Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Награда

Марк Веро. 34 года. Живет в Харькове (Украина).

Бальный зал старого замка — родового гнезда знатной фамилии, чья династия так цепко ухватилась за нити власти, что до сих пор сохраняла влияние в политических кругах, — блестел, начищенный до той степени показной чистоты, когда поневоле хочешь зажмуриться. Но куда ни кинешь взгляд — везде встречаешь блеск официальной, важной встречи. Люстры на потолке искрились сотнями огней, затмевая мозаичный орнамент свода, где изображалась сцена первого братоубийства, согласно библейским источникам. По стенкам, покрытым лепниной, висели здоровенные гобелены. Оттуда взирали застывшие предки владельца замка — хмурого Стефано. Сам он стоял у колонны на противоположной стороне зала, неподалеку от входа в коридор, ведущий к личным покоям. Вокруг него, насколько хватало глаз, собрались его сторонники — люди в серых пиджаках, кепках, нахлобученных до самых глаз, в шарфах землистого цвета, — они сновали повсюду, как муравьи: и на пролетах второго этажа, перегибаясь через низкие перила, как в театре, старались не упустить ни мельчайшего изменения сцены, и по углам и тенистым, укромным местечкам залы — там, где раньше прятали оркестр. Глаза их выражали ту же молчаливую непокорность судьбе, что и глаза на выцветших, затертых гобеленах. Те же глаза холодно, грозно буравили зал и у самого Стефано. Его противники, как у канатов на ринге, ждали на другом конце. Здесь был большой парадных вход с высоченными створками бирюзовых дверей. Более просторный холл давил числом противников нового уклада. Их лица выражали презрение изменнику, покинувшему их обеспеченные ряды… и ради чего? Ради миража, ради несбыточной мечты трудовых масс — тех лиц напротив, тех, что их кормили, но которых они не ставили ни во грош, и в той или иной мере презирали. И он. Стефано. Он, знающий их тайны, посмевший бросить вызов вековому укладу!

Чезаре, стоявший у первой из боковых колонн, сразу за спиной здоровяка Джуго, банкира в пятом поколении, так же дико ненавидел этого Стефано: и если сейчас он безмолвствовал, то только потому, что молчали все, на минуту будто пораженные таким блистательным приемом. Но стоило бы Бьянко, старшему брату того изменника, бросить их отработанный до механической безотказности клич, как Чезаре, равно как и все остальные, забыв себя, вопил бы что есть мочи, проклиная ненавистного предателя, единственного виновника страшной финансовой катастрофы, заложником которой они все оставались вот уже больше года. Это именно он поднял вопрос о том, чтобы как-то уравнять дикий разброс денежных течений в королевстве, когда один из элиты, не сильно утруждая себя, за день мог спускать такие деньги, которые обычному заводскому трудяге и не снились в самом сладком сне: ведь даже ту небольшую каморку, где он ютился вместе с женой и кучей ребятишек, нужно выплачивать едва ли не до пенсии! Какой страшный резонанс тогда поднялся в обществе, какие пошли трагические события!..

— Вот он стоит весь из себя, словно камень, — пробасил Джуго, стоявший впереди Чезаре. — Гордец, не ценящий настоящих людей! Вместо сотни счастливых он обрек общество на сотни тысяч несчастных! Чего он добился?

— Уж не знаю, — завел Чезаре, — а вот я лишился всего. Жене пришлось вспомнить швейные курсы…

— Где ты ее и нашел, и возвысил с самых низов до небожителей судебной власти, — ухмыльнулся толстый банкир.

— Да, — обиженно продолжал щуплый Чезаре, засунув руки в длинное пальто бордового цвета, — ее-то возвысил, и где моя награда за доброе дело в жизни? Где? Суды закрыты уже полгода — а кому они нужны, если каждый почувствовал себя судьей и смеет думать, что он понимает, какое должно быть кому наказание? Кого надо пощадить и помиловать, а кого казнить и наказать? Много в наше время развелось понимающих, да что они знают? Дальше своего пупка не видят! А ведь даже до судьи районного суда какой длинный путь лежит… устланный, между прочим, в своё время, вовсе не обертками из-под конфет и жвачек! А они ходят по улицам, жуют жвачку и нажатием спускового крючка смеют думать, что вершат правосудие! Тьфу! Стадо глупых…

Кого именно — Чезаре не успел договорить, так как оба конца бального зала запестрили поднятыми полотнами флагов: на одном, недалеко от банкира, взвился желудь, обрамленный узором из сердечек, а на другом, в рядах «серых пиджачников», — сердце, украшенное по границе флага россыпью из желудей. Два мира сошлись, схлынули на берег, как волны разных морей, делящих узкую полоску суши. И всё же выхода не было, если они только хотели расположиться пусть не полностью, но на уцелевшем клочке земли. Который был под угрозой полного уничтожения. Принцип «всё или ничего» тут не срабатывал: твоё «всё» неумолимо превращало предмет вожделения в «ничего», а значит, нужно договариваться.

Стефано, окруженный сторонниками, со знаменосцем по правую руку, двинулся как раз в сторону своего брата, словно радушный хозяин, встречающий долгожданного гостя.

— Это место еще не разрушено войной, — прогремел его громовой голос, — место наших родителей, место наших величественных предков! Я надеюсь, что так оно и будет.

— Да, — двинулся навстречу ему Бьянко, так же со знаменосцем по правую руку, но и с пастором Гербертом по левую. — Единственное, что нас объединяет. А потому это место — священное! Я еще раз объявляю об этом во всеуслышание и даю клятву, что не нарушу своего слова. С нами посланник, который заверит это и укрепит нашу связь. Как из семени родится дерево, так из этого места может родиться новый строй, который будет учитывать интересы всех.

— Так тому и быть, — подойдя вплотную, Стефано пожал руку брату и добавил вполголоса: — рад, что ты одумался. Довольно нам истреблять друг друга на потеху заморским принцам. Несмотря на всю пролитую кровь и вражду, я тебя никогда не ненавидел, брат!

Скупая слеза, заблестевшая в глазах Стефано, красноречивей всего на свете показала Бьянко правдивость слов политического врага.

— Но как же так? — Бьянко развел в стороны могучие руки, мышцы которых не могла скрыть ни одна ткань. — Все мои ближайшие помощники, да вот и пастор Герберт, кстати, тысячу раз твердили мне, как люто ты меня ненавидишь, как жаждешь моей смерти, как ждешь, наконец, часа, когда я покину эту грешную юдоль! Они клали мне доклад за докладом на стол. От самых мастистых шпионов королевства! Где черным по белому лежали твои слова, как гвоздь, вбитые в крышку гроба, звучащие как приговор: «Смерть врагу народа!» Разве не этим лозунгом вы начинаете и заканчиваете свои собрания?

— Как тебе могли говорить такие кощунственные слова, брат? Как у них только язык развязался лгать подобным наглым образом! Как их руки не сковал страх посмертного наказания? Или они думают купить себе вечную жизнь? Да таким негодяям как пастор этот — нет веры! Их мантия, их украшения, их речи — что кожа у змеи, блестит только на солнце! Но что это за ложный блеск, и как он мог тебя обмануть? Пробрался бы, не знаю как… но верю — захоти ты разобраться — горы бы свернул на пути, но пробрался на наши собрания! Там бы ты услышал, какие лозунги подчас звучат у нас! Там бы стыд сковал твое сердце, если у тебя осталась хоть крупица совести и человечности! Ты бы услышал все те жуткие донесения, что ежедневно поступают ко мне: как бесчинствуют твои солдаты, как крадут они последнее, что можно украсть у беззащитного гражданина, как насилуют они дочерей и убивают матерей! «Есть ли предел человеческой жестокости?» — спрашиваю я себя тогда и невольно, сама по себе, как легкий незваный собеседник, закрадывается мысль: а не губим ли мы сами себя, не губим ли в себе человека, если опускаемся до уровня зверей, причем в сто крат хуже их по коварству и лукавству — те, добыв себе пищу на сегодняшний день, не станут загрызать всё стадо, запасаясь едой на годы вперед! И это мне не раз и не два приводили доклады, где читались твои слова «смерть Стефано, предателю короля!»

— Да, — понурив голову, согласился Бьянко — многое правда, всё так: солдаты, попробовав крови, обезумев, творят страшное, их командиры только и видят, как нажить себе добра, а потому закрывают глаза на изуверства подопечных… Да, лозунги кричат, в основном, наши крикуны, горлопаны, но не я, брат, не я. Не кричал я вслед за ними, что готов тебя убить… довольно и той сцены, что висит над нами… будем же мириться, остановим кровопролитие, которому нет конца, которое во что бы то ни стало надо…

Бьянко так и не смог окончить свою речь, замерев, как камень, на месте. Леденяще зазвенела громадная люстра в центре зала, когда пуля со свистом прошла сквозь нее, угодив в колонну на верхнем этаже; раздались крики «это западня», когда со звоном посыпались осколки литиалина — цветного стекла, внешне напоминавшего драгоценные камни: десятки, сотни золотых, изумрудных, бирюзовых песчинок посыпались на пол, как печальные свидетельства разбитой мечты о воссоединении, как угасающий гимн утерянного счастья.

Тут же следом посыпались выстрелы наугад с обеих сторон — в такой кутерьме, что наступила, никто особо не целился: много ли ума нужно, чтобы палить без разбора в людей? А уж когда все нервы напряжены, сердце бешено колотится, а в голове роятся сотни жгучих мыслей — где найти то хладнокровие, чтобы разобраться во всём?

Люди падали, как стебли тростника, срезанные под корень острой секирой, едва успевая всплеснуть листьями-руками. Безумие царило в зале. Не минула горькая участь и братьев: Стефано и Бьянко, едва ли не среди первых, рухнули, в объятья друг другу, сраженные наповал пулями с противоположных краев: что ж удивительного, если каждый из них мог помериться числом ненавистников? Всегда больше всего ненавидят или тех, кто сияет, неся свет в мир, или тех, кто жжет огнем, не чистым, а поджигающим вся и всё. И в том, и в другом случае это не заденет какого-нибудь Мацуко из квартала ремесленной бедноты, которому нет дела ни до чего, кроме своего брюха, набитого любой сытной едой, да в котором плещется зелье дурмана…

Последние взгляды братьев сверкнули под застилающим туманом; они наконец увидели друг друга. Одна мысль скользнула в угасающих взорах: «как глупо и напрасно всё вышло, прости меня!»

Чезаре, с чужой кровью на рукаве — пока добирался до выхода, упал на чье-то бездыханное тело, — юркнул в полутемный коридор, отпер решетчатую дверь без замка, еще одну массивную дубовую, и оказался на заднем дворике, который раньше служил для получения припасов: туда-сюда сновали слуги, грузчики, управляющие, разгружались набитые битком телеги со всевозможной снедью, бочками вина, тканями, мебелью… Вдоль стены замка шла пешеходная аллейка, обсаженная с внешней стороны липами. Там, где аллейка заворачивала к подсобным помещениям, стояли две тени у раскидистой липы. Вечерние сумерки не давали издали разглядеть их лица. Впрочем, по наряду одного их них, Чезаре мигом узнал пастора Герберта — его черную сутану с длинными рукавами, стоячим воротничком, нельзя было не узнать. Чезаре, запыхавшись, хромал потихоньку — хоть левое колено и ныло, но облегчение разлилось по всему телу, появились силы, какие приливают обычно при долгом спуске с горы к знакомым краям.

— Пастор! — радостно выплеснул Чезаре.

— Тише, мой дорогой, — зацыкал на него проповедник, — зачем нам привлекать к себе лишнее внимание?

— Да, вы правы! Это нам совсем ни к чему… А, командир, это вы! — узнав спутника пастора, Чезаре поклонился дюжему мужчине с широкими плечами.

— Солдат! Ты доблестно выполнил свою задачу, — похвалил командир, — и заслужил награду.

— Как и было обещано, — вторил пастор, — но расскажи, было не просто?

— Да, — Чезаре смахнул со лба пот, обильно кативший струями, — у меня сердце так бешено никогда не колотилось; не знаю, как устоял на ногах. Всё ждал сигнала с той стороны… а его всё не было! Стефано с Бьянко уже едва не обнимались! Они бы дальше пошли в переговорную вместе с генералами, и всё было на грани срыва! Как так могло получиться, пастор? Ведь если бы не вышло, и никто не шелохнулся? Какая участь ждала меня? Четвертование? Дыба?

— Ну, ну, не стоит рисовать таких жестокостей.

— А где же тогда был тот молодчина в красной кепи, как вы говорили? Обещали же, что всё пройдет гладко? А в итоге что? Как ни всматривался вдаль, а его было не видать!

— Сдрейфил наш молодчина, — укоризненно посмотрел пастор на командира, стоявшего боком к Чезаре. — В самую последнюю минуту, говорят, сбежал из дворца… Недалеко, правда. Но ты нас откровенно выручил, Чезаре, а мы ничего не забываем.

Чезаре довольно похлопал себя по животу, а пастор продолжал:

— Ведь если бы наступил мир, что было бы со всеми нами? Пришлось бы мириться с этой голытьбой, ставить их на ту же ступень с нами? Мы даем им всё, что нужно, отводим для них великие… да, да… роли в этой пьесе жизни. А они смеют роптать? Вот уж мир сошел с ума! Ловко ты всё же, дорогой мой Чезаре, сделал выстрел и ушел цел и невредим!

— Всё благодаря здоровяку Джуго! Мне сказочно повезло, что он встал передо мной: когда ждать дольше не было сил, я собрал волю в кулак, извернулся там между колонной и тушкой нашего банкира, прицелился… эх, правда, целился в верзилу на втором этаже, на балконе, но промахнулся; зато грохот разбитой люстры дал ещё большую встряску, чем ждал! Пожалуй, с десяток пуль принял в себя Джуго, земля ему пухом, прежде чем рухнул. Это меня и спасло. Видно, он в своей жизни принял немалое количество банок пива — столько же он теперь смог принять и свинца!

Пастор довольно подмигнул ему, и хотя Чезаре продолжал улыбаться, но лицо пастора как-то расплылось во все стороны, как изображение на лопнувшей ленте кинофильма во время неграмотной склейки: оно запрыгало из стороны в сторону, то левее, то правее, потом со вздохом, растянутым на сотни секунд, Чезаре услышал:

— Вот и нашла награда своего героя!

Липа почему-то выросла в десятки раз, а темное вечернее небо побагровело закатными красками. Чезаре с удивлением нащупал рукоятку кинжала у себя в правом боку, на пальцах расплылись краски крови. На этот раз его крови!

Последнее, что он видел, были силуэты уходящих людей. Почему-то недалеко от пастора и командира шел здоровяк Джуго, бросивший на Чезаре неоднозначный взгляд, а следом брели Стефано с Бьянко. В обнимку, как ни в чем не бывало, они шли по аллее родительского замка, как в давние времена, когда, ещё детьми, после шумных и веселых игр, они возвращались под теплый кров, отец брал в руки лютню, а мама пела протяжную серенаду, похожую на щебетанье птиц на закате дня.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0    


Читайте также:

Марк Веро
Любви таинственные вздохи
Подробнее...