Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Зимник

Сергей Шестак.

Сияние месяца и отражающий сияние снег делали ночь светлой. Я отчётливо видел с обеих сторон от себя белые высокие сопки. Редкие облака наползали на звёзды, блеск которых был ослаблен светом месяца. Мне не нравились эти облака. Вчера их не было. Я не ждал от них ничего хорошего. Мне не хотелось, чтобы в дороге нас застала метель. Ветер был кинжально встречный. Опасаясь обморозить щёки и нос, я растирал их время от времени.

Тропинка, по которой я шёл в автопарк, была проложена, казалось, посередине белой пустыни, стеснённой с обеих сторон сопками. Позёмка заравнивала тропу с полем. В низинах тропинка словно бы тонула в снегу. Я шёл на ощупь.

В посёлок Мыс Шмидта, — или Шмидт, как здесь говорят, — в который мне надо, можно добраться только на автомобиле. Самолёты не летают уже три месяца. Я поеду на автомобиле горно-обогатительного комбината.

Изначально этого посёлка у меня в командировке не было. Меня известили по телефону, когда я позвонил на завод, решив поздравить наших сотрудников с наступающим новым годом. О поездке на Мыс Шмидт я узнал бы в любом случае: я был обязан позвонить на завод перед возвращением домой. Телеграмму с заданием мне прислали на главпочтамт Иультина. В торговой конторе на Мысу Шмидта было двадцать неисправных телевизоров нашего завода.

Я встретил этот новый год два раза — сначала по местному времени, а потом по московскому. В Горьком была полночь. А здесь — девять часов утра первого января. Шампанское, которое мы пили, было мутным — перемороженным. А другого шампанского здесь и не было.

До Шмидта сто пятьдесят километров. Дороги — нет. Есть временная дорога, — зимник. Зимник делают, утрамбовывая снег волокушей, — тяжёлой трубой, прикрепив её сзади трактора. И обозначают вёшками, — вертикально поставленными досками. Ездят по такой дороге только грузовые автомобили. На легковой не доедешь. Поехать на легковой машине — равносильно самоубийству.

Меня не взяли бы, если бы у меня не было соответствующей одежды — кухлянки и унтов. Эту одежду я купил ещё в Эгвекиноте. Я приехал сюда в Иультин из Эгвекинота тоже на машине. А зимнюю куртку и ботинки отправил домой в посылке. Кухлянка и унты, как вариант, валенки, — были обязательным условием поездки на машине.

Самое страшное в дороге, — попасть в сильную метель или пургу, как здесь говорят. Снег несёт так, что не видно дальше собственной руки. И метёт минимум сутки. Мне рассказали о человеке, который, выйдя из своего дома, заблудился в метели, и погиб. Его нашил рядом с домом. Ехать на машине в такую погоду невозможно. Когда солярка закончится, в кабине станет, как на улице. Мне рассказали, что не спасут ни шуба, ни унты. Выжить можно только в кукуле, спальном мешке из оленьей шкуры, который якобы греет тем теплее, чем больше снимешь с себя одежды. Кукуль выдаётся каждому водителю.

Ещё можно переждать метель в пещере, сделав её в снегу. Водитель, рассказавший мне об этом, жил в пещере три дня, прежде чем его нашли. Я не догадался спросить, как он её сделал. С его слов, в пещере было комфортно. Потолок и стены пещеры заледенели от тепла свечи и примуса. Снаружи минус двадцать пять, ветер стеной несёт колющий снег, а в пещере — ноль, ветра нет, и становилось даже жарко, когда он готовил еду на примусе. Спал в кукуле, подложив под него брезент. Вентилировал пещеру продухом, регулярного прочищая его. Сообщив мне о чистке продуха, он ткнул рукой вверх.

В путёвке у водителя стоит штамп «о метеоусловиях предупреждён». Этот штамп снимает вину с начальника автопарка, если водитель не возьмёт кукуль и погибнет. У меня кукуля не было. Меня это немного нервировало. Вероятность попасть в сильную метель была, конечно, маленькой, но она была! Не зря в путевом листе ставился предостерегающий штамп. Я успокаивал себя тем, что мы поедем в Шмидт на двух машинах.

Мне нужно быть в автопарке в четыре утра. Меня ждать не будут. Я успевал. Я вышел с большим запасом по времени.

От Верхнего посёлка, где я жил в общежитии, до Иультина, на окраине которого светились огни автопарка, было десять минут ходьбы. Я обернулся, решив посмотреть на Верхний посёлок в последний раз, и не увидел его. Одноэтажные дома посёлка были завалены снегом по крышу и сливались с общим фоном тёмно-серой местности.

Я жил у старателей, добывающих здесь олово и вольфрам. Наш дом словно бы утонул в снегу. Конёк крыши был на уровне груди. К двери вёл наклонный снежный коридор. Я впервые жил в доме, заваленном снегом по крышу.

Все мясные блюда в столовой старателей были из вкусной оленины — котлеты, бифштексы, шницели, гуляш, отбивные. Рабочие не платили за еду, как не платили, например, за отопление или электричество. Они брали мясо в любом количестве, ограничением числа которого служил размер желудка. Председатель артели не взял с меня ни копейки за проживание и еду, объяснив это тем, что за меня попросила начальник торга. А эта женщина попросила только поселить меня и всё. Я тоже брал мясо в любом количестве. Я сначала стеснялся брать два бифштекса, а потом привык. Брал даже три. Четыре бифштекса я бы не съел.

Вчера я оставил у диспетчера свои вещи, чтобы не тащить их сегодня ночью. Ещё одной целью посещения автопарка было разузнать дорогу. Ночью спросить будет не у кого. Я поздоровался с диспетчером. Вчера была другая женщина.

— Эти вещи мои, — я указал на «дипломат» и сумку у её стола.

— Я догадалась. Вы отморозили щёки.

Я посмотрел в настенное зеркало. Щёки были мёртво-белые, как снег. Когда успело прихватить морозом? Обычно, это всегда чувствуется. Я осторожно стал растирать щёки мехом рукавицы.

— Кожа слезет?

— Отшелушится.

— Метели не будет? Облака появились и ветер.

— Доедете. Фомин — опытный водитель.

— А он здесь?

— Накладочка вышла. Я думала, что вы поедете с Шабалдаевым. А с ним поедет экспедитор. Фомин не знает, что вы поедете с ним, и сюда уже не придёт. Я вчера отдала ему путёвку.

Меня неприятно поразило её сообщение! Её слова я понял так, что я не смогу уехать сегодня. Шабалдаев повезёт экспедитора. А Фомин не знает. И сюда уже не придёт. Не уехать сегодня, — означало застрять здесь ещё на неделю. А мне не хотелось здесь жить даже дня. Моя командировка затянулась. Я был здесь на Чукотке уже больше месяца!

— Машина Фомина в Верхнем гараже, — успокаивающе сказала диспетчер, словно бы прочитала мои мысли. — Здесь рядом.

— А если он уже уехал?!

— Он придёт в гараж через час.

Послышался нарастающий гул подъезжающей машины. Диспетчер быстро встала, отодвинула занавеску и посмотрела в окно.

— Шабалдаев. Какой пунктуальный.

Часы показывали ровно четыре утра.

— Вы точно знаете, что Фомин придёт в пять?

— Он вчера поздно приехал. Везёт железо из Эгвекинота. Железо сместилось. Будет крепить его.

Я два раз приходил к гаражу, опасаясь разминуться с Фоминым, и возвращался в диспетчерскую. Вдруг он решит уехать раньше? Планы иногда меняются. Караулить его у гаража мне не хотелось: на улице было некомфортно. Холодный ветер обжигал.

— Да не разминётесь вы! — сказала диспетчер, когда я пошёл во второй раз. — Говорю вам, он ещё железо крепить будет!

Она убедила меня. В третий раз я пошёл ровно в пять. Дверь в гараж была закрыта изнутри. Значит, он там. Я постучал один раз, другой. Наконец послышались шаги. Дверь открылась. И я увидел Фомина — мужчину лет сорока пяти в дублёнке и унтах. Он с недоумением посмотрел на меня. Меньше всего на свете он ожидал увидеть меня!

Ему не хотелось брать меня, но взял по независящим от него обстоятельствам, по причине непреодолимой силы. Сначала протест, размышление, а потом смирение появлялись на его лице.

Взять меня — означало обременить себя дополнительными хлопотами. В то время я не знал, что база, на которую он везёт железо, находилось в пяти километрах от Шмидта. Если мы приедем поздно, значит, я опоздаю на вахтовый автобус. Пешком в плохую погоду не дойдёшь. Кроме того, можно встретить белого медведя. Дорога — вдоль моря. Мишки регулярно приходили к посёлку. Значит, ему придётся везти меня в посёлок.

Гараж был тёплый: отапливался. Машина у него была «Урал» с тремя ведущими мостами и длинным прицепом, в котором лежали увесистые длинные стопы листового железа. Одна из стоп рассыпалась, если так можно выразиться, — листы завалились к правому борту, несмотря на то, что были скручены толстой проволокой.

Сначала Фомин безуспешно пытался затянуть проволочную стяжку листов с помощью лома. Затем так же безуспешно пытался поправить листы тем же ломом. Листы железа лежали непоколебимо! Потом он сообщил, что сильно шумит подшипник генератора, источник электричества автомобиля. Без генератора далеко не уедешь — ровно на столько, на сколько хватит зарядки аккумулятора. А потом двигатель заглохнет и можно вешаться.

— Слышишь, как шумит? — озабоченно кивнул он на генератор, вал которого вращался от работающего двигателя автомобиля.

Я подтвердил, хотя ничего не слышал, кроме звука работы двигателя.

— Он уже давно шумит. Езжу, как на бомбе!

Фомин снял генератор, матерясь время от времени, когда у него что-то не получалось. Заменил подшипник и стал устанавливать генератор на место. Я крутанул старый подшипник и услышал нехороший хруст. Его, действительно, могло заклинить.

Мы выехали в восемь часов утра — на четыре часа позже Шабалдаева. На улице было так же темно, как ночью. Солнце выглянет из-за горизонта ближе к обеду. А недавно вообще не выглядывало. Была полярная ночь.

Мы ехали по следам колёс машины Шабалдаева, постоянно теряющихся в снегу. Свет прожектора, находящегося на кабине машины, был направлен на вёшки.

— Без иллюминации пропадёшь, — сказал Фомин.

Наверное, через минуту он вдруг выключил фары, очевидно, запоздало решив продемонстрировать правоту своих слов, и мы канули в темноту, как в бездну.

— Дед спит за рулём, — он понимающе кивнул на петляющие следы, желтоватые от света наших фар.

Шабалдаев был пенсионером.

— Николай Иванович, — он уважительно назвал Шабалдаева по имени отчеству, — пионер Чукотки. Он здесь с сорок седьмого года. Приехал сюда на пароходе. У него денег — куры не клюют. Денег — море. Никогда рубашки не стирает. Новые покупает.

Временами снег валил стеной, и я ничего не видел дальше капота. Свет фар, сдавленный темнотой, упирался в стену летящего снега. Свет прожектора, повёрнутый на вёшки, тоже упирался в стену снега.

Ища следы машины Шабалдаева, Фомин крутил прожектором, управление которого находилось в кабине, поднимался с сидения, пытаясь разглядеть следы перед капотом. И вдруг остановил машину:

— Даже ехать неохота. Ты чувствуешь, как нас качает?

Наш многотонный автомобиль, действительно, качало ветром, — не только кабину, но, вроде бы, даже длинный прицеп, нагруженный железом.

Я не знал, что означает наша остановка, и подумал о худшем. Неужели мы заблудились? Неужели будем ждать окончания метели? А здесь метёт по несколько дней. Неужели будем копать пещеру, как тот водитель?

Наконец Фомин сориентировался. Мы поехали и вдруг увидели впереди смазанные летящим снегом огни встречной машины, выехавшей из чёрной бездны.

— Это вахту со Светлого везут! — обрадовано сказал Фомин и пояснил: — Так рудник называется. Вольфрам добывают. И олово.

Это был вахтовый автобус на базе «Урала». Салон автобуса отапливался дровяной печкой. На таком же автобусе я приехал в Иультин из Эквекинота. Поравнявшись кабинами, водители остановились. Фомин открыл окно и, поздоровавшись, спросил:

— Ну, как там дорога?

— Я пять километров сорок минут ехал, — ответил водитель, словно не веря самому себе, и кивнул по ходу движения: — А там как?

— Нормально. Доедешь по моим следам.

Проехать пять километров за сорок минут, значит, ехать примерно восемь километров в час. До Шмита сто пятьдесят километров. Если мы будем ехать с такой же скоростью, значит, мы приедем в Шмидт завтра ночью.

Мои ноги в унтах мёрзли, а телу было жарко. Толи печка была неэффективная, толи выдувало ветром.

— На Светлый прямо, — сказал Фомин. — Нам налево.

Я не увидел перекрёстка. Жёлтый свет фар выхватывали из темноты занесённые снегом автомобильные следы. Я заблудился бы, если был водителем.

Незаметно стало светлее. Набирающее силу утро медленно, но верно ослабляло яркий свет фар нашего автомобиля. Снег уже не падал стеной. Временами он ослабевал до такой степени, что был даже незаметен. Мощная позёмка шлифовала дорогу и волнистые сугробы бескрайнего поля, сливающегося с низким небом.

Впереди на обочине стоял могучий трактор «Кировец» массивным мотором по ходу нашего движения. Я сначала думал, что мы нагнали его. А этот трактор был трофеем зимы. Похоже, он сломался давно. Трактор был весь белый от снега, как будто его качественно без пропусков покрасили в белый цвет, включая колёса. Надувы снега на тракторе были настолько спрессованы, что он казался облитым ещё и бетоном.

— Кальмар, — сочувственно сказал Фомин, проводив трактор взглядом. Здесь «Кировцы» почему-то называли кальмарами. Безжизненные белые стёкла кабины трактора напоминали глаза мертвеца, забитые снегом. Сочувственную интонацию Фомина я объяснил тем, что он, наверное, не исключал такую же участь и для своего автомобиля.

Следствием непогоды была невозможность достоверно определить местность слева и справа от машины. Я думал, что мы едем по бескрайней равнине. А с левой стороны была высокая сопка! Может быть, была и справой, — не удивлюсь. Мастером маскировки был однотонный белый цвет земли и низкого неба.

Сопку я определил так. Я вдруг увидел слева высоко над равниной непонятное завихрение снега, как будто кто-то кидал снег лопатой. Я не мог объяснить причину этого явления и удивился. Мы подъехали к завихрению ближе. И вдруг я понял, что это ветер сдувает снег со склона сопки, направленной от нас! Саму сопку, находящуюся слева, я не видел, хотя мы ехали от неё, казалось, на расстоянии вытянутой руки. Бескрайняя равнина слева была обманом.

Недавно здесь разбился вертолёт, врезавшись в сопку. Мне стала понятна причина, почему лётчики не заметили сопку. Они думали, что летят над равниной.

— Тридцать пятый километр, — сказал Фомин. — Незамерзающая полынья.

Я посмотрел, куда он кивнул, и не увидел полыньи. Кругом были волнистые сугробы, шлифуемые сильной позёмкой.

— Везде речка замерзает. А здесь нет. Тёплые ключи. Водится харитон, — уважительно сказал он и пояснил, заметив, что я не понял: — Хариус. Балок для рыбаков, — он указал на занесённую снегом автомобильную будку с печной железной трубой, рыжей от ржавчины, незаметно стоявшую рядом с обочиной.

У меня было ощущение, что мы едем в белом мешке. Иногда Фомин объяснял мутные рельефы местности периодически возникающие, как миражи, по краям мешка.

— Заячья гора, — кивнул он на молочную пелену, вскоре оказавшуюся горой, и начал говорить о зайцах: — Ночью осветишь фарой — бегают. Кормятся на её склонах. Ветер выдувает со склонов снег. Медведей особенно много, — сказал он в развитие темы. — Пойдёшь в тундру. Обязательно встретишь. Куропаток много... Рудник «Марс», — он указал на совершенно незаметную белую сопку. — Добывают золото. Закрыли. Вода пошла в штольни.

Когда он сказал про «Марс», я подумал, что попал на другую планету: никаких других цветов, кроме однотонного белого; незаметные мутные непонятные рельефы местности; белая земля отличалась от белого неба только тем, что находилась внизу.

— Смотри, как разогнались, — с озорным выражением Фомин указал на спидометр.

Наша скорость была пятьдесят километров в час. Мы, действительно, мчались. Обычно, ехали двадцать, тридцати километров в час. То есть сейчас ехали в два раза быстрее! Пятьдесят километров в час мне показалась такой же большой скоростью, как, например, сто километров в час после пятидесяти.

Дорога производила впечатление хорошей. Тянулась прямой лентой далеко вперёд. Видимое хорошее состояние дороги не соответствовало действительности. Нас вдруг сильно подкинуло на каком-то бугре и выбросило за обочину. Мы провалились в снег.

— Сейчас покачаемся, — буднично сказал Фомин, как будто, например, решил заправить машину топливом. — Взад-вперёд. На пониженной. Внатяг.

«Качание» не помогло: колёса крутились, а машина не двигалась.

Фомин вышел из кабины, решив оценить обстановку. Следом вышел и я. Машина провалилась в снег по бампер. Задняя часть прицепа находилась на дороге. Задние колёса машины утонули в снегу наполовину. Я с удивлением понял, что мы не проваливаемся в снег, стоя перед капотом. Наст вокруг машины был твёрдый, как будто мы стояли на дороге. Сначала я топнул, пытаясь проломить наст. А потом — подпрыгнул. Бесполезно. Наст казался твёрдым, как бетон! Но ощущение было неверным: машина-то провалилась.

Снег позёмки был, как абразив: больно бил в лицо. Ветер походил на штормовой. Топорщил мех унтов, кухлянки и шапки. Я быстро окоченел.

Наше положение мы оценивали по-разному.

Я предполагал худшее. Автомобиль провалился по брюхо. Самостоятельно мы не сможем выехать. Дорога безлюдная. Возможно, сегодня никто не поедет. То есть помочь некому. Нас вытащит Шабалдаев, когда поедет из Шмидта. Я гнал от себя пугающую мысль о том, что нам не хватит солярки дождаться его в тепле. А эта проклятая мысль возвращалась и возвращалась, как назойливая муха. Если нам не хватит солярки, в моём случае будет соболезнование по заводу и фотография в траурной рамке на доске объявлений у заводоуправления.

Фомин часто моргал из-за попадающего в глаза снега, мелкого, как песок. На его лице читалось недоумение, как будто он совершенно не понимал, почему мы не можем выехать. Провалиться по брюхо для него не было окончательным приговором. Он заглянул в прицеп. Его интересовало железо. Я тоже посмотрел. Листы железа сместились ещё больше — стали упираться в борт.

Мы опять сели в кабину. Фомин, методично работая рычагом скоростей, всё-таки раскачал автомобиль, и мы выехали на дорогу.

Он больше не лихачил. Да и погода опять ухудшилась. Пошёл снег. Видимость перед машиной уменьшилась метров до двадцати. Мы опять ехали, как в белом мешке.

Впереди из снежной пелены показался грузовой автомобиль, стоявший неестественно, — поперёк нашего движения, за ним — другой и третий. Я не понял, почему они стояли поперёк движения и удивился. Что это означает? На аварию не похоже. А потом я увидел длинный одноэтажный дом! Эти машины стояли перед домом.

— Семидесятый километр. Дистанция пути, — сказал Фомин, как кондуктор в пассажирском автобусе объявляет очередную остановку.

Мы вошли в дом. В узком и длинном, как пинал, коридоре у входа лежали несколько пар больших мохнатых тапочек, напоминающих бахилы в музее. Фомин снял унты и надел тапочки. Я тоже надел тапочки. Все стены коридора были почему-то увешаны портретами космонавтов. Я не ожидал увидеть здесь портреты космонавтов! Дистанция пути обслуживает дорогу.

В коридоре было прохладно. Я это почувствовал по ногам, когда снял унты. Окно коридора плохо сдерживало сильный ветер. Дом построили торцом к господствующему ветру. Если бы построили поперёк, в комнатах было бы, как сейчас в коридоре.

Мы вошли на кухню. Водители обедали.

— Шабалдаев давно проехал? — спросил Фомин.

— Часа три назад. Сейчас вернётся.

— Почему вернётся?

— На сто десятом километре наледь пошла. Мы вернулись. Не смогли проехать. Передние колёса провалились, — водитель изобразил, резко опустив руки перед собой. — Хорошо ребята успели выдернуть.

Речка на каком-то участке русла промёрзла до дна. Его машина провалилась передними колёсами в воду, которая пошла поверх льда.

Мы пообедали в машине бутербродами и чаем. У Фомина была кружка со встроенным кипятильником, работающим от напряжения автомобильной сети.

Мы недолго ждали Шабалдаева. Фомин вдруг поехал, обеспокоенно сказав, что тот тоже мог провалиться в наледь. Он торопливо развернул автомобиль на пяточке у дома и уверено поехал куда-то в белое молоко по единственно верным автомобильным следам, проигнорировав другие следы, уходящие с пяточка в разные стороны.

Дорога была в гору. Мы ехали на пониженной передаче. Если бы он не сказал мне этого, я бы и не заметил.

— Когда выскочим на перевал, до Шмидта останется шестьдесят километров. Морозной ночью хорошо его видать, — и восхищённо добавил: — Звёзды и вдали огни Шмидта!

Речка, на которой пошла наледь, называлась Белой. С первого взгляда реку и берег было невозможно различить. Речка казалась обычной складкой местности.

— Раньше здесь жил смотритель, — он указал на сгоревший балок. — Наблюдал за наледью. Ставил вёшки.

Шабалдаева мы так и не встретили. Он благополучно переехал реку. Меня напугала переправа через реку. А что я должен был испытать, увидев несколько вмёрзших в лёд автомобилей и зная про свежую наледь? Мне было некомфортно.

Я провожал взглядом сгоревший балок, когда Фомин толкнул меня в плечо:

— Смотри, смотри!

Я увидел торчащий изо льда зад вездехода! Две дверцы и гусеницы. Он почти весь туда занырнул. А Фомин опять тряс меня за плечо:

— Смотри, смотри!

Я увидел сильно накренённый на правую сторону автомобиль, провалившийся в лёд по кузов. А Фомин опять тряс меня за плечо:

— Смотри, смотри!

По ходу нашего движения торчала изо льда кабина автомашины!

Моя рука невольно потянулась к «дипломату», стоявшему у двери. Он помешает мне, если придётся срочно выпрыгнуть из машины. Я переставил его к рычагу коробки скоростей. Фомин усмехнулся. А мне было не до смеха. Я — не герой. Я обыкновенный регулировщик, работник телевизионного завода, приехавший сюда в командировку.

Выезд с реки был очень крутой.

— Сейчас застрянем, — уверено сказал Фомин. — Шабалдаев тоже сидел.

Мы застряли. Рубили по очереди топором лёд брикетами и подкладывали их под колёса. Поглощённый работой, я не замечал ни мороза, ни ветра. Нас тормозил, как якорь, длинный прицеп. Листы железа ещё больше сместились и сильно давили на железный борт, грозя его выломать. Сам прицеп опасно перекосило. Выехали на гору берега неожиданно. Вдруг поехали, поехали и выехали.

На Шмиде была, наверное, самая северная танковая часть. Увидеть «живой» танк всегда событие, а увидеть за полярным кругом — тем более. Танк мчал нам навстречу по бездорожью, поднимая гусеницами облака снега. Я сначала подумал, что это вездеход. Не разобрал в сумерках. Наступала ночь. А это был самый настоящий танк!

Мы приехали на базу Шмидта в шестом часу вечера. Было темно, как глубокой ночью. Светились огоньки каких-то строений. Фомин высадил меня у диспетчерской.

— Доедешь на автобусе, ладно? — смущённо попросил он. — Посёлок рядом. Всего пять километров. Мне ещё разгружаться надо, — он кивнул на огоньки строений. А потом ехать назад. Шабалдаев уже разгрузился.

— А когда будет автобус?

— Точно не знаю. В шесть, кажется. Рабочих повезут.

Желание Фомина отделаться от меня было понятным. Конечно, я был для него обузой. Ему надо разгружаться. Меня смутило, что он не знал точно, когда будет автобус. Я надеялся, что он не ошибся.

Я сожалел, что не пообщался с Шабалдаевым. Он застал сталинские времена: приехал на Чукотку в 1947 году. Мне хотелось на него просто посмотреть.

В Эгвекиноте шофёр, мой сосед по номеру гостиницы, рассказал мне, что якобы на каждом километре автомобильной дороги от Эгвекинота до Иультина находятся кладбища заключённых, построивших эту дорогу. Длина дороги — двести километров. В Иультине товаровед сообщила мне, что соседская собака принесла к её квартире человеческую ногу, вытащенную из могилы. Из-за вечной мерзлоты заключённых зарывали неглубоко.

Верхний посёлок, в котором я жил рядом с Иультином, — это якобы бывший лагерь заключённых, которые построили Иультин. Если бы мне не сообщили, я бы и не догадался. Все дома посёлка были завалены снегом по крышу. Наш дом не походил на лагерный барак. Наверное, был переделан в гостиницу.

Я ждал автобус у диспетчерской. Рядом с домом находилось Чукотское море, покрытое торосами, неясно проступающими из темноты. Сильный холодный ветер, дующий с моря, больно обжиг моё лицо и мочки ушей. Уши моей шапки были завязаны на затылке.

Решив опустить уши шапки, я снял шапку и торопливо, не желая простудить голову, дёрнул шнурок, но неудачно: бантик превратился в тугой узел. Пока я развязывал узел, пальцы сильно прихватило морозом. Надев меховые рукавицы, я стал сжимать-разжимать пальцы. Тёр ладони между собой. Пальцы левой руки отогрелись. Их закололо. А пальцы правой руки не желали отогреваться. Я их не чувствовал. Я решил отогреться в диспетчерской. Думаю, что я мучаюсь? Заодно узнаю об автобусе. Я взял свои вещи и быстро пошёл к заветной двери, за которой было спасительное тепло.

Диспетчером была женщина лет тридцати. Она сидела за столом. Я поздоровался и спросил разрешения погреться. Она, естественно, разрешила. Комната обогревалась батареей центрального отопления. Батарея находилась у топчана. Я сел на топчан и поднёс ладони к батарее. Сначала опять закололо пальцы левой руки, хотя я считал, что они уже отогрелись, а потом закололо пальцы правой.

— А когда будет автобус? — спросил я женщину, с любопытством разглядывающую меня: она сразу поняла, что я не местный.

— Вы опоздали. Он уехал в пять.

— А когда будет следующий?

— Следующий будет утром.

— А у вас можно оставить вещи?

— Зачем?

— Хочу налегке пойти в посёлок.

Она оценивающе посмотрела на меня, как будто хотела понять, смогу ли я дойти в такую погоду, наконец, пришла к какому-то выводу и вдруг спросила:

— А ты, заяц, чей?

— Не чей, — в тон ей ответил я. А потом назвал организацию, в которую приехал, представился и сказал, что хочу поселиться в гостиницу.

— Гостиница закрыта. Заморозили отопление.

Меня неприятно поразило её известие! Где бы я ночевал, если бы Фомин высадил меня в посёлке? Пришлось бы бегать по домам.

— Есть гостиница в аэропорту, — продолжала она. — Но ты туда не дойдёшь. До аэропорта пятнадцать километров.

— И что теперь делать? Можно тут переночевать? — я указал на топчан, на котором сидел, не сообразив, что топчан был один. Она сама спала на этом топчане! Не может такого быть, чтобы она всю ночь сидела за столом.

— Можно, — снисходительно кивнула она. — Я тебя в дом поселю. В доме переночуешь.

Дом находился рядом с диспетчерской и был двухэтажный. Навесной замок не открывался: замёрзшая влага заклинила личинку. Она сходила за газетой и спичками. Сильный ветер сразу тушил огонь. Мы заслонили ветер нашими телами. Я отогрел замок и открыл его.

Спальная комната находилась на втором этаже. Я поужинал бутербродами. Поставил будильник своих ручных часов на семь утра. Лёг спать и мгновенно заснул. Ночью меня разбудил милиционер и попросил показать документы. Очевидно, диспетчер оповестила его. Мыс Шмидта находился в погранзоне. Утром я уехал в посёлок на вахтовом автобусе.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0