Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Жил-был я

Юрий Лугин. 59 лет. Живет в г. Ивангород, Ленинградской обл.

— Да, Ольга, слушаю… Машина через час? Жду… Конечно, готов! Смена белья, зубная щетка, мыльце-бритва-полотенце, чего еще… Спасибо, но это вряд ли. Сама говорила, там месячный пансион шести моих пенсий стоит. Кстати, ты потом эти деньги забери. Они в шкафу на нижней полке рядом с «гробовыми»… Да я и не думаю! Серьезно… Нет, завещания там нет — а зачем оно? Все вам со Светкой останется… Ладно, до встречи!

«Не думай, не думай…» — а про завещание спросила. А как не думать? Ухожу, как говорится, в здравом уме и твердой памяти, прожив долгую и интересную жизнь. Действительно долгую — Пашку, брата, на пятнадцать, батю на двадцать лет обставил, а они с тем же диагнозом отходили. Грех на судьбу жаловаться, только без Аннушки… Ночью почти не сплю, днем сам с собою разговариваю. Никогда болтливым не был, а сейчас… Эх, недаром говорят, перед смертью не надышишься. Выговориться хочется, а некому.

Неспроста Ольга про завещание проговорилась. Торопится. Вряд ли так же быстро и гладко с машиной договорится, приведись мне обратно ехать. Только не придется. «Реабилитационный центр, реабилитационный центр»… Что я, телевизор не смотрю и значения слова «хоспис» не знаю?

Да нет, я Ольгу не осуждаю. Племянница все-таки, не чужой человек. Дочку с отдельной жилплощадью замуж выдавать всяко легче. Светка-то у нее на нашей фамилии. И у Светки Сережка безотцовщина. Так что когда вместо одного Кокорева Сергея новый Серёга Кокорев ответственным квартиросъемщиком станет, это нормально. А если кому покажется, что повезло Светке, тут вопрос спорный. Когда в одном месте прибыток, в чем-то другом обязательно недостача будет.

Вот Пашке, брательнику, везло не по делам. Каждый год у него гудели на 19 декабря. А что за день, кто помнит? Главная дата в Пашкиной жизни с 1976 года, между прочим. Они тогда с напарником классно аванс отметили. И не только аванс — повод в календаре нашли, по которому якобы выпить не грех: день рождения Брежнева. Короче, за его здоровье эти два клоуна водки литра полтора оприходовали. А когда за пивом для догона побежали, завернули на почту и телеграмму отстучали. «Дорогой наш Леонид Ильич! С днем рождения поздравляем, счастья-радости желаем…» — и все такое. И отправили. Как положено, с обратным адресом. Напарник, правда, в последний момент очканул, а Пашке пофиг — подписался и полные координаты указал. Насчет куда и кому шибко не утруждался: «Москва. Кремль. Леониду Ильичу Брежневу».

А в конце января к Пашке в общагу товарищи в строгих костюмах пожаловали. «Вы такой-то? Телеграмму на имя Генерального секретаря вы отправляли?» Маринка чуть в обморок не хряпнулась и едва Ольгу годовалую мимо люльки не опустила. А эти: «На что жалуетесь? В чем нужду имеете?» Пашка тоже перепугался нехило, но сообразил: «Да вот, товарищи, сами видите. На работе на хорошем счету, а дитё приходится на девяти метрах плюс удобства в конце коридора растить-воспитывать!» Товарищи в блокнотиках почиркали и откланялись. Через пару недель Пашку в горисполком вызывают: «Вот ордер, а вот два адреса — езжайте, смотрите. С женой посоветуйтесь». Хорошо, про жену сказали — Маринка к этому времени от шока отошла и оба адреса забраковала: «Если так засуетились, значит, есть указание сверху выполнить и доложить?» До апреля еще три адреса проигнорировали. И в аккурат к майским получили трехкомнатную с балконом в престижной новостройке…

Теперь Ольге и наша двушка отойдет. Ей со Светкой в радость, а мне в хосписе помирать всяко лучше будет, чем дома. Да и с соседями в палате найдется о чем поговорить. Интересно, а как другие о смерти думают? Я, к примеру, все больше жизнь вспоминаю. Даже детство военное, которое вспоминать на самом деле не люблю — я ж с сорокового года…

Отец на Великую Отечественную не попал — ему и на финской неслабо досталось: зрение на семьдесят процентов из-за контузии потерял и шесть пальцев на обеих руках из-за обморожения ампутировали. Не только не боец, но и не работяга. Поэтому из детства в памяти чувство голода все перебивает. В пятьдесят пятом в ремеслухе с пацанами бутерброды делали — берешь кусок черного хлеба, а поверх сахарный песок вместо соли и примерно в том же количестве. Вкусно, но мне постоянно вкус земли мерещился. Оттого что в сорок четвертом я землю лизал, где с проходящей полуторки нечаянно сахар просыпался…

Лет двадцать тому в городской бане разговор двух стариков нечаянно подслушал. Один спрашивает: «Глебыча давно видел?» Второй отвечает: «Умер Глебыч. Уже полгода как». Первый пригорюнился: «А я ведь старше его буду. Восьмой десяток на исходе, а по ощущениям — будто вчера из армии». Я как стоял за стенкой, так на скамеечку и сел. Мне тогда едва за полтинник перевалило, а чувство то же самое.

В мельчайших деталях помню, как с поезда сошел, как в лица встречных вглядывался, как, дембельским чемоданом размахивая, к родному дому бегом и вприпрыжку летел, как мамка дверь открыла…

Всем бараком гуляли — небеса тряслись, а земля качалась. «Отслужил, слава тебе, Господи!» Год тогда вообще счастливым выдался. На мой дембель месяца не прошло, как Гагарин в космосе побывал.

Отгулял десять дней, как положено, пошел на работу устраиваться. По специальности на аглофабрику. Через полгода на Аннушке женился.

Я ее с первого взгляда полюбил, когда она новенькой к нам седьмой класс пришла. Насмерть и навсегда, как после одного случая выяснилось, когда я Гришке Дормидонтову проспорил. Не помню, из-за чего, но забились мы, что проспоривший под Котовского прическу сделает. Гогот в классе стоял — штукатурка сыпалась. А Аннушка подошла ко мне и, ресницами пушистыми хлопая, выдала: «Сережка, ты лысый такой красивый!» Гоготу еще больше, Дормидонтов под парту сполз и захрюкал, а у меня от интонации, с какой Аннушка меня красивым и Сережкой назвала, вибрация по всему позвоночнику от мозжечка до копчика…

После восьмого я в наше ремесленное училище поступил, а Аннушка в областной центр уехала в Педагогическом учиться. И разбежались бы наши стежки-дорожки, если бы не первомайская демонстрация пятьдесят восьмого года. Аннушку я в праздничной колонне нечаянно увидел, но до самой трибуны шли, словом не обмолвившись. Я рядом старался держаться, но так, чтобы между мной и Аннушкой кто-то еще был. А был усатый дядька, из-за шляпы и украинской косоворотки очень на Хрущева похожий. Специально, наверное, так вырядился. И на руках у него — девчушка трехгодовалая в панамке. Пока по громкоговорителям лозунги кричали про славу советским металлургам, колхозникам или работникам коммунального хозяйства, девчушка молчала, но когда прозвучало: «Слава советским женщинам!» — вдруг как закричит: «Ура-аа!» Народ рядом чуть со смеху на асфальт не повалился. Ну и мы с Аннушкой стоим, хохочем, смотрим друг на друга… Потом до позднего вечера не расставались. По улицам бродили, разговаривали.

Но главного сказать я не решался. Только когда у ее подъезда стояли, испугался: «Вот она сейчас уйдет, и уже точно всё…» — и ляпнул: «Меня в армию забирают, ждать будешь?» Аннушка рассмеялась: «Конечно!» Я офигел. А когда она меня за шею обняла и своими губами к моим прильнула, не только офигел, но и воспарил. В натуре чувство, будто ноги от земли оторвались и пятки выше головы в воздухе болтаются.

Точно финиш близко: поневоле задумываешься, как там здесь прожитое зачтется. Не в моих правилах по-стариковски ворчать, но… Трудно жили. Однако было у нашего поколения, чего у нынешних нет: мы за других радоваться умели. Никогда не видел столько счастливых лиц, как 9 мая сорок пятого пятилеткой-несмышленышем и в апреле шестьдесят первого, когда мы в казарме фестиваль песен и плясок братских народов Советского Союза в честь Гагарина устроили. И никогда не забуду, как летом семьдесят первого в Домовой кухне, где я в очереди за детским питанием для Вовки стоял, женщины плакали, когда космонавты наши, Добровольский, Пацаев и Волков, от декомпрессии погибли…

После свадьбы в общежитии шесть лет мыкались. Квартиру получили без Пашкиных выкрутасов, а как обычно, по очереди плюс ходатайство от профкома.

Мужики мне завидовали. Из-за Аннушки. Как-то раз на рыбалку ходили — я, Саня Семенов из Ремонтно-механического цеха и Валька-Коккиль из Вальцелитейного. Пока костерок варганили и первую чекушку добивали, эти двое разговорились. Мол, скандал им благоверные за рыбалку по полной программе выдадут. Я слушал и удивлялся: «Да вы чё, мужики?» «А у тебя чё, не так?» «Не так, — говорю. — Моя Аннушка, когда про рыбалку узнала, сразу на кухню пошла пирожки печь: «Сходи, развейся! А что в ванной кран течет — будет время, наладишь». Санёк с Коккилем поскучнели: «Классная у тебя баба!» Захорошело мне от ихней зависти — не передать. А тут еще и клев начался — только вьет. В общем, развеялся по полной. Но и призадумался. О том, как мне с женой повезло, а у меня, блин, мужика неувечного, кран в ванной течет и все никак ума не хватает денег заработать ей на шубу модную или на отпуск в Сочи. Много чего я на той рыбалке понял…

И по ночам, когда Аннушка плакала, только зубами скрипел, оттого что ничем помочь не могу. Вовка-то у нас не просто жданным ребенком был, а долгожданным. Аннушке врачи про бездетность сказали, едва у нее женские дела начались. Перед свадьбой она меня об этом честно предупредила. А когда на демонстрации 7 ноября 67 года призналась, что на четвертом месяце, я чуть снова не улетел. Вместе с голубями, которых пионеры перед трибуной в небо запускали в честь пятидесятилетия Великой Октябрьской и так далее. «Я все решила. Не волнуйся, Сережка, обойдется!» Обошлось… почти. Вовка здоровым родился, а для Аннушки роды все-таки болячками обернулись, которые, как выяснилось, срок жизни капитально укорачивают.

В Вовке я души не чаял. Классного парня мы с Аннушкой заделали. Умный, любознательный… За мной с двух лет ковылял то со стамеской, то с молотком или ключами гаечными, когда я в гараже с мотоциклом возился. А я сам от себя обалдевал: во какой я, оказывается, примерный отец! Как у роддома сыночка на руки взял: «Мое!!!» — уже не отпускало. С работы домой бегом бежал, песни колыбельные петь начал, хотя медведь мне на ухо не просто наступил, а от души на нем потоптался…

Эту фотографию больше всех люблю. На третий день после Пашкиной свадьбы махнули на природу — мы втроем, Пашка с Маринкой-молодухой, и мамку, память ей вечная, с собой прихватили. Хорошо посидели на берегу пруда, душевно. Я тогда на коленки встал, Вовку к себе зову, а Пашка с фотоаппаратом за моей спиной оказался. Ну и Вовка… В рубашонке белой, на штанах лямка одна с плеча слетела, веселый. Идет ко мне, смеется, а в ручонке — огромная ромашка…

Почти тридцать лет не каждый день, но часто снится, как с Вовкой на руках по лесной тропинке иду, как солнце пятнами через листву деревьев пробивается и как опавшая хвоя и ветки под ногами шуршат. И я почему-то знаю: ни в коем случае оглядываться нельзя. Наконец, выходим с Вовкой на полянку, где наши расположились. Снимаю Вовку с рук, ставлю на ноги. Он с ромашкой в руках стоит, улыбается. Потом говорит: «Папка, тебе по делам надо, иди, а мы с мамкой тебя тут подождем!» И не ко мне, как на фотографии, шагает, а наоборот, спиной вперед и от меня. Ни шагу за ним сделать не могу. А когда отворачиваюсь, сразу словно в темный колодец падаю, просыпаюсь, и подушка мокрая, хоть выжимай…

А здесь мы втроем на адлерском пляже. В семьдесят первом выбрались-таки на юг в теплом море покупаться.

Обратно по немыслимой жаре ехали. На долгой стоянке в Саратове народ из душных вагонов весь на перрон выплеснулся. Кроме Аннушки — у нее голова разболелась, и как раз перед Саратовом она задремала. Мы с Вовкой ее будить не стали, умотали по-тихому, лимонаду на перроне купили, мороженного. Я у мороженщицы сухого льда выцыганил — Аннушке для компресса. К вагону вернулись, услышав объявление про отправление поезда через семь минут. Я Вовку на верхнюю ступеньку в дверях тамбура на всякий пожарный поднял. Трех минут не прошло, как вдруг: «Пассажирский поезд сообщением «Адлер — Нижний Тагил» отправляется с первого пути!» — и поезд сразу тронулся. Народ запаниковал. Тетка одна, из тех, которые ни один стул не сядут, чтобы с боков не свисало, — в вагон на манер тарана. В дверях остановилась, башкой завертела и давай верещать: «Валерик!!!» Ладно бы одной башкой — смахнула моего Вовку и не заметила. А Вовка — вниз на рельсы. У меня вся шерсть на теле дыбом. Крик Вовкин услышал: «Папка!» — и, ни о чем не думая, у сцепки между вагонами на рельсы спрыгнул. Хорошо, какой-то паренек на стоп-кране повис… После по вагону шел как контуженный, Вовка изо всех сил за мою шею ручонками цеплялся и не плакал, а только всхлипывал — часто-часто. Коленка разбитая да царапина на пузе у него быстро зажили, а меня потом долго бабы на работе подначивали: «Кокорев, с твоей ранней сединой ты такой импозантный!»

Стоянка в Саратове, пожалуй, самое плохое из тех лет. В семидесятые — начале восьмидесятых зарабатывать неплохо стали: я на аглофабрике, Аннушка в детском саду воспитателем. Ее значком «Почетный работник образования» наградили, я несколько лет подряд в ударники социалистического труда выходил. Шмотками и мебелью прибарахлились других не хуже. Вовка на «хорошо» и «отлично» учился, музыкальную школу закончил. По-английски шпрехал лучше учительницы, Александры Николаевны. После десятого чуть на иняз не поступил, одного балла не хватило. Не расстроился ничуть и нас с Аннушкой успокоил: «Успею еще. Год на заводе отработаю, в армии отслужу и в Москву махну, в МГУ». Ни на капельку не сомневаюсь, все бы у него получилось.

За единственный закидон свой в эти годы стыдно сейчас по самое не могу. Это когда я на Север завербовался. Увидел объявление, что на Норильском никельном специалисты моего профиля нужны, и махнул за длинным рублем. Похолостевал полгода при минус сорока пяти и бесконечной полярной ночи и понял: без Аннушки я ноль без палочки. Аж на скупую мужскую слезу пробило. И не только на слезу — в натуре серьезно заболел. Врачи в карточке плохую акклиматизацию прописали, а мне того и надо. Появился повод рассчитаться и домой уехать. Аннушка ни словом не попрекнула. А как она меня в прихожей, полярника хренова, обнимала, и как Вовка на плечах повис…

Норильских денег хватило на цветной телевизор и шубу — теплую, нарядную, типа ненецкой малицы. Вовке гитару привез. Пацан давно гитару просил, а у нас не купить — тот еще дефицит. Он все на чужих играл. Классно играл, между прочим, — не зря музыкальную школу закончил.

И на проводинах его больше под гитару песни пели. На удивление спокойно отгуляли. У других-то призывников сам-двое под руки к военкомату волочили, а Вовка как на параде шел. Ленка Вострецова рядом, заплаканная, Сашка Потапов, чуть приотстав, с Вовкиным рюкзаком, и Вовка — строевым, с гитарой наперевес…

C Ленкой Вовка нас в последний момент познакомил. После военкомата мы с Аннушкой сей сюрприз обсудили, посмеялись и решили: Вовка пассию подбирал по образцу, который каждый день от рождения дома видел…

Ленка часто к нам заходила. А после еще чаще заходить стала — на пару с Аннушкой поплакать. Сына Владимиром назвала. Повезло Вовке: у него и дружба, и любовь — всё по-настоящему. Ленка и с Сашкой Потаповым сошлись, потому что было о ком вместе погоревать. Вовка, думаю, не осудил бы. А я вот, когда ихнего Вовку или всех троих увижу, домой прихожу и выть начинаю.

Похоронку мы в конце августа получили, а хоронить Вовку привезли лишь в начале октября. В закрытом цинковом, как водится.

На похоронах я чуть с ума сошел. Некоторые меня потом за бесчувственность упрекали, а я на гроб смотрел и думал: тесно Вовке в этом ящике цинковом. Парень он рослый да мосластый, а здесь коробочка полутораметровой длины. Потом вдруг щелкнуло: а нет Вовки в этом ящике! Тут он, рядом со мной. Как когда мамку хоронили и он, четырехлетний, рядом стоял. Смешной такой — в фуражке со сломанным козырьком, в пальтишке до колен… Поэтому, когда могилку засыпали, у меня ноль эмоций. А вот когда уходили, казалось: по полю иду после сильного ливня и мокрая трава за ноги цепляется. У самых ворот будто наяву крик Вовкин услышал, как тогда, в Саратове: «Папка!!!» Восьмерым мужикам потом сил едва хватило меня от могилки оттащить, где я благим матом орал и ногтями землю скреб, чтобы к Вовке прокопаться.

С Аннушкой лет восемь не разговаривали. То есть все разговоры на уровне «Ужинать будешь? В магазин сходить надо. На работе что нового?» Тяжело, если честно… Аннушка во сне плакала, как до Вовкиного рождения, только горестнее и каждую ночь. А днем — как струна натянутая. У меня же вдвойне сердце склещивало. Из-за Вовки и ее нечаянно задеть неосторожным словом боялся. Лишь в середине девяностых немного отошли. Приходилось к новой жизни приспосабливаться. На пенсию оба окончательно вышли. Вовремя: аглофабрика накрылась, больше половины детских садов упразднили, завод на ладан дышит, а у нас хоть и невеликий, но стабильный доход. Плюс садик-огородик…

Никогда не думал, что Аннушка раньше меня уйдет. У меня же в самом начале капитализма на последнем профмедосмотре хирург языком сокрушенно поцокал. Но вышло, что она первая. Недаром ее врачи страшилками по поводу родов пугали.

Только памятью о ней и держусь. Но чтобы при жизни словами про любовь ей сказать, язык не поворачивался. Слова — они всего лишь слова. Затертые, вроде денежной мелочи, и которыми тысячной доли не выразить, чего на самом деле чувствуешь. Сейчас жалею, что не сказал…

На моих руках умерла. 26 ноября 2009-го года. С утра Аннушка стирку затеяла, я в собес пошел — по поводу уточнения стажа для повышенной пенсии. А когда вернулся, Аннушка — без сознания на полу вот в этой самой комнате… Скорую вызвал. Из Приемного покоя ее сразу в реанимацию. В палате все аппаратурой заставлено, но приспособился на коленках рядом с кроватью. Ближе к вечеру Аннушка очнулась. «Спасибо тебе, Сережка!» У меня комок в горле и слезы фонтаном: «За что?!» — «А за все!» Руку мою ладошками накрыла и замерла. Через час вздрогнула и дышать перестала. Если бы не укол, который мне медсестра с разбегу влепила, когда в палату медики сбежались, сердце бы разорвалось или бы в окошко выкинулся…

Шесть лет один. Как в тумане. Когда меня врачи окончательно приговорили, даже обрадовался: недолго мучиться дедуле в высоковольтных проводах…

Гришка Дормидонтов из головы не выходит. Мы с ним в ремесленном как-то с занятий свинтили, за мастерскими зашхерились, чтобы мастак не застукал, курили и разговоры разговаривали. И Гришку понесло. Мол, лучше дожить до восьмидесяти подлецом, чем праведником в пятьдесят загнуться. Я тогда подумал: просто треплется пацан от делать нечего. Оказалось, не трепался. После ремеслухи на фабрику не пошел: «Работа горбатых любит!» От армии справкой о плоскостопии отмазался. Устроился квасом из бочки торговать. Потом киоскером в «Союзпечати». Не женился, детей не завел, весело жил, короче. А в сорок девять лет повесился. Никто не понял почему, а я вот теперь, похоже, понял…

А если правильно понял, то действительно пора. Там я по-любому рядом окажусь с Аннушкой, Вовкой. И точно знаю, как это будет. Когда снова сон увижу, где мы с Вовкой на лесной тропинке птиц дразним. Только на этот раз Вовка не спиной от меня, а ко мне навстречу пойдет, ромашкой размахивая. И скажет: «Ура, папка пришел!»

— Да, Ольга… Иду… Нет, подниматься не надо. Как-нибудь сам, потихонечку… Ключ от квартиры у тебя есть, свой я в прихожей оставлю. Да, вот еще… Костюм на мне, пусть в него и переоденут. В кладовке где-нибудь повисит, разве что потом погладить придется. Место на кладбище рядом с Вовкой и Аннушкой я давно забронировал. У Вовки памятник от военкомата классный, а нам с Аннушкой на двоих одного хватит. И фотография — чтобы та, где мы вдвоем. Ты ее сразу, в комнату войдя, увидишь… Все, иду!





Сообщение (*):

03.01.2018

Виктор

Впечатление от рассказа странное... Тема страшная: уход из жизни человека, а история очень светлая, добрая. Давно такого сильного и катарсисного у современных авторов не видел.



Комментарии 1 - 1 из 1