Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Русский мишка

Максим Зарезин.

Охотник Дорофей, чернявый с проседью мужичок, появился на базарной площади с редким товаром. Подхватив с попутной подводы котомку и мешок, он высмотрел себе место у тыльной стены пахучей москательной лавки и выпростал из мешка на свет божий полугодовалого медвежонка, на которого намеднинаткнулся в тайге.Звереныш испугался ярких лучей, наполненногонезнакомыми ароматами и звуками простора и прижался к ноге Дорофея. Да и тот неловко чувствовал себя в городской кутерьме.

— Э, брат, привыкай. То главный губернский город, Катеринбург, — пояснил чернявый, — Нам-то с тобой, понятное дело, в лесах сподручней; только, как ни крутись, без города не проживешь, такая штука.

Охотник вынул из сумы краюху домашнего хлеба, оделил добрым ломтем подопечного, нацедил воды из фляги в припасенную миску.

Мимо Дорофея и медвежонка протекал людской поток, многие останавливались, особенно детишки, иные просили, чтобы медвежонок что-нибудь им показал, на что Дорофей неизменно отвечал: «Вот купи, и пусть он тебе показывает. А тута тебе не цирк-шапито». Вскоре медвежонок устал от мельтешения лиц, но эти несколько молодых мужчин в одежде одинакового покроя раскрашенной в цвет пожухлой хвои в фуражках с черными блестящими козырьками выделялись из череды прочих зевак, хотя меж собой с первого взгляда не различались, как дождевые капли.

— Гляди-ка, братцы, медведь!

— Сказанул! Да то дите малое — он медведем года через три станет.

Медвежонок поднялся и вытянул морду, подавая явные знаки внимания.

— Какой мишка забавный. Нам бы такого в полк.

— Командиром!

— Зачем? Командир уже имеется. Вольноопределяющимся.

— На кухню. Поваренком.

Медвежонок, понимая, что речь идет о нем, довольно заворчал.

— Он согласный на кухню! Еще бы!! Только, брат, шутишь: ты нас в два счета на харчи обездолишь.

— Мал еще.

— Покудова мал, а как вырастет — только давай.

— А что если, по всамделишному в полк определить.

— И за море возьмем, пусть иноземцы на нашегоПотапыча подивятся.

— Чем черт не шутит! Хоть зверь с родной стороны будет.

— А как зовут животинку, дяденька?

— Купи и называй, как хочешь, — ответил Дорофей, насмешливо поглядывавший на солдат.

— А за сколько отдаешь.

— Восемь рублев.

— Однако, батя, ты загнул.

— Так сам добудь — задарма обойдется.

— А как не продашь?

— А ты, милок, за мою коммерцию не переживай.

— Братцы, так не наберется у нас столько денег.

— Скинуться что ли.... Всей ротой!

— И то верно!

Ушлый ефрейтор Бортников размыслил, что по любому нужно возвратиться в казарму: испросить дозволения ротного командира, поручика Григоревича. Тут служивые вспомнили, что люди они подначальные и медведей в воинский строй зачислять не вольны. И как еще посмотрят офицеры на их причуду — кто знает.

— Пущай кто-нибудь здесь останется. Чего целой толпой метаться, — предложил высокий тощий солдат с вытянутым лошадиным лицом.

— Вот, ты, Пряжкин, и оставайся, — усмехнулся Бортников.

— Почему я? — сделав кислую мину, пискляво протянул Пряжкин.

— А мы твою каланчу легче приметим, — хохотнул Молодцов, унтер с рыжим чубом, язычком пламенинепослушно выбивавшимся из-под козырька фуражки.

Как только однополчане пропали в толпе, обиженное выражение исчезло с лица долговязого Пряжкина, видно, что на самом деле он рад остаться. Довольно кряхтя, он,скрестив ноги, уселся рядом с охотником, и протянул руку, чтобы погладить распластавшегося на булыжной мостовой медвежонка.

— Не замай, — прикрикнул на солдата Дорофей, и добавил мягче, — То ж не кукла. Обожди покудована свой кошт не возьмете. Зверь опричь хозяйской руки другую знать не должен. Иначе и ему будет тяжко и с ним. Уразумел?

Медвежонок в течение всего разговора чернявого и людей в одинаковых одеждах догадывался, что речь идет о нем и его будущем, и, безуспешно силясь понять его смысл, с нетерпением ожидал исхода, а когда говорливые незнакомцы ушли, расстроился и потерял ко всему происходящему интерес.

— И за какие же такие моря вы собрались, касатики? — поинтересовался Дорофей.

— То, батя, военная тайна, — гордо вскинул голову Пряжкин.

— Ну, ну. Тайны блюсти надобно. Только чудно — третий год фронт на тыщи верст тянется, а немца, выходит, на всех не хватает.

Тем временем однополчане Пряжкина разыскали в казарме поручика Григоревича и изложили просьбу относительно мишки. Григоревич охотно согласился, но при условии, что удастся получить разрешение командира полка полковника Нарбута. Служивые приуныли, прикинув, что таким Макаром, придется с ходатайством добираться до командира бригады, а то и до военного министра. Но депутация в лице прапорщика Крыжевского и ефрейтора Бортникова, застав Нарбута на его квартире, получила от полковника не только окончательное добро, но и три рубля в придачу.

Так медвежонок из уральской тайги оказался в составе 5-го полка 3-ей бригады Российской императорской армии. Летом 1916 года бригада отправлялась во Францию для формирования Экспедиционного корпуса, чтобы бок о бок с союзниками сражаться на Западном фронте против германского неприятеля.

Их полк передвигался по железной дороге. Мишке — за ним так и осталось незамысловатое, первое пришедшее на ум прозвище — нравилось обитать в вагоне с амуницией и прочим полковым имуществом, где ему выгородили уголок. Здесь пахло угольным дымком и деревом, хоть и высохшим и испорченным краской. Нравилась еда, особенно сухари, которыми его обильно потчевали. К медвежонку приставили уже знакомого долговязого Пряжкина и солдата Золотарева, кряжистого мужичка с сумасшедшими черными глазами и клочками редеющих пшеничных волос на круглой голове.

Пряжкин с Золотаревым поначалу препирались, как правильно ухаживать за подопечным, но скоро пустая перепалка им приелась, и впредь они вполне мирно делили лавры медвежьих вожатых. Вернее, Золотарев как-то незаметно взял на себя старшинство, а покладистый Пряжкин его признал. На остановках распахивалась дверь Мишкиного вагона, возле которого сразу собиралась группка солдат. Они дымили махрой,аромат которой вызывал у полкового питомца одобрительное покачивание головы. При взгляде на медведя лица вытягивались в улыбках, тут же отражавшихся на довольной Мишкиной морде.

Однажды железнодорожная колея уперлась в портовый причал. Полк пересаживался на большое транспортное судно. Мишка вместе со всеми потрусил по сходням на корабельную палубу, где ему выделили обитый досками накрытый брезентовым тентом загончик. Плавание на корабле пришлось медвежонку по душе. Оказалось, что Мишка прекрасно переносит качку, чего нельзя было сказать о большинстве пехотинцев.

— Крыжевский говорит, что у медведей аппарат какой-то хорошо развит, потому их и не мутит, — не без зависти сообщал Золотареву бледно-синий Пряжкин, жестоко страдавший от морской болезни.

— Чудила, какой еще у живого зверя аппарат, — удивлялся Золотарев, расчесывая Мишке шерсть особой щеткой, которую смастерил один рукастый однополчанин

— Крыжевский знает, он по докторской части учился, — не слишком уверенно настаивал Пряжкин.

— Ну, Мишка, что за аппарат у тебя такой хитрый? — подмигнул подопечному Золотарев.

Медвежонок прикинул, что слова эти относятся к приятной процедуре расчесывания и благодарно заурчал.

Спустя несколько недель они прибыли в порт назначения. Русские солдаты прошлись парадным строем по городским улицам, окруженные восторженной толпой французов. Мишка с вожатыми замыкал колонну. Золотарев с Пряжкиным успели приучить подопечного к хождению на задних лапах и он довольно уверенно шествовал по брусчатой мостовой, хотя время от времени, подустав, переходил к привычному способу передвижения. Медвежонок догадывался, что эти говорящие на другом языке люди очень рады их приезду, и приезду его — Мишки, и несущиеся со всех сторон крики и возгласы полны добра и участия, а значит и он, и окружавшие его привезли на эту землю надежду на счастливые перемены.

Потом полк погрузили в повозки без лошадей, от которых необыкновенно вкусно пахло тем, что солдаты называли бензином. Повозки привезли их в огромный лагерь под названием Майи — необозримое скопище палаток, что напоминали опустившуюся на отдых перелетнуюлебединую стаю. На следующий день солдатам вручили ружья, что изрядно озадачило Мишку. Получалось, что люди в одежде цвета жухлой хвои, которые так хорошо к нему относились, — охотники? Только почему их так много, зачем его знакомцы забрались в такую даль, на кого собрались охотиться, и за что их так приветствовали местные жители? Ведь у тех имелись свои охотники, только ружья они носили на правом плече, и одежда у них была другого — серо-голубого — цвета.

Лагерный быт скоро устоялся, протекая строго по расписанию. Мишка стоя провожал солдат на утренний развод, на занятия, на обед, на церковную службу и так же встречал их возвращение. Он внимательно переводил взгляд с шеренги на шеренгу, словно следил: все ли в строю, никого не забыли, и этот ежедневный привычный ритуал неизменно отзывался веселыми искорками в солдатских глазах.

Какой-то знаток подсказал, что медведей учат плясать, поочередно подкладывая под лапы листы раскаленного железа. Но солдаты решили, что своего Мишку они мучить не станут, у них не цыганский табор, а Мишка не цирковой артист, а их мохнатый сослуживец, если чему сам научится, то и славно. Постепенно Мишка стал замечать, что собравшиеся вокруг солдатики тем больше оживляются, чем усерднее он двигается, чем размашистей машет лапами, особенно когда звучит музыка. Лучшим гармонистом в полку слыл фельдфебель с подходящей фамилией Гуляй. Стоило Гуляю развернуть меха, кто-то из вожатых выводил на середину Мишку и тот старался во всю, притопывая задними лапами и вихляя сытыми боками. Иногда он попадал в такт мелодии, чаще не попадал, но слушатели были непритязательны.

Медвежий рацион в Майи заметно обогатился, появилось много незнакомых плодов, особенно Мишка привечал рыжий кругляш с сочной сладкой мякотью по прозванию апельсин. На обильных казенных харчах Мишка рос не по дням, а по часам, и скоро его уже трудно было называть медвежонком. Впрочем, добродушный и разумный нрав его оставался неизменным.

Однажды в расположение полка прибыло здешнее высокое начальство. Молодцеватый французский генерал с щеголеватыми усиками, неспешно обошел полковой строй, пожимая руки офицерами, и, дойдя до левого фланга, недоуменно уставился на застывшего на месте медведя и рядом с ним двух вытянувшихся в струнку нижних чинов. Мишка, не привычный к расшитому золотом генеральскому кепи, впился в него глазами; генерал — в Мишку. После секундного колебания француз широко улыбнулся и приложил руку к кепи. Мишка издал звук, похожий на одобрение, какой он обычно издавал, когда ему давали апельсин или небольшую бутылочку коньяку.

Первым угостил медведя коньяком вернувшийся из увольнительной прапорщик Крыжевский. На Мишку напиток произвел крайне благоприятное впечатление, и вскоре офицеры полка взяли заманер, возвращаясь в лагерь из отлучки, подносить медведю коньячную дань. Однако Золотареву офицерское баловство показалось опасным. Когда очередной доброхот подносил Мишке чекушку, тот, невзирая на чины и звания, строго заявлял.

— Извольте, передать мне.

— Так ты и сам ее и оприходуешь.

— И оприходую в положенное время. Только с той фитюльки ни мне, ни службе вреда не случится, а вы казенного зверя приохотите и с панталыка собьете.

Офицеры не сердились, понимая, что Золотарев имеет право вести такой разговор: он хоть и солдат, но такой же начальник над Мишкой, как, скажем, штабс-капитан у себя в батальоне: ему командовать — ему и отвечать. С тех пор полковому медведю полагалась праздничная порция по воскресеньям, а образовавшийся время от времени излишек с благодарностью употреблялся вожатыми за Мишкино здоровье.

Летнюю жару постепенно сменила мягкая прохлада осени. Однажды полк рассадили по заманчиво пахнущим повозкам без лошадей и куда-то повезли. В солдатских разговорах мелькали слова «фронт», «наступление», «обстрел». Мишка слышал их множество раз, только теперь они звучали иначе: тревожно и глухо, без прежнего задора. Через некоторое время стала доноситься отдаленная канонада, которая слышалась все более отчетливо.

Мишка представлял, что они едут на охоту, которая уже идет давно, но видно безуспешно, и на этой охоте его однополчанам предстоит схватиться с громадным, свирепым и коварным зверем по имени «немец». Но однажды мимо него местные охотники в серо-голубом провели трех хмурых людей в незнакомой форме. «Немцы, пленные», — проговорил Пряжкин, с недобрым любопытством разглядывая врага. И тогда Мишка открыл, что в той стороне, куда уходили Мишкины сослуживцы, там, где басовито грохотала артиллерийская дуэль, поединок идет не с неведомым могучим чудищем, а с такими же людьми — у которых такие же ружья, пушки, гранаты, такие же повозки, дома, одежда и утварь, такие же дети и матери. И теперь гул канонады представлялся Мишке торжествующим смехом неведомой злой силы, которая принуждает людей убивать себе подобных.

Как-то в начале зимы грохот боя прервался затишьем. Медведь собирался вздремнуть, как вдруг почуял, что злая сила не успокоилась, что она сосредотачивается, собирается подобно грозовой туче, заволакивающей горизонт. Он поднялся и стал тревожно вглядываться в сторону передовой. Поначалу ничего пугающего не происходило, но вот показался странный солдат. Вернее солдат выглядел самым обыкновенным образом, только его лицо закрывала уродливая маска с хоботком на конце. «Газы, немцы газы пустили!...», — раздался неподалеку заполошный крик. И тут уже Мишка сам учуял приближающееся дуновение смертоносного облака, он сунул нос в холмик снега и на миг задержал дыхание.

Возможно, это спасло ему жизнь. Хотя без последствий газовая атака для Мишки не осталась: слезившиеся глаза видели плохо, внутренности горели, словно ошпаренные, и отказывались принимать пищу. Золотарев повел медведя в медсанчасть.

— Гляди-ка, и Мишке досталось! Эх, сердешный, — загомонили легкораненые, перекуривавшие у входа в большую палатку с красным крестом.

Из палатки вышел здоровяк-доктор в круглых очкахи капелькой пота на кончике носа.

— Друзья мои, я же не ветеринар, — вздохнул эскулап, почесав редеющую макушку, — Что ему точно не помешает — отпаивайте его молоком, не меньше четверти в сутки, глаза протирать спитым чаем, из еды — кашки пожиже. И выздоровеет ваш протеже. Вон он, какой здоровый! Как медведь…

Через пару недель Мишка поправился. В воздухе все настойчиво пахло весной, еще спрятанной в земле, ветвях и стеблях зеленью. Довольный Мишка подставлял морду теплому ласковому ветру, когда заметил приближающегосяПряжкина. В его облике что-то переменилось, выглядел он напуганным и даже передвигался шажками, нехотя, будто с опаской. Медведь напряженно замер.

— Нету боле Петьки, — с трудом выговорил Пряжкин, виновато пряча глаза, — Нету. …Махонький осколочек, — Пряжкин сложил щепотью дрожащие пальцы, — Такусенький! А завалилнашего Золотаря. По всему выходит, не мучился. Так что остались мы, Мишка вдвоем. Только и мне недолго белый свет бередить, — выдохнул Пряжкин с облегчением, словно скорая смерть оправдывала его несуществующую вину за гибель Золотарева.

Когда Пряжкину взрывом снаряда оторвало обе ступни, его на носилках пронесли мимо Мишки. Привычная кислая гримаса сменилась лихорадочным возбуждением, глаза солдата искрились, отрывочные вскрики со стороны могли показаться радостными.

— Мишка, Мишка, етитьтвою…, — весело голосил Пряжкин, мотая головой. Медведь подошел к носилкам и принялся лизать его щеки. Пряжкин затих, и счастливый его взгляд уперся в сереющее небо.

После череды ожесточенных боев бригаду отвели на передых в лагерь Ла Куртин. Но вдалеке от фронта, страданий и боли, ожесточенность не затихала, а напротив крепла и ширилась, и не на германцев обращалась злоба, а вклинивалась меж своими. Мишка не понимал, что происходит, но чувствовал, что зло, разделившее людей линией фронта, поселилось здесь и делает свою черную работу.

Все громче звучали будоражащие слова «революция», «советы», «республика». В России свергли царя, новые власти блазнили свободами, и здесь во Франции нашлись агитаторы, что вели смелые разговоры о замирении и возвращении на родину. Особенно жадно к таким речам прислушивались в первой бригаде, где собралось много фабричного люда. Среди Мишкиных сослуживце крестьянского происхождения агитация успехом не пользовалась. И им осточертела война, и они рвались домой, к семьям, и им хотелось жить, но явиться на родину дезертирами, презревшими долг изменниками — такой исход не вязался с их образом мыслей.

Брожение нарастало, и в середине лета вспыхнул бунт. Первая бригада отказалась сражаться на французском фронте, и потребовала немедленной отправки в Россию.Оставшимся верным присяге русским солдатам и офицерам пришлось пробираться через разъяренную толпу, которая еще недавно была воинской частью. Шествие замыкал Мишка. В него летели камни и палки, но медведь не обращал на это внимание, не желая раззадоривать потерявшую человеческий облик солдатню; он шел спокойно, мерно передвигая лапами, и лишь глухо ворчал.

— У нашего медведя больше сознательности и достоинства, чем у всей этой … своры, — надтреснутым голосом произнес поручик Григоревич, недавно вернувшийся из госпиталя.

Тех, кто вырвался из мятежного Ла Куртин, переправили в другой лагерь. В последствие из остатков Экспедиционного корпуса был сформирован Русский Добровольческий Отряд, героически сражавшийся с немцами вплоть до капитуляции Германии в ноябре 1918 года. И все это время с русскими воинами был верный Мишка. Но настала пора возвращаться домой — в Марсель, оттуда пароходом в Новороссийск. В отряде решили не брать медведя в долгий путь, который вел их на новую войну — братоубийственную, еще более жестокую и подлую, чем та, которую они вынесли на своих плечах.

Мишку определили в зоологический сад в Булонском лесу. Долгое время медведь не мог привыкнуть к клетке, ходил кругами по огороженному пространству и жалобно подвывал. Время от времени он замолкал, вставал на задние лапы и сосредоточенно всматривался куда-то вдаль поверх голов, столпившихся у клетки зевак.

Года три спустяМишка, лежавший в дальнем от публики углу клетки, услышал зовущий его знакомый голос. Медведь рванул к решетке, вызвав переполох среди посетителей. Среди множества незнакомых лиц Мишка узнал в прильнувшем к прутьям помятом жизнью человеке прапорщика Крыжевского.

— Мишка, Мишаня — радовался Крыжевский, — Вон ты какой вымахал. А я… Скукожилось наше благородие: повсюду и навеки вечные бывший — прапорщик, подпоручик, поручик, бывший дворянин, христианин, семьянин, бывший российский верноподанный…

Крыжевский был навеселе. Он невпопад, перескакивая с одного на другое, тараторил о забавном и страшном, о себе, о товарищах — погибших на Марне и на Дону, выживших и рассеянных по всему свету, о своей комнатке на Ру Ансельм, о некоей милой Мадлен, о глуповатом и жадном хозяине аптеки, где он нынче работает провизором.

Поджарый француз, который прислушивался к несвязному рассказу Крыжевского, стал что-то горячо объяснять собравшимся. Публика притихла, сочувственно поглядывая на странную пару.

Присевший у решетки Крыжевский достал фляжку коньяка, сделал добрый глоток и протянул Мишке. Вместе они быстро опустошили бутылку. Крыжевский говорил все сбивчивее и глуше, потом и вовсе притих, беспомощно шевеля губами. Стоявший все это время неподалеку полицейский бережно поднял его, тут появилась круглолицая миловидная женщина, которая переговорив с ажаном, подхватила осоловевшего приятеля. Посетители стали молча расходиться и вскоре у клетки не осталось никого. Мишка просунул морду между прутьями, и застыл так на некоторое время, тяжело дыша.

Шли годы. В зоологическом саду давно забыли, откуда здесь появился огромный ленивый медведь, который вечно дремлет в своем излюбленном углу. Снились ли ему уральские таежные дебри, просторы бескрайнего моря, боевые товарищи,газовое облако смерти, летящие в него крики и ошметки грязи, восторженные толпы на улицах французских городов или ничего не снилось — кто ведает.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0