Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Соседи

Георгий Поздняк.

Эта история случилась лет десять, наверное, назад. Вспоминать ее, в общем, без толку, потому что изменить ничего нельзя, но и забыть тоже не удается. Хотя, признаться, случались годы, когда Николай не помнил о ней, а если всплывала в памяти, отмахивался: дескать, ну было и было, чего же теперь ворошить.

Но на смену тем годам пришли иные годы, иное понимание и других, и себя, и случившееся в ту далекую пору стало вдруг беспокоить...

Почему-то вспоминался звонок. Обычный дверной звонок, резкий, дребезжащий. Прежде, чем войти, Николай, морщась, нажимал кнопку три раза, как было условленно, и открывал дверь своим ключом.

— Это ты, Коленька? — доносился сиплый, встревоженный голос.

— Я-я, Зинаида Васильевна, — успокаивал он, шагая по коридору.

Проходя мимо кухни, он удивлялся отсутствию запахов. Рядом, в его квартире, обычно пахло щами, его походным снаряжением: палатками, котелками. И все эти запахи смешивались в один устойчивый дух жилья. А здесь, в коридоре, едва можно было различить легкий запах сырости. Нет, не запущенности. А какой-то стерильности. Так обычно пахнет в домах, где давно не живут. Только в комнате, куда он входил, иногда еще чувствовался запах папиросного дыма и старых обветшалых книг.

— Проходи, голубчик, садись, — говорила хозяйка, поворачивая к нему желтое, с опавшими щеками, но странно цепкими живыми глазами, лицо. Она лежала на широкой оттоманке в выцветшем розовом халате, закрытая до груди одеялом. Почему-то казалось, что под складками одеяла больше ничего нет, кроме этой усохшей, птичьей грудки в стареньком халате, завязанном на какие-то тесемочки. После обычных приветствий следовало спросить о самочувствии, но он не спрашивал, опасаясь затянуть свое пребывание. И не садился.

— Какой ты лохматый, — говорила она. — Когда, наконец, подстрижешься?

Он отговаривался занятостью, и в этом тоже был свой расчет: мол, не будем терять золотого времени, а побыстрее — к делу.

— Ты дал объявление? — оставляла она, наконец, попытки завязать беседу.

— Целых три. Одно на Бауманской и два на Новослободской.

Он давал их каждую неделю в разных районах, и все без толку.

— Вчера звонила одна с нахальным голосом: «А жить у вас можно?» Я ее быстро отшила.

— Ну зачем же?! — повышал он голос. — Вы бы на нее посмотрели, может, и подошла бы. Да и есть же место... Три комнаты, хотя и смежные. А так... кто же пойдет?

— Ты мне и прописывать их здесь прикажешь?! — низкий осипший голос, какой бывает у астматиков и заядлых курильщиков, становился враждебным.

Николай замолкал, понимая, что возражения бесполезны.

— А что ты написал? — придирчиво спрашивала соседка.

— Как всегда. Нужна приходящая домработница для ухода за больной, пожилой женщиной.

— Какой же ты упрямый, ей богу! Зачем это «для ухода»? В следующий раз будь добр написать: в помощь по хозяйству.

— Хорошо, — вздыхал он. — Что у нас сегодня?

Надев пенсне, она громко, казалось, нарочито охая, поворачивала к стене свое маленькое высохшее тельце и доставала из-под матраса черную бархатную сумочку. За это время Николай успевал рассеянно обежать взглядом сумрачную из-за приспущенных полосатых штор комнату. В книжном шкафу хранилось множество книг. Несколько полок занимали словари: среди них Даль и академический семнадцатитомник русского языка в синем переплете. Мебель была под стать шкафу громоздкой, выглядела мрачно. Рядом с оттоманкой на холодильнике стоял старенький, еще черно-белый, телевизор. Сколько он знал, холодильник в комнату ставили жильцы коммунальных квартир, и не сразу догадался, что здесь это продиктовано необходимостью доставать продукты, не вставая с постели. Сбоку на стене висела в лакированной рамке фотография хорошенькой девушки с темными, спадающими к плечам волосами и резким абрисом подбородка. Только насмешливое выражение светлых глаз выдавало сходство с соседкой, которая все с теми же нарочитыми, неприятными вскриками поворачивалась к нему, держа в руках бумажку с приколотыми деньгами.

Он знал, что список она написала вечером и тут же, отсчитав, приколола деньги, но вместо того, чтобы оставить их до утра рядом на столике, непременно прятала в сумочку под матрас.

— Хлеб в булочной на Арбате, — начинала она. — Это немного подальше, но уж сходи, пожалуйста. Он у них всегда мягкий. Кстати, купи еще булочку с марципаном. Ты любишь марципаны? Нет?! Теперь, извиняюсь, дрэк, а не марципаны, но хоть чем-то себя побаловать... Если увидишь свежий зефир, возьми обязательно.

Этот свежий зефир всякий раз до крайности раздражал его.

— Что ты кривишься? — настораживалась она. — Я и так стараюсь тебя не обременять.

Она откидывалась на подушку и начинала беззвучно всхлипывать, перебирая руками край одеяла.

— Ну что вы, что вы, — повторял он досадливо.

— Все меня бросили, — причитала она. — Даже сын прячется. Никому не нужна... Что же мне делать?

Николай шел к окну, торопливо приподнимал тяжелую занавеску, тупо смотрел во двор. Он всегда отходил от постели, словно боялся, что и непроизнесенными его мысли станут понятны ей. «Разом, — стучало в голове, — разом! И не мучить ни себя, ни других». Думать об этом было тошно, но и не думать не получалось. Как-то, не утерпев, он сказал что-то резкое, грубое.

— Что-о?! — изумленно переспросила она, и не слезы, а злость зазвучала в ее голосе.

С тех пор, когда соседка разражалась слезами, Николай старался дерзить. И действовало безотказно. Брови гневно взлетали поверх пенсне. Беспомощное, подрагивающее лицо мгновенно становилось сердитым, как у обороняющейся совы.

Преодолевая искушение свернуть в ближнюю булочную, он тащился на Арбат, придирчиво выбирал батоны.

Переступив впервые порог соседской квартиры, Николай не подозревал, что станет здесь бывать ежедневно. Он давно знал, что у живущей вдвоем с сыном ворчливой, громкоголосой старухи что-то с позвоночником — ходит согнувшись и с костылем. С тех пор как в соседней квартире появилась приходящая домработница — неулыбчивая, угрюмая женщина по имени Ирина — хозяйка почти перестала выходить. Только через стенку слышно — часто ругаются. Еще что? Что соседка переводит с немецкого, но последнее время на пенсии. Женившись, почти перестал бывать в доме сын. И угрюмая Ирина тоже внезапно исчезла, должно быть, нашла место спокойней. Вот тут-то соседка и стала просить принести то хлеба, то картошки. Не откажешь. Вскоре он и сам стал заходить: не надо ли чего? А та все почему-то упрямо ждала Ирину.

— Вот увидишь, явится. Не в первый раз. Через месяц отыщется, как миленькая.

Но уже и лето к концу, а Ирины нет. Теперь новая беда — сломался протез, а запасной десну натирает. Николай три раза возил его к технику за тридевять земель, в поликлинику МПС, но протез так и не сел.

— Что же мне делать? — говорит она совсем тихо. — Что мне остается, Коленька? — и без стонов отворачивается к стене, только плечи вздрагивают.

— Все устроится, Зинаида Васильевна, — бормочет он неуверенно и отходит к окну. Потому что опять жжет этот бред.

Стекло запотело, дождик крапает и почему-то голо вокруг. Ах да, нет тополя. Срубил жилец с первого этажа. Пока соседка с костылем до окна доползла, он уже за комель оттаскивает. «А мне он свет застит», — оправдывается. Но мало этого — с вывертом стервец оказался. Новое дерево обещал посадить и тут же выпросил на бутылку. Потом макушку у ясеня обрубил и воткнул рядом с пеньком.

— Ты бы лучше топор посадил, может, примется, — встретил его Николай.

Тот был уже тепленький, поднял мутные глазки, но связываться побоялся. Николай и не думал, что бессильной болью, слезами отзовется срубленный тополь, но через неделю она попросила отправить письмо, адресованное в популярный журнал:

— Опусти сегодня. Там давно ждут.

Что могли от нее ждать в известной редакции? Не скажи она так, он бы и на адрес не взглянул, отправил, как все предыдущие. Но любопытство пересилило. Не удержался, вскрыл.

Дорогие товарищи!

В пятом (майском) номере вашего журнала напечатано стихотворение «Срубленное дерево». Недавно и у меня под окном тоже варварски срубили дерево. Это внесло в мою малорадостную жизнь еще больше горя.

Я — скромный литератор, уже несколько лет практически прикованный к постели. Как бы я была счастлива и благодарна, если бы вы напечатали мое стихотворение на ту же тему.

Стихи Николаю не понравились, но укололи строчки: «О дерево, мой друг отрадный, ты слышало мой плач надсадный...».

«Зря я ему морду не набил!» — пожалел Николай, но пересадить с пустыря дерево не пришло в голову. Он тщательно заклеил конверт, уверенный, что стихи не напечатают. В последнее время самому пришлось с этим столкнуться. Летом он побывал в Карелии, прошел на байдарках по холодной порожистой речке и, вернувшись, написал свой первый рассказ. Рассказ друзьям нравился, но публиковать его упорно не хотели. И таская рукопись из редакции в редакцию, выслушивая литсотрудников, Николай укреплялся в мысли, что печатают в основном по блату. Ведь столько серого, неинтересного попадает на журнальные страницы.

Как-то листая у соседки старый номер «Иностранной литературы», он наткнулся на две новеллы Вольфганга Борхерта.

— Это вы переводили? — удивился он, увидев ее фамилию.

— Я, Коленька, — попыталась она казаться равнодушной.

— Только это или еще что-нибудь?

— Много, голубчик, и Грасса, и Бёлля, и Шиллера, и Зегерс.

— А сейчас?

— Увы. Иногда, впрочем, пришлют какую-нибудь мелочь — рецензию. И то, потому что Вильгельм Вениаминович хлопочет.

— Это ваш родственник?

— Левик! Бог с тобой, — хрипло рассмеялась она, — просто хороший человек.

— Я тоже... немного пишу, — признался Николай.

— Что ты говоришь? — соседка свела к переносице брови, желая подчеркнуть изумление. — А я думала, ты только грубить умеешь... Шучу-шучу, не обижайся. Есть в тебе что-то хэмингуэевское или джеклондонское: горы, лодка, последняя спичка, а в кармане — тетрадь со стихами. Ты покажи мне, голубчик, как-нибудь.

Сентябрь начался дождями. Холодными, приклеивающими к асфальту палые тополиные листья. Снова закрутилась институтская жизнь: семинары, коллоквиумы, лабораторные. Теперь на самом деле не оставалось времени, но в девятнадцатую квартиру он приходил каждый день. И не торопился, как прежде, уйти, Должно быть, привык. По объявлениям раза два появлялись смазливые девицы, но, проработав дня три, исчезали, даже не спросив денег.

— Один я, Зинаида Васильевна, вас выдерживаю, — смеялся Николай.

— Ошибаешься, голубчик, это я тебя терплю, хоть характерец у тебя дерзкий, — не оставалась она в долгу. — Кстати, давно хочу спросить, почему не женишься?

— Не на ком.

— Так уж и не на ком? Не хочешь. Ну и правильно, не то попадешь под каблук, как мой Лешка. До чего дошло, невестка внука ко мне водить запрещает.

— Да и сам он не часто бывает.

— Тряпка. Она из него веревки вьет. Ну да бог с ним, пусть живет, как знает.

«Ему, поди, тоже несладко с тобой», — думал Николай.

— Хоть с девушкой своей познакомь. Есть же у тебя девушка?

— Есть, — улыбался он, — а зачем вам это?

— Не пожалеешь. Я тебе скажу, можно ли на ней жениться. О-о, у меня глаз наметанный, — щурилась она под пенсне. — Познакомишь?

— Хоть завтра.

— Да ну тебя. Я серьезно, а ты только треплешься. Рассказ когда обещал показать и все не несешь.

«А что? Привести и впрямь Ленку, чаю попить, поприкалываться», — размышлял он вечером.

И на самом деле хотелось с Ленкой прийти, и рассказ показать не терпелось, ждал только, чтобы сама напомнила. Захватив папку с рукописью, Николай вышел на лестницу. Рука по привычке потянулась к звонку, но шум за дверью заставил ее отдернуть.

«Ты мне жизнь, жизнь отравляешь! Эти вечные истерики по телефону. Что я, разорваться должен? У меня семья...», — резкий, возмущенный голос, казалось, вот-вот перейдет в визг.

«Сын, — неприязненно подумал Николай. — Лешенька», — и спрятал приготовленный ключ.

Вернувшись к себе, он попробовал заниматься, но невольно прислушивался к крикам за стеной, узнавал сиплый голос соседки и возбужденное «контральто» Леши. Потом его отвлек телефон. Звонил приятель, с которым были в Карелии.

— Приходи, приходи, — обрадовался Николай, — сто лет не виделись.

Когда он повесил трубку, скандал за стеной утих. Минут через сорок соседка постучала в стену. Он чертыхнулся и, оставив незакрытой дверь, вошел к ней. Лицо ее было бледным, припухшие веки казались темными.

— Ты знаешь, Коленька, — голос ее звучал тише обычного. — Я что-то неважно себя чувствую...

«Еще бы!» — подумал он раздраженно.

— Вчера всю ночь не спала и теперь уж так не засну. Придется снотворное принимать. Так что ты ко мне завтра не приходи, не буди, пожалуйста.

— Да... вид у вас нездоровый...

— Я в поликлинику звонила, чтобы не присылали сестру с уколами. Если ей не передадут, и она будет стучать, извинись за меня, ладно?

— Хорошо, — сказал Николай, — я вам рассказ принес.

Она удивленно посмотрела на него:

— Уж ты извини, я сейчас не смогу...

— Да и не надо сегодня. Я оставлю. Будет настроение — посмотрите.

— Ну, оставь, — неохотно согласилась она. — Присядь, посиди немного.

Он опустился на стул, прислушиваясь к шагам на лестнице.

— Ты почему дверь не закрыл?

— Приятель должен прийти. Кстати, фотографии принесет. Хотите посмотреть?

— Только не завтра!

— Ну, конечно, когда поправитесь.

Она слегка улыбнулась:

— Иди, иди. Я вижу, ты как на иголках... Счастливо, Коленька.

«Да нет, пустяки, — отогнал он возникшую мысль. — Ну, поругалась с сыном, впервые что ли».

Приятель принес пива. За разговором забылось бледное, отрешенное лицо, неоднократная, настойчивая просьба: завтра не приходить. Они рассматривали фотографии, стараясь отыскать на любительских снимках камень в Гремячем пороге, к которому их прижало отбойной струей и чуть не перевернуло байдарку; и Ленивую косу, где их неожиданно развернуло и так, кормой вперед, протащило почти километр.

С утра были занятия, дополнительные лекции по термеху, потом собрание. Домой возвращался в сумерках. На улице было пустынно. Мелкий холодный дождь сек лицо. Перекладывая портфель и поочередно грея озябшие руки в карманах, он добрался до дома. В арку со двора, как всегда, натекла широкая лужа, и пройти можно было только на пятках, прижимаясь к стене. Он вынырнул во двор, отряхивая с рукава побелку, и увидел на втором этаже освещенный квадрат окна. Горел верхний свет — ярко, призывно.

«Меня ждет», — улыбнулся Николай, ощутив в груди неожиданное тепло, и свернул к подъезду.

Взгляд его уколол белый фургон с красным крестом на капоте. Во рту стало сухо, он сглотнул воздух, напрягая кадык. Девятнадцатая квартира была открыта. Он прошел мимо и постучал к себе.

— Ты знаешь? — зашептала с порога мать, глазами показывая на соседскую дверь.

— Знаю, — оборвал он и заперся в своей комнате.

Минут через десять постучали. Перепуганный, всклокоченный Леша попросил вынести носилки.

— Хорошо, — сказал Николай. Выходить мучительно не хотелось. — Сейчас приду. Он несколько раз глубоко затянулся и, положив сигарету на краешек стола, вышел на лестницу. Санитары уже пятились в дверях. Перехватив у переднего трубчатые дюралевые ручки, он искоса взглянул на носилки. Соседка, до подбородка закрытая простыней, крепко спала. Дыхание было спокойным, разве что неестественно громким. Увидев мирно вздымавшуюся на груди простыню, он почувствовал облегчение.

— Давай развернем. Не надо ногами вперед, — попросил сын.

«Засуетился парень», — Николай недобро посмотрел в его круглое женоподобное лицо.

— Да бросьте вы! — прикрикнул на них санитар. — Лучше поднимите голову повыше, а вы, юноша, наоборот, опустите свой край.

— Руки, руки берегите, ребята, — снова закричал санитар, помогая задвинуть носилки в машину.

— Куда везете? — спросил Николай

— В Боткинскую, — шофер с силой захлопнул дверцу. Фургон, мигая красными подфарниками, скрылся в арке.

— Зачем же она так! — неожиданно воскликнул Леша.

Николай удивленно поднял голову:

— Все будет в порядке. Вы же слышали — она дышит.

— Три пачки, — проговорил Леша немного потише. — Три пачки снотворного. Господи, ведь мы же не ругались, зачем она так? Вчера я у нее был, сказал, что нашел женщину для ухода...

— Да, я слышал.

— Что-о? — встревожился сын.

— Что вы нашли женщину, — Николай опустил глаза.

Они поднялись наверх и разошлись по своим квартирам. Вскоре сын постучал снова. Николай протянул ему ключ от двери.

— Что вы, Коля? — отшатнулся тот. — Я, напротив, хотел просить вас бывать там сейчас почаще.

— Зачем? — удивился Николай.

— Да как же? Там ведь деньги, вещи. Обкрадут.

Он еще много и путано говорил, поминутно просил не оставлять квартиру без присмотра, словно был не в себе. «Или хотел казаться не в себе», — морщился Николай, вспоминая.

На кремацию Николай не пошел. Валялся на диване, листал страницы. Томило что-то, ни чтение, ни курево не помогали. Наконец, отложив книгу, он вышел на лестницу и, поймав себя на желании позвонить, открыл соседскую дверь. Все здесь осталось по-прежнему, но квартира приобрела окончательно нежилой вид.

Он тронул передвижной столик — фаянсовые колесики знакомо скрипнули. Опираясь на него, хозяйка передвигалась по дому. Подкатив столик к постели, Николай присел рядом. Неубранное в футляр пенсне лежало на розовой папке. Он не сразу узнал ее, осторожно переложил пенсне, и, достав свой рассказ, рассеянно пробежал глазами несколько строк. На полях рукописи пестрели карандашные пометки. Прежде, он помнил наверняка, их не было. Волнуясь, он перелистал страницы и нашел коротенькую записку.

Коленька!

Очень порадовалась твоему эссе. Подчас ты неуклюж, но у тебя верный глаз и хорошее чувство языка. Жаль, что не придется поговорить подробнее.

Попутного тебе ветра, голубчик.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0