Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Глобус

Вячеслав Тушканов.

Косой дождь наполнял огромные лужи деревенских улиц. И так было не весело - а тут все стало серым. И даже клубная афиша расквасилась и угрожающе пугала деревенское население. Женька по заданию матери рубил осиновые дрова. Топор то по сучку, то отлетал чуть не по голове, дело не спорилось.

За спиной почувствовал теплое дыхание. Опять дядя Гриша. «Счас скажет, а пойдем-ка, сынок, в баню». Дядя Гриша молча взял топор и косыми ударами стал крошить чурку. Рука у него всегда была в верхонке, так мужик маскировал свою инвалидность. Там была не рука, а ласта. Награда от хирурга, сшивавшего раны. «Так вот, так вот надо рубить», приговаривал он. Сырые поленья приятно запахли, маленько пах и дядя Гриша. У него было два состояния: когда легко пахло — он был добрым волшебником, а когда воняло — он становился полковым разведчиком Гринькой и мог на раз-два жизни лишить. Середины у него не было. «Возраст у меня, — говорил он, — такой, далеко за середину». Когда Грише приходилось драться, вся деревня любовалась. Всех соперников он одаривал фашистскими кличками, и была потеха. Клички эти прилипали хуже ругательных слов. И жили потом в деревне: фюрер, Борман да Геббельс.

«Мать-то где?» — спросил он. Мать который день не поднималась. Не могла прийти в понятие как жить без коров дальше. На той неделе, когда встречали коров, наши не пришли. «Отбились, отбились, непутевые», — проговорил пастух. Всю ночь по полям и опушкам кричали, звали. Не вышли. Нашли на третий день с вилами в боку. Вообще такое в деревне первый раз было. Стало, почему-то у Женьки. Дальше следовал вопрос: «И чо вы теперь?» Мать сказала, что вилы узнала, напротив нас этот мужик живет. «Я час приду», — молвил разведчик. Ну вот кончились приятные запахи подумал Женька.

На прошлой неделе он с дядей Гришей ходил в баню. В двухведерном бочонке в предбаннике стояла брага. Обычно там же в бане гнали самогон. Вот и осталось. «Повоюем!» — кричали мужики. Сами навоевались и Женькиных товарищей чуть не уморили. Остался, как они говорят, марафонский бег. Это кто до речки добежит, нырнет и обратно вернется. Было захватывающее зрелище как в проулке появлялись мужики в кальсонах и без них. Греки тоже бегали голыми, но это не знали местные коровы. Навстречу спортсменам гнали коров от речки с водопоя. Тропинка была узкая, кругом крапива и другие деревенские неожиданности. Кому-то надо было сворачивать. Первая корова стала поворачивать, но остальные любопытные не дали ей. В колонну по одному священные животные выставили свои рога, заявляя о своих намерениях. Первым, конечно, под горку бежал голый дядя Гриша, с криком «за нас отомстят, факультет вашего декана», он прыгнул, прикрывая наследство в крапиву. По примятым следам рванули остальные олимпионики. И чего только не услышала местная деревня, кладбище чуть не встало. «Суки! — кричали бабы, — теперь молока от коров не будет». «Пацаны, — кричали мужики, — ружье принесите, а то ножом больно будет». Пацаны разбежались от страха и бабы поторопились, не дай бог назад побегут, коровы и так опростались. Женька принес мужикам ружье. И они стали расстреливать друг друга, а целясь между ног. Было уже не интересно, патронов-то не было, и он пошел домой.

«Час приду», — вернулся дядя Гриша. Что интересно, был не пьяный. За спиной болтался армейский вещмешок, из которого торчало два ствола. Переоделся в старую фронтовую гимнастерку, гвардию зачем-то прикрутил. Вот так и ходил молодой старшина-сибиряк с товарищами через линию фронта. Линия эта от Сталинграда до Лейпцига пролегла. «Час приду», — еще раз сказал он и пошел через дорогу в соседний дом. В руках у него были вилы. Во дворе раздался выстрел. Мальчишка подбежал к забору и стал наблюдать. Под навесом стоял стул, на нем мужик-сосед с петлей на шее, рядом вилы. Дядя Гриша стоял перед ним, опустив голову и выговаривал громко по-немецки слова: команды «ershiesen?», «javol» или «повесить». Такая злоба у него в голосе была, сомнений в решительности не было. Выбор у соседа был небольшой. Веревка подгоняла ответ. Смотреть эту казнь парень не решился, от страха воздуха не хватало. А в душе разгоралась другая мысль. Это за наших коров. С напряжением ждал второго выстрела. Улица отреагировала. Около своего дома стоял дядя Паша с винтовкой в руках, а рядом его сын с палкой. Все были в ожидании. Деревня давно вынесла решение, за что пострадала корова. За хозяйку. Красивая, строгая ну вот и получай.

Наконец из калитки вышел дядя Гриша. Шел спокойно, уверенно. Как когда-то по немецким улицам. Громко читая их названия и гордясь собою, что он умеет читать по-немецки. «На», — подал он Женьке пару трофейных часов. На циферблате было написано Longines. За корову, подумал Женька, и дядя Гриша подтвердил: «продашь — другую купишь». «А где твоя деканша», — спросил он. В 1945-м его дивизия брала Лейпциг. Дядя Гриша получил задание корректировать огонь артиллерии. Сначала здание освобождали, а там никого и не было. Только в одном кабинете сидели три старика. Никакого страха в их глазах не было. Выглядели они как небожители, один из них на русском языке спросил. «Что тебе надо? Я декан, это ректор, а ты — кто?» С грамотой у солдата было не очень, но он ответил. «Ты зачем свих сыновей в Сталинград отправлял. Вы видали во что они город превратили. Чему вы их учили? Плохие вы училки, теперь вот мы пришли вас поучить». Ответ был коротким и неожиданным, как вся жизнь старшины Иванова. Декан перевел своим собратьям и они привстали. Гордые элитные орлы третьего рейха, и напротив старшина из деревни Каменка. Правда была на его стороне. Пошел Гриша, не тронул местных орлов, хотя гранатка для этого дела в кармане шаталась, вышел к башенке на третий этаж. С тех пор появились в лексиконе старшины странные для деревни выражения. Деканат, факультет, ректорат, институт. Он даже ругался, включая эти существительные и прилагательные... И если в деревне хотели высказать свою особое отношения, то говорили «Ну уж деканат вашу...»

Дядя Гриша повторил: «Мать-то где?» Женька промолчал, зная дальше слова — «позови ее».

Мать вышла села на крыльцо, глядя на добычу дяди Гриши, махнула головой. Наверное она из окна расправу видела. В глазах был один вопрос «За что?» Пацан и мужик знали. За что. Только промолчали. Григорий хотел повернуть все в шутку. И выразился как можно культурнее. «Тебе факультет мой, что для школы надо» «Глобус поломали, земля не вертится», — тихо проговорила мать. «Исправим, новый сделаем», — сказал дядя Гриша, и они пошли на лесопилку подбирать материал. Лес был свежий. Выбрали лесину в пол-обхвата и понесли в мастерскую. Она была на краю деревни, как и дом покровителя. Шли по задам, крапива и конопля выше коня. Женька смеялся, вспоминая как олимпионики бежали до речки. «Вот и я это вспомнил», — сказал проводник. Вспоминая как попал на минное поле, возвращаясь к своим. А немцы из минометов охоту устроили — гнали по минному полю. Гриша первый раз поцеловал свой потный крестик и сказал: «Ну помоги, ладно? Я других слов не знаю. Не обучен». И в ушах у него прозвучало: «пять шагов вперед, перекат влево, три шага вперед, перекат вправо». Стояли они в конце поля, все трое живые, и плакали и крестились. Услышал их Господь. Или в учебке так говорили.

«А мать у тебя, сынок, красивая, я первый раз ее увидал, когда она тебя лечить к моей бабушке приводила... Ну чистая фрау».

Старшина Иванов после этого университета квартиру для отделения подыскивал. В этой школе-то места много было, да надоело на полу кулачок под бочок. Позвонил в квартиру на первом этаже. Открыли. На пороге женщина в бордовом халате, раскрытым у шеи, а оттуда как из дзота белая красивая грудь. Старшина забыл зачем пришел. В голове только мелькнуло, русские бабы лицо сажей мазали, а эта. Зачесалось все у Гриши под исподним не стираным уж третью неделю. Ноги согнулись в коленях вдыхая запах портянок с таким же сроком. А рот полный слюней вдруг сделался, не говоря о других органах. А голова деревенская работала — нет не его она ждала. Вишь пустые гвоздики на стене. Рабочему классу нечего своих портретов стеснятся. Офицера русского ждала, для него халатик расстегнула сука европейская. Наши бабы сажей мазались. Он посмотрел выше. Рояль, круглый стол с длинными бутылками. Полная капитуляция. Умная баба немка все поняла, что подумал этот красный солдат. И стала собирать, что под руку придется. Иванов произнес: «Деканат твою аудиторию» и закрыл двери за собой.

«А мать у тебя красивая, — еще раз произнес, — не то что та немка». Женька доверчиво поглядел на дядьку, он знал, что и он не такой как все. Шар они сделали за один день. А вот что на шаре не получалось никак. Выжигали, вырезали, красили. Один позор. Ласты заболели, говорил дядя Гриша, потирая свои культи.

Ясным днем шел старшина по улице. Нес котелок с кипятком. И вдруг острая боль в руке. Схватился левой рукой за правую хлесь как бичом и по левой. Снайпер-мальчишка издевался. Солдат так делать не будет. Солдат солдата понимает. Ревел солдат на всю улицу: «да какая мать тебя родила». Развернули 45-ку и прямой наводкой. Все домой, Гриша в госпиталь. Как он хирурга пугал, если отрежет кисть, он для него гранаты не пожалеет. «Оставил мои ласты», — приговаривал он. Хирург прощаясь виновато говорил: «Рюмку обнять будет тяжело, а стакан удержишь». А солдат через год такую музыку деревянную на дачу у врача сочинил, всей больницей приходили смотреть.

Наконец глобус был готов. Они гладили там где было написано СССР и приговаривали: «Родина». «Ну вот, неси, порадуй мамку, завтра приду закреплю», — сказал провожая мастер. И шел бы парнишка по улице, но какая-то нелегкая понесла его по задам. А посередине дороги стояла компания с палками. Сын Гитлера (так стал Женька звать соседа напротив) и его друзья. Вообще-то по драке в деревне в руки ничего не брали. Надо было, бросив глобус, бежать назад. «Родину бросить», — мелькнуло у Женьки. Тогда он как мог выдернул жердь из городьбы и первое время не дал бить себя по голове. Ударили сзади, там еще оказывается один был. Глобус испинали, этого пацан уже не видел. Пришел в сознание, когда услышал приятный запах от голоса своего дядьки. «Вот тебе бабушка мази отправила», а рядом стояла Родина, еще лучше, чем была. Несколько дней он пролежал заживая, отдыхая. Дядя Гриша почему то не приходил. Он спросил у матери: «А где Гриша?»

«Убили Григория, — и в доме повисла тишина. — Хоронят сегодня». Женька встал, поглядел на соседский дом и, не оставляя своей привычки, по задам пошел к дому своего друга. Григорий лежал, грустным лицом жалуясь, больно было. Сердце, разорвалось, поясняли пацану. А он видел, что видели, обряжая видели бабки. Разрыв на груди, стреляли со спины, навылет. Он положил свои детские руки на «ласты», понимая, что потерял отца не кровного, но отца точно. Подержал в руках его «Орден славы» и пошел в мастерскую. В мастерской в углу лежал армейский вещмешок с двуствольным обрезом и тремя пачками патронов. Перекинул через плечо, и какой-то недетской походкой зашагал к себе домой. Всю ночь плакала мать. Утром у соседнего дома раздалось два выстрела, в избу зашел сын и сказал матери: «Я Гитлера убил». Мать быстро забегала, сунула Женьке 30 рублей рублями, трофейные часы. «Сынок, сынок, — захлебывалась она, — по лесу иди, на дорогу не выходи. Доедешь до Владивостока, в порт иди, там твоего брата знают все. Вот тебе записка, на вокзале тетке какой дай, пусть билет купит и тебе поможет». Женька без слов выскочил из дома и всю дорогу читал записку. А там «Господи спаси и сохрани, и ты добрая женщина».

Нашлась такая женщина, доехал до Владивостока, нашел брата, не зря Родину делали. Только на душе тяжело было — ведь убил. Мать письмо прислала: не убил Гитлера. У дяди Гриши мелкая дробь в одном патроне была, а во втором дроби не было. Напугал, до сих пор мычит. «Ну и пусть факультет молчит» — только легче на душе за друга не стало. Брат высокое звание военное имел, можно было на службе на флоте остаться. А в военкомате парень попросил: «У меня отец Лейпциг брал, я туда хочу». Помнил Женька рассказы дядьки. Приказали ему на раздачу молока идти. Пофыркал боец, да обрядился в белый халат вышел на городскую площадь. А там, кроме молока получали в день шестьсот граммов хлеба, восемьдесят граммов крупы и макарон, сто граммов мяса, тридцать граммов жиров и двадцать пять граммов сахара. Плакал Гриша не от жадности, от несправедливости. Вспоминал как бабушка темной ночью с крапивным мешком в поля ходила за колосками. Ее штопаные чулки на ногах, торчавших с телеги, увозивших ее милиционеров. Сухарь, который они не могли разломить в сталинградских окопах. Эх университет непонятный, для моего желудка, может ты сынок поймешь. Вот и хотел парень посмотреть, что же из этих людей выросло.

Военком долго изучал личное дело и видел — не было у призывника отца. «В танковые пойдешь? — спросил военком. — А в разведку?» Полковник позвонил куда надо и отправили под город Горький. А это оказалось военное училище для разведчиков.

Прошло пять лет.

Возле университета в Лейпциге остановилась советская легковая машина, из нее вышли генерал и молодой лейтенант. Младший офицер показывал на башенку, а старший кивал головой. Генерал закурил, лейтенант побежал вовнутрь. Вот он — второй этаж, вот табличка — ректорат. Он постучал, открыл дверь и громко заявил: лейтенант Евгений Русских по приказанию старшины Григория Иванова прибыл. Как вы тут? Шутку не оценили. Настороженно смотрели на молодого офицера. В глазах — берлинская стена. Обошлись без пирогов.

Евгений вышел из черного входа университета и побежал к дому. К тому дому, в который 20 лет назад постучал старшина Иванов. Вот парадная, звонок. Двери открыла девушка. Лейтенант Русских на чистом немецком языке произнес. «Я Вам привет принес от старшины Иванова», и положил в ладони девушки маленькую красную Гришину звездочку. Рука девушки дернулась, и звезда выпала из ее рук. Офицер ловко перехватил. Перевел взгляд поверх головы — все портреты были на месте. Один из них в генеральском мундире. «Армию разбили, фашистов нет. Вот оно Гришино Молоко Не туда возили» произнес он на немецком языке и хлопнул дверью. Не знал молодой лейтенант что через 70 лет они нам экономические санкции устраивать будут.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0