С.Н. Дурылин. Колокола: Избранная проза

Написанная в чудовищные годы гонений на Русскую Православную Церковь, обращенная к читателю верующему, художественная проза С.Н. Дурылина не могла быть издана ни в советское, ни в постперестроечное время. Читатель впервые обретает возможность познакомиться с писателем, чье имя и творчество полноправно стоят рядом с И.Шмелевым, М.Пришвиным и другими представителями русской литературы первой половины XX в., чьи произведения по идеологическим причинам увидели свет лишь спустя многие десятилетия.

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви ИС 11-109-0919

Книгу можно приобрести в Книжной лавке журнала "Москва" (119002. Москва. Арбат, 20. Журнал "Москва". Тел.: +7 495 691 7094, 691 7110. books@moskvam.ru). Возможна доставка почтой.

Послесловие Юрия АРХИПОВА:

РУСЬ ПРИКРОВЕННАЯ

Сергей Николаевич Дурылин (1886–1954) — приметное имя среди тех, кого взрастил Серебряный век отечественной культуры. В конце своей многострадальной жизни в Болшеве, близ церкви Козьмы и Дамиана, из обломков снесенного в Москве Страстного монастыря он выстроил дом, куда к нему съезжалась вся «старая Москва» — писательская, ученая, духовная, театральная.

Кем же он был, этот «схимник», написавший десятки книг, иные из которых до сих пор не опубликованы? До революции — православный очеркист (сам Розанов хвалил в печати его «юно и горячо написанные книжки» — о «Руси прикровенной»). После нее — священник, принужденный — «живота ради» — снять и спрятать в шкаф рясу, он в советское время стал известен прежде всего как литературовед и театровед.

Но это была только видимая часть айсберга. Основное творилось попутно, «под спудом». Имевший доступ к рукописям своего друга и духовника, Михаил Нестеров писал: «Многое из написанного им — прекрасно, оригинально, глубоко по чувству и совершенно по форме… Им хорошо усвоено все лучшее, что дала старая школа наших художников слова…»

Лет с тех пор прошло немало. И только в последние годы начинает печататься потаенный Дурылин. Его мемуарно-дневниковые записи «В своем углу» сразу определили место этого гонимого скитальца и затворника рядом с В.Розановым («Опавшие листья») и М.Пришвиным («Дневники»), а роман «Колокола» с несомненностью выдвигает его в пару к И.Шмелеву («Лето Господне»).

Дурылин начал роман «Колокола» в конце двадцатых годов, когда пышным цветом взошла «орнаментальная» проза, отцами которой и были Ремизов с Белым. Но Белый для Дурылина слишком резв и резок, порой и болезненно назойлив; у Ремизова более плавный, родной ему лад. А дело именно в ладе. Хотя бы — в напевно-ямбовых, с переходом в расплывчатый анапест и дольник, зачинах («запевах», по Ремизову, или «начальных словах»). Они же задают тональность всей вещи. Стиховедческие или музыкальные термины тут уместны: ведь волнообразный «орнамент» в почти, а иногда и полностью ритмизованной прозе организован как симфония или соната.

Сам Дурылин любил устанавливать «парность» известных писателей и художников. «Как Врубель — парный художник к Лермонтову, так Федотов — к Гоголю» («В своем углу»). Пара к нему самому — даже не близкий друг (и духовное чадо) его Михаил Нестеров, а скорее Борис Кустодиев. Очарованная и чаровная пестрядь русской провинции. Где все лепится вроде как и наперекосяк, но в полной и ладной согласованности несуразиц и в разные стороны кренов.

Метод «русопятого» Дурылина, однако, парадоксальным образом иностранный: пуантилизм. Никаких размашистых мазков, связывающих повествование в единый сюжет. Точечное нанизывание ярких ядрышек-историй. Как будто и не связанных между собой, этаких самостоятельных микроновелл. Нужно отойти от полотна, взглянуть на него откуда-нибудь сбоку, чтобы проступил ход времени, здесь запечатленного. Сбоку или сверху — с точки зрения если не вечности, то взывающих к вечности колоколов на колокольне.

И тогда предстанет в бесконечном разнообразии столетняя — от Александра Благословенного с Аракчеевым до патриарха Тихона с Лениным – жизнь губернского города Темьяна. Да, отчасти и темная жизнь с ее невзгодами и тягомотинами, но — неустанно просветляемая «светозарным правоверием»: церковной службой, молитвой, колокольным звоном.

И колокола — как живые. У каждого свое имя, своя биография. Не абы как, неслучайно названы: Воеводин, Голодай, Разбойный, Плакун, Княжин, Наполеон, Разгонный, Соборный. И «глас звенения» у каждого свой. У кого печаль, у кого ликование. Колокольный глас, коему из поколения в поколение внимают в отведенный для души час горожане, не просто живой. Он — «человечней человечьего». Ибо в человечьем-то «и ложь, и хрип, и пёрх». А в медном да серебряном — чистая печаль и чистое умиление. Чистая сущность. Человечий глас, что доносится снизу, «о Боге вестит, а пятачком звенит». А к Богу взывать надо несуетно, незамутненно. Потому и посредствуют колокола между обремененными грешками людьми внизу и Начальником Тишины, то есть Господом, наверху. Звон таков, что «возвращает и прохвоста в человека». Потому и влечет, как мечта. Душа тянется.

Так и течет целый век русская жизнь — мирно и мерно, как колокольный звон над окрестными нивами, полями, лесами. А со временем – не ведомо как, незаметно — проступают вдруг среди привычного жития-бытия темные пятнышки-червоточинки. То тут, то там сбираются кучкой пролетарии, что-то бубня невнятно-угрозливое. И вот уже городская ведунья Тришачиха начинает то и дело не к месту вскрикивать: «Быти вскоре!» Никто ведь всерьез не ждал смертельной грозы, хотя и находились любители потолковать «о конце времен». А вот поди ж ты настал — негаданно — последний пасхальный звон. И полезли на колокольню не умиленные в сердце своем сокровенные чудики, а хмурые большевики-пролетарии. Стащить колокола, «урезонить звон». Чтобы не мешали «пустословить на площадях», то бишь проводить митинги. Чтобы «голос прошлого» не заглушал голоса партработников — провозвестников грядущего всеобщего счастья.

И притих город, поникли горожане. Ибо довлеет дневи злоба его. А «прать против рожна не спасительно», — как молвил, ужасаясь бесчинствам, мудро- оглядчивый соборный протоиерей.

Показательно, как с переломом эпохи в романе меняется и речевой строй. Вместо напевного лада в духе «русского узорочья» являются вдруг надолбы «пролетарского» косноязычия. 5 фильмов с марихуаной, которые вы могли пропустить на сайте https://420time.top/news/culture-420/5-filmov-s-marihuanoj-kotorye-vy-mogli-propustit/ - самые лучшие фильмы про 420 Time

Самые большие колокола новая власть, «организовав спуск», уво­зит из города на переплавку. Да не выдерживает лед на озере, и колокола уходят под воду. Как град Китеж — чтобы в свое время воскреснуть. Как сама православная Россия, на семь долгих десятилетий ушедшая под воду — «чтобы сбылись пророки».

Впоследствии, «при конце времен», добрые темьянцы будут долго еще вспоминать «славные времена своих красных звонов, бархатного благовещенского благовеста и постного покаянного рыданья». Вспоминать как утраченный рай. Возрождаемый ли? Было и будет?

Да, в подспудном идейном замысле и зароке романа есть что-то державинское — державное. Металла звон как глагол времен.

Расслышать бы.