мелочам наживали, и вдруг — СЛУЧИЛОСЬ! Да-да, оно, это самое большое и светло чувство — ЛЮБОВЬ! Втрескалась наша Валяша по самые свои розовые уши в одного симпатично-скромного молодца азиатской национальности по имени Абдулка (хотя здесь, в России, он всем представлялся почему-то Георгием. Почему именно Георгием? Тоже мне, нашёлся Победоносец!). Так вот этот самый Абдулка-Георгий был типичным таджиком-гастарбайтером. Он крышу крыл у валькиных соседей через два дома, у господ Папуасовых. То есть, не сам, в одиночку крыл, а в составе такой же гастарбайтерской бригады своих земляков-единоверцев. Они это дело — крыть — очень даже умели. Им, в общем-то, было всё равно, что крыть или кого. Лишь бы побольше денег здесь, в России, заработать и как можно наподольше здесь же, в России, задержаться. Потому что на их горячо любимой Родине жизнь куда как скучнее, напряжённее и вообще неинтереснее.

Вот через эту папуасовскую крышу они и познакомились. Валька пришла им, Папуасовым, долг отдать, а Абдулка-Победоносец в это время как раз весело стучал наверху деревянным молотком, в просторечии — киянкой.

— Чего это у вас? — спросила Валька Верку Папуасову, мишкину жену. — Чёрных, что ли, наняли?

— Ага, — похвасталась Верка и даже тёмные очки с носа сняла, чтобы Валька увидела, какой у ней под правым глазом здоровенный синяк. Но Валька этой демонстрации не приняла, и синяк обсуждать не стала. Подумаешь, картина Репина! Мишка Верке регулярно подваливал, всё, правда, по делу, потому что Верка была, как это говорится, «слаба на передок». Хорошо, что ещё пока не убил. Он в гневе буен. Ещё успеет убить. Кулаки имеются!

— Ну, наняли, — обиделась на такое невнимание к своему свежему приобретению Верка. — А чо?

— Да ничо, — пожала плечами Валка. — Задорого?

— Пять, — сказала Веерка и для пущей убедительности выставила у Вальки перед носом растопыренную пятерню.

— Нормально, — одобрила Валька, и в это время в терраске появился коренастый и смуглолицый Абдулка. Он спустился с крыши за шиферными гвоздями, но, конечно же, не смог равнодушно пройти мимо такой небесной красоты, как Валька, и теперь широко улыбался своим басмаческим ртом.

— Чего впёрся-то, кучерявенький? — развратно хохотнула Верка, толкая Вальку в бок. — Понравилась, что ли?

В ответ Абдулка улыбнулся ещё шире и прижал правую руку к левой стороне груди.

— Понравилась, — расшифровала этот жест Верка и опять толкнула в бок смущенно вращавшую глазами в разные стороны Вальку. — Ну, чего ты, Вальк? Знакомься, что ли! Ишь, какой красавчик!

Через три дня Абдулка перебрался к Вальке. Сначала на крышу, а уже оттуда спикировал в койку. Всё правильно: молодость стремительна и необременительна. Она не терпит лишних телодвижений и пустых разговоров. Молодость — это действие, буря и натиск.

В общем, прижился. С неделю дурака валял, секцем Вальку ублажал. Ишь ты, одобрительно кивала Ефстифеиха, Валька-то не ходит — летает! А чего? Дело молодое! Помню, у меня тоже был один, на пересылке. Мурадом звали. Хороший! Басмач, его пограничники поймали и отослали, как и меня, на Колыму, строить наше общее светлое будущее.

Но всё в жизни надоедает, всё приедается. Через неделю беспрерывные занятия секцем Вальку малость притомили, да и в магазин надо было сходить. Одним секцем не напитаешься, надо хлеба купить и какую-нибудь концерву, а то запросто двинешь от этой любви голодной смертью. Она Абдулку с себя спихнула и молча ему на крышу показала. Дескать, постель постелью, но харч и кров надо отрабатывать. Ферштеен зи, горячий голубок? Абдулка ( они, басмачи, ребята понятливые!) широко улыбнулся, голову наклонил, блеснул своими бусурманскими глазами-маслинами и на крышу орлом взлетел. Отремонтировал за три дня. Правда, теперь после дождика стало у крыльца течь, а то текло прямо у порога, но это уже детали, издержки производства.

А по осени они к нему в Таджикию уехали, на абдулкину историческую Родину. Вальку соседи за такой легкомысленный поступок дружно осудили. Пропадёт там эта дура, говорили они. Или зарежут. У них там порядки дикие. Одно слово — горы! Орлы летают! Басмачи скакают с мешками наркотической продукции! Чуть чего — мешок на голову и в речку!

Но не пропала Валька, нет! Аккурат к Новому году Нинке письмо прислала. Так и написала: «Здравствуй, Нина! Пишет тебе от подружки твоей Вали Стекляшкиной. Во первых строках мово письма сообщаю…». И сообщила, что вроде бы очень даже прижилась, только народ здесь всё больше тихий какой-то, забитый и потому молчаливый до пугающей невозможности. И Абдулка по приезде куда-то сразу пропал, и появляется в ихнем горном кишлаке, Джураразбайды называется, лишь наездами. И всегда какой-то озабоченный.

— И за каким … её туда потащило! — ругалась бабка Ефстифеева, эта известная уличная матершинница.

— Любовь! — многозначительно изрекал Мишка Папуасов, после чего начинал оглушительно ржать.

— Ы-ы-ы, — осуждающе кивала своей седенькой головой Ефстифеиха. — Жеребец безголовый! Погубят ведь девку-то! Она хоть и дура дурой, а простая как пенёк!

— Я, что ли, ей туда погнал? — прекратив ржаньё, обиделся Мишка. — Ей чего, не говорили, что ли: куда тебя несёт! Там же горы! Народ непонятно какой!

В общем, после письма все на улице до того здорово разругались, что даже удивились: чего это они на самом-то деле? Или всем эту дуру жалко? А ведь действительно жалко! Своя же, уличная, не на какой-нибудь чужой помойке найденная! Здесь взросшая и произросшая!

— Если б были у нас здесь нормальные мужики, то никуда бы она не уехала! — кипятилась Нинка, поглаживая свой арбуз, который уже ей на нос полез (не иначе двойня, авторитетно заявляла Ефстифеиха, хотя сама Нинка говорила, что УЗИ — она называла по-свойски:«узя» —показало одного, то есть одну. Девочку. Она, Нинка, шустрая! Она ей уже и имя придумала — Вероника. В честь любимой киносериальной артистки Вероники Кастро. Тоже нашла любимую родственницу! Да этой Кастре на твою сопливую Веронику чихать — не просморкаться!).

— А то одни алкаши! — продолжала свой гневно-обличительный протест Ника. — Вот она и уехала с горя! А чего? Может, нормально жить будут!

— Ага! Будут! — тут же вставляла шпильку Верка Папуасова и глядела на своего бугая Мишеньку преданными глазами побитой собаки. — У него ж, небось, в его кишлаке таких жён-то полным полно! Гарем! Им же по вере разрешается!

— А Валька любимой будет! — опять заржал Мишка. Любил он это дело — продемонстрировать чувство своего неиссякаемого юмора. А чего ему, бугаю? Он же пескоструйщиком работает на цемзаводе. Они, пескоструйщики, все вон какие здоровенные! Всю смену в грязи и пыли! Поневоле захохочешь, чтобы с ума не сойти! Хорошо хоть, что платят нормально — сорок тысяч. И молоко дают за вредность, чтобы раньше времени не загнулся, а то это заводскому начальству экономически невыгодно.

— Как Гюльчатай! — продолжил он, и все невольно заулыбались: «Белое солнце пустыни» был здесь, на улице, одним из любимейших фильмов.

А после этого единственного письма Валька замолчала почти на год, и следующее письмо пришло уже из женской колонии, ИТК номер пять, что находится под славным, укже исконно русским городом Можайском. Права оказалась Ефстифеиха: неспроста отвёз её коварный Абдулка в их памирские горы. Он хотел её, дуреху, как перевозчика наркотиков использовать. Он подумал, что если их, «чёрных», таможня и милиция постоянно обыскивают на предмет выявления их традиционного наркотического зелья, то уж на Вальку-то, поскольку она — типичная русачка: белокожая, дородная и даже со светлыми волосами — никто внимания не обратит. Ну а поймают, тоже не велика беда: мало ли одиноких дур на святой Руси? Другую найдём! Делов-то на три копейки!

В общем, все по самому худшему варианту и приключилось: обнаружили таможенники на казахстанско-российской границе под платьем у Вальки целый килограмм героина. Серьёзный вес! Это уже к особо тяжким преступлениям относится! Валька при задержании и разоблачении сначала ошарашено вращала своими вроде бы ничего не понимающими гляделками, потом три дня ревела белугой, потом впала в какой-то ступор, не пила-не ела, только сидела и, как китайский болванчик, качалась взад-вперёд целыми днями и ночами… В общем, свой чистосердечной искренностью вроде бы пробила судью, и тот, пожалев эту… (не поворачивается язык назвать её каким-нибудь благопристойным определением), отмерил ей всего-навсего три с половиной года общего режима. И на том спасибо. Она так в письме Нинке и написала: «получила ниже минимума. Пришли, если можешь, шерстяные носки, а то ноги мёрзнут по ночам, и чешуся как припадочная. Сначала думала — чесотку на пересылке подцепила, но доктор посмотрел и успокоил. Сказал, что от нервов. Передавай привет всем соседям. Искренне ваша Валя Стекляшкина».

Полученное Нинкой письмо читали всей улицей.

— Я говорила! — торжествующее трясла в воздухе указательным пальцем Ефстифеиха. — Предупреждала! А вы ржали! Вот и доржались!

— Да… — растерянно хмыкал Мишка Папуасов. — Влетела Валя по самые помидоры. Это надо же — наркотики! Она чего, дура совсем?

— А, может, Абдулка её опоил чем? — высказала смелое предположение Ника. Она уже опять трясла у у всех на виду своей стройной фигурой, потому что благополучно разрешилась от бремени девочкой, которую назвала всё —таки не своей любимой иноземной артисткой, а по своей матери — Прасковьей Ильничной, то есть Проськой. А что? Очень хорошее имя. Настоящее русское! Не то, что какая-нибудь там Кастро Барбоса Пидрозовна!

— Или накололи там её этим самым опиумом, — высказала она новую смелую версию. — А потом, обколотую, в поезд засунули — и катись с приветом! Она, может, и не соображала вообще ничего!

— Ничего, теперь сообразит! — вступил в дискуссию до того молчавший Борька Огурцов, самый серьёзный на их улице мужик, потому что единственный из всех занимался серьёзным продовольственным бизнесом: торговал пивом и водкой в персональном ларьке.

— Три календаря — это время навалом, чтобы всё сообразить! И ведь подписала-то как: искренне ваша! В тюрьме, что ли, научилась? Наша параша!

— Надо нам к ней в колонию съездить! — неожиданно предложила Ефстифеиха. — Отвезть чего-нибудь! Кто ж отвезёт-то, если не мы! Чай, не чужие люди! Соседи всё-таки!

Сначала собравшиеся ничего не ответили, но потом всё же дружно закивали головами: да, действительно. Надо съездить. Всё правильно.

В ближайшее воскресенье и поехали на борькиной машине. Уместились все: и Папуасовы, и Нинка, и бабка Ефстифеева. С ними хотели прокатиться ещё трое, в том числе и Монька-алкоголик, но Ефстифеиха так понятно всех их послала, что они молча заткнулись и только просили передать «этой дуре наши пламенные приветы и ожидания в скорейшем освобождении». Подарков нагрузили две большие сумки, с которыми Нинка когда-то моталась в Турцию и Египет.

— Как на свадьбу везём! — начал было ржать Мишка, но Верка больно пихнула его в бок: дескать, захлопни своё хохотало, и Мишка тут же умылся и начал внимательно смотреть в окно, обозревая окрестности, которые ему и задаром не нужны.

— Ничего, ей там, на киче, всё сгодится! — уверенно произнесла Ефстифеиха. —Мы в бараке каждой хлебной корке были рады!

— Сейчас не тогда! — уверенно произнесла Нинка, как будто тоже сидела. — Сейчас их, небось, регулярно кормют! Может, даже и мясу дают!

Ворота колонии внешне были даже изящны, но при взгляде на них сразу чувствовалось: за этой изящностью не побалуешь.

Нинка нажала на кнопку звонка. Обитая железом дверь, мягко щёлкнув, подалась вперёд.

— Ишь ты, — удивилась Ефстифеиха. — Как в московской метрЕ. А у нас на простом запоре было. И обязательно часовой.

Узким длинным коридором они прошли за встретившим их строгим дядькой в зелёной форме, остановились перед другой дверью, дверь открылась — прошли дальше и очутились в просторном зале с длинными столами. Две женщины в такой же, как у дядьки, форме посмотрели на них мельком и почему-то вздохнули.

— Шмон, — авторитетно пояснила Ефстифеиха (уж ей бы не знать!). — У нас тоже так было.

Женщины проверили их вещи, Нинка хотела было дать им яблочка, но Ефстифеиха тут дёрнула её за рукав: не положено. Нарушение режима.

После осмотра вещей пошли дальше.

Дядька подвёл их к третьей двери.

— Проходите, — сказал будничным голосом. — Сейчас доставят.

-Чего? — высунулась было Нинка, но Ефстифеиха опять была начеку, опять схватила её за рукав: закрой рот!

— Не чего, а кого, — довольно вежливо поправил её дядька. — Заключённую.

Валька выглядела не то, чтобы похудевшей, но какой-то блёклой, хотя чего удивительного: не на курорте прохлаждалась — срок тянула.

— Ну, как ты тута, Вальк? — спросила Ефстифеиха. — Ничего?

— Ничего, — шмыгнула Валька носом. — Жить можно. И девки в бараке нормальные.

— А как вообще? — спросила Нинка. — Ну, чем займаетесь?

— Рукавицы шьём. И халаты рабочие.

— Эт которые сатиновые? — уточнила Нинка.

— Ага. Они.

Разговор явно не клеился, поэтому Ефстифеиха решила взять инициативу в свои опытные руки.

— Как же ты влетела-то? — напрямую спросила она.

Валька пожала плечами.

— Так и влетела… Если б знала.

— Дура ты, дура шалавая, — ласково пожурила её старуха. — Вот они какие, энти чёрные-то! Глаз да глаз! Ты тута веди себя как следовать! Может, по УДО выпустят.

Валька снова шмыгнула носом, согласно кивнула: ладно. Буду примерно.

— Да! — подала голос молчавшая до этого Верка. — Ты вот тут возьми! — и придвинула к ней сумки. — Мы тут насобирали кой— чего… Чего уж там… Не чужие ведь…

И тут Валька заплакала. Причём не в голос, как бывало раньше, а тоненько так, тихо, незаметно. Даже и не заплакала — заскулила, как больно обиженный, несмышлёный щенок, который ну вообще ещё ничего не понимает — а его всё бьют и бьют, шпыняют и шпыняют. А за что?

Бабы тоже засопели. Жалко ж Вальку! Конечно, дура она, каких поискать — но опять же своя дура-то, родная! Эх, жизнь!

— Ну, хватит, хватит! — подал голос Мишка, сам еле сдерживаясь, чтобы не присоединится к общему хору. — Развели, понимаешь… Ну, случилось так случилось! Всё в жизни бывает! Отсидит! Не она первая — не она и последняя! А мы тебя ещё навещать будем, не сомневайся! И ещё пиши нам, Вальк! Ты же знаешь: мы тебе всегда рады! Ничего… Как-нибудь…

Железная дверь, неслышно повернувшись в петлях, отвернула в сторону, выпустила их на свободу, и Ефстифеиха, Мишка, Нинка и Верка заторопились к машине: домой хотелось вернуться засветло, а Мишка ещё хотел заскочить в Москве в магазинчик при Бадаевском пивоваренном заводе, где купить свежайшего, только-только с конвейера пива. Мишка уверял, что именно такое, свежесваренное, очень хорошо помогает ему от сердца. Врал, наверное. Он любитель соврать. Такой характер.





Сообщение (*):

25.01.2018

Сергей

Жалко мне деваху Вальку Гремычная она Всех жилеет всем сочувства Вот такие то дела. Автор нам открыл Валюху Да такие люди есть Пусть задумайтся читатель А рассказ,ну просто"ЖЕСТЬ".



09.12.2017

Галина

Странно... Вот, казалось бы, смешной рассказ, а на самом деле грустный. смех сквозь слёзы. Впрочем, как и вся наша жизнь. А народ наш при всей внешеней грубости сердоболен и всегда готов придти на помошь. Спасибо, Алексей, отличный рассказ!



Комментарии 1 - 2 из 2    


Читайте также:

<?=Нежность, или Моросеет осеннее утро…?>
Алексей Курганов
Нежность, или Моросеет осеннее утро…
Подробнее...
<?=Пушкин и Лермонтов — два гениальных озорника?>
Алексей Курганов
Пушкин и Лермонтов — два гениальных озорника
Подробнее...