Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Зависть

Четвёртый толстяк. К 90-летию выхода романа Юрия Олеши «Зависть»

На середину 20-х годов ХХ столетия пришёлся расцвет творчества одного из талантливейших русских прозаиков Юрия Карловича Олеши. Человека, который, к сожалению, так и не смог в дальнейшем расширить пространство своего творчества и, достигнув 30-летнего возраста в дальнейшем как писатель угасал, придавленный всё более и более возраставшей неуверенностью в себе, в своих силах.

В 1924 году, в возрасте 25 лет Олеша сочинил замечательную сказку «Три толстяка», которой зачитывались и будут зачитываться многие поколения детей и взрослых. Наряду с «Золотым ключиком, или Приключениями Буратино», «Стариком Хоттабычем», «Волшебником Изумрудного города», «Приключениями Незнайки», «Приключениями капитана Врунгеля», «Сказкой о потерянном времени» эта книга навсегда вошла в сокровищницу детской литературы советского периода.

Тем более удивительно то, как она была воспринята при появлении — в штыки! Начать с того, что издатели четыре года мурыжили рукопись, отвергали, сомневались в необходимости её печатания. А когда в 1928 году «Толстяки», наконец, вышли в издательстве «Земля и фабрика», на книгу, подобно разящей стреле, была выпущена одна единственная рецензия под заголовком «Какою не должна быть книга для детей» в еженедельнике «Читатель и писатель», «с высокомерным и неумным брюзжанием и боязнью захвалить молодого автора», как возмущённо писал в статье «Веер герцогини» Осип Мандельштам. И далее он же: «Между тем «Толстяками» уже зачитываются и будут зачитываться и дети, и взрослые. Это хрустально-прозрачная проза, насквозь пронизанная огнём революции, книга европейского масштаба».

Покуда «Три толстяка» пробивали себе дорогу на полки книжных магазинов, Олеша написал в 1927 году роман «Зависть», принёсший ему хоть и не громкую, но мировую славу. Это произведение с колёс опубликовал в журнале «Красная новь» известнейший революционер, большевик, критик, теоретик литературы Александр Воронский. Успел опубликовать до того, как его сняли с главных редакторов, выгнали из партии и отправили в ссылку — так подверглась разгрому левая оппозиция во главе с Троцким. Вполне возможно, напиши Олеша свой роман чуть позже, ему гораздо труднее было бы его опубликовать. Повезло.

Катаев в книге воспоминаний «Алмазный мой венец» пишет, что Воронский, прочитав первую фразу «Зависти» «Он поёт по утрам в клозете», «даже взвизгнул от удовольствия. А дальше всё пошло как по маслу... Когда же повесть появилась в печати, то ключик, как говорится, лёг спать простым смертным, а проснулся знаменитостью». Ключиком Катаев называл Олешу, а «Зависть» — повестью, хотя автор обозначил её как роман.

А действительно, роман ли это? Происходит ли в «Зависти» главное, что свойственно для романа — хотя бы какое-то перерождение героев под влиянием сильных событий истории и личной жизни? Пожалуй, нет, если не считать, что в начале главный герой Николай Кавалеров брезгует соседкой по коммуналке Анечкой, считая сорокапятилетнюю вдовушку старой и обрюзгшей, а в финале оказывается в её постели. Вот и все превращения. Прочие персонажи остаются такими же, как вначале.

Их три противоборствующие пары: Андрей Бабичев против Ивана Бабичева, Николай Кавалеров против Володи Макарова и Валечка против Анечки.

Андрей Бабичев — крупный советский начальник в пищевой промышленности. Его старший брат Иван — неудачник, выдумщик, то ли невезучий изобретатель, то ли шарлатан. В чём-то он предтеча шукшинских чудиков. Иван — представитель интеллигенции, не смирившейся с гигантской машиной советской власти, индустриализации, новой культуры, новых формул отношений между людьми. И он объявляет войну младшему успешному брату Андрею.

Николай Кавалеров — примерно то же, что Иван, но не такой яркий, более подлый, желчный, озлобленный. Нравственно он болен. Диагноз: съедающая всю его сущность зависть к Андрею Бабичеву. Тот подобрал его однажды на улице и привёл в свой дом, поселил у себя, дал работёнку. Но с одним условием — до того момента, когда вернётся приёмный сын Андрея Бабичева, Володя Макаров, явный антипод Кавалерова и куда более подходящий для Андрея и для всей новой советской действительности.

Наконец, третья условная пара. Валечка — дочь Ивана и невеста Володи. Кавалеров влюблён в неё, но, естественно, ему её не видать как своих ушей. В финале, изгнанный из бабичевского рая, он, напившись, приползает к вдовой сорокапятилетней соседке Анечке Прокопович, становится её сожителем: «Она не сопротивлялась и даже открыла объятия.

— Ах ты поползёнок, — шептала она, — ишь ты, поползёнок».

А на последней странице книги у Анечки появляется и второй сожитель — Иван Бабичев! Последние слова всего романа принадлежат Ивану: «Будем равнодушны, Кавалеров! Взгляните! Мы обрели покой, мой милый. Пейте. За равнодушие. Ура! За Анечку! И сегодня, кстати, я сообщу вам приятное... Сегодня, Кавалеров, ваша очередь спать с Анечкой. Ура!» Такой вот кошмарный и склизкий финал.

Иван красиво говорил о том, что нужно хлопнуть дверью, чтобы на морде у мачехи-истории остался шрам. Но и этого не получилось.       Объявившие войну машине, Иван и Кавалеров терпят сокрушительное поражение, и нетрудно догадаться, что дальше их жизни пойдут под откос, а лет через десять обоих, вытряхнув из Анечкиной постели, смоет волна репрессий.

Если Иван и Кавалеров — герои-неудачники, в каком-то смысле даже антигерои, особенно Николай, если Володя, Валечка и Анечка — персонажи второстепенные, то главным героем «Зависти», без всякого сомнения является тот, кто по утрам поёт в клозете — Андрей Бабичев. С первых страниц он предстаёт перед читателем в виде могучего здоровяка, заботящегося о своём теле, о том, чтобы всегда оставаться в хорошей форме и таким являться перед советским народом, облагодетельствовать который он поставил своей целью. На протяжении всей книги он не совершает ничего дурного. Выгоняет Кавалерова? Но в ответ на откровенное хамство с его стороны. Главная его вина в том, что он процветает в большевистской системе, всеми уважаем, у всех на виду, прославлен и обеспечен. И благодаря этому образ его стал трактоваться как заведомо отрицательный, хотя у самого Олеши этого нет и в помине.

«Андрей Петрович Бабичев — "один из замечательных людей государства" — главный Толстяк творчества Юрия Олеши», — припечатал Бабичева критик Аркадий Белинков в своей статье «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша», вышедшей в 1976 году в Мадриде уже после смерти критика. Примечательно то, что Белинков в своё время вырос в привилегированной советской семье, его отец служил начальником центральной бухгалтерии наркомата легкой промышленности, то есть, в понимании Белинкова, в каком-то смысле тоже был «толстяком»! А его сын Аркадий оказался ярым антисоветчиком, в 1944 году лишь благодаря вмешательству Алексея Толстого и Виктора Шкловского смертную казнь ему заменили лагерями. В 1956 году его освободили, он даже преподавал в Литинституте, а в 1968 году сумел вместе с женой сбежать в США, где и умер в 1970 году в возрасте 48 лет. Израильский литературовед Омри Ронен вспоминал: «Белинков пользовался литературой как орудием политической агитации. Он знал одну страсть — политическую. Аполитичная поэзия, «Я помню чудное мгновенье», была в его системе лишь результатом того, что Пушкину запрещали писать политические стихи». Ненавидя всё советское, Аркадий Белинков увидел в Андрее Бабичеве проявление самого гнусного, что в его понимании, могло быть в советском чиновнике, красном директоре. Белинков возненавидел Бабичева точно так же, как Кавалеров, который с отвращением признаётся: «Это образцовая мужская особь». Да и толстяком он же первым его называет: «В нём весу шесть пудов...» «Он похож на большого мальчика-толстяка». «Он заведует всем, что касается жранья. Он жаден и ревнив. Ему хотелось бы самому жарить все яичницы, пироги, котлеты, печь все хлеба. Ему хотелось бы рожать пищу». «Он, Андрей Петрович Бабичев, занимает пост директора треста пищевой промышленности. Он великий колбасник, кондитер и повар».   

Но является ли Андрей Бабичев и впрямь Четвёртым Толстяком? Так ли это?

В сказке про народ, восставший против трёх тиранов, у всех персонажей есть имена. Кроме тиранов, которых автор почему-то лишил индивидуальности и обозначил как Первый Толстяк, Второй Толстяк, Третий Толстяк. Что и дало повод литературоведам подхватить слова Белинкова и назвать главного героя «Зависти» Четвёртым Толстяком. А тут ещё одно лыко в строку — «Четвертак», любимое детище Бабичева, огромная строящаяся столовая, в которой обед из двух блюд будет стоить 25 копеек, то бишь, четвертак. В глазах приживалы Кавалерова, а затем и в глазах литературоведов, это выглядит как устрашающий символ индустриализации всей человеческой жизни. «Объявлена война кухням». Какой ужас! Но сам же Кавалеров придумывает своему ненавидимому благодетелю превосходную речь: «Женщины! Мы сдуем с вас копоть, очистим ваши ноздри от дыма, уши — от галдежа, мы заставим картошку волшебно, в одно мгновенье, сбрасывать с себя шкуру; мы вернем вам часы, украденные у вас кухней, — половину жизни получите вы обратно. Ты, молодая жена, варишь для мужа суп. И лужице супа отдаешь ты половину своего дня! Мы превратим ваши лужицы в сверкающие моря, щи разольем океаном, кашу насыплем курганами, глетчером поползет кисель! Слушайте, хозяйки, ждите! Мы обещаем вам: кафельный пол будет залит солнцем, будут гореть медные чаны, лилейной чистоты будут тарелки, молоко будет тяжелое, как ртуть, и такое поплывет благоухание от супа, что станет завидно цветам на столах».  

Только представим себе быт середины 20-х годов прошлого века — коммунальный ад, где в чаду кухонь ежедневно изливались потоки ненависти друг на друга, потому что кругом теснота, антисанитария, захламлённость. К этому добавим отсутствие холодильников, блюда нужно было, приготовив, вскоре и съедать. И колбасник Бабичев хочет вернуть людям ту часть жизни, которая испепеляется в кухонном чаду. Что же в этом плохого? Он изо всех сил бьётся, чтобы граждане могли качественно и недорого питаться в большой и чистой столовой. А как ликует, когда ему удаётся начать изготовление нового сорта колбасы: «Да, да, — ревел он, — да! Совершенно превосходная! Пошлём на выставку. В Милан пошлём! Именно та! Да! Да! Семьдесят процентов телятины. Большая победа... Нет, не полтинник, чудак вы... Полтинник! Хо-хо! По тридцать пять. Здорово? Красавица!»

И нам предлагают смотреть на него как на презренного колбасника и Четвёртого Толстяка. Человека, который на своём месте стремится улучшить жизнь людей. Да, он не пишет стихов и не малюет чёрные квадраты, не сочиняет музыку, он — приземлённый. Но в этой его приземлённости — постоянный полёт, пусть полёт за колбасой и сосисками, за обедом стоимостью в четвертак, но — полёт. Потому что он живёт не для одной только своей успешности, но для своего народа.

Противостоящий ему завистник Кавалеров ненавидит его именно потому, что сам ничтожен и подл. При знакомстве с ним Иван Бабичев со смехом произносит: «А фамилия Кавалеров мне нравится: она высокопарна и низкопробна», на что Кавалеров мысленно отвечает: «Я и есть высокопарный и низкопробный». Он мог быть ещё ничтожнее и подлее, если бы продолжал жить в качестве приживалы и тайком пакостить, как пакостят герои сологубовского «Мелкого беса». Плевать в еду, когда Бабичев не видит, изобретательно портить вещи. Но Кавалеров поднимает восстание, во время многолюдного мероприятия в рупор кричит Бабичеву: «Колбасник! Колбасник!» Дальше этого бунта он не поднимается, объявленная им война колбаснику обречена на провал. Но он мог бы ещё больше вырасти в наших глазах, если бы, почувствовав, как зависть уничтожает в нём человеческую личность, нашёл в себе силы просто уйти.

Зависть и ненависть разгораются в Кавалерове с особой силой, когда он видит на теле Бабичева свидетельство его дворянского происхождения — «родинку, особенную, наследственную дворянскую родинку, — ту самую, полную крови, просвечивающую нежную штучку, отстающую от тела на стебельке, по которой матери через десятки лет узнают украденных детей». Что это за странное кожное образование — дворянская родинка — остаётся загадкой. Как родинки могут зависеть от дворянского титула? Жаль, что нельзя об этом спросить Юрия Карловича.

 Хуже другое: «Зависть», в начале написанная бесподобно, ярко, завораживающе, постепенно превращается в нечто бесформенное. Низкопробное, как Кавалеров. Трагедию завистника критики пытались превратить в благородное продолжение темы лишнего человека. Но, увы, перед нами отнюдь не Печорин, а скорее Передонов.

На фоне общего восторженного хора, воспевшего Олешу как нового гения, слышались и неодобрительные, но трезвые голоса. «В "Зависти" невозможно развязное начало и зажёванный вялый конец», — писал Пришвин. Берберова восторгалась тем, что для Олеши интонация и метафоричность важнее фабулы и сюжета, но именно благодаря отсутствию развития сюжета «Зависть» скатилась к какому-то действительно зажёванному и вялому финалу.

Да и с метафоричностью не так всё превосходно. Поначалу восторгая, она постепенно начинает раздражать своей избыточностью. Олеша признан великим стилистом, всю жизнь оттачивающим фразу, но мастерство прозаика в чувстве меры, а этого чувства у него как раз и не хватало, он захлёбывался в метафорах, выплёскивавшихся из него, как шампанское из горлышка встряхнутой бутылки. Лидия Чуковская, не принадлежавшая к восторженным и беспрекословным поклонникам стиля Олеши, замечала, что его мир «это мир вещей, а не мир человеческих чувств. Но читатели — люди, и трогать их, волновать их дано только человеческому; вещь интересна нам только тогда, когда сквозь неё можно яснее разглядеть человека». Она видела, что у Олеши «вещи властвуют самодержавно, тормозя движение сюжета, сосредоточивая внимание читателя на побочном в ущерб главному... невольно вспоминаешь слова Флобера в одном из его писем: "Излишние сравнения следует давить, как вшей"». У Олеши же и в «Трёх толстяках», и в «Зависти» слишком многое стилистически подчинено сравнениям. Порой он даже забывает, что уже один раз сравнил что-то с чем-то и повторяется, как в случае с человеческим позвоночником, похожим на стебли бамбука, что вообще-то и сомнительно, поскольку сочленения бамбука расположены гораздо дальше друг от друга, нежели позвонки.

Удивительнее же всего то, что сам Олеша считал героем Кавалерова, и в своей речи на Первом съезде Союза советских писателей в 1934 году удивлялся, когда этот персонаж оценили как ничтожество и пошляка: «Зная, что много в Кавалерове есть моего личного, я принял на себя обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло». Стало быть, Андрей Бабичев для него оставался как раз тем полуживотным, образцовой мужской особью, а не героем общественного значения, стремящимся улучшить жизнь. Возможно именно это потрясение привело писателя к разочарованию в своём творчестве вообще, и к концу 30-х годов он уже почти ничего не писал, а в  50-е стал персонажем окололитературной богемы Центрального дома литераторов. В итоге — погибельная запись от 1956 года: «Я больше не буду писателем. Очевидно, в моём теле жил гениальный художник, которого я не мог подчинить жизненной силе. Это моя трагедия, заставившая меня по существу прожить ужасную жизнь...»

Поразительный факт: «Зависть», сделавшая писателя знаменитым, его же в итоге и погубила, источила, как ржавчина. Литературоведы, на все лады хвалившие мастера метафор и интонаций, не заметили главного провала книги, состоявшего в том, что писатель приблизился к чему-то важному, главному, но, подойдя, не смог войти, прошёл мимо.

В «Зависти» гениально показано то, как высокопарные и низкопробные Иван Бабичев и Николай Кавалеров расшибаются насмерть о жизненную силу Андрея Бабичева, Володи Макарова и чудесной девушки Вали, но самой этой жизненной силы трёх интереснейших персонажей Олеша показать не сумел.

Впрочем, что бы там ни было, эта книга как недоделанный шедевр навсегда вошла в историю русской литературы ХХ столетия.

Александр Сегень





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0