Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Защита Лужина

Был ли Александр Иванович?

На шахматной доске русской литературы Набоков — фигура второго ряда, если учитывать, что в первом ряду в начале любой партии стоят пешки, а за ними, во втором — более значимые господа. Для ярого почитателя этого литератора он — король или, в худшем случае, ферзь. Для ненавистника — даже не пешка, а случайно залетевшая на шахматную доску муха. Для более спокойного и трезвого оценщика Набоков — фигура между ферзём и пешкой. Вряд ли ладья, имея которую, король может поставить мат другому королю, оставшемуся в одиночестве. Но и не прямолинейный диагональный слон. Скорее всего, Набоков — конь, умеющий ходить и так, и эдак, но неукоснительно соблюдающий правило буквы Г. Или буквы L, поскольку он так много написал по-английски, а в английском алфавите буквы в виде Г нету. Равно как в русском нет L.

Сейчас даже трудно представить себе, что для русского читателя, жившего в СССР полвека тому назад, этого писателя вообще не существовало. Он был запрещён как эмигрант, как сын одного из главных организаторов и руководителей партии кадетов, враждебной большевикам, как буржуазный эстет, как человек, никогда в жизни не собиравшийся возвращаться в Россию: «какой бы жалостью душа не наполнялась, не поклонюсь, не примирюсь». А если во сне «в Россию поплывёт кровать», то сразу же — «и вот, ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать».

Уже после первых публикаций Набокова, в 1923 году в секретном документе Главлита значилось: «К советской власти относится враждебно. Политически разделяет платформу правых кадетов». Подобная формулировка в те легендарные времена была столь же почти неистребима и навсегда, как татуировка. 

Его принято считать благополучным литератором, но все забывают, что почти до шестидесятилетнего возраста Набоков не имел большой славы, вынужден был постоянно преподавать дабы прокормить себя, жену и сына. Лишь скандал с романом «Лолита», описывающим любовь взрослого мужчины к несовершеннолетней, что в пуританских США выглядело неприличным, привлёк к нему внимание. «Лолита» освободила своего создателя от необходимости преподавать, дала ему кислород для свободного творчества и переезда из непредсказуемой Америки в благословенную Швейцарию. Владимира Владимировича стали обильно печатать, читатели заинтересовались его остальными произведениями, денежные потоки полились на автора, свыкшегося с мыслью о том, что до конца дней он вынужден будет бояться потерять работу.

Четыре года подряд — 1963, 1964, 1965, 1966 — его выдвигали на Нобелевскую премию. Увы, безуспешно. А получивший Нобелевку Солженицын вновь пытался поднять вопрос о награждении этой премией Набокова.

При этом в СССР отношение к писателю всё ухудшалось и ухудшалось, после «Лолиты» ко всему прочему прибавилось, что он чуть ли педофил, да и нобелевские рекомендации со стороны выдворенного из советской страны автора «Архипелага ГУЛаг», лишь сгустили краски. Набокова читали только из-под полы, привозили тайком из-за бугра, передавали друг другу для прочтения на день, на два от силы. Забавно, что  при этом более ходовыми и прыткими оставались Аксёнов, Войнович, тот же Солженицын и прочие реальные или надуманные борцы против советской действительности. Набоков и здесь оставался во втором ряду. Однако, опять-таки, в шахматном понимании. Активнее ходили пешки.

«Шахматы — могучее орудие интеллектуальной культуры!» «Дорогу шахматам в рабочую среду!» — под такими лозунгами, начиная с 1924 года выходил в Москве шахматный журнал «64» (количество клеток на доске). В эпоху ранней перестройки можно было на одном из очередных номеров поставить иной девиз: «Дорогу Набокову!»

Шахматное обозрение «64» возродилось в 1968 году Александром Рошалем благодаря содействию тогдашнего чемпиона мира по шахматам Тиграна Петросяна, и вот в 1986 году Рошаль решил совершить дерзкий поступок — он опубликовал всё ещё запрещённого Набокова, отрывки из романа «Защита Лужина» под тем предлогом, что в них ярко описаны тонкие нюансы шахматной игры. Вызванный в партийные верхи, главный редактор «64» именно этим предлогом и прикрывался, как щитом. Да ещё и предисловием Фазиля Искандера, где было: «пришло время печатать Набокова на родине», «гомеопатические дозы иронии и скепсиса по отношению к новой России, нещедро рассыпанные в его произведениях, не должны никого страшить» и «тоска по России, прорывающаяся в его романах, вероятно, наиболее пронзительная струя в его творчестве».

В итоге всё сошло с рук, партийные боссы ограничились только остроумным эпитетом «шахматное оборзение». 

Прекрасно помню то время. Писатель Михаил Попов, с которым я вместе стал работать в журнале «Литературная учёба», буквально грипповал Набоковым, давал мне тайком читать его романы, и мы вместе с ним рыскали по московским газетным киоскам в поисках смелого номера шахматного оборзения. Но его уже растащили. Изголодавшийся народ хватал и пожирал тогда всё подряд. Это сейчас его ничем не удивишь, кроме цены.

Но вскоре можно было утешиться — сразу следом за шахматным оборзением ещё больше «оборзел» журнал «Москва». Видя, как не наказали Рошаля, тогдашний главный редактор «Москвы», замечательный русский прозаик Михаил Николаевич Алексеев, первым побежал по только что проложенной лыжне. Он опубликовал «Защиту Лужина» полностью, и Набоков, наконец-то, сделал свой ход в СССР, поставив шах загибающейся советской цензуре!

— Мы что, и «Лолиту» стерпим? — возмущались чиновники.

Спустя два года всемогущий Главлит, чудище цензурное, подал в ЦК КПСС прошение разрешить «перевести из спецфондов в общие фонды библиотек произведения авторов-эмигрантов, выехавших за рубеж в период с 1918 по 1988 год». И горбачёвский ЦК разрешил. Публикации повалили, как из рога изобилия, со временем пришлось стерпеть и «Лолиту», и читатели с удивлением не обнаружили в ней ничего порнографического, неприличного, скабрезного, наоборот, услышали гимн любви.

А тогда, в 1986 году, приходилось довольствоваться великолепным шахматным этюдом под названием «Защита Лужина». Но и это было немало. Особенно, если учесть, что именно этот роман, вышедший в Берлине в 1929 году, принёс писателю славу. Нет, конечно, не мировую, но славу хотя бы среди знатоков и истинных гурманов русской словесности. При этом и две предыдущие крупные вещи Владимира Владимировича — повесть «Машенька» и роман «Король, дама, валет» ничуть не хуже, сильные и стилистике, и в психологизме. И, тем не менее, именно «Защита Лужина».

«Номер «Современных записок» с первыми главами «Защиты Лужина» вышел в 1929 году, — писала Нина Берберова. — Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Всё моё поколение было оправдано». 

Такого героя, как Лужин, до сих пор не было в литературе. Человек, скрывающийся от мира Божьего в мире шахмат, уничтоженный для мира суетного, в некотором роде монах шахматного монастыря. Мало того — игумен. Безумие шахматиста, всюду видящего только ходы королей, ферзей, пешек, слонов, ладей и коней: «Каменные столбы с урнами, стоявшие на четырёх углах садовой площадки, угрожали друг другу по диагонали». Или во время разговора с невестой Лужин «сидел, опираясь на трость, и думал о том, что этой липой, стоящей на озарённом скате, можно, ходом коня, взять вон тот телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о чём именно он сейчас говорил».

Это безумие сродни помешательству художника, видящего мир в иных формах и красках, писателя, живущего жизнью своих героев, а не своей, музыканта, который слышит мелодию там, где для всех остальных молчание или какофония.

У Лужина на протяжении всего романа даже нет имени, только условная фамилия. Он может быть Ферзеславом Шахматеевичем, Цейтнотом Рокировичем, но даже это не его сущность, и у человека, чья истинная жизнь протекает в бездонной многовариантности игры, у человека, спасающегося от всемирного потопа в ящике с шахматами, как в ветхозаветном ковчеге, не может быть имени. Оно появляется в первый и последний раз в самом финале романа и только тогда, когда Лужин погибает. Как человек-невидимка, он вновь обретает свою форму, свои очертания, свою видимость, лишь сделавшись мёртвым. И это имя нужно теперь лишь для написания его на могильной плите: «Александр Иванович Лужин».

«Он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и тёмные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним...

Дверь выбили.

— Александр Иванович, Александр Иванович! — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было». Таковы последние слова романа «Защита Лужина».  

Фирменный приём, использованный Набоковым, впоследствии применит Габриэль Гарсия Маркес в «Осени патриарха», где главный герой лишь однажды получает имя и сам заново узнаёт о нём, когда, дожив до склероза, засовывает записочки в отклеивающиеся обои и в одной из таких напоминалок читает: «Меня зовут Сакариас».

Мир старался уловить шахматомана, увести от 64-клеточного заболевания, но у него не было жизни без древней игры, в которую чем больше погружаешься, тем она становится сложнее и сильнее засасывает в себя, как в пучину. Главная и страшная тайна героя по фамилии Лужин в том, что он неизлечим, хотя и делает попытку вылечиться. Встретил женщину, на которой намеревается жениться. Вот оно, казалось бы, спасение!  Но это как с пьяницей, который проклинает алкоголь, удивляется тому, что люди вообще его употребляют, но всё лишь до тех пор, пока не увидит, как заманчиво поблёскивает и побулькивает пьянящая жидкость, перетекая из горлышка бутылки в стакан.

Не решён и не может быть решённым в романе один главнейший вопрос: что было бы, если б защита чёрных от натиска белых в игре с главным соперником Лужина итальянским гроссмейстером Турати оказалась эффектной, а не ошибочной? Получил бы Лужин душевное исцеление? Возможно, да, но только до того, покуда не встретится ещё с одним соперником, способным сломать любую защиту. Всесокрушительность Турати не объяснима для Набокова, как не объяснима для него сила советской власти. Она, по его идее, не должна была восторжествовать над белогвардейской силой, но она восторжествовала.

И вот Лужин в психиатрической лечебнице Европы, из которой нет выхода, кроме как в окно, на асфальт, в небытие. Исключительно в этом небытие для несчастного Александра Ивановича спасение сразу от обоих зол — от зла мира человеческого существования и от зла мира шахмат. Зримого мира людей и незримого мира идей.

Роман «Защита Лужина» — сам по себе сложнейшая и запутанная шахматная партия с печальным финалом, с которым читателю приходится с тяжким чувством смириться, как когда тебе выносят нестерпимый приговор:

— Мат!

Александр Сегень





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0