Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Два монастыря

Вероника Кунгурцева.

Паломницы

Моя мать, за семь лет до моего рождения, решила уйти в монастырь. Настя (так ее зовут) тогда только-только окончила институт и вынуждена была вернуться из Москвы домой, в Нижне-Имеретинскую бухту, что под Адлером. А в Абхазии внезапно началась война, противоборствующие стороны не жалели снарядов, которые, не разбирая границы, порой перелетали через речку Мзымту и взрывались на нашей территории; один снаряд разрушил дом в соседнем селе Веселое, которое неблагоразумно расположилось у самого поста Псоу, хорошо, что владельцы дома оказались во время перестрелки на работе и остались поэтому живы. Надо сказать, что в то время у моей матери уже был ребенок, мой брат Данила, и она испугалась, вдруг линия фронта приблизится вплотную к границе, и тогда следующий снаряд угодит уже в наш поселок, а ведь мама с Данилой день и ночь сидели дома (она еще не устроилась на работу, а он пока что не ходил в детский сад). Мама пыталась уговорить мою бабушку распродать все имущество и уехать в Россию (хотя мы тоже живем в России, но почему-то на Кавказе все, что за хребтом, на севере, называется величаво Россия, а мы уж так, как-нибудь), бабушка не соглашалась, так как недавно вышла вторично замуж, и мамин отчим, приехавший из Ростова, исполнил наконец свою заветную мечту — поселиться у Черного моря, и не собирался скоропалительно мечте изменять.

Мама прочитала молитву «Отче наш», единственную, которую знала, оставила покамест Данилу, — внука бабушке пришлось брать с собой на работу в регистратуру поликлиники, он там сидел за обшарпанным столиком и рисовал красным карандашом цветущие взрывы, а синим спиральный дым, — а сама отправилась на разведку в Москву, чтобы узнать, возьмут ли ее в монастырь вместе с Данилой. Она села в поезд, который шел из Сухуми, по вагону гулял ветер, потому что в оконных стеклах зияли сквозные рваные раны от стрельбы, — в Гаграх, по словам пассажиров, поезд ограбили, и мама, окончившая киношный ВУЗ, тут же припомнила «Большое ограбление поезда» и всякие другие вестерны, которые очень любила смотреть, но и в страшном сне ей не могло привидеться, что она тоже окажется в ограбленном бандитами составе. Вообще поезд был под завязку (по третью полку) забит беженцами, которые рассказывали такие жестокие ужасы в жанре хоррор, что моя советская мама, которая была когда-то октябренком, пионеркой и комсомолкой, и большую часть жизни провела во времена брежневского застоя, еще тверже решила укрыться в России, в монастыре, и никогда носа не высовывать наружу.

В Москве она остановилась у своей подруги Алисы, которая дважды брала академический отпуск, и все еще продолжала учиться, а жила в общежитии. Алиса была вечной студенткой, но теперь тоже захотела в монастырь (у Алисы было больше шансов поступить в монастырь — ведь у нее не было детей). Алиса, у которой всюду имелись связи, знала настоятеля мужского Иосифо-Волоцкого монастыря отца Артемия, поэтому подруги, выпросив у пьющих соседей Алисы пустые бутылки и сдав их, получили рубли (у мамы украли деньги то ли в поезде, то ли в общаге), надели поверх джинсов длинные черные юбки, сели в электричку, уходившую с Рижского вокзала, и отправились в монастырь.

Они шли вдоль по деревне, но людей на улице не было, Теряево как будто вымерло, и не у кого было спросить, эта ли дорога ведет к храму (не так давно на экраны прежней, развалившейся теперь страны, вышел фильм «Покаяние», Настя с Алисой, конечно, посмотрели прогрессивное кино и до сих пор щеголяли цитатами). Шагать по грязи в длинных юбках было неудобно, и подруги, чтобы не изгваздать подолы, сняли юбки и синели модными, в тон небесам в реденьких белых облаках, джинсами-варенками. Мимо проезжала на тряской телеге маленькая старушка, замотанная оренбургским платком до поясницы, в огромных валенках с калошами, похожая на сморщенного ребятенка; она повернула голову поглядеть на городских девиц и вожжи уронила, даже сивая лошадка, им показалось, качнула неодобрительно гривой, украшенной летними репьями и скукоженными осенними листиками. Наконец навстречу попался молодой мужичок в телогрейке, с пустым цинковым ведром, и на вопрос о монастыре, ответствовал, что им, судя по их залихватскому виду, не туда вовсе надо, а… Но Алиса за его спиной, вдали, в озерном тумане, уже разглядела белые крепостные стены и, не слушая мужика, заторопилась к монастырю, да поскользнулась на льду и упала. А поднявшись, сказала грустно, что это плохая примета, наверное, их не примут.

Батюшка Артемий оказался человеком средних лет, с лимонным апостольским ликом и прекрасными руками, которыми он жестикулировал, как будто дирижируя невидимым братским оркестром, притом и ряса цветом один в один была со смокингом. Кажется, прежде он выступал в консерватории. Алиса с Настей сидели рядышком с краю длинного стола в келье с зарешеченными окнами-бойницами, отец Артемий, вознося правую руку кверху, говорил о вере, и опуская левую, об отсутствии веры у современников, а взмахивая обеими руками разом, — об обители. Прежде здесь живало до семисот человек братии (широкий жест), а нынче спасается всего пять чернецов (пальцы, собранные в горсть): два батюшки, да три послушника. «Монастырь наш старинный, пятисотлетний, с богатой историей, например, во дворе, подле трапезной похоронен Малюта Скуратов. В монастырской темнице, в Германовой башне в смутное время томился насильно постриженный в монахи Василий Шуйский, один из тогдашних претендентов на царский престол», — дирижерский взмах правой руки кверху. Настя нерешительно сказала, а еще, мол, тут снимали эпизоды «Войны и мира». Отец Артемий кивнул, тогда вмешалась Алиса, и, упомянув про очередную войну, рассказала батюшке, как ее подруге опасно оставаться с ребенком под возможным обстрелом, и им негде жить в миру, а нельзя ли ей поселиться вблизи монастыря, молиться, трудиться, помогать, а потом, может быть, принять постриг? Отец Артемий подумал и сказал, что монастырь выкупил несколько крайних домов у теряевцев, в избах уже живут некоторые паломники. Найдется, он сказал, место для женщины с ребенком, а мальчик, когда подрастет, может посещать теряевскую школу, да и, Бог даст, откроют в монастыре воскресную школу для ребят. Настя обрадовалась. А пока что они с Алисой поселились в скиту, который находился за оградой монастыря, но очень-очень близко к крепостным стенам, в отличие от теряевских выкупленных изб. Это был бревенчатый домик, разделенный надвое, с комнатками и сенями, в нем тоже жили паломники. И паломницы. Но сейчас он пустовал, потому что резчики по дереву вернулись в Москву.

Пришел маленький послушник Анатолий, принес паломницам чистое белье и рассказал, что он прежде учился в ПТУ на штукатура-маляра, но затоковал, загрустил о Боге, которого совсем не ждали в ПТУ, ни на одном занятии, и однажды, — это случилось на практике, — ему страшно, сил нет как, захотелось взять и замуровать кого-нибудь в стену возводимого дома, хоть вон кошку, или воробушка, или даже злющего матершинника мастера, после таких мыслей Анатолий бросил учебу и ушел в монастырь, и теперь на душе у него тепло, свежо и не страшно.

Настя стала надевать наволочку на подушку и увидела, что в мякоть сбившихся перьев воткнута иголка с закрученной черной ниткой, Алиса, которая знала все приметы, сказала, что это плохо, нет, не возьмут их. «Но кто это воткнул иголку? И зачем?» — удивлялась моя будущая мама. Алиса сказала, что это кто-то злобный приезжал сюда, или, скорее, приезжалА, представившись паломницей, чтобы поколдовать. — «Фу! — сказала Настя. — Это просто смешно! И как не стыдно! В таком месте!» — Алиса же, которая всегда все знала, отвечала, что в таких местах у ведьм и принято колдовать. Насте стало так скучно, как будто ей в душу плюнули.

Утром, едва выйдя из теплой избы — печь протопил послушник Анатолий — паломницы увидели второго батюшку, Сергия, он был рыжий, курносый и веселый, как второкурсник с актерского отделения. Отец Сергий гнал хворостиной монастырских гусей на озеро, по краю которого тесной толпой стояли камыши, покрывшиеся серебряной изморозью, точно не камыши это, а бояре в высоких бобровых шапках, ждущие грозного царя, чтобы, дождавшись, разом скинуть шапки и сломаться в пояснице. Гуси гоготали, лапы у них разъезжались на тонком льду, изъязвленном прозрачными розами, а один гусак широко растопырил крылья и, нагнув гладкую голову со срезанным затылком, вытянув длинную шею, зашипел, точно белая змея, и пошел на батюшку. А тот восторженно говорил: «Ах, ты, какой! Да ты храбрец! Каков красавец! Пугаешь, пугаешь только! Бедный ты мой! Милый! Ну, иди, иди ко мне! Иди скорее. На-ко вот хлебушко, пощипли».

А в монастырском туалете, за стенкой, на мужской стороне кто-то распевал псалмы. Алиса с Настей прыснули, а выйдя из закутка, увидели второго послушника, высокого, худенького юношу, в черной рясе, с длинным рокерским хвостом на затылке, он оглянулся на паломниц, улыбнулся, поклонился и, махнув на прощанье хвостом, продолжил петь, и пел куда лучше, чем БГ, «Алиса» и Виктор Цой, вместе взятые.

После того как девушки отстояли заутреню, они со всеми вместе отправились в трапезную и выглядывали в окошко могилу страшного Малюты Скуратова. Был пост, но монастырский стол поразил паломниц: красная рыба, семга, уха, расстегаи, мед, соленья, всякие каши, жареная картошка. Мама радостно подумала, что тут они с Данилой с голоду не подохнут, и вельми приободрилась.

В домике для паломниц, на стене в прихожей, висело зеркало, засиженное мухами, и Настя, которая впервые за много лет не намазала утром лицо: веки — голубыми тенями и жирным синим карандашом, ресницы — тушью, щеки — сыпучей пудрой, губы — яростной помадой с прогорклым запахом «Новой Зари», увидела в зеркале оставленное, казалось, навсегда в детстве лицо. Алиса сказала, что ей очень идет черное, мама привезла из дома отысканный на чердаке тонкий шерстяной платок с бахромой, правда, немного побитый молью, но не на затылке ведь, не на виду.

Паломницы вышли во двор, там шли строительные работы, храм Успения Божией матери стоял в лесах, отец Артемий рассказывал рабочим, что нужно делать, а когда проходил мимо, пожаловался, что ночью украли бетономешалку, ничего нельзя оставить, такой народ ушлый эти теряевцы, и мальчишки там задиристые, а уж взрослые… Вот вызвал кинологов с овчарками, поживут в скиту, будут охранять монастырь. Маме это показалось странным: овчарки в монастыре. Разве Бог не приглядывает за братией? И как же святые, которые медведей не боялись, не то, что воровистых людей? Потом батюшка Артемий, указав длинным пальцем на юг, сообщил, что прибыла матушка Анастасия из киевской обители, она поселилась в их же скиту, в соседней келье. Паломницы отправились знакомиться с матушкой, которая была совсем старенькой, и после перенесенного инфаркта едва ходила, им пришлось вести матушку на вечернюю службу, поддерживая с двух сторон под руки, и добирались они втрое дольше обычного, так как у матушки была одышка и она то и дело останавливалась, чтобы набраться духу для ходьбы.

На обратном пути матушка торжественно пообещала научить паломниц вышивать крестиком лики святых. Алисе это совсем не понравилось, она сказала, что они с Настей косорукие, они только петь умеют, отец Артемий обещал, что они тут будут петь и, может быть, фильм снимут про обитель, а про вышивку речи не было. Насте стало жаль матушку, которая так и затряслась и сказала, что послушницы должны слушаться, на то и послушание, а не поперечничать. Но Алиса возразила, что они пока что не послушницы, а только паломницы. Тогда Настя вмешалась и стала говорить, что она будет слушаться матушку, она любит слушаться, она все-все будет делать, даже вышивать крестом. Матушка Анастасия всхлипнула и попросила у них прощения, особенно у Алисы. И три женщины, выйдя за средневековые стены мужского монастыря, остановились и подняли головы: вверху высыпали частые звезды, вышитые кем-то упрямым в постоянные созвездия, и им показалось, что нынче не 1992-й год, а 1610-й, ведь с тех пор в небе ничего не переменилось, да и на земле, если рассудить, не так уж много оказалось перемен.

Но когда они проводили матушку Анастасию в ее келью, и остались одни, Алиса сказала, что ничего не знала про матушку, она думала, что они тут вдвоем будут, а на них повесили больную матушку, которая шагу сама ступить не может. И еще какие-то приедут из Киева, матушка пообещала. Представляю! Эта матушка нас заездит, и еще новые на наши головы явятся, крестом заставят вышивать! Я же говорила отцу Артемию, что мы только петь умеем, что мы музыку будем, и все. Он сказал, да. И на тебе! Крестиком вышивать! Что бы на это Пазолини сказал и Антониони, а также Федерико Феллини? (Алиса очень уважала итальянское кино). Мы все мечтали о Каннах, Берлине и Венеции, а вот где оказались. (Надо сказать, что никто из их однокурсников на кинофестивалях так и не побывал, так как в 90-е фильмов снималось очень мало, да и Настя с Алисой никогда не сняли настоящее полноценное полнометражное кино.) Настя возразила, что в монастыре не выбирают: что скажут, то и надо делать, ничего, научатся вышивать, подумаешь, что тут такого?! Вот она, например, сама перед отъездом сшила эту юбку, правда, немного шов присбирается, и подол криво подшит, но ничего, можно же носить юбку? (Черный штапель с легкими, почти не заметными завитушками по всему полю, она нашла на дне сундука, где отрез валялся, прибранный туда еще в 50-е годы Настиной бабушкой, которая к этому времени уж шесть лет как преставилась.) Алиса с неодобрением оглядела ее кособокую юбку, но ничего не сказала.

Приковыляла матушка Анастасия и заговорила о том, что заметила, как легко одета ее тезка, Настя отвечала, что забыла про московские холода, в Адлере-то сейчас тепло, вот и приехала налегке. Тогда матушка сообщила, что скоро в монастырь прибудет гуманитарная помощь из-за границы, и Насте обязательно что-нибудь подберут, куртку теплую, там очень хорошие вещи бывают, не ношеные, и мальчику тоже, что нужно. Да, она знает, что у Насти есть сынок, что она с ним будет тут жить. И очень это хорошо. Сестры, которые приедут из Киева, будут ей подсоблять. Только, конечно, ни в коем случае нельзя держать в скиту телевизор, это исключено. Настя с Алисой переглянулись, они были страстные любительницы кино, а теперь с появлением видаков и видеофильмов, которые стали вдруг всюду крутить, они профессионально, часами напролет отсматривали кинокартины, и, конечно, обе огорчились, но Настя решила, что как-нибудь они перебьются без телека и видака. Матушка Анастасия, тем временем, смущаясь, протянула 1000 рублей, говоря, дескать, она слышала, что у нее в поезде деньги украли, купишь чего-нибудь себе или мальчику, возьми, пожалуйста. Настя покраснела и ни за что не хотела брать деньги, но потом, когда матушка сказала: «Я ведь теперь мать ваша! А как же! Смотри, тезка, обижусь!» — взяла. Это был последний день моей будущей мамы в Иосифо-Волоцком монастыре.

Под утро матушка Анастасия разбудила паломниц и сказала, что на ночь забыли запереть монастырские ворота, бандиты забрались в келью батюшки Артемия и до полусмерти его избили, неизвестно, выживет ли, отца Артемия увезли в больницу в Волоколамск, а кто были нападавшие — неизвестно, негодяи натянули на лица черные трикотажные чулки, как в американских фильмах. По лицу матушки беспрестанно текли слезы, она вначале вытирала их черным рукавом, а потом перестала, и слезы собирались на подбородке, точно на карнизе, и капали, будто наступила весна этого старого человека.

Настя с Алисой ехали в монастырском газике, который вел третий послушник Алексий, в Москву. Алексий ехал за гуманитарной помощью, выделенной монастырю, не ехать никак нельзя было, и взял попутно паломниц. Всю дорогу до Москвы путницы молчали, не глядя друг на друга,

а глядя по сторонам, послушник-водитель то и дело крестился: наверное, молился за жизнь избитого батюшки. А мимо окон газика головокружительно бежал пустой осенний лес, покинутый листвой до весны 93-го года.

Алексий высадил девушек возле крайней станции метро, Настя попросила его вернуть матушке Анастасии 1000 рублей и передать, что деньги не понадобились, а также просить у матушки прощения и помолиться за них с Алисой и еще за младенца Даниила.

Моя будущая мама всю дорогу от монастыря до Москвы то, как заведенная, бормотала про себя пушкинские строки: «И всюду страсти роковые,/ И от судеб защиты нет», то читала молитву «Отче наш», единственную, которую знала.

Жиздра

В эти же дни мой будущий отец (которого зовут Глебом) после окончания института отправился со своим другом Антонюком в Оптину Пустынь. Глеб был ушиблен Достоевским и увидеть монастырь, описанный в «Братьях Карамазовых», а также соседний городок Скотопригоньевск (вернее, конечно, Козельск) было его давней неусыпной заботой. А уж остаться в монастыре навеки — лучше и быть ничего не может.

В начале 90-х из Москвы в Оптину Пустынь приезжали на выходные целые автобусы паломников, которые помогали восстанавливать обитель, — место, прославленное не только в православии, но и в русской литературе. И среди паломников немало было личностей странных, остро модных, вроде панков, хиппи, металлистов, которые все тоже вдруг ударились в религию, а может, им просто хотелось путешествий, движения, приключений — перемен, одним словом. От панков и хиппи особой помощи монастырю не было, они больше слонялись, курили, а то и драки затевали между собой.

На территории обители шла в то время большая стройка: восстанавливали полуразрушенные здания, привозили шлакоблоки, повсюду штабелями лежали кирпичи, грудились бревна, колола ступни рассыпанная щебенка, там и сям сновали деятельные чернецы-монахи и разнообразно одетые паломники, посреди стройки елозил по своей надобности трактор, оставляя широкий гусеничный след в грязи. И надо всем этим движением, мельканием, мельтешением и внутренним упованием земных людей возвышался, точно космический корабль, белый терем-храм с тремя солнечными крестами на луковках.

Глеб и Антонюк попали в подчинение толстого послушника Досифея; первым делом он велел им выкопать выгребную яму; когда привезли кирпичи, послал трудников за рукавицами и отправил разгружать машину, после надо было переносить кирпичи и сложить так, чтобы не развалились, потом мешки с цементом перенести с одного места на другое. От работы трудники не отлынивали, мой отец, хоть и не очень умел, но любил работать, только ему нужно было сказать, что и как делать. А послушник Досифей ворчал, что у него руки не из того места растут. Антонюк же давно мечтал о монашеской стезе, и хотя прежде довольно часто уходил в запой, который продолжался, как пост, до сорока дней, но от идеи своей никогда не отказывался. Глеб и Антонюк учились в том же киношном ВУЗе, который окончила моя будущая мать, на одном с ней курсе, но Антонюк отправился в академ и отстал от своих, а Глеб перешел на заочку. Антонюк ко всему был поэтом, писал стихи на тему древнерусской истории: например, о боярине Кучке, первом владетеле Москвы. Когда они шли по вековечному сосновому бору, окружавшему древний монастырь, Антонюк, бывало, пел-выговаривал, прищелкивая пальцами: «У боярина — пир, пир.\ Каблучком колотит князь, князь.\ А в лесу-то эхо: “бер-бир,\ Убещур ва-а-да ась, ась”».

Досифей стоял, прислонившись к обвалившейся красной кирпичной стене монастыря, сложив на широкой груди сдобные ручки, в то время как Глеб с Антонюком копали ямы или разгружали машину с кирпичами, или возили щебенку тачками, он-то не перетруждался, а трудников гонял, как сидоровых коз, не давая спокойно поесть в трапезной: «А вы чего тут расселись?! Машина с досками пришла, шофер ждать не будет, а ну бегом разгружать!» Антонюк с Глебом уже не могли без злобы смотреть на распорядителя Досифея, так он им обрыдл.

Антонюк с жиденькой каштановой бородкой и круглыми горящими глазами и мой будущий отец — длинный, как жердь, изможденный, с впавшими глазницами, ушами торчком и острыми, можно невзначай порезаться, скулами, похожий на выцветшего в воздухе средней полосы Франца Кафку, казалось, пришлись бы больше к месту в Оптиной Пустыни, чем пузатый Досифей, всем своим видом и повадкой как будто пародировавший пушкинского попа, который гонялся за дешевизной, и у которого с третьего щелка Балды вышибло ум.

Решившись, Глеб пришел в скит к старцу Илию и попросился в обитель послушником. Старец велел рассказать о себе. Глеб обсказал, что поступил в институт после службы в Афганистане, что на летних каникулах, дома в Набережных Челнах познакомился с пианисткой, и через месяц они расписались, конечно, он сразу перешел на заочное отделение, у них родился ребенок, теперь уже трехлетний мальчик, но они со Светланой вскоре расстались. Окончив институт, он подумал, что пора бы уже ему стать послушником. Но старец Илий не благословил Глеба на послушание, а велел идти и жить в миру. Глебу стало горько, он попенял — не вслух, конечно: вот ленивого Досифея взяли, а его нет. Тогда старец рассказал зачем-то про бурю в лесу, которая обрушила прямую, к туче подавшуюся сосну, а косую осину ураган только приклонил к земле. «А как быть со Светланой, помириться, что ли?» — спросил сутулый Глеб, немного обидевшийся на «косую осину», но старец сказал, что он сам должен решать, выбор за него ни один человек не сделает.

Антонюк уехал из Оптиной Пустыни, он вскоре венчался и был рукоположен в батюшки в православном храме под Ригой; а в феврале 1999 года, возвращаясь из часовни Иоанна Рижского домой, точно ямщик из песни, замерз в сугробе. Он умер в 37-мь, как и положено поэтам.

Мой будущий отец поселился в Козельске, чтобы быть поближе к заветному монастырю. Его взяли корреспондентом в районную газету и даже дали квартиру в центре: в бывшей часовне, окнами на старое купеческое кладбище, где уже не хоронили. В часовенке в советские годы устроили два этажа, разбили помещение на квартиры, и вот теперь Глеб получил жилье № 12. (Через десять лет в бывшей часовне взорвется баллон с газом, — запасливый старик Петрович из первой квартиры десятками скупал кумачовые газовые баллоны, и ставил их в ряд, — и начнется пожар, люди будут выпрыгивать из окон второго этажа в глубокий снег, а женщина, жившая в квартире № 13, которая располагалась на месте бывшего алтаря, заживо сгорит, так и не проснувшись, но к тому времени мой отец уже уедет из Козельска). Глеб ходил на церковные службы в Оптину Пустынь, за несколько километров, особенно славно было идти на вечернюю службу в метель, вначале попадаешь в облачный заснеженный лес, а в конце пути — в теплый храм, где пахнет ладаном, споро горят свечки, и молятся монахи и люди соседних селений. Он никогда не был так счастлив, как в те морозные дни начала 90-х. Тогда же из случайного разговора он узнал, что тучный инок Досифей был с детства болен сахарным диабетом и недавно скончался, и горько-горько пожалел, что злился на послушника.

Вскоре мой будущий отец женился на бухгалтере газеты «Козельская правда» Тамаре и у него родился сын Федя. А потом Глеб разошелся и со второй женой.

Моя будущая мать приехала к нему в Козельск в 1998 году. Настя никак не могла решиться на поездку, хотя давно обещалась, и вот Глеб очень печаловался. Однажды, угрюмо задумавшись, он шел по заброшенным железнодорожным путям, пролегавшим по высокой насыпи, и вдруг за спиной раздался грохот приближающегося состава, но он не оглядывался и все не уходил с этого пути, так как твердо решил, что случайный поезд пройдет по встречным рельсам, и только в последний момент что-то как будто его толкнуло под коленки — и он резво соскочил на обочину: поезд с ревом и грохотом промчался по тому пути, где он только что шел, обдав черной гарью из-под чугунных колес с вывернутыми уродливо механизмами; запахло креозотом и ужасом. Глеб долго смотрел вслед исчезнувшему в речном тумане слепорожденному поезду. Больше, сколько он ни ходил по этим рельсам, сокращая путь из монастыря, поезда ему никогда не попадались.

Наконец Настя приехала в Козельск, он, конечно, повел ее в Оптину Пустынь, где она после поста исповедовалась и причастилась (чего не делала со времен своего давнего паломничества в Иосифо-Волоцкий монастырь).

Стоял удивительный июль, они шли по сосновому бору, освещенному косыми (достоевскими) лучами заходящего солнца, ступая по теням редко стоящих корабельных сосен, — земля покрылась замысловатой решеткой высокочтимой растительности, — трогая розовые на просвет, смолистые на ощупь стволы и собирая маслята, которыми избирательно покрылась земля под соснами. Глеб рассказывал про засеки из деревьев (валят стволы крест накрест, вершины направляют в сторону неприятеля), которые делали козельцы, услышав о татарском нашествии. Сквозь лесные завалы ворогам на скакунах никак было не пробиться, да и дорог не было, поэтому они дожидались зимы, чтобы двигаться вглубь Руси по предательским, гладким, голубым венам замерзших рек, ведущих к сердцу страны — Москве. На подступах к крепости Козельску, который татары прозвали злым городом за то, что никак не могли взять (из пяти месяцев зимнего похода 1237-38 годов два месяца Батый воевал с жителями городка, которыми управлял двенадцатилетний малец-князь, и которые делали отважные вылазки, уничтожая ворогов тысячами), опоясывающе текла река Жиздра. Название речки со стремительным течением, будто не равнинная это была водотеча, а горная — возникло в старину, и состояло, как считалось, из вопроса и ответа. Путник, благополучно перебравшийся на противоположный берег, отвечал тому, кто еще не пересек стремнину. Второй в волнении спрашивал: — Жив? — Переплывший успокоительно кричал: — Здрав! — Вот и стали звать речку Жиздрой.

Мой будущий отец с замиранием сердца спросил у моей будущей матери: «Ты поплывешь со мной на тот берег?» — Она посмотрела на стремительное в середине широкой Жиздры, позлащенное отблесками заката, приворотное течение, и, без раздумий, доверилась Глебу.

Из Оптиной, с того берега доносился торжественно-величальный колокольный звон: был праздник иконы Казанской Божией матери. Глеб плыл впереди и все время страховал Настю, ее относило течением, которое силой пыталось с ней вальсировать, и высокий спасительный берег, пристегнутый к небу верхушками корабельных сосен, — которые могут в будущем оказаться мачтами и снастями судов и сами бороздить реки и моря, — не только не приближался, но как будто отстранялся, а колокольный звон, ей казалось, раздавался из-под воды, со дна бурной реки; моя будущая мать, выросшая на Черном море и плававшая, как афалина, не ожидала, что достигнуть суши будет так тяжело.

И все-таки однажды они доплыли до берега и обвенчались в белом космическом храме с тремя золотыми куполами. А через девять месяцев на свет родилась я, глокая Жиздра.

— Жива?

----------------------------------------------------------------------------------------------------

— Здрава.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0