Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Душа-певица

Сергей Егорович Михеенков родился в 1955 году. Окончил Калужский государственный педагогический институт им. К.Э. Циолковского и Высшие литературные курсы Союза писателей СССР. Автор двадцати книг прозы. Лауреат премий им. Н.Островского и А.Хомякова. Автор сценария телевизионного фильма «Последний бой командарма» — о командующем 33-й армией генерале М.Г. Ефремове. Член Союза писателей России. Живет в г. Тарусе.

Мы за наше чувство дорого платили...
Лидия Русланова

Однажды мне сказали, что бывший танкист-гвардеец Иван Аверьянович Старостин, к которому я ходил записывать фронтовые истории, встречался с Лидией Андреевной Руслановой, что слушал ее концерт в 1943 или 1944 году. Иван Аверьянович прошел всю войну — от Ржева до Берлина, в последнее время стал рассказывать о многом, что довелось повидать на фронте, особо не привирал. И вот в очередной свой приход к нему я его спросил и о ней.

— Русланова? Да, я ее на фронте слушал. А как дело было... Наша танковая бригада только-только из боя вышла. Потеряли много машин. Некоторые экипажи полностью сгорели. Других в бинтах увезли. Ребята хмурые. Не все и к котлу пошли. И тут комбат бежит: «Ребята! Собирайтесь! Сейчас Русланова петь будет!» Мы думали, пластинку заведут, новую пластинку с Руслановой привезли, чтобы дух поднять, так как личный состав сильно потрепан и приуныл. Нет. Подъезжает машина. Из машины — наш полковник, командир бригады. Китель на нем новый. Сапоги — блестят. Мы сразу поняли: что-то сейчас будет... И вот: за ним — какая-то баба. В нарядном платье. Неужто, думаем, и вправду она? Вроде простовата. И не особенно чтобы красивая. Баба и баба. А как за-пе-ла!.. Мы обо всем разом забыли. Что день такой был тяжелый. Что всю ночь нам танки ремонтировать и что утром опять в бой. Ох, как она пела! Правду сказать, она нам тогда своими песнями всю душу перевернула. Наш комбат, капитан Максимцов, дядька уже пожилой был, годов под сорок, впереди сидел, рядом с командиром бригады. Так он, орел наш бронированный, то заплачет, то засмеется. Лейтенантом, под Москвой войну начинал, на Т-26. Какой это танк? Три раза горел. Сидит и слезы утирает... Разобрало комбата. Мы, молодые, еще не так близко к сердцу все принимали... Жизнь нашу... Но и у нас — все внутри ходуном ходило. Прямо как колдовство в ней какое-то было. Вот скажи ты мне, кто из нынешних певцов так может?.. Чтобы такой орел, как комбат наш, заплакал? А отчего человек плачет, слушая песню? От счастья, от сильного душевного ликования. Я так понимаю...


Детство Прасковьи Лейкиной

Повопи, баба, по тятеньке...

Родилась великая русская певица на Волге, под Саратовом, в деревне Александровке Даниловской волости Петровского уезда, в семье поволжских староверов, 27 октября (14 октября по старому стилю) 1900 года. И тогда звали ее Прасковьей Лейкиной.

Лидией Руслановой она стала потом.

Местные хроники повествуют. В конце XIX века, «лет за десять до рождения Руслановой, из волостного села Даниловка Петровского уезда выселились несколько семей-старообрядцев поморского согласия, бывшие крепостные крестьяне. Обосновались они в четырех верстах от прежнего места жительства, срубив избы на краю оврага, который и поныне прозывается Воровским, на берегу речки Чернавки. Деревеньку назвали Александровкой».

На выселки, на новый надел пришел и Дмитрий Алексеевич Горшенин, вдовец. Вскоре он сошелся с Дарьей Лейкиной, тоже вдовой, мордовкой из недальнего села. У Дарьи по смерти первого мужа, Маркела, осталось двое сыновей — Андриан и Федот. Андриан станет отцом нашей героини. За него высватают дочь мельника Ивана Васильевича Нефедова из Даниловки.

Андриан, женившись на дочери мельника Татьяне, выделяться не стал, жил своей семьей под общей крышей с главой семейства — отчимом Дмитрием Алексеевичем Горшениным. Старик был невыносимо строг, крут на расправу и часто несправедлив. Строгий ревнитель старого обряда, он держал в кулаке всю семью, не допуская никаких вольностей.

В 1904 году Андриана Маркеловича, как и многих мужиков Петровского уезда, призвали в армию. О проводах отца в армию Русланова вспоминала так: «...я вспоминаю свое детство, когда провожали моего отца в солдаты. Когда провожали в солдаты, пели обязательно “Уж ты сад, ты мой сад”. Песня грустная, любовная, но вместе с тем широкая, русская...»

В Саратове новобранцев переодели, разбили по ротам, под музыку духового оркестра посадили в эшелон и — на восток... Шла Русско-японская война. Вскоре наступивший 1905 год для русской армии и флота оказался несчастным — он принес поражения.

Точных сведений о военной службе Андриана Маркеловича Лейкина нет: какого полка, в каком чине, где воевал... Можно лишь предположить, что попал он в самое пекло. Семья вскоре получила извещение о гибели кормильца.

«Погибший», однако, вскоре объявится на родине, в губернском Саратове. Но об этом немного позже.

Татьяна, чтобы прокормить детей, вынуждена была пойти работать. Работала на кирпичном заводе в Саратове. Дети оставались на руках у слепнущей бабушки.

Лидия Русланова будет вспоминать: «Зыбка. В зыбке той ребенок — младший брат. Он пищит, не хочет лежать один. А матери некогда. Мать — сноха в мужней семье, с маленьким она не ходит в поле. Зато весь дом, все хозяйство — на ней. Двигаясь по избе, мать толкает, подкачивает зыбку, а сама поет. Двумя годами раньше я сама в этой зыбке лежала и такой же песней мать меня убаюкивала. А теперь сижу, забравшись где-нибудь в уголок — то ли на печке, то ли на полатях, — и слушаю материнское пение. У матери тяжело на душе. Мотив, на который она нижет бессвязные слова, заунывный, грустный. Мне и плакать хочется, и слушать бесконечно. И когда замолкает уснувший брат, прошу: “Спой еще!”»

Воспоминания Руслановой о детстве совершенно органично вливаются в воспоминания первого впечатления об услышанной песне, о том, какие ощущения и чувства она, та песня, будила, какие струны души тревожила: «Совсем ребенок, не слыша еще ни одной настоящей песни, я уже знала, какое сильное вызывает она волнение, как действует на душу. Настоящая песня, которую я впервые услышала, был плач. Отца моего в солдаты уво­зили, бабушка цеплялась за телегу и голосила. Потом я часто забиралась к ней под бок и просила: “Повопи, баба, по тятеньке!” И она вопила: “На кого ж ты нас, сокол ясный, покинул?..” Бабушка не зря убивалась...»

Мать Прасковьи вскоре заболела, и на плечи старшей дочери легли заботы о младших брате и сестре.

Татьяна лежала на лавке. Умирала она медленно, тая на глазах детей. У Прасковьи, глядя на догорающую, как свечечка, мать, все внутри сжималось от жалости и тоски. Чтобы жалость и страх совсем не разорвали ее маленькое сердце, шестилетняя Паня забиралась на печь к бабушке и, стоя на теплых кирпичах, пела. Она пела, глядя на мать, те самые «стоны» и «вопли», которые часто слышала из уст бабушки. Ей было жалко и маму, и сгинувшего на войне отца, и бабушку, и брата, и сестру, и себя самое, и всех на свете бедных, больных и покалеченных, обойденных судьбой.

Такое воспитание, такие уроки получила ее душа в самых своих началах. Впоследствии это скажется. Скажется и на репертуаре руслановских песен. И на интонации многих из них.

Вскоре даниловские старухи завопили и над телом Татьяны Лейкиной.

Старик Дмитрий Алексеевич Горшенин, в семье которого после смерти матери жили дети, невзлюбил старшую внучку — за ее дерзость. Сказывалось, должно быть, и то, что девочка ему была все же неродной. Вот что вспоминала сама Русланова: «Дед меня бил. Я залезу на солому, на крышу соломенную, а в кармане у меня — спички. Если дед меня бьет, я говорю: “Запалю крышу!” Однажды и запалила. Уж били меня смертным боем. А потом приехала бабушка, материна мать. Сказали: забирайте сейчас же, чтоб ее духу не было. Бабушка меня увезла в деревню. И мальчика взяла. Итак, у нее было двое детей, а есть-то нам и нечего. Так мы с бабушкой и пошли по миру».

Бабушка сшила из старой дочерней юбки две переметные сумы — одну себе, другую Пане, — и пошли они, преодолев стыд и ведомые нуждой, по окрестным деревням христарадничать.

Некрасивая, малорослая и кривоногая, она вскоре поняла, чем надо брать публику, пусть и небогатую, но все же готовую подать копеечку. Ее надо брать голосом. И не просто голосом, а так проникнуть и разжалобить, что не только медного пятака за песню не жаль, а и серебряного гривенника. Когда, случалось, добирались до какого-нибудь городка или богатого торгового села, а там ярмарка или воскресный базар и люди, всегда в таких местах охочие до развлечений, тут же окружали их, Паня расходилась в частушках. Уж их-то она знала превеликое множество. Ей аплодировали. А она, подзадоренная, озорно кричала публике:

— Это что! Это я только из карманов достала! А вот сейчас подшальник развяжу!..

И сыпала частушками из своего «подшальника». Уже тогда она знала, какой публике какие частушки по душе. Репертуар составляла по ходу выступления.

А то вдруг начинала кричать либо зайцем, либо утицей, смешно и озорно квакать лягушкой. И — снова песни да частушки! Не уставала. Не теряла голоса и силы. Только бы слушали...

— Чья ж такая! Эка певунья! — крякали от удовольствия и восхищения зеваки, богатые мужики и купцы, доставая из кошелей мелочь.

— Видать, сирота. Вон и старуха с ней слепая...

Сама Русланова о первых своих «концертах» на пару с бабушкой вспоминала так: «...а там купчихи. Вот под окошко подойдешь, бабушка: “Ну-ка, заводи!” И я: “Подайте милостыньку Христа ради... Мы есть хотим, дай нам хлебушка, тетечка милая”. Открывается ставня, вылазит богатая толстая купчиха, говорит: “Ты чего, девочка, тут скулишь?” — “Тетечка, мы есть хотим”. — “Ну, эт, что ж тебе есть, а ты чего умеешь?” “Я все умею, — говорю. — Петь я умею, плясать. Ты нам только хлеба давай”». Принесли нам хлеба. Разделили мы этот хлеб, кусочек на троих: бабушке, брату и мне. Я очень горевала по брату».

Такими были первые концерты будущей великой певицы. Гонорар — хлеб, «кусочек на троих». Этот «кусочек» будет сидеть в ней, затаившись в глубинах подсознания, всю жизнь. Возможно, именно он и поможет выжить там, где многие погибали.

Вскоре и бабушку отнесли на кладбище. Сирот разлучили.

Не сразу дети попали в приюты. Как рассказывают родственники Руслановой, которые до сих пор живут в Саратове и других волжских городах и селениях, сперва сироты жили в семье тетки по матери, Елены Ивановны Мироновой. Жалко было Елене Ивановне сестриных детей — все же родная кровь. Но муж ее, Федот Иванович, невзлюбил детей свояченицы, сказал жене: «Или они, или я». Потом какое-то время сироты жили у другой материной сестры — Степаниды Ивановны. Но у той своих было шестеро...

Впоследствии, по тем же семейным рассказам, Анисим Александрович, муж Степаниды Ивановны, всю жизнь казнился: зачем не оставил сирот у себя?.. Однажды один из сыновей Анисима Александровича и Степаниды Ивановны и двоюродный брат Руслановой Афанасий попал на концерт сестры и после его окончания, оглушенный восторгом от ее голоса и того, как певицу принимала публика, хотел было подойти к ней и «объявиться, да не посмел, памятуя вину отца».

Голос Прасковья унаследовала от родни по отцовской линии. Пела бабушка. Пел и дядя Яша. А душевной глубины зачерпнула из материнского рода. Да и бабушка тоже была певуньей в округе известной.

Яков Лейкин в Даниловке был местной знаменитостью. Ни одно деревенское веселье или иное торжество не обходилось без него. Песни Яши Лейкина были особенные. Мало того, что он знал их превеликое множество, он еще их мастерски переделывал на разный манер и к случаю. И это впоследствии певица переняла.

Лидия Андреевна вспоминала: «Мужчины считали петь ниже своего достоинства. Один только был дядя рябой, брат отца. Звали его Яша. Из-за песен он был деревенской знаменитостью. Пел Яша на свадьбах, на посиделках. Приглашали его почтительно, как крупную персону. Песен он в голове держал миллион, но чаще импровизировал. Это больше всего ценилось. Под его пение все вокруг плакали и плясали. Когда он пел, я подходила поближе. Самородок очень высокой пробы...»

«В деревне пели от души, свято веря в особую, надземную жизнь, и заплачек, и песен радости», — с благодарностью вспоминала Русланова своих земляков и тот мир, из которого вышла.


Сирота

А голос звучал все сильнее, и было в нем что-то мистическое...

— Ты, девонька, прежде чем петь, публике о себе расскажи, — наставляла ее хорошо одетая дама в одном из саратовских дворов, куда Паня забрела в поисках куска хлеба. — Так, мол, и так, остались мы с братиком и сестрой на свете одни-одинешеньки, сиротинушки бесприютные... Подайте, люди добрые, копеечку ради Христа и на спасение ваших душ! А уже когда подадут, тогда и пой. Что ж ты задаром-то поешь? Нечего петь задаром. Соловей и тот, поди, на тощой желудок не поет...

Постепенно у нее появились свои постоянные слушатели и даже поклонники. Сложился репертуар, который она меняла в зависимости от публики и иных обстоятельств. Уже тогда она научилась понимать, кому какая песня милей, какая душа по ком тоскует. За год со своей сумой и песнями она обошла весь Саратов и всю его окрестность. Ходила теперь Прасковья одна. Бабушку похоронили. Но иногда брала с собой брата и сестру. Тогда им подавали больше.

И вот однажды во время очередного выступления в Саратове, как повествует еще одна легенда из местных хроник, к поющей подошла вдова некоего чиновника, погибшего под Мукденом. Добрая женщина долго слушала песни девочки — они тронули ее. Понравился и голос, сильный и в то же время детски-чистый, проникновенный. После того как певунья закончила свой концерт и собрала подаяние, женщина расспросила ее, кто она и откуда. Затем увела к себе домой, накормила. Узнала о сиротстве Прасковьи, о ее брате и сестре. Обладая большими связями, она вскоре всех троих благополучно определила в приюты. Дабы лучше устроить будущее Прасковьи, благородная женщина добилась того, чтобы маленькую певицу взяли в лучший саратовский приют, учрежденный при Киновийской церкви. Приют опекало Братство Святого Креста. Оно открыло учебно-заботный дом для сирот. Но принимали в тот дом детей не всех сословий. Крестьянских не брали.

Так появилась на сироту новая метрика, сочиненная той богатой вдовой. Девочке дали другое, более благородное имя, и с той поры, согласно новой грамоте, девочка значилась Лидией Руслановой.

О приютских годах Лидия Андреевна вспоминала: «Лет семи попала я в сиротский приют, окончила три класса — программу церковно-приходской школы. Это было мое общее образование. Регент, который вел в приюте уроки пения, взял меня в церковный хор: это было образование музыкальное. Вызвалась в приюте заправлять лампы керосином. Дело было кропотливое и не чересчур веселое. Зато в те часы, когда все учились, я могла сколько хотела петь в пустых книжных комнатах. В церковном хоре я быстро стала солисткой. Со всего города стали ездить к нам купцы — “послушать, как сирота поет”. Богомольные старушки совали мне лакомства, даже деньги — я не брала, нам это запрещалось. Пение выручало меня по-другому. На рукоделии, с которым ничего у меня не получалось, подружки выполняли мой урок, а я за это пела им».

Регент церковного хора Н.Н. Дмитриев, человек образованный, к тому же обладавший большими педагогическими способностями, сразу выделил из числа своих воспитанниц голосистую Лиду. Стал поручать ей отдельные партии, где бы, пусть и не в продолжительные моменты, звучал только ее голос. Но и строг бывал тот первый ее профессиональный наставник. Русланова не раз рассказывала, как однажды за неверно взятую ноту регент отхлестал ее по рукам свечками.

Саратовские прихожане стали ходить в Александро-Невский кафед­ральный собор не только для того, чтобы отстоять обедню и послушать проповедь владыки Гермогена, епископа Саратовского и Царицынского, но и послушать чудный голос Сироты.

Порой соседки, встречаясь на улице у колодца или в бакалейной лавке, заводили такой разговор:

— Митрофановна, в собор-то нынче пойдешь?

— Ох, Никитишна, что-то нездоровится. Поостерегусь, пожалуй.

— Гляди... А то ведь сегодня, народ говорит, Сирота будет петь.

— Ну, тогда пойду. Ангела светлого послушаю.

Однажды после обедни Лида увидела на паперти своего отца. Отец в поношенной солдатской шинели с солдатским Георгием на груди стоял, опираясь на костыль, и просил подаяния. Когда она подошла к нему, вся трепеща от восторга неожиданной встречи, солдат улыбнулся ей и приложил палец к губам.

Теперь Лида пела только для него. С тайным восторгом. С благодарностью Богу за то, что он охранил ее отца от гибели, от японской пули и штыка. И хромой солдат с Георгием на груди тоже теперь не пропускал ни одной службы, где пела ангельским голосом Сирота, доводившаяся ему родной дочерью.

— Тятенька, миленький, почему ты не сказываешься? — пытала она его, когда им однажды удалось побыть наедине.

Их никто не слышал, и Андриан Маркелович торопливо сказал дочери:

— Панюшка, нельзя мне сказываться. Видишь, какой я... Работы нет. Какой я теперь работник и кормилец для вас? Молчи, что я твой отец.

— Я поняла. Буду молчать. А я думала, ты беглый...

— Какой же я беглый? Я свое отбегал...

Теперь Лида знала, куда надо девать те копеечки, которые ей часто давали прихожане.

Писатель, драматург и сценарист Иосиф Прут, а в ту пору мальчик из состоятельной купеческой еврейской семьи, приехавший с дедом в Саратов «по хлебным закупам», так описал свои впечатления от пребывания в Саратове и чувства, испытанные в минуты пения Сироты: «После завтрака хозяин предложил пойти к службе в кафедральный собор: там пел хор, в котором выделялся один удивительный детский голос. И город ходил слушать этого ребенка. Так в Саратове и говорили: “Идем сегодня на сироту!”

Пошли и мы, благо храм находился почти напротив.

Народу было очень много. Я пошел, следуя за моими стариками, и сразу почему-то обратил внимание на стоявшего у двери солдата. Мне помнится, что он был инвалидом: опирался не то на костыль, не то на палку.

Евстигнеев прошел вперед, а мы с дедом задержались, устроившись почти у выхода.

Хор пел, но я, честно говоря, не слушал, а смотрел только на солдата: у меня с детства была тяга ко всему армейскому. И потом, солдат в церкви! Солдат должен быть в казарме или на войне! Почему он здесь? Непонятно! Никогда не видел я солдат на богослужении у нас в Ростове: нянька водила меня в собор по всем существующим праздникам!

И я не спускал с него глаз. А солдат стоял ровно, обыкновенно, равнодушно. Но вдруг он весь преобразился, вытянул шею, подался вперед, до предела напрягая слух. Тогда уже стал прислушиваться и я.

В полной тишине величественного храма, на угасающем фоне взрослого хора возник голос. Его звучание все нарастало, ни на мгновение не теряя своей первоприродной чистоты. И мне показалось, что никто — и я в том числе — не дышал в этой массе народа. А голос звучал все сильнее, и было в нем что-то мистическое, нечто такое непонятное... И я испугался, соприкоснувшись с этим волшебством, задрожал, услышав шепот стоявшей рядом монашки: “Ангел! Ангел небесный!..”

Голос стал затихать, исчезая, он растворился под куполом храма, растаял так же неожиданно, как и возник. И я робел, смотрел в потолок, надеясь увидеть, как — через крышу — в свои небесные покои улетит этот маленький ангел, именуемый в городе Сиротой.

Я стоял как зачарованный и пришел в себя, лишь когда Евстигнеев, подмигнув моему деду, сказал мне:

— Ну, юноша, не желаете ли познакомиться с артисткой?

— С какой такой? — не понял я.

— С нашей знаменитостью! Пойдем, покажу ее тебе!

Народ расходился, служба кончилась, и мы очутились в глубине храма, за алтарем, там, где собирался хор. У стены стояла девочка моих лет, темноволосая, аккуратно остриженная, в скромном ситцевом платьице.

— Ну, подай руку сиротинушке! — сказал мне Евстигнеев, не отличавшийся особой деликатностью. — Да еще приложи полтинник ей — на конфеты, а то их в приюте этим продуктом не балуют!

Дед незаметно сунул мне в карман серебряную монету, и я, почувствовав это, сказал девочке:

— Здравствуйте.

Она ответила:

— С добрым вас днем, кавалер!

Дед толкнул меня в спину, и я подал девочке полтинник, но сказать больше ничего не мог. Она выручила меня:

— Спасибочки, господа хорошие. Это нам на ириски.

— Ну, буде! — сказал Евстигнеев. И мы ушли. Так закончилась моя первая встреча с этой девочкой, ставшей впоследствии Лидией Руслановой».

Церковный хор пел на похоронах, на свадьбах, на городских торжествах. Лида солировала. Публика ахала от восхищения.

По воскресеньям, когда хор пел в Александро-Невском кафедральном соборе, у паперти Лиду всегда встречал загадочный солдат-инвалид.

Если бы в приюте стало известно, что вернулся с войны ее отец, все — и ее настоящие имя и фамилия, и незаконное пребывание в сиротских домах ее брата и сестры — тут же открылось бы, и их, всех троих, отчислили бы на руки нищему Андриану Маркеловичу Лейкину.

Как утверждают биографы Лидии Руслановой, «Андрей Лейкин после возвращения с фронта женился, но детей не забрал: не мог прокормить. В конце следующей зимы он простудился, заболел воспалением легких и скончался в больнице для нищих».

Однако «с фронта» — это означало уже с другого фронта. Старый солдат, подлечившись после ранения на японском фронте, вскоре оказался на германском. Шла Первая мировая война. Империалистическая, как ее долго называли в народе и в учебниках истории.

Когда Русланова встала на ноги и решила разыскать Авдея и Юлию, следы их уже исчезли. Ни брата, ни сестры она не увидит долгие годы. В душе надеялась, что хотя бы один из них, то ли брат, то ли сестра, узнают ее голос — ведь песни ее уже звучали по Всесоюзному радио, расходились миллионными тиражами на пластинках, — узнают и объявятся.

Она отыщет их в середине 30-х годов. И не только Авдея и Юлию, но и единокровную сестру Александру, Шуру, дочь Андриана Маркеловича от второго брака. Те будут жить в Саратове. Авдею она купит дом. А Юлию перевезет в Москву и устроит на жительство в столице, поможет с квартирой и работой, будет всегда по-родственному опекать. Шура тоже будет навещать свою знаменитую старшую сестру в Москве. В столице ей не понравится, и она, погостив, всегда будет возвращаться в родной Саратов.

Правильно ее называли в Саратове в самые первые годы ее артистической карьеры — Сирота. Сиротство, так остро пережитое в детстве и юности, не могло не повлиять на мотивы и мелодику ее песен, на репертуар — его отбирала сама жизнь, — на ту работу перед выходом на сцену, которая помогала ей достигать таких глубин и высот, каких, кажется, и не предполагали в песне ее изначальные творцы — поэт и композитор. И даже народ.

«Я тональности брала навзрыд», — вспоминала потом Русланова.

Однажды в Саратов приехала Надежда Плевицкая. Лида о ней уже слышала. И не только о ней, но и голос ее — из волшебной трубы граммофона в богатых купеческих домах, куда порой приводили их попеть, повеселить хозяев. И до того полюбила этот голос, что он действительно казался ей волшебным. Подруги ей сказали:

— Лидка, вот бы тебе попасть на концерт!

Денег у Лиды не было. Но она решила все же побывать на выступлении великой певицы, послушать, как она поет на сцене.

Пошла. Контролер, стоявший у дверей и проверявший билеты, не пропустил ее.

— Дяденька, я очень хочу послушать. Мне очень нужно, дяденька.

— Постой, постой... — внимательно посмотрел на нее строгий контролер, и взгляд его потеплел. — А ты не Сирота ли будешь? А?

— Сирота, — призналась Лида.

— Тогда проходи. Тебе надо.


Первые концерты и учеба

И я пела им — прямо в раскрытую душу...

Лида повзрослела. Из приюта ее определили в работницы — на мебельную фабрику полировальщицей. Привыкшая с малых лет к труду, старательно шлифовала деревянные детали для шкафов, комодов и диванов. На судьбу не роптала. Получалось у нее ловко, быстро. В коллективе таких же девушек-работниц, своих сверстниц и подружек, была весела, общительна. Часто в цеху, чтобы скоротать время и хоть как-то скрасить однообразную и нудную работу, девушки пели. Помещение цеха было просторным, голос звучал хорошо, и Лида давала ему полную свободу и волю...

Уже тогда, в фабричном цеху, постепенно начал формироваться и ее репертуар: «Шумел, горел пожар московский...», «Очаровательные глазки», «Златые горы», «На Муромской дорожке...», «Светит месяц...». Городской, жестокий романс, входящий тогда в моду.

— Пой, Лидушка, пой, милая ты наша певунья! А работу твою мы за тебя сами сделаем, — упрашивали ее девушки, видя, как, увлеченная песней, их подруга входит в образ, по ходу песни меняет интонацию, одновременно и рассказывая, и изображая историю обманутой любви в лицах.

Он клялся и божился
Одну меня любить,
На дальней на сторонушке
Меня не позабыть...

Вкладывала в свое пение все прожитое, одновременно озаряя песню мечтой и надеждой.

Не может того сбыться,
Чтоб мил забыл меня...

Девушки аплодировали, бросались обнимать свою подружку, а потом дружно принимались доделывать и свою, и ее работу.

Именно в то время, когда она работала на мебельной фабрике, состоялся первый сольный концерт певицы.

В зале Саратовской оперы не протолкнуться. Слушатели — солдаты местного гарнизона и частей, дислоцированных в губернии.

— Поет Лидия Русланова! Русская народная песня...

«Пою, а чуть не плачу! — рассказывала потом Русланова о том первом своем концерте перед солдатами. — Посмотрю в глаза какому-нибудь молодцу, как он слушает: сам здесь, а душа — там, дома, в родной хате, возле родной матери... А я после этого и думаю: какая тебе судьба будет, молодец, лежать тебе в болотах с закрытыми очами...»

Лидии тогда было-то всего шестнадцать.

Спела она все, что знала и что пела на фабрике своим подружкам. А публика рукоплещет, не отпускает. Поклонилась залу своим поклоном, который впоследствии тоже назовут «руслановским», и собралась было за кулисы...

— Браво, сестричка! — закричали ей из зала.

— Куда ж ты уходишь?!

— Пой еще!

Вернулась она, залилась краской, растерянно и простодушно говорит:

— Да я вам уже все спела. Больше ничего не знаю! Что ж мне теперь делать?

— А ты пой сызнова!

— Сызнова начинай!

«Так все сначала и пришлось повторить, — вспоминала Русланова. — А лет в семнадцать я была уже опытной певицей, ничего не боялась — ни сцены, ни публики. У меня находили хорошие вокальные данные, обязательно велели учиться... Поступила в консерваторию. Земно кланяюсь профессору М.Медведеву, который учил меня, отдавал мне все свободные минуты. Но долго в консерватории я не пробыла. Поняла, что академической певицей мне не быть. Моя вся сила была в непосредственности, в естественном чувстве, в единстве с тем миром, где родилась песня. Я это в себе берегла. Когда пела, старалась прямо в зал перенести то, чем полна была с детства, — наше, деревенское. Такой я и была нужна. В городах так или иначе многие были связаны с деревней, и я пела им — прямо в раскрытую душу».

Некоторые биографы Руслановой говорят о том, что профессор Медведев, приняв ее в академическую группу с надеждой выпестовать из этого самородка оперную звезду, вскоре понял, что «самородок огранке не поддается — то ли сопрано, то ли меццо-сопрано, то ли колоратурное — не поймешь...».

Однажды, когда мэтры оперной сцены и зубры педагогики прослушивали студентов, после пения Лидии Руслановой профессору Медведеву с раздражением заметили:

— Да она же у вас до сих пор не умеет правильно петь! Она ведь не диафрагмой поет!

— Не диафрагмой, — согласился профессор Медведев. — Лучше! Она поет душой!

Учитель будущей великой русской певицы хотел сгладить ситуацию, объяснить коллегам уникальность голоса своей ученицы, который попросту не умещается в рамки академического пения. Но, увы, из консерватории Руслановой пришлось уйти.

Медведев сам был прекрасным певцом, и все, что мог, своей ученице, по ее же признанию, дал. А то, что формально полного курса консерватории не окончила и диплома не получила, так и что из того? Не получила и не получила. Он ей и не нужен был. Не диплом поет — певец. Кто помнит о тех, кто учился вместе с Руслановой и получил диплом об окончании полного курса Саратовской Алексеевской консерватории? Ей и звания народной артистки потом не дадут. Ну и что? Чиновничество, которое в те годы заведовало культурой в СССР, к русской культуре относилось с явным пренебрежением.

Русланова училась много. Всю жизнь. Жизнь протащила ее через такие университеты, после которых любая академия может показаться пресной и отвлеченной наукой. Однако ж — два курса консерватории у профессора Медведева. Потом — уроки у оперной певицы, солистки Большого театра Евгении Ивановны Збруевой. Как рассказывала сама Русланова, пришла она к Збруевой, поклонилась низко: «Научите...» Брала уроки и у других певцов и педагогов. Училась всю жизнь.

Саратовский период жизни и песенного творчества нашей героини заканчивался. Но лишь формально. Потому что родина, родной край, мелодия местного говорка, неповторимые речевые и языковые интонации волгарей, свет родных лиц земляков будет светить ей всегда, до последнего часа.

И земляки тоже будут платить ей своей искренней и трогательной любовью.


Сестра милосердия

Забыл он клятву вековую,
когда другую полюбил...

Первое замужество нашей героини случилось рано, ей тогда и семнадцати не исполнилось.

Шла Первая мировая война. Лида, как и многие русские девушки, захваченные патриотическим порывом и христианским состраданием к ближнему, записалась сестрой милосердия в санитарный поезд.

О своей службе в команде санитарного поезда Русланова оставила очень лаконичные воспоминания: «В 1916 году поехала на фронт сестрой милосердия и до октября 1917 года служила в санитарном поезде. В этот период познакомилась и сошлась с неким Степановым Виталием Николаевичем, от которого в мае 1917 года у меня родился ребенок. В 1918 году Степанов от меня уехал, и я стала жить одна».

Первая ее война... Санитарный поезд. Замужество. Рождение ребенка.

Эта страничка жизни Руслановой, пожалуй, одна из самых темных и трагичных. О первом замужестве нашей героини известно немногое. Ее избранником был офицер интендантской службы Виталий Николаевич Степанов, дворянин.

Когда она увидела его, белокурого красавца гвардейского роста, в узкой шинели, затянутой ремнями, когда заглянула в его серо-голубые глаза, тоже искрящиеся восторгом счастья, сердце ее сжалось, и она поняла, что пропала...

Все произошло как в старых романах. Они сошли с поезда в каком-то захолустном городке, остановились на постоялом дворе. А утром обвенчались в церкви. После венчания в тесной комнатке постоялого двора она пела своему возлюбленному жестокие романсы.

Жестокий романс не похож на сказку. Хотя он — тоже сказка. Но, как правило, с печальным, роковым финалом.

В положенные сроки родился сын. Малыш был крепеньким, здоровым. Лида была счастлива теперь уже двойным счастьем и втайне страшилась его: не верилось, что все это — одной ей. Среди страданий и ужасов войны, среди волнений, которые после февраля вскипали все мощнее и страшнее.

В октябре в Петрограде произошло то, что изменило ход истории, страну и живущий в ней народ. Изменилось все: отношение солдат к офицерам, цены в лавках и на базаре, рассуждения мужиков, характер газет, внешний вид солдат, массово дезертирующих с фронта в тыл, по домам. Не менялось только одно: люди по-прежнему жадно слушали песню, в которой пелось о любви, разлуке и тоске о скорой встрече...

Шли дни, и Лидия стала замечать, что ее «сероглазый рыцарь» стал холоден и неприветлив. Часто тосковал. Вначале она связывала это с тем, что происходило вокруг. В городке, где они тогда снимали комнату, было пока тихо. Но возле железнодорожного пути и на вокзале часто находили офицеров, исколотых штыками, с прибитыми к плечам погонами, с разрубленными головами и изуродованными лицами. Вскоре заметила, что муж стал захаживать к молоденькой цыганке, жившей на соседней улице. У нее часто собирались шумные компании, много бывших офицеров, которые маялись от безделья, играли в карты и прокучивали последнее, что имели, бранили большевиков и, казалось, совершенно не задумывались о том, что будет завтра.

Попыталась остановить мужа женским упреком, но тот вспылил. А в один из дней исчез. Вернувшись с базара, Лидия не обнаружила в кроватке и сына. Кинулась на соседнюю улицу, но цыганки и след простыл.

Соседи и те, кто знал Виталия Николаевича, сказали, что его погубили доверчивость и любовь к кутежам, к веселой жизни... Что вроде бы растратил какие-то казенные деньги. То ли в карты проиграл, то ли на цыганку свою роковую.

Ивушка, ивушка,
ракитовый кусток,
Что же ты, ивушка,
Невесела стоишь?
Или тебя, ивушка,
Солнышком печет,
Солнышком печет,
Частым дождичком сечет?

Делать нечего, надо как-то жить дальше. Смирилась со своей разнесчастной долей. Приняла минувшее счастье как сон. Но забыть не забыла. Всю жизнь она ждала его, своего сына. Искала среди раненых в поездах и на вокзалах, высматривала в колоннах идущих на смерть — не мелькнет ли где родное лицо. И хоть сына у нее отняли младенцем, была уверена, что, если встретится он ей, она тут же узнает его.

Нет, не встретился.

Виталий Николаевич Степанов, по всей вероятности, уехал вместе с цыганкой-разлучницей на Дон.

Уехал, умчался ее офицерик. И сыночка увез. Посчастливилось ли ему остаться в живых и потом благополучно бежать куда-нибудь в Константинополь или в Югославию, неизвестно. Может, зарыт где-нибудь в степи, «под курганом, поросшим бурьяном...».

Лидия зла на своего «офицерика» не держала. Любила его безмерно. Так, как потом, казалось, не полюбит уже никого. И не любила. Пока не встретила другого «офицерика», уже постаревшего, прожившего полжизни с другой. Но эта песня еще впереди...

Однажды, уже спустя годы, в 41-м, под Вязьмой, когда Русланова в составе концертной бригады колесила по армиям и фронтам, командир дивизии привел артистов в землянку, указал на троих бойцов в маскировочных комбинезонах, увешанных оружием, гранатами и другим снаряжением, которое обычно берут с собой в поиск разведчики, и сказал:

— Вот, товарищи артисты, спойте им. Им сейчас на смерть идти.

Слушателей оказалось в три раза меньше, чем артистов. Недоуменно переглянулись. Но Русланова, мельком взглянув на разведчиков, при этом выделив среди них самого юного, сероглазого, русоволосого, высокого, сделала повелительный знак рукой своему аккомпаниатору, и очередной концерт для воинов тут же начался.

Спела она им «стремянную». Поклонилась своим поклоном. Они сразу встали и тоже поклонились ей. Сказали:

— Спасибо за песню, за напутствие.

И ушли.

Ночевать артистам пришлось в той же землянке. Землянку отрыл для себя разведвзвод — дивизионная разведка.

Взводу неделю назад вышел приказ взять «языка». Немцы перед дивизией оборону построили основательную. Сплошные линии окопов и пулеметные гнезда, все простреливается, колючая проволока в три кола. Попробуй пройди. И вот за неделю от тридцати разведчиков осталось только трое.

Ночью в землянку принесли одного. Того самого, сероглазого. Тяжело ранен, весь в бинтах. «Он стонал в беспамятстве, — рассказывала после войны ту загадочную историю сама певица, — и все звал маму. Села я возле него, взяла за руку и запела тихонечко колыбельную. “Зыбка” называется. Пою и слез не сдерживаю: кажется мне, что это мой сын умирает. Так хотелось с песней вдохнуть в него силу жизни! Перестал он метаться, а рука все холодеет, холодеет... вскоре увезли. Часто я вспоминала о нем, но так и не могла узнать, жив ли или умер тогда... Наступила поздняя осень. Наша бригада была уже на другом участке фронта. Выступали мы однажды на открытой лесной поляне. Только запела я, вдруг бросается ко мне боец с «Золотой Звездой» на гимнастерке, кричит: “Мама! Мама! Я узнал, я помню, это вы мне пели, когда я умирал!”»

И она, сквозь слезы глядя на того солдата, запела:

В зыбке спи, мой хороший,
Как в стручочке горошек.
Станут ветры прилетать
Да горошину качать.

Спустя некоторое время, уже под Сухиничами, когда наши дивизии сдерживали наступление немецких танков и мотопехоты со стороны Брянска, Русланова снова встретила того бойца и снова раненого.

«И опять я гладила его окровавленную руку, а он говорил мне: “Теперь я верю, что доживу до Победы, если я нашел вас, если, раненый, дополз”. А утром попросили дать концерт на поляне перед солдатами, уходящими в бой. Помню, как мы выступали прямо на снегу. Гармонист сидел на пеньке. Я пела веселую плясовую песню, и бойцы с автоматами за плечами плясали. Плясали, может быть, последний раз в жизни. Я понимала это, и сердце мое сжималось, но я старалась как можно больше задора внести в их пляску».


Саратовская птица

В такую шальную погоду
нельзя доверяться волнам...

Что за судьба у русского человека: беда за бедой, война за войной!

Год 1919-й. Гражданская война.

Суровые времена и в людях воспитывали волю и характер. Лидия Русланова уже профессиональная певица. Редкое низкое контральто, переходящее в сопрано. Репертуар, состоящий из народных песен и городских романсов. И на сцену она выходит в своем неизменном ярком сарафане, изукрашенном традиционной русской вышивкой, иногда в легких сапожках, иногда в лаптях.

Слушатели ее — снова солдаты. Теперь уже другой, очередной войны. Схлестнулись две лавы, два непримиримых воинства.

И вот, дорогой читатель, в этом кроваво-красном тумане и месиве, где брат шел на брата, а сын на отца, наша героиня поет солдатам одного из станов — красногвардейцам:

Окрасился месяц багрянцам,
Где волны шумели у скал.
— Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.
— Я еду с тобою охотно,
Я волны морския люблю.
Дай парусу полнаю волю,
Сама же я сяду к рулю.

Вольно, свободно разливается ее голос. Трепещет, как косынка на ветру, ее вибранта, прибавляя волнения и драматизма. И неправильности языка, эти невесть откуда взявшиеся гласные «А», «Я», «Ы», «И», наполняясь дыханием сильного голоса певицы, становятся настолько естественными и единственно правильными, эмоционально и художественно верными, что слушателю и зрителю только и остается, что волноваться и восхищаться да втайне от командиров и комиссаров думать не о великой идее и мировой революции, а о родной деревне, о жене и детях, о родимой сторонке.

Солдаты-красногвардейцы сидели и стояли перед ней как завороженные. В них, охваченных стихией войны «за рабочее дело», «за землю», «за лучшую долю», проступали черты сыновей своих матерей, женихов своих невест, мужей своих жен и отцов своих детей. Певица удивительным образом смешивала в этом, казалось бы, банальном, тысячи раз петом и слышанном жестоком романсе торжество бури, той самой, захватившей их и не отпускающей к семьям и земле, и трагедию личной человеческой любви.

— Ты правишь в открытое море,
Где с бурей не справиться нам.
В такую шальную погоду
Нельзя доверяться волнам.

Трагедия нарастает. Наступает кульминация. Всем уже понятна судьба пловцов — они обречены. Но любовь выше. И ненависть — выше. И снова они, эти два сильных чувства, мятутся и пытаются одолеть характеры и ее, и его.

Певица неожиданно чуть ослабляет голос и напряжение драматизма и спрашивает его:

— Нельзя? Почему ж, дорогой мой?
А в прошлый, минувший судьбе,
Ты вспомни, изменщик коварный,
Как я доверялась тебе.

Особенно проникновенно звучит: «Почему ж, дорогой мой?» Певица словно замирает, вглядываясь в самую глубину своей души и видя там образы любимых, которые покинули ее, по своей и чужой воле, вопрошает с еще не потерянной надеждой. Казалось, вот сейчас он кинется ей в ноги, покается и их любовь и счастье будут спасены. Но: «Ты вспомни, изменщик...» — звучит как приговор судьбы, от которой не уйти — она сильнее и неотвратимее волн и бури.

Последний куплет звучит уже неким фоном трагедии. Тихий пейзаж после бури с обломками корабля на выглаженном волнами песке и хлопьями пены на тихой воде...

Окрасился месяц багрянцам,
Где волны шумели у скал.
— Поедем, красотка, кататься,
Давно я тебя поджидал.

Однако был в этом городском романсе и еще один куплет:

И это сказавши, вонзила
В грудь ножик булатный ему.
Сама с обессиленным сердцем
Нырнула в морскую волну.

Его Русланова отмела. В сердечной и роковой песне, родившейся после обработки классического жестокого романса, поножовщина была лишней. Русланова одним махом буквально вырвала романс из блатного репертуара, наполнила светлыми мотивами. Вдохнула в него ту чистоту и благородство подлинно народного духа, без которого он так бы и остался среди «мурок» и «одесских кичманов».

В годы гражданской войны судьба носила Русланову по западу и югу России. Гастролировала с концертами по всей стране. Жила в Проскурове, Бердичеве, Могилеве, Киеве. Жизнь ее проходила на колесах, в пути, в странствиях. Она шла вслед за армией. Иногда вместе с армией. Нигде так ее не принимали, как в войсках. Никто ее так не любил, как солдаты. И она для них готова была петь хоть в окопах, хоть в землянках, хоть под пулями на самолетном крыле и на броне танка.

Рассказывают такую историю. Однажды в Первую конную прибыли артисты. Семен Михайлович Буденный подкрутил свои лихие усы и тоже прибыл на концерт. Кавалеристы и батарейцы уже расселись на полянке. Сцена была готова. Вот-вот должны появиться на ней артисты. Буденный спрашивает своих кавалеристов-молодцов:

— A кто будет петь, ребята?

Ответственный за концерт начал перечислять артистов.

Буденный выслушал длинный список и удивился:

— А где же Русланова?

— Руслановой в программе нет, — ответил ему комиссар.

— Как же так? Обещали русские народные песни.

— Русские песни будет петь другая певица.

— Другая?! Других я знать не хочу. Я знаю только Русланову.

Сел на коня, придавил шпорами и умчался. Только пыль столбом.

В 1919 году в Виннице Русланова познакомилась с чекистом Науминым и вскоре вышла за него замуж. Несмотря на свободу нравов, царившую в артистической среде, в которую к тому времени она окунулась с головой, любовников заводить она не умела. Должно быть, сказывались ее крестьянская основа, старые заветы поморского толка, не позволявшие переступать, разрушать в себе нечто нерушимое. Не жили так ни в Даниловке, ни в Александровке Петровского уезда Саратовской губернии, и она не будет так жить. Замуж выходила четырежды. Много. Но любовников не имела. Никто из биографов, даже тех, кто с бранью обвинил ее и в стяжательстве, и псевдорусскости, кто пытался уличить в безвкусице и приверженности блатному репертуару, все же не посмели бросить камня в сторону личной жизни.

Один, первый, оставил ее, двоих последующих оставила она, последнего, самого любимого и преданного, похоронила и жила потом с приемной дочерью, зятем и внучками.

Наум Ионыч (по другим сведениям — Ильич) был «влиятельным сотрудником ВЧК». В кратких биографических справках, которыми заполнены различного рода энциклопедии и Интернет, о втором замужестве Руслановой говорится скупо. Буквально что «удачно вышла замуж» и что Наум Наумин был «прямолинейный, фанатичный, для которого мир делился на товарищей и врагов».

Имя второго мужа Руслановой мне удалось отыскать в так называемом «Расстрельном списке», который опубликовали в 2002 году Общество «Мемориал» и Архив Президента РФ. Наум Ионович Наумин проходит в этом довольно длинном перечне в списке «Москва-центр». Арестован 21 ноября 1937 года, «является участником террористической организации и имел намерение совершить террористический акт над руководителями Советской власти». Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР к расстрелу. Приговор приведен в исполнение в тот же день, 3 января 1938 года. Тело захоронено на территории совхоза «Коммунарка» Ленинского района Московской области. В советской истории наступил такой период, когда в затылок стреляли тех, кто стрелял в затылок еще вчера. Свирепая машина самоистребления ломала кости своим конструкторам и механикам.

Но пока продолжались концерты на юге России.

Публика у молодой певицы, как уже было сказано, была в основном солдатская. Красноармейцы принимали ее с восторгом.

Русланова уже почувствовала свой талант и силу русской песни. На выступлениях в каждую песню вкладывает себя всю, без остатка. Поет столько, насколько хватает сил. Завершает всегда «Саратовскими страданиями» — гроздью задиристых, искрящихся частушек, в которых и выплескивала злобу дня, и напоминала публике о непреходящем. Потом кланялась земным поклоном и уходила с достоинством.

Солдаты провожали ее восхищенными взглядами и громом аплодисментов. Покачивали головами:

— Ишь, какова!..

— Сила!

— Саратовская птица.

Так и пошло по войскам — «саратовская птица»... Везде встречали и провожали с любовью и уважением.

Новый муж следовал за ней. Ведь его и приставили к концертной бригаде от Винницкой ВЧК в качестве охранника.

За охранника «саратовская птица» и вышла. И с ним благополучно перебралась в Москву и пережила лихие времена после Гражданской войны. Она к тому времени уже многое понимала не только на сцене и вокруг, но и в жизни: «В такую шальную погоду нельзя доверяться волнам...»

Нельзя. Те, кто доверился, попали под железный скребок «красного террора». «Бывших» и всяческих «сочувствующих» выскребали из народа жестоко и последовательно. Сперва этим скребком была ВЧК, потом ГПУ, вскоре реорганизованная в ОГПУ, затем НКВД, НКГБ, МГБ, КГБ...

Перебравшись в Москву, Русланова занялась самообразованием. Наконец появилось свободное время. Его она всецело посвятила чтению. Тогда это было и модно, и необходимо. Молодежь тянулась к образованию. Новая власть это всячески поощряла. Доступ к книгам, в театры, в музеи наконец появился для всех.

Русланова и Наумин жили в Москве и ни в чем не нуждались. Наумин получал неплохое жалованье. Ведомство, в котором он служил далеко не рядовым работником, умело заботиться о своих сотрудниках. Русланова тоже приехала в столицу не с пустыми руками: на гастролях успела заработать кое-какие деньги.

Первую библиотеку она собирала с любовью. Вспоминала: «Шла гражданская война, когда мы с мужем стали собирать библиотеку. Торговля книгами велась в те годы не совсем обычно. Букинисты, студенты, архитекторы, врачи — люди самых различных профессий выносили на Моховую улицу в Москве книги. Здесь можно было встретить библиографические редкости и лубочные издания, классиков русской и мировой литературы, альбомы с видами и фотографии всех 499 членов Государственной думы в роскошной папке, с биографиями. Случайно мне тогда удалось приобрести журнал “Современник”, издававшийся Пушкиным, с автографом поэта, а также прижизненное издание “Путешествия из Петербурга в Москву” Александра Радищева».

На столичных сценах в те годы блистали лучшие голоса страны. Леонид Собинов. Мужественный лирический тенор Сергей Юдин. Антонина Нежданова. Надежда Обухова. Уже появлялся удивительный лирический тенор Сергей Лемешев.

Москва встретила провинциалку холодно. «Вольный стиль» ее народного пения коробил московскую публику. Столица взглянула на приезжую свысока и... не заметила ее.

Она не делала карьеры весьма распространенным в те годы способом — по партийной дорожке. В партию не вступит ни в двадцатые, ни в тридцатые годы, ни потом. Чувствовала свою силу и силу русской песни и знала, что ее время еще наступит.

Однажды Наумин спросил ее:

— Лида, а почему ты не подашь заявление с просьбой о принятии тебя кандидатом в партию?

Она засмеялась и шутливо ответила:

— Хватит нам в семье и одного члена партии.

Муж принял ее шутку и больше на эту тему не заговаривал.

А чопорной Москве тогда она сказала: что ж, не хочешь слушать, так и не надо. И умчалась в полюбившийся и, самое главное, полюбивший ее город на Дону.

В 1923 году она провела свой первый большой сольный концерт в Ростове-на-Дону. С тех пор именно Ростов-Дон станет второй, после Саратова, родиной Руслановой. Родиной великой певицы.

Казачья столица ее приняла с тем же восторгом, с каким принимали маленькие армейские гарнизоны и солдаты, идущие в бой.


С Михаилом Гаркави

Что толст он — это не беда.
Беда, что тонок не всегда...

В 1929 году Русланова рассталась с мужем-чекистом. С Науминым она прожила почти десять лет. Детей не было.

Она больше так и не родит. Будет тосковать по сыну от «офицерика», своему ангелу с золотистыми кудрями, потерянному во время революции, всю жизнь искать его.

Итак, в 1929 году Русланова встретилась с Михаилом Наумовичем Гаркави. Они, как говорят в народе, сошлись и жили в гражданском браке. Известная певица, любимица публики и не менее известный и популярный конферансье.

Популярность Гаркави была огромна, доходы соответствовали и его популярности, и темпераменту. Они тут же начали совместные концерты. И — жили не тужили. Работали много.

Михаил Гаркави родился в Москве. Родители прочили ему медицинское поприще, но артистическая натура взяла свое. С медицинского факультета Московского университета он перешел на театральное отделение Московского филармонического училища. Окончил его в 1916 году и сразу же был принят в труппу МХАТа. У него всегда все складывалось хорошо. Кроме личной жизни. Да и в личной жизни был период, когда он был счастлив: тринадцать лет рядом с Руслановой. С 1919 года работал в Камерном театре. В 1928 году окончательно определился как конферансье.

Был знаком с Владимиром Маяковским, испытал его влияние и не раз на сцене применял излюбленный прием поэта — импровизировать, разговаривать с залом на самые трудные и неожиданные темы. В 1945 году награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». В 1949 году сыграл в кино роль Геринга в фильме «Сталинградская битва». В 1957-м — эпизодическую роль в фильме «Девушка без адреса». К концу жизни на сцене появлялся все реже и реже, популярность его таяла.

Высокий, толстый, но удивительно, почти неестественно подвижный, он появлялся на сцене стремительной походкой, улыбающийся, с широко разведенными руками и обрушивал на зрителей ливень шуток-прибауток, мгновенно располагал к себе. Читал короткие фельетоны, исполнял куплеты. Иногда затевал рискованный разговор с залом. Ему задавали вопросы, а он мгновенно отвечал.

Правда, однажды самонадеянность нашего обаятельного конферансье таки подвела. Концерт уже начался. Но публика продолжала идти и идти, рассаживаясь на свои кресла. Гаркави уже вышел на сцену и вынужден был сделать паузу, чтобы люди наконец расселись. И когда он уже собрался начинать, в зале появилась еще одна запоздавшая пара.

— Пожалуйста, пожалуйста, проходите, а то я уже думал, что вы вообще не придете, — начал он импровизировать, почувствовав повод и тему.

На этом надо было бы и остановиться. Но куда там, Гаркави уже закусил удила.

Опоздавшая пара была довольно красивой, и на нее многие обратили внимание. Они двигались не суетясь, с достоинством. Он вел ее за руку, всячески оберегая. Она была со вкусом одета и выглядела настоящей красавицей.

— Ну, когда женщина опаздывает — это понятно, она хочет показать свой туалет, — продолжил Гаркави, почувствовав настроение зала. — Вот интересно, что хочет показать нам сегодня этот мужчина?

А дальше произошло то, чего никак не ожидал бедный Гаркави, но что от души позабавило публику.

Мужчина замедлил шаг и, глядя в билеты, как будто про себя, но довольно громко произнес:

— Боже мой! Боже мой! Такие дорогие билеты и такие дешевые остроты!

Зал взорвался дружным хохотом, который начал переходить в аплодисменты, закончившиеся почти овациями в адрес опоздавших.

Гаркави смутился, сразу не нашелся, чем ответить, что-то пробормотал и, окончательно стушевавшись, ретировался за спасительный занавес. Это был провал.

Русланова, тем временем стоя за кулисами в ожидании своего выхода, давилась от смеха.

Вскоре после того злополучного концерта о Гаркави кто-то из остро­словов написал эпиграмму:

Что толст он — это не беда.
Беда, что тонок не всегда.

Гаркави был знаком со всем театральным миром Москвы, был в приятельских отношениях с известными писателями, художниками, музыкантами. И если у Руслановой и был какой-то расчет, когда она выходила за него, то он вполне оправдал его: новый муж ввел ее в артистический свет столицы, в богему. Чего ей порой, при всей ее независимости, все же не хватало.

Легендарный Буба Касторский о Гаркави написал в одной из своих книг: «Он был, что называется, конферансье от бога». При этом особо отмечал одну особенность своего приятеля и учителя: «У Михаила Наумовича была страсть к вранью, причем абсолютно бескорыстная. Он не преследовал никакой цели, а просто любил придумать историю, долго ее рассказывать и верить в это».

Бубе Гаркави чистосердечно признавался в том, что в Гражданскую был главным хирургом фронта, что в первой сборной Советского Союза по футболу был центральным нападающим, что дружил с Рихардом Зорге, шахматистом Алехиным, шпионом ЦРУ Пеньковским и был личным врагом Гитлера и сбил во время войны несколько «мессершмитов»...

Актриса Мария Миронова об этом явно артистическом качестве Гаркави говорила: «Миша такой врун, что, если он скажет “Здрасьте!”, это надо еще десять раз проверить».

Но то, что он был первым исполнителем знаменитых шлягеров 40-х годов «Синий платочек» и «Песня старого извозчика», — это совершенная правда. Хотя именно на этом Гаркави никогда не настаивал.

С новым мужем Руслановой было легко. Он всегда в нужную минуту оказывался рядом. Они прекрасно работали в паре. Хорошо зарабатывали. Гаркави умел превращать жизнь в праздник. Любитель хороших сигарет и всяческих розыгрышей, он любой случайный угол преображал в сцену. Правда, от этого Русланова порой уставала и могла грубовато одернуть мужа: «Прекрати. Хватит».

Если с Науминым Русланова увлекалась собирательством и коллекционированием редких книг, то Гаркави пристрастил ее к более, как сейчас сказали бы, бюджетному коллекционированию.

Концертов они давали много. Работали с утра до ночи. Гонорары и сборы, как правило, были высокими. Всегда — аншлаг. Так что могли себе позволить и весьма дорогие покупки.

Гаркави знал толк в редких книгах. Их Русланова покупала по-прежнему, не жалея денег. И, надо заметить, все потом прочитывала.

Неплохо он разбирался и в драгоценностях, и в живописи. Правда, по части знания живописи, особенно русских мастеров, жена его очень скоро опередила. Всерьез увлекшись русской живописью, прочитывала все каталоги и альбомы периода, который ее интересовал. Не ради ведь красного словца на вопросы журналистов, что, кроме песни, она любит в жизни, неизменно отвечала: «Книгу». Способность к самообразованию у нее, как, впрочем, и у многих талантливых и энергичных людей того поколения, была огромной и приносила потрясающие результаты. Кроме того, общалась с художниками. Русланова завела знакомство с директорами всех антикварных и букинистических магазинов Москвы. И когда вдруг появлялась какая-нибудь редкая старинная вещь, которая могла ее заинтересовать, или картина, ей тут же звонили. Она приезжала и смотрела товар. Иногда привозила с собой кого-нибудь из своих знакомых, кто хорошо разбирался в живописи и предметах старины.

Очень часто во время таких походов ее «адъютантом» бывал Илья Грабарь.

На формирование собрания картин любимых художников у Руслановой ушло почти двадцать лет. Гонорары порой почти целиком спускала на покупку очередной картины. И каждая желанная работа была для нее радостью, счастьем. Русланова была не просто коллекционером или богатой дамой, которая тешила свой каприз вложением лишних денег в картины, «которые всегда будут в цене». Она создавала мир своего дома таким, чтобы все в нем помогало главному — песне.

В ее коллекции были картины Нестерова, Кустодиева, Серова, Малявина, Сурикова, Врубеля, Сомова, Шишкина, Репина, Поленова, Васнецова, Верещагина, Айвазовского, Тропинина, Левитана, Маковского, Крамского, Брюллова.

Общение с Грабарем и другими художниками, чтение литературы по искусству дали свои плоды. Русланова стала прекрасно разбираться в живописи, в художественных направлениях. Знала биографии художников. Чувствовала их манеру, стиль. Обладала поистине феноменальной интуицией, которая и была результатом воспитания души, признаком изысканного вкуса.

Порой подолгу и горячо спорила со специалистами, и те нередко ей уступали. Либо потом оказывалось, что права все же она.

— Не профессор, — говорила она не без гордости, — но подлинник от копии отличить всегда сумею.

Как-то во время концертов в Ленинграде супруги Нина Васильевна Пельцер и Николай Яковлевич Янет пригласили Русланову на обед. Зная увлечение певицы и своей приятельницы, хозяин во время обеда вышел в другую комнату, снял со стены свое любимое полотно «Пастушок» кисти Репина и вынес, чтобы показать его Руслановой.

Она залюбовалась. Потом сказала:

— Вещь, что и говорить, преотличная! Только вот ноги у мальчонки не Илья Ефимович писал.

— А кто же?! — спросил обескураженный Янет.

— Брат его родной. Ведь работа эта из псковской коллекции...

Хозяин пожал плечами и растерянно ответил:

— Да уж не знаю...

— Ну, зато я знаю, точно — из псковской.

Впоследствии супруги пригласили эксперта. Тот подтвердил предположения Руслановой.

Другую историю в артистической среде часто рассказывают в качестве анекдота.

Актер Владимир Хенкин, зная вкус и любовь Руслановой к русским мастерам, тоже купил старинную картину и решил поразить певицу своим приобретением. С Руслановой он в последнее время часто выступал в одних концертах.

Встретил дорогую гостью в прихожей, помог снять шубу.

— Ну, где твое добро? Показывай!

Со своим конферансье она была накоротке, не церемонилась.

Хенкин картинно сдернул материю со старинной рамы и торжественно объявил:

— Тропинин! Портрет Ивана Андреевича Крылова! Уникум! А?

Русланова восторга товарища по сцене не разделила, внимательно осмотрела картину, вздохнула и, качая головой, сказала:

— Ну, что не Тропинин, так это и не обязательно. Ошибиться может каждый. Но изображен-то и не Крылов!

— А кто же? — растерялся расстроенный Хенкин.

— Это, Володя, собственной персоной Михаил Семенович Щепкин! Был у тебя в прошлом такой коллега!..

Гаркави пристрастил нашу героиню и к коллекционированию драгоценностей.

Он внес в жизнь Руслановой легкость, изящество и ту соль, которой конечно же не хватало ей, когда она жила с чекистом Науминым. Полного счастья по-прежнему не было, но некое ощущение его, или чего-то похожего, она получала. Во всяком случае, ее концертной деятельности, росту артистической карьеры союз со знаменитым конферансье помогал немало. И она дорожила этим.

Некоторые биографы намекают на сотрудничество Гаркави с ГПУ–НКВД–МГБ. Документов, свидетельствующих о том, что третий муж Руслановой занимался весьма распространенной в те годы общественной работой, которая порой становилась второй профессией, и довольно прибыльной, нет. Во всяком случае, они не опубликованы. Был ли он секретным сотрудником органов безопасности, нет ли? Конечно, если взять во внимание непотопляемость Гаркави во все времена, при всех правителях, то можно и призадуматься. Но, с другой стороны, нигде, ни в каких документах доносов Михаила Наумовича не обнаружено. Никого он не потопил, даже невольно не погубил. Никого напрасно не оговорил. Однако эта самая третья сторона все же выглядывает, как шило из мешка... Когда Гаркави заболел, в клинику для привилегированных совслужащих и партийных работников не пошел — лег в простую больницу, главным врачом которой был его друг, надежный человек. Хорошо знал, что все контролируется, что именно в больнице человек, ставший пациентом, практически беспомощен. Артистка Рина Зеленая, воздавая почести умершему, сказала, что это был «замечательный артист и человек, за спиной которого мы, его коллеги, в самые трудные моменты жизни чувствовали себя спокойно». Значит, мог прикрыть? Мог. И — прикрывал.

Писатель Иосиф Прут, кажется, все расставил на свои места: «Это был человек, который никому не сделал зла».


Финская война

  Среди большой войны жестокой...

Финская война оставила в русской душе много горечи. Войну начали дивизии Ленинградского военного округа. Потом пошли резервисты из Московского, Орловского и других. В центральную Россию похоронки летели потоком. В декабре 1939 года бабы в русских деревнях как заголосили, так и лили слезы до мая 1945 года.

Уже через месяц после начала боевых действий на Карельском перешейке и по всей линии соприкосновения на фронт прибыла концертная бригада Руслановой и Гаркави и начала выступления для бойцов. Чаще всего концерты проходили прямо в лесу, под открытым небом.

Для Лидии Андреевны эта война была уже третьей. За двадцать восемь дней фронтовых гастролей их группа дала сто один концерт. По три-четыре концерта в день. Побывали почти во всех армиях.

Заполярье. Жестокие морозы под тридцать градусов. Леса, заваленные снегами. Замерзшие озера и реки. Из дивизии в дивизию перебирались то на машине, то на дрезине, то на самолете, то гужевым транспортом. Иногда туда, куда предстояло добраться, дороги не было, и тогда артисты становились на лыжи и шли по лыжне, пробитой разведчиками-проводниками. Выступали под открытым небом, в ватных армейских штанах и телогрейках.

На ночь останавливались то где-нибудь в ближайшей тыловой деревне, то в армейских фанерных домиках, то в палатках в лесу. Укладываясь спать, ватников не снимали. Печурки топили по очереди. Вставала среди ночи и Русланова, дежурила возле железной печки, подбрасывала сухие поленца, чтобы пламя в топке не угасло.

Некоторые из концертной бригады после двух-трех суток таких гастролей начинали ныть, бранить весь свет, с тоской вспоминать Москву. Спасал ситуацию Гаркави. Начинал шутить, поднимать людям настроение своими безумными историями.

В новогоднюю ночь артист Илья Набатов решил подшутить над Руслановой и Гаркави. Выпросил у красноармейца маскировочный халат, шапку и винтовку. Стал на лесном перекрестке. Когда машина с Руслановой и Гаркави поравнялась с Набатовым, он крикнул: «Стой!» — и вскинул винтовку. Машина остановилась. Из кабины вывалился огромный человек в железной каске с пистолетом в руке и крикнул с ярко выраженным финским акцентом: «Рус, ставайса-а!» Набатов испугался: бросил винтовку в снег и проворно поднял руки. И только когда услышал в кабине хохот Руслановой, пришел в себя и, сконфуженный, опустил руки.

Чтобы не простудиться и не потерять голос, Русланова принимала стрептоцид.

Через четыре-пять часов действие препарата проходило, и поэтому принимать лекарство Лидии Андреевне приходилось пять-шесть раз в сутки. Посмотрев на это лечение сторонним взглядом, Гаркави придумал полудетскую игру-забаву, которую назвал «Ночлежный дом». Играли каждый вечер после концерта и ужина. Каждому «ночлежнику» придумывалось какое-нибудь смешное прозвище. И оно постоянно обыгрывалось. Русланову окрестили «Лидка Стрептоцид». Это веселило всех, а нашу героиню в первую очередь.

Когда приезжали в новое место и до концерта оставалось время, Русланова заходила погреться либо в какие-нибудь походные мастерские, либо в передвижной полевой госпиталь. Ее сразу узнавали. Отовсюду нес­лось: «Лидия Андреевна!.. Лидия Андреевна!..» Она отвечала: «Голубчики мои!..» Рассказывала какую-нибудь смешную историю, в которую она недавно попала либо слышала у соседей. Настроение бойцов поднималось. Бойцы крутили усы, восхищенно слушали великую певицу, которая и на слово оказывалась легка и приветлива. Своя! Ну в доску своя!..

И не было в этом со стороны певицы никакого снисходительного заигрывания. Просто шел задушевный разговор, понятный и приятный всем.

А потом, как обычно, начинался концерт. Где-нибудь среди заснеженных сосен и елей. Перед концертом она глотала очередную таблетку — и вперед, на сцену. Сценой чаще всего служила небольшая площадка, обычная лесная полянка. Бойцы тщательно, в несколько минут, утаптывали снег — и готово! Где там певица? Просим!

И среди каленой стужи, под сенью карельских лесов под заливистые переборы саратовской гармошки разносилось от души к душе:

Выйду ль я на реченьку,
Погляжу на быстраю,
Не увижу ль я свово милова,
Любезнаго своего.

То ли стрептоцид помогал, то ли сила воли и житейская непритязательность, но горлу ее ни мороз, ни ветер оказались нипочем.


Русланова и Сталин

Я-то сыта. А вот моих земляков в Поволжье накормите. Голодают!..

...На ночные посиделки, которые Сталин какое-то время любил устраивать в Кремле, приглашая туда знаменитых писателей, артистов, людей искусства, Русланова попала всего один раз. Кто-то из ее биографов написал: мол, не любила она этих вечеров...

Там любви и не требовалось. Если приглашали, то ослушаться никто не смел.

И вот пригласили ее.

Как известно, Сталин в юности писал стихи, был человеком начитанным. Русланова знала, что книги всех кандидатов на Сталинскую премию по литературе Хозяин внимательно прочитывал сам.

Часто бывал в театрах на спектаклях. Театр не просто любил, а всячески его опекал. Особенно Большой. Ничего для него не жалел, никаких миллионов. Зарплаты, премии, звания, награды, всяческие привилегии, квартиры в центре Москвы, дачи в живописных районах Подмосковья, путевки в дома отдыха и санатории — все предоставлялось Сталиным понравившимся знаменитым артистам.

Иосиф Виссарионович любил оперу. Ходил в основном на постановки «Князя Игоря», «Садко», «Бориса Годунова», «Хованщины», «Ивана Сусанина» (до революции «Жизнь за царя». — С.М.), «Пиковой дамы». Его особая любовь к опере была известна, и поэтому в этих спектаклях звучали лучшие голоса Большого театра.

Благоволил певицам Наталье Шпиллер и Вере Давыдовой. И та и другая имели по три Сталинские премии. Пели на банкетах вождя. На кремлевских посиделках. Иногда прямо там, в неофициальной обстановке, артисты получили то, о чем и мечтать не могли. Сталину нравилось быть покровителем таких талантов.

И вот в середине 30-х годов (точная дата неизвестна) приглашения предстать пред очи Хозяина удостоилась Русланова. Сталин словно бы устал от академического пения и решил насладиться народной песней. Был какой-то очередной банкет. По установившейся традиции, завершался он выступлениями лучших певцов страны.

О том, что значило понравиться Сталину, Русланова уже была наслышана. Да и Гаркави наставлял: «Лидочка... Лидочка... Только придержи свой характер! И твое будущее будет обеспечено».

...Какие песни она пела на том банкете, история не сохранила. Зрители бурно аплодировали. Сталину тоже понравилось ее выступление. Он пригласил ее к своему столу. Она села рядом. Иосиф Виссарионович придвинул к ней вазу с виноградом:

— Угощайтесь.

Но к винограду Лидия Андреевна не притронулась:

— Я-то сыта. А вот моих земляков в Поволжье накормите. Голодают!

Их дальнейшая беседа сразу и необратимо ушла в сторону от народной песни. Когда певица ушла к своему столу, Сталин посмотрел ей вслед, усмехнулся и сказал:

— Рэчистая.

Ну, вот и все. Больше они не встречались. Русланову на подобные концерты больше не приглашали. Говорят, когда Сталин слышал имя Руслановой, морщился, делал пренебрежительный жест и говорил: «Мужицкая певица».

Но последствия той встречи Лидия Андреевна еще почувствует — в 1948 году.


Русланова и Шаляпин

Уж очень правдиво пела. Если знаешь ее, передай от меня большое русское спасибо...

Мужицкая певица...

А одному русскому мужику, жившему в то время в Париже и тосковавшему по родине смертной тоской, она очень нравилась. Да что там нравилась — душу перевернула!

Федор Иванович Шаляпин в 1921 году поехал на гастроли за границу да так и не вернулся в Советскую Россию. Уехал великий певец вместе со своей женой Марией Валентиновной.

В 1926 году Русланова где-то в газете или журнале прочитала стихотворение Владимира Маяковского:

Или жить
вам,
как живет Шаляпин,
раздушенными аплодисментами оляпан?
Вернись
теперь
такой артист
назад
на русские рублики —
я первый
крикну:
— Обратно катись,
Народный артист Республики!

Русланова покупала у букинистов пластинки Шаляпина и слушала через граммофон голос своего вологжанина-земляка. Нижний Новгород, Самара, Саратов, да и мордва тоже считали Шаляпина своим. А уж после песни «Вниз по матушке по Волге...» тем более.

Как выяснилось впоследствии, в 1927 году сборы от одного из благотворительных концертов Шаляпин передал в фонд помощи детям эмигрантов. В Советскую Россию эта информация пришла в искаженном виде, и Шаляпин был представлен как человек, поддерживающий белогвардейцев. Тут же было принято постановление Совета народных комиссаров о лишении Шаляпина звания Народный артист и права возвращаться в СССР. Так и не пустили его на родину. Хотя вернуться ему хотелось. Ох, как ему, русскому человеку, хотелось петь для русских людей в России!

В 1935–1936 годах Шаляпин поехал на гастроли на Дальний Восток. Но не советский. Маньчжурия, Китай, Япония. Это были последние гастроли. Последние встречи с русскими, разметанными эмиграцией по заграницам. Через год врачи обнаружили у певца лейкоз.

В 1933 году Русланову зачислили в штат музыкально-эстрадного управления Государственного объединения музыкальных, эстрадных и цирковых предприятий. Слава певицы росла. Везде она была желанна. Концерты шли один за другим, иногда по два-три в день. Везде — аншлаг. Сборы огромны. Организаторы были довольны, строили планы на будущее, перебивая друг у друга популярную певицу.

Такие, как Русланова, были выгодны для государства, для учрежденного в январе 1936 года Всесоюзного комитета по делам искусств при СНК СССР. В это время в стране был создан Всесоюзный комитет по радиофикации и радиовещанию при СНК СССР. Появился знаменитый Радиокомитет, с которым у Руслановой сложатся прекрасные творческие отношения, и ее голос звучал по всей стране, по всем широтам от Минска до Петропавловска-Камчатского ее пение слушали миллионы. В феврале 1937 года по всей стране была введена единая сетка вещания. Началось так называемое иновещание на тринадцати языках народов союзных республик. Радиосигналы, посылаемые из Советского Союза, стали достигать и европейских широт.

По всем этим каналам звучали песни Лидии Руслановой.

И однажды в Париже, в своем доме на улице д’Эйло, 22, Федор Иванович Шаляпин крутил ручку недавно приобретенного радиоприемника, который иногда ловил эфир из СССР. Он тосковал по родине, и даже сама русская речь — а дикторами на Всесоюзном радио с самого начала работали лучшие чтецы, актеры театров Василий Топорков, Осип Абдулов, Зинаида Ремизова — была для него как дыхание Волги, запах донских степей, шум подмосковных берез...

И вдруг сквозь шум и шорох эфира стала проникать песня...

Из письма Федора Ивановича Шаляпина Александру Менделевичу: «Вчера вечером слушал радио. Поймал Москву. Пела русская баба. Пела по-нашему, по-волжскому. И голос сам деревенский. Песня окончилась, я только тогда заметил, что реву белугой. И вдруг рванула озорная саратовская гармошка, и понеслись саратовские припевки. Все детство передо мной встало. Объявили, что исполняла Лидия Русланова. Кто она? Кресть­янка, наверное. Талантливая. Уж очень правдиво пела. Если знаешь ее, передай от меня большое русское спасибо».

Говорят, что Шаляпин заказывал друзьям и знакомым, чтобы привезли ему из России грампластинки с записями песен Руслановой.

В 30-е годы Русланова много гастролировала. Легкая на подъем, неутомимая, энергичная и деятельная, она объездила всю страну. Случались и так называемые левые концерты. Гаркави, ловко и умело управлявший своими и ее делами, с изяществом конферансье мог манипулировать не только публикой, но и ответственными товарищами на местах, которые занимались организацией концертов в городах, районах, в войсковых частях, в колхозах и на тракторных станах. От «левых» концертов вся выручка шла артистам.

Участники концертных бригад, которые ездили с Гаркави на гастроли, боготворили его. Зарабатывали хорошо, но и работали на износ: надрывали голосовые связки, не все выдерживали физически. Некоторые пропускали выступление-другое, чтобы хоть немного отдохнуть, эмоционально восполниться. Только не Русланова. Она не пропускала ни одного концерта.

Когда Лидии Андреевне передали весть о том, что сам Федор Иванович Шаляпин слушает ее пластинки и плачет в Париже над ее пением, она засияла от счастья. Что и говорить, в Советской России много великолепных голосов, известных певиц, признанных публикой и критикой. И голоса поистине божественные. А он отметил ее. Признание самого Шаляпина, что бы о нем ни говорили партийные товарищи и журналисты, многого стоило.

Так и пели они свои русские песни, печальные и развеселые, удалые и хмельные, в разных концах света. И ни разу не свела их судьба. Не посмотрели они друг другу в глаза. Не обнялись. Ни словечка не сказали друг другу...


Пластинка с Руслановой

И она запела «Липу вековую»...

Это сейчас у нас цифровые музыкальные центры. Домашние кинотеатры. Компьютеры. Шлеп по клавише — и пошла музыка, да еще и с видео­рядом. В 30-е годы в России началось массовое производство патефонов и грампластинок. Были эти пластинки толстые, тяжелые, в простеньких конвертах. Так называемые шеллачные. Хрупкие, как стекло: уронишь — вдребезги. И проигрывались они на патефонах.

Патефоны еще можно купить в комиссионных магазинах. Пластинки тоже. Каждая третья из них — песни Лидии Руслановой, Клавдии Шульженко или Леонида Утесова.

Русланова очень скоро стала настоящей королевой грампластинки. С нею она вошла в каждую деревню, на каждый хутор, в каждый дом. Патефоны поначалу были роскошью. В деревнях, где на всю округу имелись два-три патефона, их выносили на улицу и слушали всей деревней. Особенно по вечерам, когда предзакатная затихает природа и звуки слышны далеко-далеко...

В городах заводили патефоны во дворах у подъездов. Песни с пластинок звучали на городских окраинах. Солдаты слушали лучшие голоса страны в казармах и клубах. В каждой роте в Ленинской комнате была небольшая библиотечка, полки с газетами и журналами и на отдельном столе стоял патефон. Я служил с 1973 по 1975 год, когда в моде уже был переносной магнитофон «Романтик», а на рижском радиозаводе производились проигрыватели с выносными колонками стереодинамиков. Но в нашей роте, как памятник эпохе послевоенных призывов, стоял патефон с набором пластинок. Иногда вечерами, в личное время, мы заводили его и слушали песни наших дедов и отцов.

Тиражи пластинок исчислялись миллионами. Когда песни Руслановой стали расходиться по стране, волна ее популярности стала еще выше и мощнее. В каждом райцентре в те годы стоял магазин культтоваров, где можно было купить и школьные тетради, и перья для ручек, и портреты вождей, и гитару, и патефон с никелированной звуковой головкой, и конечно же в широком ассортименте имелись грампластинки. Полочки для грампластинок и книг висели на стенах каждого сельмага, каждого заготларька.

К слову сказать, не всегда такой товар, как патефон с набором пластинок, гармонь, охотничьи ружья, были свободным товаром. Зачастую, чтобы купить их, приходилось сдать в закупку из личного подворья определенное количество мяса, шерсти, яиц, картофеля, шкур домашних животных, грибов, ягод, лекарственных трав.

В те времена духовная пища ценилась значительно выше хлеба насущного.

Однажды во время гастрольной поездки по Сибири Русланова решила побродить по тайге. Пошла, увлеклась красотой берегов таежной речки и — заблудилась. На счастье, встретился человек — здешний лесник. Он как раз завершал свой очередной обход, услышал чей-то заполошный крик и вот пришел на выручку...

— Подумал, не иначе кто-то заблудился, — сказал он, внимательно оглядывая незнакомку.

— А я и правда заблудилась, мил человек, — призналась она.

— Ну, то не беда. Сейчас выйдем на дорогу, а там недалеко и жилье, — успокоил он ее.

Пошли по едва заметной тропинке, вскоре выбрались на другую.

— А я слышу, вроде зовет кто... Голос-то у вас знатный, — усмехнулся лесник. — Иду-иду, а все никак до вас не дойду...

И правда, вскоре вышли к селу. Как и большинство в Сибири, большому и богатому. Дома были рублены из матерой лиственницы. С подклетями. С высокими крылечками. Со множеством надворных построек для домашней живности. С амбарами. Двери массивные, на кованых петлях. Все сделано добротно и красиво. Сибирь!

Хозяева напоили гостью чаем, угостили пирогами. Потом, чтобы не думала, что они тут медведями живут, вынесли в белую горницу, где чаевничали, патефон и пластинки. Хозяин приказал старшей из своих дочерей:

— Поставь, доня, нашу любимую — Русланову.

Послушали Русланову. Всем песня понравилась. Гостье тоже.

— Ну, пластинку послушали, спасибо ей, этой чудесной машине, — сказала Русланова, когда хозяева спросили, а кто ж она есть и как в их краях оказалась, — а теперь я вас отблагодарю.

И — запела ту же песню. Но так, что все ахнули. Стали сбегаться в просторную избу лесника со всего села. Места не хватило, стояли под окнами. А она все пела и пела. Вначале без аккомпанемента, так осиливала. А потом и гармонист нашелся. Быстро подладился под ее тональность. Она подмигнула ему — и пошел концерт в запал!

Долго она потом вспоминала то свое таежное выступление и лесников чай.

Вечером запрягли лошадей и отвезли певицу в соседний леспромхоз, где должен был состояться ее концерт. И он состоялся в объявленный срок.

Другой случай с патефоном произошел на фронте.

Выступала она в одном из прифронтовых госпиталей. После концерта возница повез всю труппу домой, то есть в часть, где им отвели землянку, а Русланова решила пройтись пешком. Дорога недальняя, с километр лесом.

Идет. Дело было поздней осенью. Лес уже сбросил листву, приготовился к зиме, но кое-где еще запоздало сиял то багрецом молодых осин, то золотом берез и ив. Шла, любуясь окрестностями.

Впереди на перекрестке — пост. Солдаты где-то раздобыли, крутили ее «Липу вековую».

Одета она была по-фронтовому хорошо: стеганая солдатская телогрейка, на голове платок, по-деревенски перехваченный через грудь и завязанный за спиной.

Подошла к посту. Посмотрела на бойцов и сказала им с укоризной:

— Слушаете, да?

— Не, мы на посту, — простодушно ответил что помоложе.

— На посту, а патефон крутите...

Тут вмешался другой, постарше и, видать, поопытней:

— Ну, слушаем. Не твое тело, тетка, что мы тут делаем. Идешь — проходи. Не мешай слушать, не порть настроение. Давай, Петя, подкрути, — приказал он своему напарнику.

Русланова поняла, что ее не узнали. Спрашивает:

— А кто же это поет у вас?

— Кто... — усмехнулся старший. — Ты вообще откуда, тетка, тут взялась, такая темная? Это же поет... сама Русланова!

— Русланова?

— Ну да. Неужели не слыхала?

— Как не слыхала, когда я и есть Русланова, — спокойно отвечает она бойцам.

Тут они подняли ее на смех. А когда поутихли, она серьезно сказала:

— Не верите, могу документы показать.

— Да документы у тебя, может, фальшивые, — насторожились они.

— Документы-то?.. Ну да, документам и правда лучше не верить. Бумага она что?.. Бумага она и есть бумага. Но голос-то — настоящий!

— А ну, давай, тетка, пой! — махнул рукой старший, усмехнулся и бережно снял с пластинки никелированную головку. — А то, может, ты шпионка с поддельными документами...

И она, немного ослабив узел шали, запела «Липу вековую»:

Липа вековая
Под окном шумит.
Песня удалая
Вдалеке звучит.

Солдаты смутились, поняли свою оплошность, но и обрадовались.

Русланова допела. И они расхохотались и обнялись, как родные.


«Катюша»

Поплыли туманы над рекой...

В 1938 году отгремели пушки Халхин-Гола, неспокойно было на западе страны и на севере, в районе Ленинграда, на границе с Финляндией. В том году поэт Михаил Исаковский начал стихотворение, написал две строфы и замер.

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходила на берег Катюша,
На высокий на берег крутой.
Выходила, песню заводила
Про степного сизого орла,
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла.

Дальше не шло.

«Я не знал, — признавался впоследствии сам поэт, — что же дальше делать с Катюшей, которую я заставил выйти на “высокий берег на крутой” и запеть песню. Поэтому стихи пришлось отложить...»

Вскоре поэт встретился с композитором Матвеем Блантером. Состоялся обычный разговор двух творческих людей. Над чем работаешь и так далее... Исаковский показал наброски стихотворения. Блантер задержал в своей руке листок с двумя начальными строфами, несколько раз перечитал их и наконец сказал:

— Стихи мне очень нравятся. Хороший зачин. А что дальше?

Исаковский пожал плечами.

«Теперь я буквально не находил себе места, — вспоминал композитор. — “Катюша” без остатка заняла мое воображение. Вслушиваясь в слова Исаковского, я заметил, что в стихотворении его очень звонкая интонация. И в частности, вот что: “берег”, “на берег”! Какая причудливая игра ударений! Ну прямо-таки как в веселой народной припевке. Не исключено, что эта деталь окончательно определила подвижной жанр “Катюши”».

Исаковский тем временем работал над заключительными строфами стихотворения. В биографических заметках поэт рассказывал: «Мы как бы уже предчувствовали войну, хотя и не знали точно, когда и откуда она может прийти. Впрочем, мы не только предчувствовали, что война будет, но в известной мере уже переживали ее: ведь в 1938 году еще пылало пламя войны в Испании; в том же году Красная армия вынуждена была вести и вела тяжелые бои с японскими самураями у озера Хасан; не очень спокойно было и на западных наших границах. По этим причинам тема Родины, тема защиты ее от посягательств врага была темой самой важной, самой первостепенной, и я, конечно, никак не мог пройти мимо нее даже в лирической песне».

Вот именно потому, что песня не была загружена риторикой и пафосом ходульного патриотизма, а простым и настоящим чувством любви человека к человеку, девушки Катюши и ее жениха, который с винтовкой в руках «землю бережет родную», — именно наполненность песни этой любовью, верностью и надеждой на встречу сделала ее любимой во всей стране. А потом «Катюша» во всем мире стала своего рода музыкальным образом нашей страны, символом русской верности и русской надежды.

Есть и другая версия появления и первого исполнения «Катюши». И она непосредственно связана с нашей героиней.

Однажды на очередных посиделках у Руслановой после пирогов с капустой, чая с баранками разговорились о сцене. Русланова начала пенять мастерам разговорного жанра, что они совсем засушили юмор на сцене.

— Стареет ваш юмор, — сказала она им.

Это было время, когда Русланова запоем читала русскую классику и современную литературу: стихи Есенина, Ахматовой, рассказы Аверченко, Тэффи, Зощенко. Словом, тех авторов, которые ныне числятся в списке классиков отечественной литературы начала XX века. В ее библиотеке было много книг авторов, уехавших за рубеж.

Похвалила Хенкина:

— Вот Володя — изумительный артист. Читает Зощенко. Юмор Зощенко — современен. Вот расскажу вам историю... Я такой юмор больше люблю. И людям он больше по душе.

И Русланова рассказала историю, как она уверяла, произошедшую с ней несколько лет назад, во время гастролей по югу Советской России.

С молоденькой полькой, певицей, они встретились у кассы, получали гонорарные за только что состоявшийся концерт, в котором принимали участие обе. Полька — совсем небольшую сумму, Русланова — значительно большую. Та мгновенно заметила разницу, и ее это уязвило. Руслановой стало неловко за то, что она получила больше, и она попыталась ей объяснить, что это еще и за прежние концерты. Но полька оборвала ее на полуслове и в отчаянии рассказала «о своей жизни в Варшаве: сколько и как она в былое время зарабатывала».

— Вы можете мувич по-польску? Ну ладно, я буду шпарить на русски. Варшаву знаете? Не были? Тогда вы не были нигде. Рим, Париж, Афины — это камни и анекдоты. Выброшенные деньги. Варшава! О, эти польские пани! Там есть на что тратить деньги. Я пела... Не помню уж где... Рядом с шампанским. Получала с пробки. Чем больше пробок... Тем сильнее кружится голова. Один пан у меня интересуется, сколько я получаю в час. Я говорю: «Сто пятьдесят злотых». Он говорит: «Я вам дам эти деньги, но только не пойте». Я ему говорю, что не могу жить без песни. А он говорит, что песня его не возбуждает, даже наоборот. Предлагает двести злотых с условием, чтобы я помолчала. Вызывает извозчика. Я сажусь рядом с паном и небрежно, словно от дуновения ветра, показываю ему место, откуда у меня выходят звуки. Понимаете, какое место? Как это звучит музыкально... Показываю ему свою мембрану... Он говорит: «Чудесная грудь», — и начинает ее гладить.

Присутствовавшие покатывались со смеху, а Русланова продолжала:

— Абсолютно невежественный в музыке человек! Я возмущена, но любезно говорю пану, что он мало образован для меня, что я ради его культурного развития буду все-таки петь. Он кладет на мою мембрану триста злотых. Я вам говорила, что в Варшаве есть куда бросать деньги. Я их ловко смахиваю с мембраны в сумочку. Кружится голова... Через час я снова рядом с шампанским. Летят пробки. Кружится голова. Я снова куда-то еду. Пан просит меня петь. Умоляет петь. Становится на колени. А я продолжаю петь. Пан в восторге. «Вы чудесно поете!» — говорит он и кладет опять на мембрану две сотни злотых. Я делаю вид, что падаю в обморок, а на самом деле падаю на кровать от излишне выпитого шампанского. При чем здесь кровать? Откуда кровать? Не помню. Но я пою! Я пою ровно час! За временем я слежу. Певица не должна перепевать или перепивать... Не знаю... Как правильно будет по-русски, но по-польски я зарабатываю неплохо... О! Варшава!

Гости смеялись от души. Но немного погодя Алексей Алексеев, популярный в ту пору артист эстрады, режиссер, конферансье и драматург, внимательно посмотрел на хозяйку и нахмурился:

— Лидочка! Я что-то не совсем, видимо, понял. Это ты — про нас?

— Господь с тобой. Это я — про нас... Думаю-то я вот о чем: хочу спеть современную песню о любви, о девушке, которая любит и верит в свое счастье. Не романс, нет, — песню! Широкую, раздольную, чтобы дух захватывало и сердце ликовало! Чтобы ноги просились в пляс!

— К Блантеру надо ехать, — предложил Гаркави.

Поехали всей веселой компанией. Блантер жил на загородной даче в поселке Кратово Раменского района. Полчаса на пригородном поезде. Прекрасная природа Подмосковья. Хвойный лес. Озеро. Чистый воздух. Тишина. Покой. Все условия для творчества. В те годы страна умела заботиться о своих талантах.

Блантер встретил их, хоть и непрошеных, гостеприимно. За чаем перешли к главному. Блантер признался, что есть одна мелодия, но пока работа над ней продолжается. Стихи пишет Матусовский. Так что слов пока нет.

— Многое зависит от слов, — уклончиво сказал композитор. — Так что надо подождать.

— Конечно, — согласился Гаркави и в свойственной ему манере пошутил. — Песен без слов Лида не поет.

Через неделю Блантер позвонил. По телефону прочитал первый куплет:

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Выходили Настя и Андрюша
На высокий берег на крутой.

Русланова выслушала. Слух у нее был цепкий, особенно к стихам. И тут же отреагировала:

— Андрюша... Андрюша-то уже есть.

Песню «Эх, Андрюша, ты помнишь наши встречи...» пели Изабелла Юрьева и Клавдия Шульженко. В ней сквозило что-то одесско-приморское, чуждое и манере, и всему творческому стилю Руслановой, и выйти на сцену с еще одним «Андрюшей» она ни за что бы не решилась.

— Хотелось бы не воспоминаний о любви. Что о ней вздыхать в который уж раз? Хотелось бы спеть о любви настоящей. Да и «Настя» — не поется. Пусть в песне будет девушка и ее распрекрасная любовь. А первые две строчки хороши!

— Может, Катюша? Груши — Катюша... А?

— Хорошо! — тут же согласилась Русланова. — Хорошее русское имя! Звучит нежно, ласково. Народу понравится. Передайте Исаковскому, что мы с Гаркави за Катюшу.

Когда песня была написана авторами в том виде, в котором мы ее теперь знаем и поем, Руслановой она понравилась необыкновенно. Певица была в восторге.

Но Блантер ей премьеру не доверил. Впервые «Катюшу» исполнила Валентина Батищева, солистка джаз-оркестра Союза ССР. Оркестром руководили Виктор Кнушевицкий и сам маэстро Матвей Блантер. Публика новую песню приняла хорошо. Певица два раза повторяла ее на «бис». Блантер и Кнушевицкий от выступления к выступлению все больше подчиняли мотив общей манере джаз-оркестра. У песни появился танцевальный припев. Так возник, по существу, новый ее вариант под названием «Русский казачок». Это была уже совершенно другая музыкальная композиция.

Руслановой же больше пришелся по душе ее первый вариант — «Катюша».

— Пусть его играют в ресторанах, — махнула она рукой на модную вариацию, которая авторам мелодии и музыкальной обработки казалась более перспективной, — а мне «Катюша» хороша.

Вскоре она записала новую песню на пластинку. И — пошла «Катюша» по стране! Руслановская.

...Земляки Михаила Исаковского летом 1985 года в поселке Всходы Угранского района Смоленской области, неподалеку от родной деревни поэта, открыли Музей песни. Музейная экспозиция и зал для выступлений и встреч размещены в Доме культуры, на строительство которого когда-то Михаил Исаковский дал землякам деньги. В этом уютном доме проводится фестиваль народной песни, который так и называется — «Катюша». Особое место в музейной экспозиции уделено Руслановой. Ее исполнение знаменитой песни на родине поэта считают эталонным.


Последняя любовь Руслановой

И опять я молодешенькой была,
и опять я целу ночку не спала...

Только что закончилась самая тяжелая военная зима 1941/42 года. Немцев отбросили от Москвы. В подмосковных полях, в лесах и перелесках в черном, закопченном снегу повсюду вытаивали трупы солдат двух противоборствующих армий. Кто убит, кто был ранен, но, не замеченный санитарами, истек кровью, кто замерз...

Русланова видела эти поля и перелески, устланные солдатскими телами. Сердце замирало при виде жутких картин.

В мае концертную бригаду направили во 2-й гвардейский кавалерийский корпус.

Кавкорпус храбро дрался в период битвы за Москву. Потерял своего командира — генерала Л.М. Доватора. После гибели Доватора какое-то непродолжительное время корпусом командовал генерал И.А. Плиев. В марте 1942 года его сменил генерал-майор В.В. Крюков, назначенный на эту должность командующим войсками Западного фронта генералом армии Г.К. Жуковым.

Генерал Крюков пройдет со своими гвардейцами-молодцами долгий путь от Подмосковья до Берлина. «Едут, едут по Берлину наши казаки...» — это о нем и его конниках.

Не знала и наша героиня, что едет навстречу своей судьбе.

Концерт состоялся в Спас-Нуделе под Волоколамском. Русланова в этот день была в ударе. И что на нее нашло? Какая вдруг волна накатила? Быстренько изменила репертуар. Вставила в него песню, которую исполняла редко.

С командиром корпуса она познакомилась перед концертом. С подчерк­нутой вежливостью, которая показалась ей обычным проявлением уважения, тот встречал московских артистов. Ей подал руку, когда она открыла дверцу кабины.

Но мало ли кто ей руку подавал, когда она приезжала с очередным выступлением на фронт? Рука комкора была теплой, бережной. Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Ну и что из того?..

Теперь он сидел в зале и с той же улыбкой смотрел на нее.

Гаркави объявил. Она вышла. Кивнула гармонисту. И запела:

Помню, я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла,
Вечерело, я сидела у ворот,
А по улице все конница идет.

Он не отрывал от нее восхищенных глаз. Многие на концертах смотрели на нее с восхищением и благодарностью. Но те взгляды были иные. Она их знала и ценила. А этот... Этот смотрел не так — особенно смотрел...

Тут подъехал ко мне барин молодой,
Говорит: «Напой, красавица, водой».
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал.
Долго я тогда смотрела ему вслед,
Обернулся — помутился белый свет.
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь,
Раскрасавец барин снился мне всю ночь.

Генерал ловил каждое ее движение, каждый жест. И она чувствовала, как вливается в его душу ее песня. Э, подумала, будь что будет, а судьбу и на вороных не объедешь...

И опять я молодешенькой была,
И опять я целу ночку не спала,
Целу ноченьку мне спать было невмочь,
Раскрасавец барин снился мне всю ночь.

После концерта — вот чудо небывалое! — генерал подарил ей... туфли! Разные подарки и подношения случались у нее после концертов, в том числе и на фронте. Но чтобы туфли!..

После войны рассказывала, вспоминая их первую встречу, что Владимир Викторович нашел где-то на складе старинные туфли на французском каблуке и преподнес их ей в знак великой благодарности от всего корпуса. «Он этим своим вниманием меня и взял. А туфли что? Тьфу! Я такие дом­работнице не отдала бы».

Уж это верно. «Мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь...»

После этого выступления концертная бригада зачастила в расположение 2-го гвардейского кавалерийского корпуса. Принимали их здесь хорошо. Артистам эти поездки нравились, а кавалеристы были просто в восторге.

Некоторые биографы утверждают, что с Гаркави она развелась еще накануне войны. Однако подтверждений этому нет. Скорее всего, Русланова и Гаркави расстались летом 1942 года. Вот что пишет один из биографов великой певицы: «Несколько раз Русланова по приглашению генерала приезжала в корпус Крюкова. Чтобы Гаркави не мешал ухаживаниям, его подпаивали и укладывали спать. В июле Лидия Русланова развелась с Гаркави». По поводу развода она говорила: «Ну что делать: генерала люблю, люблю всей душой, и Мишку жалко...»

Во время второго или третьего приезда Руслановой в корпус взаимной симпатии они уже не скрывали. Наступило лето. Корпус уже перебросили на передовую. Полки занимали оборону, окапывались.

После концерта Крюков пригласил ее на прогулку. Шли лесной тропкой вдоль небольшой речушки. Разговаривали. Он расспрашивал ее о детстве, о первых концертах, о жизни в Москве. Неожиданно он остановился, прервав разговор на полуслове.

— Тише, — сказал он почти шепотом. — Послушайте...

— Ничего не слышу, — сказала она.

— Ребенок плачет.

— Нет, ничего не слышу.

Они стояли молча, слушая звуки, доносившиеся из-за речки.

— Вам показалось, — сказала она.

— Нет-нет, плачет. Вот, слышите? Девочка... Это девочка плачет.

Действительно, вскоре и она уловила детский плач. Но девочка ли это плакала, различить она не могла. И снова встрепенулось ее сердце. Как мог он, человек, привыкший к грубой силе войны, уловить этот едва различимый, прерывающийся за далью и посторонними звуками плач ребенка? Девочки...

— Да, слышу, — призналась она. — Но как вы это услышали?

Они снова пошли по тропинке. Какое-то время после ее вопроса шли молча. Он думал, что-то переживал в себе. А она терпеливо ждала.

— У меня дочка в Ташкенте... Одна... Совсем маленькая... Так тоскую по ней! И очень волнуюсь — ведь без матери осталась. Маргоша... — Он вздохнул. — Так мне ее не хватает! Вы просто не представляете.

Что ее заставило произнести те слова? Как сложилась фраза, которая и решила все?..

— А давайте я за вас замуж выйду? И девочку к себе возьму. А? — вдруг сказала она.

Сказала и замерла. Как отреагирует он? Ведь не должна женщина первой говорить об этом.

Он снял фуражку, опустился на колено и, поцеловав ее руку, сказал:

— Не верю этому. Неужели правда выйдете? Если правда, вы никогда об этом не пожалеете.

Летом случилась еще одна радость — Руслановой наконец-то было присвоено звание «заслуженный артист РСФСР».

В архивах удалось отыскать полный список деятелей искусства, удостоенных в 1942 году этого звания. Вот он в алфавитном порядке:

Актриса оперетты Мария Викс.
Балерина Софья Головкина.
Актер театра и кино Николай Крючков.
Балерина Ольга Лепешинская.
Актриса кино Тамара Макарова.
Хореограф, балетмейстер Игорь Моисеев.
Певица Лидия Русланова.
Киноактер Аркадий Трусов.
Певец, актер Леонид Утесов.

Русланова не отличалась лояльностью по отношению к начальству. При случае могла, как не раз отмечали ее коллеги, показать свой нрав. И тому, кто распределял звания и награды, это конечно же не нравилось.

Звания и награды, за которыми следовали различные блага в виде квартир, должностей и больших окладов, а также положения в обществе, во все времена служили властям своего рода поводками, на которых придерживали в советской стране, да и теперь тоже, людей искусства, артистов, художников, музыкантов, писателей. Смиряли их гордыню, делали покладистыми, лояльными, порой даже ласковыми. Но поводок, как известно, можно пристегнуть только к ошейнику, а его-то у Руслановой никогда не было... (Не в обиду будет сказано тем, кто заслужил те или иные звания своим трудом и талантом.)

В начале войны, когда немцы подошли к столице на расстояние пушечного выстрела, а потом, отброшенные на сотни километров, по-прежнему не оставляли надежды и намерений атаковать Москву, Сталин позволил некоторые послабления для творческих людей и союзов. 8 марта 1942 года газета «Правда» вышла со стихотворением Анны Ахматовой «Мужество». Власть искала опору и в слоях интеллигенции, в том числе творческой. На страницы печатных изданий хлынула лирика. На фронтах льется кровь, а в журналах печатают стихи о любви, по радио читают поэмы, в которых нет привычной для довоенных лет гражданской риторики, барабанной дроби и гимнов строителям коммунизма.

Потом, когда враг будет разбит, все это постепенно снова прикроют. Но пока и «мужицкой певице» не только разрешили вольно петь романсы и песни о любви и верности, но и присвоили высокое звание. Правда, ни на вторую ступень (народная артистка РСФСР), ни на третью (народная артистка СССР) ей ступить уже не позволят.

В пятидесятые она еще сидела во Владимирском централе, а потом заниматься карьерой было уже поздно.

Русланова имела главное — сцену и любимую русскую песню. Она искренне считала: этого вполне достаточно для певицы.


«Бранденбургский концерт»

Все войны когда-нибудь кончаются.

Близилась Победа.

Русланова вместе с Кавалерийским ансамблем песни и пляски под руководством майора М.Туганова, входившего в состав 1-го Белорусского фронта, ехала на запад.

Еще в Белоруссии генерал Крюков начал мечтать о берлинском концерте своей жены. С каждым днем войска все ближе и ближе подходили к «логову» фашистов. Всем уже было очевидно, что в числе других фронтов 1-му Белорусскому также предстоит штурмовать берлинский укрепрайон и брать сам город.

Артист ансамбля майора Туганова бывший музыкант мосэстрады Борис Уваров вспоминал:

«Прежде чем рассказать об этом победном берлинском аккорде, хочу кратко вспомнить о том, как мы познакомились с Руслановой и как у меня появился аккордеон, про который мои друзья, глядя на этот снимок у Рейхстага, шутят: “Самое светлое пятно на фотографии...”

Белоруссия. Штаб 2-го корпуса. Просторная хата. Меня вызывает комкор генерал-лейтенант Владимир Викторович Крюков. Во время доклада замечаю нечто на лавке, прикрытое рушником. Разговор сразу — с места в карьер, по-кавалерийски:

— Извини, рояль не достали... Ты ведь пианист?

— Так точно.

— Стало быть, специалист по клавишам?

Я неуверенно киваю, туго соображая, что к чему.

— Ладно, — командующий указал рукой на это “нечто на лавке”, — бери и играй от души.

Я робко иду к загадочному предмету, приподнимаю полотенце, и... белой, ослепительно-белой костью и перламутром ослепляет меня роскошный, в полные октавы, трофейный аккордеон “Хонер”.

— А ну, испробуй машину, — тут же попросил Владимир Викторович.

Только было я заиграл, распахивается дверь — на пороге Русланова, жена Крюкова.

— Вот, Лидия Андреевна, и помощник твоему гармонисту Максакову. Чего на одной саратовской гармонике пахать...

На следующий день я в “светелке” у Руслановой. Лидия Андреевна у зеркальца.

— А на гармошке умеешь?

— Не умею.

Глянула на меня колко, может, даже презрительно.

— Эх, без гармошки наши саратовские частушки уж не частушки. Ну да что поделаешь... Песни народные знаешь? “Липу вековую”, “Меж высоких хлебов”, “Окрасился месяц”... — И выпалила на мою голову еще с дюжину названий, часть из которых слыхал я впервые. Но кое-что знал.

Начали с “Липы вековой”. Завела она вполголоса, чуть с речитативом. Но, видно, почувствовав, что я понимаю ее манеру пения, ритм ее особый, прибавила в голосе, прикрыла глаза, встала, руку вскинула. Потом, конечно, дошло дело и до “Валенок”. Они, правда, не сразу у нас пошли.

— Ты, милок, сыпь больше мелких ноток, озоруй, соревнуйся со мной... Да и встань с табуретки, разверни плечи, пройдись следом за мной. Иль не играл в деревне?.. Не играл... Я так и знала. Тогда учись.

Первое публичное выступление с Руслановой смутно помню. Как вышла она — все не то что захлопали, обрушились шквалом хлопков, “ура!” грянули. Она пела. Я прятался за ее колышущимся волной цветастым сарафаном, стараясь вовсю. Русланова мне лишь платочком отмахнет, даст команду насчет ритма, ногой притопнет и “косо” так, скрытно песню вполголоса обозначит.

И вот — Берлин. Победное выступление прославленной певицы. Мы, воины 2-го кавкорпуса, севернее Берлина поставили последнюю боевую точку. Едем туда уже как на экскурсию.

У Рейхстага людно, шумно, пестро. Русский солдат, он, знаете, уж если отойдет душой, шутка у него выйдет такая!.. Словом, праздник — рекой. Взошли внутрь логова. Обломки мебели, шкафы, ящики и прочий хлам догорал, нещадно чадя. Гарь душила, густой пепел под ногами. Над центральным мраморным залом — провалившийся купол, вроде шатра. Увидели Русланову солдаты из других фронтовых частей — кто ее тогда не знал! — стали просить спеть. И непременно русскую песню. Сначала запел наш казачий хор, потом Русланова. “Степь да степь кругом...” Ком в горле встал, слез не сдержать. Но не только со мной такое. Герои, орлы фронтовые, на груди тесно от наград, — плакали, не стыдясь. И заказывали, заказывали свои песни — кто сибирские, кто про Волгу-матушку, кто калужских мест, кто частушку саратовскую... А петь было трудно в таком дыму. Решили выйти на свежий воздух. Концерт продолжили на ступеньках Рейхстага, перед щербатыми колоннами, уже густо расписанными понизу победителями. После выступления Русланова, а следом за ней и мы ставим на память свои автографы на рябом теле здания...»

Очевидцы рассказывали: Русланова закончила последний куплет «Валенок», исполненных на «бис», и, по обыкновению, низко поклонилась. И вдруг толпа задвигалась, над головами пронесся легкий шум. Солдаты расступились. По образовавшемуся коридору быстрой походкой к певице шел маршал Жуков. На ходу он снял со своей груди орден Отечественной войны I степени и прикрепил его к сарафану певицы. Так это было или иначе, но тот факт, что певице в тот день был вручен орден Отечественной войны I степени, навсегда останется в истории.

Эта неожиданная и необычная церемония вызвала новый взрыв эмоций солдат, все прибывавших и все плотнее заполнявших Королевскую площадь, или, как ее называли берлинцы, плац у Бранденбургских ворот.

Все произошло так естественно и настолько справедливо по самой высшей мере справедливости, словно маршал этим жестом отметил заслугу всех, дотоле несправедливо забытых и пропущенных в наградных списках и обойденных реляциями.

Некоторые биографы утверждают, что тогда же в Берлине маршалом Г.К. Жуковым был подготовлен Приказ по войскам 1-го Белорусского фронта № 109/н: «За успешное выполнение заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленное мужество, за активную личную помощь в деле вооружения Красной армии новейшими техническими средствами наградить орденом Отечественной войны I степени Русланову Лидию Андреевну». Однако подписан приказ этот был более поздним числом, а именно 24 августа 1945 года.

У этого несоответствия есть объяснение. По всей вероятности, орден был вручен действительно в день, когда поверженный Рейхстаг еще тлел. А списки награжденных подписали позже, когда готовили их для наградного отдела Президиума Верховного Совета СССР. Обычная практика.

Орден Отечественной войны I степени в годы войны считался очень высокой наградой. Фронтовики его ценили.

Статут ордена предписывал, за какие подвиги и достижения военнослужащий может быть награжден орденом той или иной степени. Одним из пунктов был «Кто отлично организовал материально-техническое обеспечение операций наших войск, способствовавшее разгрому противника».

Русланова приобрела на свои средства две батареи знаменитых «катюш» и подарила их гвардейцам-минометчикам. Это ли не материально-техническое обеспечение наших войск? И разве он не способствовал разгрому противника? При том что Русланова дала на фронте, а точнее и правильнее, дала фронту 1120 концертов! Через два года приказ маршала Жукова, попавшего в опалу, отменят и орден у Руслановой отнимут. Ее работа на фронте была отмечена лишь скромной медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Но это все будет потом, позднее...

А пока великая певица самозабвенно пела на ступенях Рейхстага, с полной отдачей всей себя, как не пела до того на самых главных своих выступлениях.

2 мая 1945 года. Красный флаг над куполом фашистского логова. Ликующие солдаты среди развалин. И — русская песня! Как молитва над неостывшим полем боя. Во славу победителей и на помин души всем павшим.

— Спойте славянам, Лидия Андреевна, что-нибудь душевное!

— Спою. Спою, мои дорогие! Все песни спою, которые попросите. Для того мы сюда и пришли. — И она жестом обвела всю площадь, заполненную победителями.

Кто-то выкрикнул:

— «Валенки»! Матушка родная! «Валенки»!

Она кивнула:

— Спою и «Валенки». Все спою, что попросите. А сейчас «Степь да степь кругом...».

Подала знак гармонистам. Те грянули зачин.

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит...

Эх, что тут вскипело в сердце тысяч ее слушателей! Это ж она, великая певица, о них запела. И не только о них, вынесших эту войну и выживших в ее насквозь продутых свинцовыми метелями просторах, но и о миллионах павших в той степи глухой.

...И, набравшись сил,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдавал наказ:
«Ты, товарищ мой,
Не попомни зла,
Здесь, в степи глухой,
Схорони меня!»

Она пела всем им, живым и мертвым, победителям в самой жестокой и кровавой войне. Позже вспоминала: «Главное, я видела глаза победителей».

Не могу не пересказать солдатскую легенду о концерте на ступеньках Рейхстага. Мол, вначале выступил маршал Жуков — ему сильно рукоплескали. Потом генерал Эйзенхауэр — рукоплескали тоже, но уже сдержаннее. После американца вышел генерал Шарль де Голль, и ему хлопали уже скромно. А потом вдруг вышла Русланова, и солдаты закричали: «Ура!» На том концерте ей-де аккомпанировали сотни фронтовых гармонистов. Со всех полков и дивизий сошлись, со всех дивизионов и эскадрилий 1-го Белорусского фронта. Вот это был аккомпанемент! Вот это ансамбль!

Еще не было объявлено о конце войны. Официально о конце Второй мировой войны объявят только 8 мая 1945 года, в 23 часа 01 минуту. Но русская песня, которая вдруг понеслась над руинами поверженного города, последней вражеской цитадели, прекратившей организованное сопротивление, само появление любимой всеми певицы внушали солдатской душе, что все окончено, враг уничтожен и больше не поднимется, что впереди — возвращение на родину. В Россию. На Украину и в Белоруссию. В казахские степи и на Волгу. В сибирские просторы и на Смоленщину. В Калугу и в Ленинград...

Русланова пела. И вот сама объявила:

— «Валенки»! Не подшиты, стареньки! Которые до самого Берлина дошагали!

Слова Лидии Андреевны потонули в новой волне восторга. Как точно она выразила мысли солдат и их настроение!

Концерт на ступеньках Рейхстага продолжался допоздна.

Певица была счастлива вместе со своим мужем, который триумфально вошел в Берлин во главе своего гвардейского корпуса. Вместе с солдатами других частей. Вместе со всей Красной армией. И со всем советским народом.

В те дни она выступала много. Пела по всему Берлину. «Валенки», «Катюша», «Липа вековая», «Степь да степь кругом...» звучали не только у бранденбургских ворот и в расположении войск 1-го Белорусского фронта. Ко всему прочему, патефонные пластинки крутили солдаты и 1-го Украинского маршала Конева, и 2-го Белорусского маршала Рокоссовского, и всех других фронтов.

После концерта на ступеньках Рейхстага, как говорят очевидцы, певицу попросили сделать надпись на стене. Ее подвели к той части, где стояли автографы солдат, первыми ворвавшихся в город. Так рядом с именами воинов, которые ставили последнюю точку в самой долгой и самой жестокой войне XX века, появилось имя гвардии певицы Руслановой.

И по праву.

Стоит заметить, и именно в конце настоящей главы, что это была единственная концертная поездка Руслановой за рубеж. Единственные гастроли по Европе. Они прошли триумфально, под ансамбль казачьих баянов, вместе с наступающей армией — «по дымному следу отступающего врага...».


Легенды и реальность

Легенда гласит, что в тот памятный день орден Отечественной войны, прикрепленный к сарафану певицы, маршал Жуков снял со своей груди. Так ли это было? Мы, наверное, не узнаем никогда. Известно лишь, что ордена ее лишат за год до ареста.

В июне 1947 года выйдет постановление Политбюро ЦК ВКП(б) № 58 «О незаконном награждении тт. Жуковым и Телегиным певицы Л.Руслановой и других артистов орденами и медалями Советского Союза».

Вот его текст:

«ЦК ВКП(б) установил, что тт. Жуков и Телегин, будучи первый Главнокомандующим группы советских оккупационных войск в Германии, а второй — членом Военного Совета этой же группы войск, своим приказом от 24 августа 1945 года N109/н наградили орденом Отечественной войны первой степени артистку Русланову и приказом от 10 сентября 1945 года N94/н разными орденами и медалями группу артистов в количестве 27 человек. Как Русланова, так и другие награжденные артисты не имеют никакого отношения к армии. Тем самым тт. Жуков и Телегин допустили преступное нарушение Указа Президиума Верховного Совета СССР от 2 мая 1943 года «Об ответственности за незаконное награждение орденами и медалями СССР», караемое, согласно Указу, тюремным заключением сроком от 6 месяцев до 2 лет.

Для того чтобы скрыть противозаконное награждение Руслановой, в приказе от 24 августа были придуманы мотивы награждения Руслановой — якобы за активную личную помощь в деле вооружения Красной армии новейшими техническими средствами, что представляет из себя явную фальсификацию, свидетельствует о низком моральном уровне Жукова и Телегина и наносит ущерб авторитету командования. Сама обстановка награждения Руслановой и вручения ей ордена в присутствии войск во время парада частей 2-го гв. кав. корпуса представляла постыдное зрелище и еще более усугубляет вину тт. Жукова и Телегина. ЦК ВКП(б) считает, что т. Телегин, как член Военного Совета группы войск, несет особую ответственность за это дело... ЦК ВКП(б) постановляет:

Тов. Жукову Г.К. объявить выговор.

Тов. Телегина К.Ф. перевести из членов ВКП(б) в кандидаты.

Принять предложение т. Булганина об освобождении т. Телегина от политической работы в армии и увольнении из Вооруженных Сил.

Войти в Президиум Верховного Совета СССР с предложением об отмене награждения артистки Руслановой, а также других артистов...»

Как известно, маршал Жуков ордена Отечественной войны не имел. А потому снимать с груди «свой» орден и вручать его Руслановой он попросту не мог. Но мог вручить орден как командующий войсками фронта. От имени Президиума Верховного Совета СССР. При этом, как это случалось не раз, мог позаимствовать, разумеется на время, орден у кого-нибудь из подчиненных офицеров. Возможно, так оно и произошло. А повторно, когда ее включили в список «группы артистов в количестве 27 человек», орден вручили торжественно, и уже тот, который соответствовал документам. Ордена, как известно, все номерные. Чужой не вручишь. Разве что для публики, временно.

По нынешним временам кампания по лишению Руслановой ордена выглядит просто смешной.

Генералу Крюкову, командиру корпуса, конечно же ничего не стоило зачислить Русланову в штат. Хотя бы того же ансамбля майора Туганова, с которым певица гастролировала. И тогда бы она формально получила свой орден «правильно», как военнослужащая. Но, дорогой читатель, надо понимать в этой истории главное: орден все равно бы отняли, а награжденную унизили бы, если уж решили отнять и унизить.

Да и сама интрига, так жестоко задевшая Русланову, как человека творческого, ранимого, проистекала не только из «дела Жукова». Ее истоки крылись и в той зависти, которую испытывали некоторые «коллеги» великой певицы, приближенные к вождю через его ближайших помощников. Процедура отъема ордена и последующий арест с попыткой прилепить к нашей героине бирку скупщицы ценностей в голодающем Ленинграде, этакой алчной корыстолюбицы, набивающей чулок золотом и бриллиантами в то время, когда народ умирает от голода и нуждается в самом необходимом, должны были растоптать ее именно как певицу, закрыть ей навсегда путь на сцену, к народу. В последующих главах мы увидим, как уничтожали в тюрьме ее природный талант. Певицу хотели лишить не только свободы, но и главного ее достояния — голоса.

В своих интервью газетам и журналам дочь певицы и генерала Маргарита Крюкова-Русланова неоднократно намекала на этот немаловажный мотив.


Арест. Допросы

Имеющимися в МГБ материалами установлено, что Крюкова-Русланова, будучи связана общностью антисоветских взглядов с лицами, враждебными к советской власти, ведет вместе с ними подрывную работу против партии и правительства...

...Генерала Владимира Крюкова арестовали в Москве 18 сентября 1948 года. Была суббота. 5.00 утра. Крюков уже не спал. Собирался в аэропорт — встретить с гастролей жену. Русланова возвращалась из Казани. Телеграфировала, что гастроли закончились успешно и она летит в Москву самолетом.

Крюков упросил офицеров МГБ, которые приехали за ним в то утро, чтобы не трогали дочь. Те выслушали просьбу сдержанно, куда-то позвонили с квартирного телефона и, видимо получив добро, посоветовали пристроить девочку к кому-нибудь из близких родственников, к опекунам.

Владимир Викторович Крюков назвал фамилию своей сестры — Быловой Клавдии.

Сестра тут же приехала. Маргошу ей отдали.

Позднее Маргарите Крюковой была выделена комната в коммунальной квартире в Сокольниках. Ей даже разрешили забрать часть мебели из квартиры Руслановой в Лаврушинском переулке: кровать, стол, шкаф, комод, пару стульев. Офицер МГБ оставил ей альбом с фотографиями. Что-то дрогнуло в душе этого человека, уводившего отца от несовершеннолетней дочери. Но проживала Маргоша не в Сокольниках, а на Арбате, у няни Клавы, в большой коммунальной квартире.

...Вот о чем свидетельствует Маргарита Владимировна Крюкова-Русланова: «Их с папой забрали в один час — в пять утра 18 сентября 1948 года. Маму — в Казани, когда она в гостинице спускалась к машине, чтобы ехать с гастролей в аэропорт. Мы с папой в Москве в тот самый час собирались во Внуково, встречать ее. Когда пришли эти полковники, папа сказал: “Маргушенька, ты маму не жди, она не приедет, я думаю, что мы с ней будем в одних местах. Но тебе никогда не должно быть стыдно за своих родителей”. Их потом и выпустили практически одновременно. Когда папы уже не стало, мама мне пересказывала папины рассказы. Вместе с ним арестовали генерала Телегина, он был крупной фигурой, все приказы по фронту — Жуков, Телегин. (М.В. Крюкова-Русланова ошиблась. Генерал-лейтенант Телегин, заместитель маршала Г.К. Жукова и член Военного Совета Группы советских оккупационных войск в Германии (ГСОВГ), был арестован по личному указанию Сталина 24 января 1948 года. — С.М.) У него была очень хорошая семья: кроме двоих собственных детей, они воспитывали двоих приемных, из детдома. Так вот этого Телегина так били, что он забыл имена и своих детей, и жены. Хотели, чтобы они подписали показания, будто бы Жуков хотел быть главой государства и что они якобы готовили вооруженный переворот. Вот в чем было дело, а вовсе не в трофеях, за которые сейчас упрекают генералов. Можно подумать, что эти вояки придавали значение барахлу. Польское правительство, благодарное Жукову за освобождение страны, слало ему ящики со столовым серебром, с гобеленами, интенданты размещали все это где-нибудь на складах... К сожалению, во все времена находятся люди, готовые опорочить настоящих героев...

...Когда настала очередь генерала Крюкова, в ведомстве Абакумова задумались: если брать генерала, а брать его надо, то придется арестовывать и его жену. Потому что это не просто жена генерала. Все хорошо знали историю их любви. Поздняя, последняя любовь, как известно, бывает очень крепкой. И человек ради нее порой идет на все. Русланова, эта своенравная и неуправляемая “мужицкая певица”, будет кричать на каждом концерте, с любой сцены, на всяком перекрестке об отнятой у нее любви, о погубленном счастье. Ведь хватило же у нее смелости и характера брякнуть самому Хозяину о голодных земляках в Поволжье... К тому же, надеялись в МГБ, если тряхнуть эту певичку как следует, из нее посыплются бриллианты, а уж там она станет куда сговорчивей, и “трофейное дело” пойдет как по нотам и сложится в нужный сюжет».

Арестовали ее в Казани. Вместе с нею взяли ее аккомпаниаторов Максакова и Комлева, а также конферансье Алексеева. Из Казани Лидию Андреевну переправили в Москву. Держали в Лефортовской тюрьме. В Лефортове она пробыла год, пока шло следствие.

Обвинение, по тем-то временам, выдвинули самое распространенное: антисоветская пропаганда. На первых же допросах Русланова, судя по протокольной записи следователя, так и заявила: «В стране царит голод, народ обкладывается высокими налогами, в магазинах растут цены...» Ну разве не антисоветчина?

Осведомители МГБ о подобных речах в среде артистов, писателей, художников и другой вольной публики доносили каждый день. И на очередное нытье зажравшихся интеллигентов, которые сами от голоду не пухнут, можно было не обращать ровно никакого внимания. Но этой птице подкрылки надо было подрезать сразу и по всем возможным статьям...

— И что вы мне собираетесь предъявить? — спросила она однажды следователя.

И тот словно нитку бус перед ней рассыпал:

— Грабеж и присвоение трофейного имущества в больших масштабах, а также буржуазное разложение и антисоветскую деятельность.

Она пожалела, что в первые дни после ареста много лишнего наговорила о своих коллегах-артистах. Впоследствии Русланова будет корить себя за то, что оговорила гармониста Максакова и конферансье Алексеева. При первой же возможности, когда сама окажется на свободе, кинется их вызволять из-за колючей проволоки. Чувствовала за собой вину и старалась хоть как-то, пусть запоздало, загладить ее.

Вот Дело № 1762 по обвинению Крюковой-Руслановой Лидии Андреевны. Начато 27 сентября 1948 года и завершено 3 сентября 1949 года. Постановление на арест, утвержденное заместителем министра государственной безопасности Союза ССР генерал-лейтенантом Огольцовым:

«Я, старший следователь Следчасти по особо важным делам МГБ СССР майор Гришаев, рассмотрев материалы о преступной деятельности артистки Мосэстрады Крюковой-Руслановой Лидии Андреевны, 1900 года рождения, уроженки города Саратова, русской, гр-ки СССР, беспартийной, с низшим образованием.

НАШЕЛ:

Имеющимися в МГБ материалами установлено, что Крюкова-Русланова, будучи связана общностью антисоветских взглядов с лицами, враждебными к советской власти, ведет вместе с ними подрывную работу против партии и правительства.

Крюкова-Русланова распространяет клевету о советской действительности и с антисоветских позиций осуждает мероприятия партии и правительства, проводимые в стране.

Кроме того, Крюкова-Русланова, находясь вместе со своим мужем Крюковым В.В. в Германии, занималась присвоением в больших масштабах трофейного имущества.

Руководствуясь ст. ст. 145 и 158 УПК РСФСР,

ПОСТАНОВИЛ:

Крюкову-Русланову Лидию Андреевну, проживающую в гор. Москве, по Лаврушинскому пер., 17, кв. 39, подвергнуть обыску и аресту».

Обыски прошли одновременно в московской квартире генерала Крюкова, на ул. Воровского, и в квартире Руслановой, в Лаврушинском переулке, в так называемом писательском доме, где постоянно проживали и сама певица, и муж-генерал, и дочь Маргоша. Квартира ее была отделана в подчеркнуто русском стиле. Здесь размещалась коллекция живописи. Комнаты были обставлены старинной мебелью. Вся обстановка настраивала на творческий лад, что помогало работать над новыми песнями и композициями, репетировать, готовиться к концертам и выступлениям. Она так строго и с такой щепетильностью создавала свой мир, что не позволяла вносить в дом ничего лишнего, постороннего, что могло бы нарушить ту мелодию, которая здесь незримо звучала.

Однажды кто-то из друзей артистов пришел к ней со свертком. То ли Хенкин, то ли Смирнов-Сокольский. И сказал:

— Хочу тебе, Лида, подарить маленький заварочный чайник!

— Железный? — спросила она.

— Нет. Фарфоровый.

— Русский?

— Немецкий. Старинный. Красивый.

— Все равно — не надо. Зачем иноземщиной портить мою кухню?

— М-да!.. Плохо бы тебе жилось при царе Петре! Он за такую косность боярам бороды брил!

— Ну, я не боярин, и борода у меня не растет. А русский народ, между прочим, потому царей и прогнал, что они свое — родное — презирали.

— Значит, не любишь Европу.

— Европу — уважаю. А Россию — люблю до боли!

И вот оба они, и генерал Крюков, и Русланова, стали арестантами Лефортовской тюрьмы.

Квартиру и тот мир и уют, который они создали своей любовью друг к другу, взаимным уважением и теми лучшими человеческими качествами, которыми создается, строится и оберегается семья, у них отняли. Конфис­ковали.

Крюкова били по нескольку дней подряд. Это были своеобразные серии допросов. Избиения чередовались с изощренным давлением на психику. Когда после побоев он терял чувство времени и реальности, его приводили в себя напоминанием о том, что здесь, за стеной, находится его жена и что дочь, Маргарита Крюкова, школьница, пока еще на свободе, а не в детском доме Наркомпроса как социально опасная и способная к совершению антисоветских действий...

— Говори! Говори! — Следователь, тоже порядком измученный процедурой, зло требовал. — Ты уже никто! Говори!

Да, он уже никто. Не генерал-лейтенант Советской армии. Не Герой Советского Союза. Он лишен всех трех орденов Ленина, ордена Красного Знамени, орденов Суворова и Кутузова.

Когда он приходил в себя, следователи снова спрашивали о картинах, о гобеленах, о машинах и коврах, о 700 тысячах рублей наличными.

Следствие длилось четыре года. Четыре года пыток и издевательств следователей. Четыре года постоянного ада. Еще одна война.

2 ноября 1951 года генерал Крюков был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР по статье 58-10 части 1 УК РСФСР и Закону от 7 августа 1932 года к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере сроком на 25 лет, с поражением прав на 5 лет, с конфискацией всего имущества и с лишением медалей «За оборону Ленинграда», «За оборону Москвы», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы» и «ХХХ лет Советской армии и флоту». Постановлением Совета Минист­ров СССР от 10 ноября 1952 года лишен воинского звания.

Генерал Крюков отбывал срок в Краслаге. Краслаг — типичный лесоповальный лагерь ГУЛАГа. Образован в начале 1938 года, в период «большого террора». Лагпункты были разбросаны по всему Красноярскому краю — от Минусинска и вниз по Енисею, до полуострова Таймыр и двух морей — Карского и моря Лаптевых. В начале 50-х годов ежегодно через Краслаг этапами проходило до 100 000 заключенных. Половину из них составляли политзаключенные. Потом перевели в Озерлаг.

В 1953 году генерала Крюкова выпустят на свободу. Начнется процесс реабилитации. Реабилитация невинно осужденных — дело непростое и зачастую нескорое.

Все материалы дела генерала Крюкова заново исследовались. В ходе дополнительной проверки, как указывалось в заключении Главной военной прокуратуры, выяснилось, что «изъятые при аресте Крюкова ценности принадлежали его жене, Руслановой Л.А., и приобретались ею на личные деньги». Крюкову принадлежало несколько серебряных портсигаров и золотых часов, полученных в качестве подарков и наград в ходе боев в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов.

Бог с ними, с трофеями. Победителей без трофеев не бывает. И не должно быть. Главное в этой истории все же в другом — ни генералы, ни Русланова, ни другие офицеры, проходившие по этому запутанному делу, не сдали своего боевого товарища, маршала победы Жукова.

Для Руслановой лагеря начались намного раньше.

На допросах с ней обращались вежливо. Но постепенно вежливость следователей стала сменяться раздражительностью. Время шло, а Русланова ничего существенного не показывала.

Однажды ее привели в незнакомую комнату.

Вошла в открытую дверь. Опрокинутый табурет. Пол залит кровью. У стола стоял министр МГБ. Она его узнала сразу. В свое время он с удовольствием аплодировал на ее выступлениях. Она обратилась к нему по имени и отчеству, спросила, по какому праву с ней так обращаются.

Абакумов сказал:

— Только что здесь был ваш муж. Чувствуете запах его любимого табака? — И министр указал на опрокинутый табурет и пятна крови на полу.

После паузы, заполненной напряженным молчанием обоих, Абакумов продолжил:

— Подпишите вот этот документ, и через несколько часов вы будете на свободе. Рядом с дочерью.

— Что это? — спросила она.

— Ваши показания.

— Что в них?

— Правда, — улыбнулся Абакумов. — Свидетельские показания о том, что ваш муж, генерал Крюков, и маршал Жуков вели разговоры, порочащие правительство, армию и товарища Сталина.

— Я подобный вздор подписывать не буду.

Больше она не проронила ни слова.

В ту ночь Русланову увели не в камеру, а в тесное подвальное помещение. Это был тюремный карцер. На стенах висел иней, а верхнюю одежду у нее отобрали.

Дверь за спиной тяжело захлопнулась, звякнул засов. Холод начал охватывать узницу. Иней медленно опадал со стен и потолка, превращался на бетонном полу в мокрые пятна. Вскоре холод стал невыносимым. Русланову трясло. Она начала кричать. Она звала министра. Звала его по имени и отчеству, как час назад называла во время встречи.

И к ней пришли. Не министр, конечно. Пришел следователь. Прежний.

— Зачем вы кричите? Напрасно отказались от подписи. Еще не поздно подумать и подписать. — Следователь помолчал, сочувственно вздохнул и сказал: — Ну что вы, Лидия Андреевна, упираетесь. Подмахните эту бумагу — и дело с концом. В лагере ведь полегче будет... Чем здесь...

— Послушайте, — сказала она, дрожа от холода и негодования, — зачем вы меня поместили в эту камеру? Ведь я — певица. У меня от переохлаждения голос пропадет. Вы же не отрубаете руки рабочим!

Следователь, подумав, приказал вернуть ей одежду и отвести в общую камеру. Она возвращалась в тепло. Это было первой ее победой. И не только над собой.

Ее дело теперь вел только майор МГБ Гришаев. Абакумов больше не приходил. И в холодильную камеру ее больше не сажали.

— Какие награды вы имеете? — как-то спросил Гришаев.

И Русланова сразу поняла: теперь будут пытать по поводу ордена. Значит, ходят вокруг Георгия Победоносца...

— Я награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

— А разве других наград не имеете?

— Имею. — И тут же поправилась: — Имела. В августе 1945-го я была награждена орденом Отечественной войны первой степени.

Даже здесь, в тюрьме, с отнятой волей, эта история больно ранила душу. Вспоминать о ней было тяжко.

— В августе 1945-го я была награждена этим орденом, однако в 1947-м этот орден, как незаконно выданный, у меня отобрали.

— Кем вы были награждены?

Майор Гришаев загонял ее в угол.

— Награждена я была по приказу командующего оккупационными войсками... Приказ есть в деле, можете посмотреть.

— Я посмотрю. Но вы отвечайте на поставленные вопросы.

Эх, архивы, архивы... На вашу честность и бережность порой возлагаются такие надежды. И горько потом осознавать, что эти надежды зачастую напрасны. В архивах работают тоже люди. Руководят ими, распоряжаются — они же. Только званием повыше. Но и им приказывают. А те приказывают своим подчиненным. Руслановский архив очень сильно подчищен. Отметили это еще самые первые исследователи, которые занимались биографией не только великой певицы, но и великого полководца. Имя Жукова в следственном деле Руслановой и некоторые другие места тщательно вымараны. Кто этим занимался? Разумеется, люди. Люди, имевшие доступ к архивным папкам. И только после того, как «поработали» эти чистильщики истории, к заветным папкам, лишенным первоначального завета, подпустили историков — читайте!..

— За какие заслуги вас наградили?

— Я точно не знаю. Насколько мне помнится, за культурное обслуживание воинских частей и за то, что на мои деньги куплены две батареи минометов.

Казалось бы — ну что тебе, майор, еще надо? Под пулями она выступала? Выступала. Жизнью рисковала, когда давала концерт на замаскированном аэродроме, который в это время усиленно разыскивали немецкие самолеты? Рисковала. Две батареи «катюш» — целый дивизион! — на свои кровные построила и в артиллерийский полк передала? Построила и передала. Более тысячи выступлений на фронте сделала? Сделала. Да Русланова со своими музыкантами работала как целый политотдел армии или даже фронта! Ничуть не меньше. А может, даже намного эффективней! А сам ты, майор, во время войны где был? В окопах? Или в тылу ловил струсивших и бросивших окопы бедолаг в мокрых штанах и ставил их в оврагах перед пулеметом?..

— В каких взаимоотношениях вы находились с Жуковым? — Майор Гришаев работал как исправный, хорошо отлаженный механизм общей системы.

Теперь, когда имя маршала было уже произнесено, началась пляска следователя вокруг главного. Майор Гришаев отрабатывал установку Абакумова: вытрясти из певицы все, что связано с Жуковым.

— Мы с Жуковым были хорошими знакомыми. Мой муж Крюков и Георгий Константинович старые сослуживцы: когда Жуков в Белоруссии командовал дивизией, Крюков у него был командиром полка. Как мне рассказывала жена Жукова Александра Диевна, они дружили домами, бывали друг у друга в гостях. Познакомившись с Жуковым и его семьей, я тоже неоднократно бывала у них на квартире. Один раз Жуков с женой был в гостях у нас.

Майор Гришаев записывает все подробности, связанные с именем Жукова.

Как видно из ответов Руслановой, она ни о чем не жалеет. Да, была близка к Жуковым. Да, уважает его как великого полководца и великого человека. А ведь тогда еще никто не знал, что будет с маршалом. Один маршал, Новиков, уже сидел в камере Лефортовской тюрьмы, ходил на допросы, терпел побои и унижения, ждал своей участи. Троих генералов только что расстреляли. Она видела кровь своего мужа, опрокинутый табурет, которым, должно быть, его и били... И все же отвечала смело. Шла борьба с самой собой. Самая страшная схватка.

— Материалами следствия вы изобличаетесь в том, что во время пребывания в Германии занимались грабежом и присвоением трофейного имущества в больших масштабах. Признаете это?

— Нет!

Так, пошла другая тема. Которая из них главная?

— Но при обыске на вашей даче изъято большое количество ценностей и имущества. Где вы его взяли?

— Это имущество принадлежит моему мужу. А ему его прислали в подарок из Германии. По всей вероятности, подчиненные.

При обыске на даче генерала Крюкова в Полушкине сотрудники госбезопасности нашли две единицы огнестрельного нарезного оружия: винтовку системы Мосина и автомат ППШ. Когда майор Гришаев спросил об оружии, она простодушно ответила, что об оружии слышит впервые и, должно быть, его оставили солдаты, которые охраняли дачу в 1945 году, когда ее муж привез туда купленное в Германии имущество.

Следователь сказал, что, по агентурной информации, ковры, изъятые на даче и в московских квартирах, взяты генералом Крюковым на ковровой фабрике в 1945 году, когда 2-й гвардейский кавкорпус, продвигаясь к Эльбе, занял небольшой немецкий городок. Что бывший адъютант генерала Крюкова капитан Алавердов дал показания, что возил Русланову в Потсдам, где она покупала у немцев меха и другие ценные вещи.

Она ответила, что действительно купила в Германии много вещей, что за все платила, что все приобретено честно, по обоюдному согласию с тем, у кого покупала ту или иную вещь.

В это время на квартире и на даче маршала Жукова сотрудники госбезопасности искали «чемодан с драгоценностями». По тем же агентурным данным, которые поступили из Германии, Жуков якобы вывез большую партию драгоценных камней. Ходили слухи, что эти камни — чуть ли не сокровища нацистов, партийная касса и тому подобное. Что, возможно, на эти бриллианты Жуков хочет устроить переворот в стране и захватить власть. Было произведено несколько негласных обысков. Результатов они не дали — «чемодан с драгоценностями» не нашли. Видимо, после неудачи у Жукова решили искать бриллианты у Крюкова. Тем более что знали: драгоценные камни у Руслановой есть. Хозяин требовал результата — будет результат...

По поводу шкатулки с бриллиантами, изумрудами и другими драгоценными камнями Русланова долго молчала. Запиралась. Тогда майор госбезопасности применил весьма расхожий прием: он напомнил о дочери и о няне Егоровой, которые были «пока на свободе». Русланова сдалась: «Когда я представила себе, как будут мучить эту старушку и как она будет умирать в тюрьме, я не смогла взять такой грех на душу и своими руками написала ей записку о том, чтобы она отдала шкатулку».

5 февраля 1949 года следователь Гришаев явился на очередной допрос в хорошем настроении. И тут же объявил своей подследственной, что «дополнительным обыском в специальном тайнике на кухне, под плитой, в квартире бывшей няни Егоровой, проживающей на Петровке, 26, были изъяты принадлежащие вам 208 бриллиантов и, кроме того, изумруды, сапфиры, жемчуг, платиновые, золотые и серебряные изделия».

Нашли, нашли-таки абакумовские трудяги «германские сокровища». Доблестно приписали себе драгоценную находку и теперь ликуют.

Майор Гришаев, теперь уже с уликами в руках, на первом же допросе спросил Русланову:

— Почему вы до сих пор скрывали, что обладаете такими крупными ценностями?

Вопрос был для протокола. Уже не скрывала. Даже записку написала старушке няне, боясь за ее жизнь. Русланова хорошо понимала, что, кроме нее, Егорову уже никто не пожалеет...

Ответ тоже был для протокола. Возможно, майор госбезопасности сам и сочинил его:

— Мне было жаль... Мне было жаль лишиться этих бриллиантов. Ведь их приобретению я отдала все последние годы! Стоило мне чуть, краем уха услышать, что где-то продается редкостное кольцо, кулон или серьги, и я не задумываясь покупала их, чтобы... чтобы бриллиантов становилось все больше и больше.

Ну конечно, стиль явно не руслановский. Она бы махнула обо всем этом бриллиантово-изумрудном иначе — короче и ярче. Но у следствия требования к чистоте документов свои.

Следователю нужно было показать Русланову жадной стяжательницей, скрягой-накопительницей, этаким русским Гобсеком. И что «все последние годы» она не просто пела для солдат, а скапливала сокровища. Что постепенно превращалась в бездумную скупщицу, которой владела болезненная страсть, и ничего более. Дальнейшие события покажут, что это не так. Бриллиантами Русланова действительно владела. Но не они ею.

— А где вы брали деньги?

— Я хорошо зарабатывала исполнением русских песен. Особенно во время войны, когда «левых» концертов стало намного больше. А скупкой бриллиантов и других ценностей я стала заниматься с 1930 года и, признаюсь, делала это не без азарта.

Шкатулка из красного дерева была доставлена в Лефортовскую тюрьму для опознания и проведения следственных действий по каждому предмету, находящемуся в ней.

Следователь доставал драгоценный камень и показывал ей. Она тут же прокомментировала:

— Этот бриллиант в оправе я купила еще до войны у Евгении Лионозовой, по ее словам, родственницы известного в прошлом нефтепромышленника Лионозова[1]. Она пришла ко мне по рекомендации первой жены моего бывшего мужа Михаила Гаркави — Лидии Беркович, певицы Мосэстрады. Эти два изумруда я купила в 1947 году у неизвестного, который принес мне их на квартиру. Опасаясь подделки, я вместе с ним отправилась на госювелирную фабрику на Пушечной улице, куда обычно отдавала в починку свои драгоценности. Ювелир признал их настоящими, и я купила их за 75 тысяч рублей. Третий изумруд я приобрела в 1943 году за 22 или 33 тысячи рублей, точно не помню, у циркового артиста Петринского. А четвертый — еще в 1930 году в Ростове-на-Дону, у бывшего владельца обувного магазина Смирнова.

— Вот эти еще два крупных бриллианта, оцененных в 100 тысяч руб­лей?

— Их мне сбыл в 1930 году вместе с изумрудом тот же Смирнов.

— А серьги стоимостью 72 тысячи рублей?

— Я их приобрела в 1935 году за 25 тысяч рублей у бывшей купчихи Замоскворечья, адрес и фамилию которой не знаю. Ее порекомендовала мне знакомая Гаркави, артистка по имени Галя. Золотое кольцо с бриллиантом я купила в 1946 году у приятельницы артиста Всесоюзного радиокомитета Михаила Михайлова за 30 тысяч рублей. Золотое кольцо с бриллиантами — в 1947 году у приятеля моей медсестры, Полины Петровны. Платиновую брошь, осыпанную бриллиантами и изумрудами, — незадолго до войны у родственницы артистки Большого театра Збруевой[2]. У самой Збруевой в 1931 году я приобрела дамский золотой ридикюль. Золотой браслет с подвесками и медальоном мне продал артист-гусляр Михаил Северский[3] в 1944 или в 1945 году.

Ну что, дорогой читатель, покопались в бриллиантах Руслановой? Довольно. Побредемте же дальше. К коллекции картин.

Майор госбезопасности Гришаев:

— У вас на квартире в Москве, по Лаврушинскому переулку, изъята большая коллекция картин известных русских художников, достойная хранения в Третьяковской галерее. Как эти полотна к вам попали?

— Я их приобрела на свои деньги. Начала заниматься коллекционированием еще с 1930 года. Всего за картины я заплатила около полумиллиона рублей, но по нынешним ценам они стоят значительно дороже.

— Такая крупная сумма?

— Я коллекционирую лишь подлинные работы знаменитых русских художников. Причем я взяла себе за правило: прежде чем приобрести какую-либо картину — показать ее авторитетным искусствоведам, которые бы определили ее подлинность и художественную ценность.

— Кого вы привлекали в качестве экспертов?

— В Москве я обращалась за консультацией к видному искусствоведу, художнику академику Игорю Грабарю, а также к художнику объединения «Всекохудожник»[4] Филиппу Тоскину. Однако большинство картин купле-но в Ленинграде. Там мне помогали искусствовед Еремич, работавший в Эрмитаже, и художник-реставратор Сосновский, работавший в Русском музее.

— Назовите людей, у которых вы покупали картины.

— Сама я обычно их не покупала у владельцев, а поручала производить сделки моему посреднику, проживающему в Ленинграде, художнику Станиславу Бельвину. Он получал у меня за посредничество десять процентов от стоимости каждой картины.

— В Москве у вас также имелись посредники?

— Да, несколько ценных работ я приобрела через занимавшегося спекуляцией картинами Валерия Трескина. Несколько полотен мне продал артист московской эстрады Григорий Афонин[5].

При обыске квартиры в Лаврушинском переулке и изъятии картин следователи не могли определить авторство половины работ, а точнее, шестидесяти полотен. В описи, составленной искусствоведами в сапогах, значится шестьдесят работ неизвестных художников. Среди опознанных была картина Василия Верещагина «Маршал Даву в Чудовом монастыре» из знаменитого его цикла работ о 1812 годе. Полотно Михаила Врубеля «Царевна-Лебедь». Оригинал работы хранился в Третьяковской галерее. В коллекции Руслановой был один из законченных этюдов шедевра. Картине «Царевна-Лебедь», ее загадочному образу Александр Блок посвятил стихотворение:

Дали слепы, дни безгневны,
Сомкнуты уста.
В непробудном сне царевны
Синева пуста.
Были дни — над теремами
Пламенел закат.
Нежно белыми словами
Кликал брата брат...

Нашу героиню интересовала в большей степени именно поэзия картин, постепенно, год за годом, собранных ею, а не их постоянно растущая стоимость. Хотя, как и для всякого коллекционера живописи, последнее конечно же имело значение.

Русланова — следователю:

— Не стану отрицать, что и приобретению художественных полотен я отдавалась со всей страстью. Однако моя коллекция картин не идет ни в какое сравнение с другими частными коллекциями. Многие артисты также собирают картины и драгоценности. Когда в 1930 году я стала заниматься скупкой картин, народная артистка СССР Екатерина Гельцер уже имела богатую коллекцию работ знаменитых русских художников.

Балерину Екатерину Гельцер Русланова упомянула неспроста. Сталин уважал и, возможно, даже обожал Екатерину Гельцер. Хотя к балету относился почти равнодушно. Она была женой Карла Густава фон Маннергейма, и у них был общий ребенок, которого успел забрать с собой отец — офицер Русской армии, а затем маршал и президент Финляндии. В Большом театре ее называли «Женщина-орлица» — за вспыльчивый характер и гордый нрав. Однажды, узнав о том, что «кремлевский нимфоман» Михаил Калинин обесчестил одну из ее учениц, Екатерина Васильевна схватила со стола бюст Мефистофеля каслинского литья и со всего маху запустила во «всесоюзного старосту». Тот успел увернуться. Но Сталину доложил. Сталин только рассмеялся.

— Их я сама видела у нее на квартире, — продолжала Русланова. — Я также видела у Гельцер изумруды и бриллианты весьма крупных размеров. Большим количеством драгоценностей обладает и народная артистка СССР Антонина Васильевна Нежданова. Среди артистов ходит анекдот, что, когда Нежданова надевает свои бриллианты, ее муж, Голованов, боясь, как бы она их не растеряла, ходит за ней с совком. Сам Голованов собрал ценную коллекцию русской живописи и старинных икон. Народный артист республики Владимир Яковлевич Хенкин коллекционирует картины и закупает золотые часы. Богатым человеком среди артистов слывет Ирма Яунзем, которая известна на сцене уже давно, выезжала на гастроли в Индию и Китай, почти постоянно разъезжала по городам СССР. Муж Ирмы Яунзем по ее поручению скупал исключительно драгоценности. Имеются ценные бриллианты и у Леонида Утесова. Я сама видела их на жене и дочери Утесова. Много драгоценностей во время войны скупал дирижер Всесоюзного радиокомитета Орлов[6]. Большая коллекция картин собрана артистом эстрады Афониным. Скупает картины и артист эстрады Николай Смирнов-Сокольский. У него на квартире я видела библиотеку с редчайшими, уникальными изданиями русских и западных классиков. Заслуженная артистка республики Любовь Орлова[7] многократно участвовала в незаконных «левых» концертах и нажила большие деньги. Люди, приносящие драгоценные вещи, которые я по тем или иным причинам не покупала, рассказывали мне впоследствии, что приобретала их Любовь Орлова. Композитора Исаака Дунаевского среди артистов называют советским миллионером: у него имеется большое количество картин и бриллиантов. Артисты эстрады Шульженко и Коралли, как рассказал мне бывший дирижер джаза Шульженко, также занимаются скупкой драгоценностей. Богатыми коллекционерами картин являются артист Большого театра Батурин[8] и артистка МХАТа Еланская[9]...

Последний «монолог» — явная работа майора госбезопасности. Даже стиль выдает твердую, набитую руку бывалого следователя. Что и говорить, майора Гришаева охватил явный азарт охоты. Наклевывалось дело, которое объединяли: а) богатые коллекции (драгоценные камни, картины, иконы, редкие антикварные книги, золотые часы и прочее), собранные не всегда законными средствами; б) среда, в которой эта буржуазная зараза пустила корни, а именно — артистическая. Если начальство даст этому дальнейший ход, появится еще одно громкое дело — к примеру, «Дело артистов-спекулянтов» или что-то подобное. Бриллианты, предметы старины из золота и платины, картины, антиквариат... Дело может стать очень перспективным...

Надо заметить: ленинградский след снова назван, обозначен, но — никакого дальнейшего развития. Можно предположить, что и это место в протоколе всего лишь работа майора Гришаева. Если бы ленинградская тема на допросах пошла, то мы бы сейчас читали в ответах Руслановой, когда, у кого и за какую стоимость она приобрела тот или иной предмет, картину и прочее. Однако никаких конкретных подтверждений того, что Русланова вывозила картины из блокадного, именно блокадного, а не довоенного Ленинграда, в протоколе нет. Довоенный Ленинград майора Гришаева не интересовал. Либо он все же звучал во время допросов, но в протоколы по известной причине не попал.

«Трофейное дело» рассыпалось, и постепенно от «бриллиантовой» версии следователю, работавшему с певицей, приказано было отойти и разрабатывать стандартную, проверенную, которая уже многие годы не давала осечки, — «клевета о советской действительности», «подрывная работа против партии и правительства». Не выпускать же Русланову на свободу «за недостаточностью улик». Выпускать ни в коем случае нельзя. Тогда ведь и картины возвращать надо. И квартиру. А что делать с бриллиантами и изумрудами?..

Но давайте все-таки допустим, что отчасти вышеприведенный «монолог» из «Дела № 1762 Руслановой-Крюковой» действительно признания подследственной. Ведь она говорила правду. Стилистика доноса, которая сквозит в каждой фразе документа, — это уже продукт, созданный специалистами МГБ для долговременного пользования. «Признания» Руслановой потом, спустя какое-то время, можно было показать и Орловой, и Батурину, и Гельцер, и Утесову, и Смирнову-Сокольскому. Просто вызвать их на беседу и почитать любопытный диалог осведомленной певицы и майора МГБ. Вот когда новые и новые шкатулки сами полезут из тайников этой прогнившей интеллигентской своры...

В какой-то момент, когда отношение к ней следователя стало более мягким и почти доброжелательным, Русланова почувствовала: вот сейчас разберутся и отпустят. Но следствие еще не закончилось, а с воли передавали: вышло распоряжение Главного управления по контролю за репертуаром при Наркомпросе СССР, согласно которому на ее песни наложили запрет. «Снять с дальнейшего производства и запретить использовать в открытых концертах, трансляциях и радиопередачах все грампластинки с записями Лидии Руслановой. Разрешить реализацию имеющегося в наличии количества грампластинок в торговой сети, не допуская рекламной трансляции этих пластинок в магазинах».

В народе ходили слухи, что любимую их певицу посадили «за правду». А правда-де была такой: Русланова где-то прилюдно, чуть ли не на концерте, спела такую частушку:

Слева — молот,
Справа — серп.
Это — наш советский герб.
Хочешь — жни,
А хочешь — куй,
Все равно получишь...

Если текст этой дерзкой частушки наложить на характер нашей героини, то вполне можно поверить в то, что она могла пропеть со сцены и такое. Не зря начальник Озерлага полковник С.К. Евстигнеев, вспоминая Русланову, скажет: «Когда серчала, могла крепко ругнуться».

...58-я статья Руслановой по ходу следствия складывалась сама собой.

В Лефортове во время следствия Русланова какое-то время находилась в общей камере, вместе с актрисой Татьяной Окуневской[10]. Вот какую историю, рассказанную Татьяной Окуневской, пересказал мне весной 2013 года в Тарусе актер театра и кино народный артист России Николай Чиндяйкин.

Однажды Русланову и Окуневскую заставили натирать паркет в одном из кабинетов тюрьмы. Кабинет принадлежал какому-то большому чину, быть может, самому начальнику Лефортовской тюрьмы. Там часто бывали Абакумов и другие высокопоставленные лица из МГБ. И вот они, великая певица и не менее знаменитая актриса кино, надраивают, натирают воском дубовый паркет. Окуневская, не отличавшаяся особой любовью к физическому труду, работает с ленцой. Русланова — драит как матрос палубу. «Лид, что ты так взялась? Давай вот тут еще немного — и пошли они...» — «Нет, надо начистить как следует. Давай-давай, драй получше. Пол должен сиять как зеркало!» — «Зачем?!» — «А чтобы эти суки увидели в нем свои поганые хари!»


Тайшет. Озерлаг

Среди сопок Восточной Сибири, где жилья человечьего нет, затерялся в неведомой шири небольшой городишко Тайшет...

Генерал Крюков отбывал срок в Краслаге. Русланова находилась рядом, в Тайшете Иркутской области. Если мерить сибирской верстой, сидели они в соседних зонах. Когда Крюков по этапу прибыл в лагерь под Тайшет, его жену уже отправили за Урал, на запад, во Владимирский централ.

На зоне генерал Крюков, лишенный этого звания, работал учетчиком на строительстве какого-то небольшого объекта. По лагерному телеграфу ему пришло сообщение: Русланова жива, здорова, переведена во Владимир и находится там в тюрьме...

Крюкова не трогали. В лагере под Тайшетом он пробыл до августа 1953 года.

Обвинительное заключение Руслановой предъявили 7 сентября 1949 года:

«Крюкова-Русланова, являясь женой генерала Советской армии Крюкова (арестован за враждебную деятельность), установила через него тесную связь с одним из военачальников, претендовавшим на руководящую роль в армии и стране. Будучи осведомлена о бонапартистских настроениях последнего, Крюкова-Русланова в силу своего приближенного положения к нему всячески его популяризировала, приписывая незаслуженную славу.

Крюкова-Русланова в силу своего враждебного отношения к ВКП(б) и советскому правительству распространяла среди артистов клевету о советской действительности и с антисоветских позиций осуждала мероприятия партии и правительства, проводимые в стране».

Какое трусливое и, по своей сути, пустое, профессионально не состоятельное обвинительное заключение! Даже Жукова не назвали Жуковым, то есть своим именем. Хозяин не позволил. Маршал Победы по-прежнему был нужен ему, но — покорным, готовым к беспрекословному выполнению любого приказа. Верным и дисциплинированным солдатом, а не лукавым политиком. Таких и без того вокруг хватало.

Вообще, обвинительное заключение — это «процессуальный документ, в котором подводятся итоги предварительного следствия, делаются обвинительные выводы, к которым пришел дознаватель или следователь на основе исследования обстоятельств дела. В нем приводятся доказательства, подтверждающие совершение преступления и виновность лица в его совершении».

К делу приложена приписка следователя: «Вещественных доказательств по делу нет».

Но это еще не все. Русланова отказалась от подписи об ознакомлении с обвинительным заключением.

Приговор Особого совещания при МГБ СССР от 28 сентября 1949 года:

«Крюкову-Русланову за участие в антисоветской группе, антисоветскую агитацию и соучастие в присвоении государственного имущества заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет, считая срок с 27 сентября 1948 года. Имущество конфисковать».

А дальше был Озерлаг. В разное время — а большинство именно в конце 40-х и начале 50-х — отбывали срок писатели Александр Солженицын и Юрий Домбровский, Борис Четвериков, поэты Анна Баркова и Анатолий Жигулин, дочери атамана Семенова, жены Бухарина и Бориса Пастернака, а также пленные немцы и японцы, бандеровцы и власовцы.

Перед отправкой по этапу Русланову освидетельствовали в санчасти Лефортовской тюрьмы.

«При освидетельствовании здоровья заключенной Руслановой Лидии Андреевны оказалось, что она имеет хроническое воспаление желчного пузыря и печени, катар и невроз желудка, вегетативный невроз».

Но для ведомства, в котором она находилась, все это было сущей чепухой. Вывод: «Годна к легкому труду».

Само пребывание в лагере — уже нелегкий труд.

Начальник Озерлага полковник С.К. Евстигнеев был человек правильный. Обязанности свои исполнял добросовестно, без показного рвения. Не зря один из дежурных стукачей писал о нем наверх: «Карьерист и служитель врагам народа...»

А «врагов народа» в подведомственном полковнику Евстигнееву лагере было много.

Евстигнеев был из рязанских крестьян. Учился в Москве на режиссерских курсах, слушал лекции на литературном и историческом факультетах. Но комсомольскую путевку ему выписали в войска НКВД, а потом, партийную, — в систему ГУЛАГа. Для несостоявшегося режиссера и литератора самое подходящее место.

О том, как протекали ее лагерные дни и годы, Русланова вспоминать не любила.

В народе ходят различные легенды о том, что Русланову видели и в ухтинских лагерях, и в Воркуте, и на Колыме. Свидетельства же, которым можно действительно верить, относятся ко времени пребывания Руслановой в Озерлаге и Владимирской тюрьме.

Возможно, легенды тоже в чем-то правы, потому как даже полковник С.К. Евстигнеев говорит о том, что «Л.А. Русланова находилась у нас всего три месяца (декабрь 1949 — март 1950 года)». А где она находилась целых два месяца до декабря?

Говорят, что многие начальники лагерей, куда прибывал очередной этап с певицей Руслановой, старались тут же переправить ее дальше — прочь от своего хозяйства: заключенные приходили в состояние сильного эмоционального возбуждения, начинались волнения, начальникам же лагпунктов нужна была спокойная жизнь.

Из некоторых источников известно, что вначале, после приговора, Русланова была отправлена на общие работы в село Изыкан Чунского района Иркутской области. Село стояло на берегу реки Лены. В окрестностях Изыкана было три зоны. Женская находилась на окраине села. Заключенные строили первую ветку БАМа Тайшет–Братск. По прибытии в Изыкан Русланову включили в бригаду по строительству здания нового клуба. Клуб строили на улице Мира, из бруса, просторный, большой. На работу заключенных водили строем. Охранники — двое расконвоированных. Когда по реке буксир тащил баржу с очередным этапом, Русланова пела какую-нибудь песню. По реке голос слышен далеко. Она это знала. Этап замирал, слушал.

Клуб построили к 7 ноября. На Октябрьскую Русланова дала в новом клубе первый концерт. Воспоминаний о нем не осталось. Но сохранились воспоминания о пребывании Руслановой в Озерлаге тех, кто отбывал вместе с ней. Или охранял ее.

Из воспоминания полковника госбезопасности С.К. Евстигнеева:

«Я раза два-три встречался с ней и, конечно, много раз слушал ее в концертах. Пела охотно и много, была недовольна, когда руководство ансамбля ограничивало ее, давая возможность выступать другим участникам культбригады. Вела себя просто, раскованно; когда серчала, могла крепко ругнуться. Внешность у нее неброская, лицо простое, волосы редкие, зачесанные на две стороны, с бороздкой на середине.

Ансамбль, где выступала Русланова, везде ждали, ибо это был высокохудожественный коллектив, в котором выступали профессионалы.

После освобождения Л.Руслановой я ее года через два-три встречал на курорте в Железноводске, где она выступала с эстрадной группой».

Да, интересная мы страна. Вначале сажаем друг друга, истязаем на допросах, стережем с собаками, с конвоем. Потом встречаемся в Железноводске и Кисловодске на курортах. Вспоминаем минувшие дни...

Правда, полковник Евстигнеев, по всей вероятности, «встречал на курорте» Русланову издали, из зрительного зала. Вряд ли осмелился подойти.

Юзеф Сушко попал в Озерлаг после войны, в совсем юном возрасте: ему не было и двадцати. Жил в Западной Белоруссии. Имел 58-ю. Хорошо играл на баяне. Аккомпанировал Руслановой на концертах.

Из воспоминаний Юзефа Сушко:

«В мае 1946 года я очутился на Тайшетской пересылке. Я играл на разводах, около вахты, в столовой, играл на концертах в самодеятельности. Даже главный вор-пахан приказал не эксплуатировать меня вечерами, а чтобы “этому молодому «фраеру» дали заниматься музыкой, потому что он талант”.

После строгого экзамена в 1948 году меня приняли в центральную культбригаду. Пошли концерты, спектакли, и я в гуще музыки.

И вот первый концерт с участием знаменитой певицы.

Лидия Андреевна вышла на сцену, трижды поклонилась низко и долго стояла молча, потом сказала: “Дорогие мои, злая наша доля, но я рада, что в этой беде могу вам спеть и облегчить вашу участь. Не аплодируйте мне много, потому что я буду петь столько, сколько у меня будет сил, а у вас терпения меня слушать”.

Рады зрители, сияет Лидия Андреевна, и мы, аккомпаниаторы, упоенные ее искусством, рады, что тоже чем-то помогаем ей.

Помню и последний концерт Руслановой. Начальник КВЧ[11] Балышев утвердил программу. Начало — кантата о Сталине, исполнял хор, дальше выступали солисты с отрывками из оперетт, балетными номерами. Подошел черед Лидии Андреевны. После объявления по рядам золотопогонников пошли волны аплодисментов.

Русланова спела две песни и ушла. И мы за ней. Потом несколько раз выходила на поклоны, затем спела третью песню. Сколько аудитория ни просила спеть еще, она не стала, а нам за сценой сказала: “Хватит, больше петь не буду, нужно было слушать меня в Москве”».

«Волны аплодисментов» в рядах «золотопогонников», должно быть, и обеспокоили начальство ГУЛАГа, которое конечно же постоянно интересовалось, как там чувствует себя эта «рэчистая»... И оно, узнав, что она и там все равно поет, сочло более благоразумным и спокойным вернуть Русланову из лагпункта обратно в тюрьму: там не запоет. И вскоре ее закрыли во Владимире. Совсем недалеко от Москвы.

Баяниста Сушко за его юный возраст Русланова звала «пионерчиком». Подкармливала его. После лагерей, уже в 1956 году, гастролируя в Минске, она разыскала его. Когда увидела его в дверях своего гостиничного номера в Минске, радостно воскликнула: «Ой, Пионерчик мой отыскался!» Представила своим аккомпаниаторам, познакомила их. Потом помогла с поступлением в училище им. Гнесиных. Сушко стал прекрасным музыкантом, добился признания — получил звание лауреата премии им. Ленинского комсомола.

Для обитателей Озерлага и жителей поселка прибытие с этапом заключенной Руслановой было счастьем. Нечаянным подарком судьбы. Милостью небес. Наконец-то однообразное, серое существование людей, измученных лесоповалом, можно было скрасить концертом, в котором будут звучать лучшие голоса страны, и в том числе волшебное низкое контральто Лидии Руслановой.

А для нее... Чем эти концерты были для нее? Ей самой необходимо было убедиться в том, что она — жива. Что, несмотря ни на что, по-прежнему любима слушателями, которых меньше не стало. Хотя исчезли из магазинов ее пластинки. Не звучат по Всесоюзному радио ее песни[12]. Она вдруг почувствовала, поняла, что существует две страны, две заклятые правды, как когда-то между двумя революциями, а потом, вскоре, и между двумя противоборствующими армиями — белой и красной. Одна осталась там, на воле, в городах, в Москве. А другая сгрудилась здесь. В душных бараках, в унизительных и голодных очередях за миской постной каши... Из одной ее изгнали вместе с мужем. Долгие годы она жила в одной стране, пела для нее. Там остались друзья и недруги, поклонники и завистники. А народ-то вот он, перед ней, здесь. В другой. Как же не петь для нее и для этой страны? Вон и охранники сидят, и жены к ним плечами жмутся, все у них как у людей. Всем счастья хочется. И то, что они поставлены над нами, осужденными на несвободу, всего лишь злая доля, и исходит она вовсе не от них. Так почему же всех их не объединяет одна правда?!

Самые опасные недоброжелатели и завистники остались в Москве... Неужели они ее сломали? Отлучили от песни и зрителей? От сцены и репертуара? Да нет же, нет. Вот они, ее зрители: первые ряды «золотопогонные», а дальше — горящие восхищением, благодарностью и любовью глаза, сутулые спины под серыми робами с номерами. Только песня могла избавить их от тоски и безысходности:

Липа вековая
За окном стоит.
Песня удалая
Над рекой звучит.

Она вела свою давнюю песню-судьбу, меняла интонации, вкладывая в них то, чего раньше была лишена и о чем лишь догадывалась. В слово «удалая» она вложила, казалось, всю свою силу, всю душу и всю энергию. Нет, не сломают они ее. Как не сломили этих людей. Среди них ученые, учителя, агрономы, крестьяне, писатели, поэты. И они еще вернутся в аудитории, в поля, к столу и займутся созидательным трудом, своим, любимым, на который их наставил Бог. Вернется и она.

Липа вековая
За окном шумит...

Да нет, не о липе она пела. Не о дереве ликовало и одновременно рыдало ее сердце. Вот мы все — люди, слышалось в ее пении, перед Богом и судьбой. Все мы: и в погонах, и с номерами, и сытые, и голодные, и охрана, и охраняемые. Собранные обстоятельствами и злой волей в одном бараке. И каждый из нас смотрит сейчас в свое небо и в свою пропасть, которой не миновать...

И в Озерлаге не нашлось места нашей героине. Начальство не на шутку взволновалось. Полковника Евстигнеева допекали постоянные звонки сверху: как там Русланова?

«Как... Одни хлопоты с ней, с этой вашей Руслановой...»

Капитан Меркулов доносил в Москву: «Русланова Л.А. распространяет среди своего окружения антисоветские клеветнические измышления. Вокруг нее группируются разного рода вражеские элементы из числа заключенных. На основе изложенного полагал бы выйти с ходатайством о замене Руслановой Л.А. десяти лет ИТЛ на десять лет тюремного заключения».

Ходатайство капитана Меркулова было удовлетворено незамедлительно. Первый заместитель министра госбезопасности СССР генерал Огольцов словно ждал чего-то подобного и тут же направил в Озерлаг соответствующее указание: десять лет лагерей были заменены десятью годами тюрьмы.

В июне 1950 года Русланову этапировали из Сибири в Центральную Россию, и не просто в Центральную, а во Владимирский централ.

Во Владимире в это время сидели жены фигурантов только что отшумевшего так называемого «ленинградского дела».

Судьба Руслановой — это смертельная схватка двух сил. Одна сила — добро, любовь, песня. Другая — зло, ненависть, немота.

Она преодолевала своей любовью к семье и русской песне все то зло, которое обрушилось на нее. И в конце концов преодолела.

В Лефортовской тюрьме она просидела год. В Озерлаге долго не задержалась. Была переведена во Владимир, в самую мрачную тюрьму — Владимирский централ. Получается, что именно там, в знаменитом централе, она томилась дольше всего — до августа 1953-го.


Владимирский централ

Послушайте, я отбываю срок. Но в тюрьме, а не в сумасшедшем доме...

Владимирский централ — тюрьма с историей. Сейчас в ней, говорят, даже музей есть. Не был, не посещал. Должно быть, и о моей героине в нем что-нибудь есть.

Построена тюрьма по указу императрицы Екатерины II в 1783 году. Центральной тюрьмой — Централом — стала именоваться с 1906 года. Здесь содержали политических заключенных. Здесь же в 1825 году построено здание пересыльной тюрьмы.

После войны Владимирская тюрьма вошла в систему «особых лагерей и тюрем», организованную на основе постановления Совета Министров СССР № 416-159 от 21 февраля 1948 года «Об организации лагерей МВД со строгим режимом для содержания особо опасных государственных преступников».

В разные годы здесь отбывали монархист, бывший заместитель председателя Государственной думы, идеолог Белого движения писатель Василий Шульгин. В 1944 году его из Югославии переправили в СССР. Дали 25 лет. Отсидел он десять.

После войны в этих стенах отбывали срок генерал-лейтенант МВД Павел Судоплатов, генерал-лейтенант авиации сын вождя Василий Сталин, писатели Галина Серебрякова и Леонид Бородин. Здесь в одной из камер свою «Розу Мира» писал Даниил Андреев.

В своей одиночной камере над изготовлением радионавигационной станции для самолета работал Георгий Угер. Его чертежи и записи тут же, по секретной почте, переправлялись в Москву.

Здесь же ждали своей участи немецкие генералы и фельдмаршалы: Фридрих Паулюс, Фердинанд Шернер, Эвальд фон Клейст, преемник Канариса на посту начальника военной разведки (абвер) Ганс Пикенброк, последний комендант Берлина Гельмут Вейдлинг и другие.

Думала ли наша героиня, с восторгом исполняя на ступеньках дымящегося рейхстага «Валенки», что очень скоро будет сидеть в тюрьме рядом с генералами побежденной армии?!

В конце 40-х — начале 50-х во Владимирском централе отбывали срок жена маршала Буденного певица Большого театра Ольга Михайлова, актриса Зоя Федорова и другие.

Тюрьма — не лагерь. Варлам Тихонович Шаламов, написавший о неволе 20, 30, 40 и 50-х годов самые правдивые и самые жестокие книги, сам прошедший все круги зарешеченного и опутанного колючей проволокой ада, в своих заметках «Что я видел и понял в лагере» написал: «Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу».

Во время пребывания Руслановой в тюрьме произошло одно событие, рассказать о котором, хотя бы в общих чертах, необходимо. Чтобы добавить к портрету времени и нашей героини еще несколько штрихов.

Татьяна Барышникова много лет спустя вспоминала, что история с бриллиантами, о которых Русланова уже, по всей вероятности, старалась не думать, окликнула ее в тюрьме.

Последний раз свои драгоценности она видела в Лефортовской тюрьме. Следователь Гришаев раскладывал перед ней камушки, ставшие в один момент не предметами украшения, а «вещдоками», спрашивал то об одном, то о другом.

Татьяна Барышникова после лагерей, в 1961 или 1962 году, встретилась с Руслановой в Симферополе. Русланова в Симферополь приехала с концертами, а Барышникова там же гастролировала вместе с труппой своего театра. И вот они сидели в гостиничном номере и вспоминали пережитое.

Из воспоминаний Татьяны Барышниковой: «Лидия Андреевна рассказала о своей очной ставке с Абакумовым, о том, что ей предложили в виде компенсации 100 тысяч рублей, а она требовала миллион. По словам Л.А. Руслановой, среди украшений, изъятых у нее, были уникальные изделия. В лагере она говорила, что стоимость шкатулки, где хранились эти ценности, составляла два миллиона. Шкатулка хранилась у старушки, которая когда-то была у Лидии Андреевны кем-то вроде экономки или домоправительницы. Это был, по словам Лидии Андреевны, очень верный и преданный ей человек. А так как Л.А. Русланова часто уезжала на гастроли, то все ценности она со спокойной душой держала у этой женщины. На Лубянке знали про богатство Лидии Андреевны и долго терзали ее вопросами, где все находится, так как при обыске драгоценности не нашли. Русланова долго сопротивлялась, но когда ей пригрозили, что арестуют всех ее родных и тех, кто когда-либо служил в ее доме, — она не выдержала... Вот ее слова: “Когда я представила, как будут мучить эту старуху и как она будет умирать в тюрьме, я не смогла взять такой грех на душу и своими руками написала ей записку о том, чтобы она отдала шкатулку”. Эта фраза: “Я своими руками отдала бриллианты, отдала два миллиона!..” — не раз была услышана мною в Тайшете. А в Симферополе она мне сказала: “Какая я дура! Мне предложили сто тысяч рублей, а я стала торговаться. Тогда правительство запросило данные о моем среднемесячном заработке. Ему ответили — 25 тысяч. На что сильные мира сего заявили: “Куда ей столько! Да еще от ста тысяч отказывается! Обойдется! Так и осталась я на бобах!..”»

Итак, у Руслановой с Абакумовым была еще одна встреча. Возможно, она произошла после августа 1953 года, когда Русланова приехала из Владимира в Москву и начала хлопотать о своей полной реабилитации и возвращении незаконно конфискованного. Картины нашли быстро. Они были переданы на хранение в Третьяковскую галерею. А вот камушки...

По всей вероятности, драгоценности не вернули потому, что их попросту не нашли. Или нашли в весьма поредевшем состоянии. Для чего и понадобилась очная ставка с бывшим министром МГБ. И только потом последовало предложение о компенсации. Сто тысяч рублей... В те годы это были большие деньги. Но почему бы не вернуть артистке драгоценности? Для государства это сущий пустяк. Однако не вернули. Скорее всего, действительно нечего было возвращать. «Вещдоки» исчезли.

Биограф Руслановой Валерий Сафошкин так и пишет: «Драгоценностей в наличии не было, они словно растворились в этом судебно-бюрократическом омуте. Лидии Андреевне действительно предложили тогда за них компенсацию в размере ста тысяч рублей. Она требовала найти и вернуть ей сами украшения или заплатить хотя бы миллион рублей, поскольку, по словам певицы, одна шкатулка, в которой они хранились, стоила не менее двух миллионов».

...А пока тянулись тюремные будни. Каждый новый день как две капли воды похож на предыдущий.

Пребывание Руслановой во Владимирском централе не давало тюремному начальству покоя. Говорят, не раз ей предлагали такую сделку: она дает для сотрудников централа и членов их семей концерт, а ей — послабление в режиме, улучшение питания, прогулки и другие тюремные блага, которых многие лишены, а другие получают в мизерных дозах. На что она отвечала:

— Соловей в клетке не поет.

Соседки по камере подобрались покладистые, спокойные. Но у всех время от времени случался нервный срыв. Однажды ночью, когда все спали, Русланова услышала приступы рыданий Зои Федоровой. Такое с ней случалось время от времени. Сокамерницы к этому уже привыкли и старались не обращать внимания — поплачет и успокоится. Потом та затихла. А когда Русланова в очередной раз открыла глаза, то увидела, что подруга уже затягивает на шее петлю. Вскочила, подняла шум. Федорову из петли вынули.

После выхода из тюрьмы Зоя Федорова прямиком приедет к ней. К тому времени Крюков уже получит квартиру и они более-менее обустроятся. Зоя Федорова, бездомная и нищая, какое-то время будет жить у них.

У Руслановой тоже случались нервные срывы. Но они у нее протекали иначе. По тому или иному поводу, то отвоевывая свои мизерные права, то яростно защищая подруг, она вступала в очередной конфликт с тюремным начальством. Ее уводили в холодный карцер. А оттуда, почти всегда с пневмонией, — в лазарет. В тюрьме она перенесет двенадцать воспалений легких и несколько инфарктов.

Психологическая совместимость или несовместимость — категория сложная. А им приходилось годами видеть одни и те же лица, слушать одни и те же голоса с одними и теми же интонациями, нюхать одни и те же запахи, въевшиеся в поры стен и полов, в кожу сидельцев, в их одежды.

Арест, Лефортово, Озерлаг, Владимирская тюрьма... Пять лет жизни. Самый расцвет ее певческого дарования был прерван лагерями и тюрьмой, унижениями, ограблением, попытками уморить холодом и голодом неволи. Годы, прожитые там, конечно же сказались и во многом изменили ее судьбу и дальнейшую жизнь. Тюрьма и лагерь подорвали здоровье. Изменился и характер. Как вспоминают люди, окружавшие Русланову в период после выхода из тюрьмы, «прежней жизнерадостности и энергии мажора» в ней уже не было. Из тюрьмы вышла другая Русланова.


После тюрьмы

Из-под стражи освободить и полностью реабилитировать...

5 марта 1953 года обитатели Владимирского централа проснулись раньше обычного.

Режим в тюрьме был таков: в 5.00 — подъем; ломоть хлеба с теплым жидким чаем; 20 минут прогулки по двору размером 4х6; обед — каша с рыбой, вернее, мелкими, костлявыми рыбками, которых называли «веселыми ребятами»; вечером — чай с хлебом, если хлеб оставался от утренней пайки. Раз в десять дней — душ. Единственная настоящая тюремная радость. Правда, и эту радость администрация приправляла ложкой дегтя: поднимали и вели в душ чаще всего среди ночи.

Давно известно, что в тюрьмах все новости узнают раньше, чем на воле.

Двенадцать сектанток, то ли хлыстовок, то ли еще какой секты, уже были на ногах. Они оделись и, сбившись в углу возле своих топчанов, тихо, шепотом, молились. К этому шепоту, как первому ветерку, который, бывало, колыхал утренние занавески на воле, в камере привыкли. Но вскоре, еще до подъема, в коридоре послышались голоса надзирательниц. Голоса звучали необычно — взволнованно, даже испуганно. Шаги торопливые. Надзирательницы бегали по коридору, гремели засовами и ключами. Что-то там происходило.

И вот новость с воли — «небеса разверзлись»: Сталин покончил с собой! Позднее заключенные, конечно, узнают: Сталин умер в своей постели.

Когда умирает вождь, его ближайшее окружение какое-то время живет в напряженном ожидании бунта. Некоторые не выдерживают. Стреляются, выбрасываются в окна высоток, сходят с ума. Потому что в большинстве случаев смерть диктатора — это в той или иной мере дело их рук. Но потом народные волнения, порой так и не выплеснувшись в какие-либо выступления, затихают. И окружение начинает делить наследство...

25 апреля 1953 года генерал Крюков написал письмо в Центральный комитет КПСС. Пока он сидел, в стране изменилось многое. Даже партия называлась уже иначе. Крюков знал, что его письмо не затеряется, что его прочтут. Потому что еще в марте из Свердловска в Москву был возвращен маршал Жуков. И не просто возвращен, а вернулся в столицу, можно сказать, с триумфом — назначен первым заместителем министра обороны СССР и Главнокомандующим Сухопутными войсками. По существу, он был восстановлен в той же должности, которую занимал до «трофейного дела». Через два года Жуков станет министром обороны СССР.

Свое письмо генерал Крюков послал по двум адресам: в ЦК и Жукову.

«В 1948 году, 18 сентября, я был арестован органами МГБ. В 4 часа утра ко мне на квартиру явилось человек пять, предъявили ордер на арест, подписанный министром МГБ. 15 минут мне было дано на сборы, после чего я был направлен во внутреннюю тюрьму МГБ. Обыск на квартире производился без меня, а также и без моей жены, которая отсутствовала. Дочь мою 13-летнюю отправили к моей сестре.

После соответствующей обработки в тюрьме я был вызван к заместителю начальника следственной части полковнику Лихачеву, который сразу мне заявил: “Помни, что ты уже не генерал, а арестант и разговоры с тобой будут коротки. Если ты будешь запираться в своих показаниях, будем бить тебя как сидорову козу”. “Иди сюда”, — и Лихачев подводит меня к окну, из которого видна улица. — Вон видишь там народ, вон где подследственные, а ты уже осужден, от нас на свободу возврата нет, дорога одна — только в исправительные лагеря”.

Из кабинета Лихачева меня повели к министру МГБ Абакумову. Он прямо заявил: “Не будешь давать показания, искалечим на всю жизнь и все равно добьемся от тебя нужных показаний”.

Следователь мне прямо заявил: “Ну, был у министра, предупредили тебя, так давай сразу приступим к делу, и я еще раз даю тебе совет: не упорствуй, чтобы не было хуже”.

Итак, на протяжении месяца я проводил бессонные ночи в кабинете следователя. Обычно вызывали на допрос часов в 10–12 дня и держали до 5–6 часов вечера, затем в 10–11 часов вечера и до 5–6 часов утра, а подъем в тюрьме в 6 часов утра. Я понимал, что это тоже один из методов следствия, чтобы заставить меня говорить то, что нужно следователю, и причем так, как это ему нравится. Из бесед со следователем я понял, что меня обвиняют в участии в каком-то заговоре, во главе которого якобы стоит маршал Жуков.

Меня перебрасывают в Лефортовскую тюрьму, и только что я прибыл, как меня повели к следователю. Следователь сразу вынимает из портфеля резиновую палку и показывает ее мне, говорит: “Видишь? Или начнешь говорить, или же она сейчас «походит по тебе»”. Я заявил: “Я не отказываюсь давать показания, но я не знаю, что вам показывать, я ничего не знаю о заговоре и сам никакого участия в нем не принимал, давать же ложные показания я категорически отказываюсь”.

Следователь задает вопрос: “Бывал на банкетах Жукова и Буденного и др.?” — “Да, бывал”. — “Восхвалял Жукова? Какие тосты говорил за него?” — “В чем же заключается мое восхваление Жукова? Я не знаю, где бы это воспрещалось участие на банкетах, причем официальных”. — “Все ваши банкеты — это только фикция одна, это не что иное, как собрание заговорщиков. Будешь говорить или нет?” — “Никаких ложных показаний я давать не буду”. Капитан Саморин ударил по ногам и повалил меня на пол. И началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные оскорбления и сплошной мат. Я не знаю, сколько времени они избивали меня. В полубессознательном состоянии меня унесли в “бокс”.

И так меня избивали в течение четырех дней, и днем и ночью. На пятый день меня вызвал полковник Лихачев. Первый вопрос, который задал мне Лихачев, был: “Ну, и после этого ты будешь упорствовать?” Я заявил: “Я ложных показаний давать не буду”. — “Ну что же, начнем опять избивать. Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, и ты должен давать показания, и этим самым ты облегчишь свою участь, ведь ты только «пешка» во всей этой игре. Подумай о своей участи и начинай давать показания”. — “Сколько бы вы меня ни били, я никаких ложных показаний давать не буду. Я категорически вам заявляю, что я ни о какой организации ничего не знаю и никакими и никогда антисоветскими делами не занимался. Я только не понимаю, где я нахожусь — в МГБ или у врагов советской родины. И сколько бы вы меня ни били, из меня вы врага советской власти и партии не сделаете. Моя совесть чиста перед партией и советским правительством”. За это время был составлен ряд протоколов, и все они были составлены так, как считал нужным сам следователь. Вначале я категорически отказался подписывать эти протоколы. Посыпались вновь различные репрессии, и я, прямо надо сказать, смалодушничал. Уж очень тяжелое состояние у меня было.

Избитый, голодный, приниженный, бессонные ночи давали тоже себя знать. Я не выдержал и подписал. До сих пор я себе простить не могу. Но у меня теплится надежда, что придет время и я смогу сказать правду, почему я подписал...

25 апреля 1953 года з/к КРЮКОВ».

Это письмо бывшего генерала — а в апреле 1953 года все еще «з/к КРЮКОВА» — было не столько просьбой пересмотреть его дело, сколько покаянием человека, офицера, пусть и бывшего, жившего с мыслью о том, что он оговорил своего друга, боевого товарища. Вот почему он сразу же второй экземпляр письма послал маршалу Жукову.

Жуков получил письмо друга и тут же начал действовать.

2 июня 1953 года Жуков передал письмо генерала Крюкова Хрущеву:

«ЦК КПСС

Товарищу Хрущеву Н.С.

Ко мне поступило заявление бывшего командира кавалерийского корпуса генерал-лейтенанта Крюкова В.В., арестованного в 1948 году, с просьбой передать его в ЦК КПСС.

Крюкова В.В. я знаю с 1931 года как одного из добросовестнейших командиров, храброго в боях против гитлеровских захватчиков.

Прошу Вас, Никита Сергеевич, по заявлению Крюкова дать указание.

2 июня 1953 года. Г.Жуков».

Дела подобного рода тогда решались быстро.

Уже на следующий день Хрущев направил заявление генерала Крюкова членам Президиума ЦК КПСС:

«ЧЛЕНАМ ПРЕЗИДИУМА ЦК КПСС

В ЦК КПСС прислал заявление бывший генерал-лейтенант Крюков В.В., осужденный в 1951 году. Такое же заявление он прислал маршалу Жукову с просьбой передать его в ЦК КПСС.

В своем заявлении Крюков пишет о том, что следствие шло три с лишним года и проводилось недопустимыми методами, с применением мер физического воздействия. Он просит пересмотреть его дело, а также дело его жены Руслановой.

Посылаю Вам заявление Крюкова. По этому вопросу необходимо обменяться мнениями. Следовало бы проверить и пересмотреть это дело.

3 июня 1953 года. Н.Хрущев.

Разослано:

т. Маленкову Г.М.
т. Берия Л.П.
т. Молотову В.М.
т. Ворошилову К.Е.
т. Булганину Н.А.
т. Кагановичу Л.М.
т. Микояну А.И.
т. Сабурову М.З.
т. Первухину М.Г.»

Военная коллегия Верховного суда СССР пересмотрела вынесенное в 1951 году обвинительное заключение в отношении генерала Крюкова: «На предварительном следствии к нему применялись извращенные методы ведения следствия, в результате чего он вынужден был дать ложные показания, как в отношении себя, так и в отношении других лиц, и что имущество, которое у него обнаружено на квартире, в преобладающем большинстве не является государственным, а принадлежит лично ему и его жене — Руслановой, о чем имеются соответствующие документы...»

Определение Военной коллегии Верховного суда было таким: «Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 2 ноября 1951 года в отношении Крюкова Владимира Викторовича отменить и дело о нем производством прекратить за отсутствием в его действиях состава преступления и Крюкова из-под стражи освободить, считая его полностью реабилитированным».

Генерал Крюков был спасен.

Вскоре вернулся из лагерей генерал Телегин.

Накануне возвращения своего боевого товарища из лагеря Жуков позвонил жене генерала Телегина и сказал: «Здравствуйте, Мария Львовна! Пеките блины — Костя возвращается».

Видимо, такой звонок был не только Телегиным. Возвращались после хлопот маршала и другие.

Генерал Телегин пережил многое. Тюрьма и лагерь подорвали его здоровье. На допросах его били так, что он забыл имена своих детей. У Конс­тантина Федоровича их было четверо: двое своих, двое приемных.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПРЕЗИДИУМА ЦК КПСС

о реабилитации генералов и адмиралов Советской армии

13 июля 1953 года

№ 15. п. 1: О пересмотре дел на осужденных генералов и адмиралов Советской армии.

Утвердить представленный тт. Булганиным, Руденко и Чепцовым прилагаемый проект постановления.

Приложение к прот. № 15, п. 1.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК КПСС

1. Обязать Военную коллегию Верховного суда Союза ССР пересмотреть дела на осужденных генералов и адмиралов, имея в виду:

а) прекратить дела и полностью реабилитировать генералов и адмиралов: Романова Ф.Н., Цирульникова П.Г., Чичканова А.С., Галича Н.И., Гельвиха П.А., Мошенина С.А., Ляскина Г.О., Голушкевича В.С., Жукова И.И., Тимошкова С.П., Самохина А.Г., Минюка Л.Ф., Туржанского А.А., Васильева А.Ф., Жарова Ф.И., Ильиных П.Ф., Эльсница А.Г., Токарева С.Ф., Мрочковского С.И., Буриченкова Г.А., Попова Д.Ф., Ширмахера А.Г., Бычковского А.Ф., Ухова В.П., Телегина К.Ф., Ворожейкина Г.А., Терентьева В.Г., Филатова А.А., Кузьмина Ф.К., Иванова И.И., Крюкова В.В., Власова В.Е., Петрова Е.С., Бежанова Г.А., Лапушкина Я.Я., Вейса А.А., Клепова С.А.;

б) снизить наказание до фактически отбытого ими срока и освободить из-под стражи осужденных бывших генералов: Калинина С.А., Герасимова И.М., Ротберга Т.Ю.

2. Обязать МВД СССР:

а) прекратить дела и полностью реабилитировать генералов: Жукова Г.В., Гуськова Н.Ф., Дашичева И.Ф., Варенникова И.С., Сиднева А.М., Ильина В.Н., Глазкова А.А., Меликова В.А., Потатурчева А.Г., Гончарова Л.Г., Наумова И.А., Паука И.X., Тамручи В.С., Соколова Г.И.;

б) прекратить дела и освободить из-под стражи членов семей осужденных генералов, подлежащих полной реабилитации.

3. Обязать Министерство обороны СССР обеспечить назначение положенных пенсий семьям полностью реабилитированных генералов и адмиралов, умерших в заключении: Глазкова А.А., Меликова В.А., Потатурчева А.Г., Гончарова Л.Г., Наумова И.А., Паука И.X., Тамручи В.С., Соколова Г.И., Ширмахера А.Г.»

Домой, к семьям, возвращались боевые генералы, лагерники, которых судьба переквалифицировала в бригадиров, заведующих клубами, истопников, тачечников и лесорубов. Возвращались целые семьи.

Генерал Крюков вернулся домой глубоко больным человеком.

31 июля 1953 года Особое совещание при МВД СССР пересмотрело дело Руслановой:

«Принимая во внимание, что материалов о причастности Л.А. Крюковой-Руслановой к деятельности какой-либо антисоветской группы в деле не имеется, а ее высказывания носят обывательский характер и не могут быть квалифицированы как проведение антисоветской агитации; учитывая также, что ее виновность в присвоении государственного имущества следствием не установлена,

ПОСТАНОВИЛО:

Постановление Особого совещания при МГБ СССР от 28 сентября 1949 года и 7 июня 1950 года в отношении Крюковой-Руслановой ОТМЕНИТЬ, дело прекратить, из-под стражи освободить и полностью реабилитировать».

В Москву Русланова вернулась в августе 1953 года, не имея никаких документов, кроме справки об освобождении и справки о реабилитации. Не было и угла, где бы можно было почувствовать себя дома. Квартиру конфисковали. Все личные вещи тоже.

Стала думать, кто бы мог ее приютить? Хотя бы на первых порах. Поехала на Ордынку, к Ардовым.

Писатель и священнослужитель Михаил Ардов в своих мемуарах рассказывает:

«Тем летом произошло событие, которое предвещало наступление хрущевской “оттепели”. В нашей квартире на Ордынке раздался звонок, мама открыла дверь и увидела перед собою высокую женщину в темном платье, в платочке и с узелком в руках... Вглядевшись, мама ахнула — это была исхудавшая и измученная тюрьмой Лидия Русланова.

Эта замечательная певица была дружна с моими родителями, а потому, освободившись из заключения, она пришла именно на Ордынку. (Собственная ее квартира в Лаврушинском переулке, разумеется, была занята, туда вселился какой-то важный чин с Лубянки.)

Сама Лидия Андреевна впоследствии рассказывала, что Ардов, верный своему веселому нраву, едва поздоровавшись с нею, произнес:

— Лидка, я тебе сейчас новый анекдот расскажу...

А дня через два-три после этого события на Ордынке появился и муж Руслановой — генерал Владимир Викторович Крюков. Тут надобно заметить, что до настоящей, массовой реабилитации было еще далеко. Но Крюков и Русланова пострадали из-за своей близости к Жукову, и маршал добился их освобождения сразу же, как только Берия был низвергнут».

В этом месте необходимо заметить, что в возвращении Жукова в Моск­ву большую роль сыграл именно Лаврентий Берия. Схватка за трон началась чуть позже, и она развела двух союзников — Хрущева и Берию, сделала их заклятыми врагами. Один из них должен был пасть.

О Викторе Ефимовиче Ардове[13] в писательских кругах в свое время ходили самые противоречивые слухи. Впрочем, кажется, Надежда Яковлевна Мандельштам все расставила на свои места. В начале 90-х вышли ее воспоминания. В них есть страницы, посвященные Ардову: «Сегодня чем старше человек, тем прочнее в него въелись “родимые пятна” прошлой эпохи. Седобородый хохмач Ардов, у которого в начале революции расстреляли отца, написал судьям, разбирающим гражданский иск Льва Гумилева, длинное послание, в котором сообщил про судьбу его отца, Николая Степановича, и о том, что сам Лева много лет провел в лагерях: по политической статье... Я не сомневаюсь, что Ардову пришлось столько раз отказываться от собственного отца, что предательство Гумилевых, отца и сына, ничтожная веха в его славном пути...»

Комментировать слова Надежды Яковлевны Мандельштам, видимо, нет необходимости.

Читатель же вправе вздохнуть и даже воскликнуть: «Многие в те годы друг на друга писали!..»

Ну да, ну да... И главное, продолжают это делать...

Все же необходимо уточнить: Русланова, оказавшись по приезде в Москву бездомной, решила остановиться не у Ардова, а у его жены и своей давней подруги Нины Антоновны Ольшевской[14].

Ольшевская переживала свою трагедию: во Владимире были арестованы ее родители. Отец, Антон Александрович, был убит во время допросов. Мать, Нину Васильевну, только что вернувшуюся из лагеря, больную, она выхаживала как могла.

Здесь, у Ольшевской, Русланова познакомилась с Анной Андреевной Ахматовой. Ахматова тоже жила у Ольшевской. О чем они разговаривали, какие беседы вели, свидетельств не сохранилось. То время научило людей не оставлять копий своих откровений. Сын Ахматовой, Лев Николаевич Гумилев, отбывал второй срок в лагерях. Летом 1953 года из Камышлага он был переведен в Омск, на строительство нефтеперерабатывающего комбината.

Ей, только что вернувшейся оттуда, и матери сына, который все еще находился там, было о чем поговорить.

Лидия Чуковская в предисловии к «Запискам об Анне Ахматовой» написала: «В те годы Анна Андреевна жила, завороженная застенком, требующая от себя и других неотступной памяти о нем, презирающая тех, кто вел себя так, будто его и нету».

Алексей Баталов вспоминает: «В этой абсолютно антисоветской квартире на Ордынке собирались антисоветские люди. И Русланова после тюрьмы к нам заходила. А потом ее мужа я привез из Бутырки на машине, и они жили в детской комнате, а я поэтому спал на полатях».

А вот что вспоминал о тех днях младший сын Ольшевской Михаил Ардов[15]:

«С Лидией Андреевной Руслановой у моих родителей были очень близкие отношения. Настолько близкие, что, освободившись из заключения, она и ее муж, В.В. Крюков, приехали к нам на Ордынку и первые недели жили в нашей с братом так называемой детской комнате.

В свое время кто-то, скорее всего сами “компетентные органы”, пустил слух, что Русланову и Крюкова посадили за мародерство. На самом же деле их арест — часть кампании, которую Берия, а может быть, и сам Сталин вели против Жукова, потому что Крюков был одним из самых приближенных к маршалу генералов. Об этом свидетельствует и само их освобождение. Жуков добился этого сразу же после падения Берии. Русланова и ее муж появились на Ордынке летом 1953 года, когда ни о какой реабилитации никто даже и не мечтал.

Сначала вернулась Лидия Андреевна[16]. Исхудавшая, в темном платье, которое буквально висело на ней. Самые первые дни она не только не пела, но и говорила почти шепотом. Если кто-нибудь из нас ненароком повышал голос, она умоляла:

— Тише... Тише...

Почти весь свой срок она просидела в общей камере печально известного Владимирского централа.

И только через несколько недель она стала потихонечку, про себя, напевать.

С ее имени был сейчас же снят запрет, и впервые после длительной паузы ее песни зазвучали по радио.

— Да, — говорили москвичи, — не тот уже у Руслановой голос...

А мы на Ордынке только посмеивались, ведь все записи были те же, старые...»

Алексей Баталов вспоминал другой случай: «После нескольких дней свободы и пребывания на Ордынке Лидия Андреевна и Владимир Викторович отправились на птичий рынок. Там они скупали птиц, продаваемых в клетках, и тотчас выпускали их на волю, потратив все имеющиеся деньги».

Когда решетки, как железная пелена, спали с ее окон, она тут же принялась хлопотать о своих коллегах — конферансье Алексееве и гармонисте Максакове. Самое первое письмо она отправила заместителю министра внутренних дел. «Оба осуждены в связи и на основании моих вынужденных показаний», — писала Русланова.

Вскоре их дела пересмотрели. И Алексеев, и Максаков вернулись из лагерей.

Вернулась и верная лагерная подруга Зоя Федорова.

Как рассказывала Маргарита Владимировна Крюкова-Русланова, Зоя Федорова жила у них «полгода, пока оформлялись документы, пока квартиру получила». «О некоторых вещах, — вспоминала дочь генерала и певицы, — они даже с юмором рассказывали, будто то была и не тюрьма. Зоя была очень артистичная, озорница невероятная. Когда их выводили на прогулку, могла изобразить обезьяну — скакала, ужимки там всякие, — охранники с автоматами чуть с вышек не падали. Чудили, хотя и в карцер попадали».

Но в доме о тюрьме и лагерях все же старались не говорить. Поскорее хотелось наладить прежнюю, спокойную жизнь. Вернуть то довольство и уют, которым были счастливы когда-то, как теперь казалось, в какой-то страшно далекой и другой жизни.

Из прошлого ей хотелось бы вернуть многое. Иногда это удавалось. Когда снова появилась просторная квартира, Русланова тут же принялась обставлять ее. Мебель покупала по случаю, красивую, старинную, дорогую.

Однажды в гостях у Натальи Петровны Кончаловской остановилась у старинного буфета со шторками, принялась внимательно его разглядывать:

— А ведь этот буфет мой. В Лаврушинском у меня стоял.

Наталья Петровна смутилась и призналась, что купила его на распродаже конфискованного имущества. И сказала:

— Если хочешь, откупай.

Русланова откупила. И была счастлива. Что хоть за деньги смогла вернуть крупицу прежнего. Словно возвращала, пусть хотя бы так, прежнее счастье. Знала, что и муж, и дочь будут рады. Выкупали же в прежние времена родню из плена...

Развесила по стенам свои картины. Ей вернули почти все. К счастью, в архиве МГБ сохранилась опись изъятого в 1948 году в квартире в Лаврушинском переулке. Из 132 полотен она получила назад 103.

В 1998 году в газете «Комсомольская правда» появилась статья, в которой главный хранитель Третьяковской галереи Лидия Ромашкова рассказывала: «Помню, как много лет назад к нам в галерею пришли люди из НКВД и передали несколько десятков полотен. Они не сказали, как эти картины попали к ним в руки, кто был их владельцем. Естественно, мы все картины немедленно инвентаризировали, какие-то отнесли в запасники, какие-то выставили в залах. О том, что все эти работы были конфискованы у Руслановой, мы догадались намного позже по слухам. А в 1953 году те же “органы” вдруг сообщили нам, что Русланова реабилитирована и все конфискованное должно быть немедленно возвращено семье и вычеркнуто из наших каталогов. Хорошо, что тогда сама Русланова согласилась официально передать нам часть своей коллекции: работы Репина (“Ратник XVII века”), Рокотова (“Портрет неизвестной в белом платье”), Федотова (“Портрет неизвестного офицера”), Серебряковой (“За завтраком”)».

Как видим, человеком она была щедрым. Хотя в повседневной жизни старалась быть нерасточительной, а порой, как отмечают знавшие ее, казалась даже скуповатой. Третьяковке отдала лучшие полотна своей коллекции. Репин, Рокотов, Серебрякова...

Но основное собрание вернула. Картины снова стали частью мира нашей героини. Они помогали ее возвращению.

Но это было еще не возвращение. Для нее, певицы, настоящим возвращением стал первый после тюрьмы концерт.


Второе начало

Когда мама вышла на сцену, губы ее дрожали...

Второе ее начало было триумфальным.

Маргоша стала уже невестой. Поступила в МГУ, на отделение искусствоведения исторического факультета.

Однажды она сказала матери:

— Помнишь, какие красивые у тебя были шубы? Драгоценности... И все это, заработанное тобой, отняли... Как ты можешь к этому спокойно относиться?

— Все это не имеет значения, — ответила дочери Русланова. — Да, да, ровным счетом никакого! Невозможно пережить другое. Унизили ни за что. Перед всей страной унизили. Перед народом.

Как рассказывают близко знавшие ее, Русланова после возвращения из тюрьмы «невероятно страдала от перенесенного унижения». Но та, которая была внутри нее, приказывала ей не падать духом и не опускать крыльев. Потому что крылья ей еще нужны — для полета.

И «саратовская птица» вскоре взлетит снова.

Муж, генерал Крюков, уже был восстановлен в звании генерал-лейтенанта. Ему вернули награды. И направили на учебу на Высшие академические курсы при Академии Генерального штаба. По окончании курсов назначили заместителем начальника Военной юридической академии.

Ей же как можно скорее хотелось выйти на сцену.

Концерт состоялся 6 сентября 1953 года, спустя месяц после выхода из тюремной камеры, в Концертном зале им. П.И. Чайковского. Русланова пела с оркестром народных инструментов им. Н.П. Осипова.

Когда по Москве развесили афишу о ее концерте, она испугалась. А вдруг не придут? Артист — кумир момента. Тебе рукоплещут, тебя носят на руках, пока ты на сцене и твои афиши появляются то в одном городе, то в другом. Пока звучат твои песни по радио. Пока о тебе пишут газеты. Пять лет она не выходила на сцену. Возможно, публика забыла ее? Возможно, у публики появились новые кумиры, а ее время миновало безвозвратно... Но даже если и не забыли, как встретят ее, опозоренную неправедным судом? Слухи и сплетни по Москве, по всей стране ходили разные. «Барахольщица»... «Враг народа»...

Первые вести оказались обнадеживающими: билеты в кассах разлетелись мгновенно. Перекупщики на входе драли три цены.

Леонид Утесов подбадривал:

— Вот видишь, как тебя любит... — Утесов сделал паузу, он хотел сказать, как ее, Русланову, любит публика, но произнес другое слово, которое считал более точным и выразительным: — ...народ.

Генерал Крюков на концерт не поехал. Сказал:

— Ты, когда поешь, всегда смотришь на меня. А я сразу начинаю за тебя так волноваться, что мне не хватает воздуха...

И он остался дома. К нему приехал старый друг, генерал Телегин, и они «по-стариковски» решили скоротать время дома.

Перед выступлением Русланова разволновалась так, что вначале никак не могла собраться. Большинство биографов начало концерта в зале им. П.И. Чайковского описывают примерно так: Русланова вышла на сцену, публика тут же отреагировала бурными, радостными аплодисментами, которые не стихали целых двадцать минут. Скорее всего, авторы книг о великой певице следовали воспоминаниям Маргариты Владимировны Крюковой-Руслановой: «...зал Чайковского не мог вместить всех желающих. Выступление транслировалось по радио на всю страну и одновременно на площади перед концертным залом, где из-за большого скопления народа дежурила конная милиция. Когда мама вышла на сцену, губы ее дрожали. И тут зал вдруг поднялся и взорвался аплодисментами. Аплодировали долго — минут двадцать. За это время она сумела справиться с волнением. Почувствовав поддержку зрителей, запела с такой силой и страстью, как никогда раньше».

Не оспаривая правдивости воспоминаний дочери, приведу — в качестве дополнений — свидетельства зрителей того знаменитого концерта-возвращения.

Говорят, ее действительно встретили аплодисментами. Но зал вскоре утих. Вступил оркестр. Когда же наступило мгновение начать и певице, она сделать этого не смогла: слишком велико было волнение. Вступить, начать, пропеть первую ноту... Это самое сложное. Потом, войдя в структуру песни, певец оказывается уже в родной стихии, и ему становится легко и просторно. Но вот начать, войти... Задача же Руслановой оказалась еще сложнее: она возвращалась на сцену после пяти лет лагерей и тюрьмы. Ровно пять лет она не пела в Москве. Именно в сентябре 1948 года ее арестовали. В сентябре 1953-го она вышла на сцену самого престижного концертного зала столицы. Голос еще окончательно не восстановился. Русланова боялась провала. Но пропустить сентябрь, эту роковую дату, она не могла. Характер!

Она попыталась успокоиться. Выдержала паузу. Сделала знак дирижеру. И оркестр снова заиграл вступление. Но и на этот раз она не запела. Не смогла. Вот когда задрожали ее губы. Ей стало страшно. На репетициях все получалось. Хотя... не все. Но она знала, как скрасить то, что пока голосу оставалось недоступным. Драматургия песен, выстроенная ею с особой тщательностью, позволяла скрыть некоторые недостатки голоса.

Оркестр затих. Теперь волнение охватило и музыкантов.

Вот тут-то величайшее терпение и культуру проявил зал. Зрители начали вставать, ряд за рядом, волнами, и аплодировать. Ее зрители все понимали, все чувствовали. Оставалось собраться с силами. Запеть. Но как непросто это сделать! Прежде она думала, что самыми трудными были концерты на передовой, когда одновременно ее слушали и свои бойцы, и солдаты противника, находившиеся совсем рядом, за линией окопов в каких-нибудь пятистах шагах от «эстрады». Сценой ей тогда служила полуторка с откинутыми бортами. Потом — что в лагере, перед невольниками и стражниками. Но теперь-то она знала точно, какое выступление в ее жизни самое страшное. Решающее.

Действительно, зал стоял и аплодировал Руслановой, ее страданиям и ее победе. Стоя приветствовал ее возвращение около двадцати минут.

Некоторые утверждают, что был объявлен антракт. Что после антракта Русланова снова вышла и наконец запела. Запела так, как не пела никогда прежде. Как не получалось на репетициях.

Говорят, что когда исполняла свою коронную «Степь да степь кругом...» в запале, «на пике фортиссимо», рванула бусы на груди, и жемчужины рассыпались ей под ноги и, подпрыгивая, покатились в зал. Певица отдавала своим зрителям и поклонникам все: и песню, и душу, и даже свои жемчужины...

Концерт в зале им. П.И. Чайковского в сентябре 1953 года был еще одним, возможно, самым главным подвигом в творчестве Руслановой. Ее возвращение на сцену происходило в большом и торжественном зале, где прежде она никогда не пела.

Всесоюзное радио возобновило трансляцию ее песен. Студии звукозаписи вновь обратились с предложениями записать ту или иную песню на грампластинку. Пластинки расходились миллионными тиражами.

Страна тоже вздохнула с облегчением — к ней вернулась та, которую она так любила, с которой пережила самые трудные годы.

Начались концерты по всей стране. Воинские части, гарнизоны и полки по-прежнему оставались любимой ее сценой. «Родные солдатики...» Ей казалось, что и в лицах солдат ничего не изменилось. Те же восторженные глаза, благодарные улыбки, те же молодость и сила, те же гимнастерки и погоны.

Но ее здоровье уже было не то. Исчезла неутомимость. Порой спохватывалась — ей казалось, что и голос уже не тот...

К тому времени на эстраде появились новые кумиры. И среди них талантливые исполнительницы народных песен Людмила Зыкина и Ольга Воронец. Голосистые, красивые, образованные. Они быстро завоевали большую сцену. Потеснили многих эстрадных исполнителей. Но не ее. За ней стояло ее прошлое. Тысячи концертов и миллионы пластинок. Обаяние имени. Такое не исчезает скоро.

Концерты Руслановой по-прежнему имели большие сборы. Она теперь работала во Всесоюзном гастрольно-концертном объединении. Областные и республиканские филармонии наперебой запрашивали у Москвы именно ее. Потому что заполучить на гастроли Русланову означало успешное выполнение плана, хорошие сборы, премии и прочие блага, среди которых в те времена могли быть и бесплатные профсоюзные туристические путевки к морю и за границу, и внеочередное получение квартиры, и ценные подарки в виде холодильников и мотоциклов. Сейчас это трудно себе представить. Но такие времена в нашем Отечестве были.

И тем не менее гастрольные поездки становились все реже и реже.

Вначале у нее было огромное желание поскорее наладить жизнь, разрушенную арестом, тюрьмой и лагерями. Обеспечить семью. Обустроить быт. Восстановить прежнее благосостояние и не думать о хлебе насущном.

Однажды, проводив до дверей мужа на службу, выглянула в окно и увидела его: «...спина согнута, плечи остренькие, какой-то весь забитый, бредет к метро, натыкаясь на прохожих...» И в ней вскипела уязвленная гордость волжанки: как же это так, ведь он генерал, герой!.. И поклялась сама себе:

— Жива не буду — но станешь ты, генерал Крюков, на машине ездить! На роскошной даче жить! Никто тебя больше не толкнет! Не позволю! Я в твой корпус вон сколько «катюш» купила, а уж одну машиненку как-нибудь осилю!

И вскоре — осилила.

Из воспоминаний Маргариты Крюковой-Руслановой: «Первое, что мама купила, начав работать, была машина ЗИМ. Тогда в Москве их было очень немного. Она считала: не должен генерал, прошедший все войны, ездить городским транспортом. Наша квартира была совершенно пустой, зато у подъезда стоял ЗИМ. Машина стоила большие деньги. В общем, чай пьем не из чашек, но ездим на ЗИМе. Мама очень не хотела, чтобы ее кто-то жалел. У нее было невероятное чувство человеческого достоинства. Это не мещанская позиция. Оскорбительно, унизительно, когда ни за что ни про что сажают в тюрьму, когда вслед каждое дерьмо могло прошипеть: “Тюрьма”. Мама никогда не подавала вида, что страдала внутри. Оскорблялась за мужа, русского воина, прошедшего три войны, что его так унизили».

Она доказала, и себе самой в том числе, что великая певица Русланова не закончилась, что ни лагеря, ни тюрьмы не отняли у нее главного — души и голоса. И волю не сломили. «Скорее Волга потечет вспять, — думала она, — чем я, Русланова, с вашей руки корку хлеба возьму. Милостыню. В детстве свое отходила по чужим дворам...»

В 1957 году дочь Маргарита вышла замуж за выпускника Военно-инженерной академии им. В.В. Куйбышева лейтенанта Георгия Волочкова. Их брак будет крепким и счастливым. Зять Руслановой, Георгий Валентинович Волочков, в своей книге «Лидия Русланова» писал: «Я возвращаюсь в своих воспоминаниях в далекое прошлое, когда молодым лейтенантом женился на Маргарите Крюковой и попал в столь известную семью. Первое время чувствовал себя крайне стеснительно. Надо отдать должное Лидии Андреевне: она отнеслась ко мне с большой теплотой, и вскоре я почувствовал себя равноправным членом семьи. Она называла меня Егором, а не Георгием и, шутя, любила повторять: “Мой Егор все знает, но неточно”. Отношения между нами были легкими и дружескими».

Утром она, как правило, просыпалась рано. Говорила зятю: «Твоя еще спит. Я тебя накормлю». Жарила на сковородке большой кусок мяса и три-четыре яйца. Стояла у плиты и приговаривала:

— Уходя на работу, мужик должен хорошенько поесть.

Когда Георгий Валентинович возвращался из длительной командировки, встречала его словами:

— Егор! Вахту тебе сдаю. Никаких происшествий не случилось. Маргошу из дома не выпускала. Ты приехал — теперь сам командуй.

Любила, когда вся семья была в сборе. Говорила:

— Мне что Лидка, что Маргошка, что Егор — все они мои дети.

В тот же год генерал Крюков вышел в отставку. Продолжать службу уже не позволяли постоянные болезни. Здоровье оказалось сильно подорванным — тюрьмой, лагерями, унижениями, истязаниями следователей. Гипертония. Сердце. Часто ложился в госпиталь. А она порой, возвращаясь с гастролей, прямо из аэропорта истосковавшейся птицей летела к нему в палату.

Русланова приглашала к нему лучших докторов. Врачи собирались на консилиум и разводили руками. Говорили ей: «Сердце вашего мужа висит не на волоске, а на паутинке». Эх, как хотелось ей укрепить ту паутинку, не дать ей оборваться!..

Радовалась, когда мужа выписывали из больницы с улучшением. Когда Владимир Викторович действительно чувствовал себя значительно лучше и мог возвратиться к полноценной жизни. Тогда они вспоминали самое лучшее, что у них было в жизни: ее концерт перед только что вышедшими из боя кавалеристами, прифронтовой лес, тропинку вдоль безымянной речушки, плач ребенка в заречной деревне неподалеку... Они были счастливы. Как когда-то на войне. И оба конечно же чувствовали и понимали, как уязвимо и временно их счастье. Вначале найденное. Потом отнятое. Затем вновь обретенное.

Летом всей семьей подолгу жили на даче в Баковке. Русланова была гостеприимной хозяйкой. Друзей любила. Умела угощать. Компот, как вспоминают домашние, варила в ведре, а щи — в кастрюле не меньше бельевого бака, котлеты выкладывала на сковороду размером с ладонь. Съезжались многочисленные гости. Шумели, радовались друг другу. Шутили, смеялись. И съедалось — все.

За столом любила пошутить над своими гостями. На слово была легка, так что порой друзьям на неосторожно оброненное или опрометчивое слово доставалась какая-нибудь ее реплика, и ситуация тут же превращалась в анекдот.

Однажды в Баковку приехал писатель Орест Мальцев[17]. Он переживал успех своего только что изданного романа «Югославская трагедия», за который получил Сталинскую премию. Дарование он имел весьма скромное, и сам, видимо, это понимал. Но тут на плечи свалилась Сталинская премия...

— Лидия Андреевна! — подвыпив, мотал головой счастливый автор романа, тема которого неожиданно пришлась по душе Сталину, потому что югославская армия маршала Тито была выведена в нем далеко в не героических тонах. — Лидия Андреевна, дорогая ты наша!.. Вы ведь не поверите, я окончил всего четыре класса! Всего-то — че-ты-ре!..

На что Русланова тут же отреагировала:

— Что ты, милый! Верю! Оно ведь и видно. Очень даже верю.

Гости грянули дружным смехом. Некоторые буквально вываливались из-за стола.

Как-то раз выступала на дипломатическом приеме в одном из посольств европейской страны. Жена посла, прощаясь с ней, преподнесла пакет с шелковыми чулками. Русланова вскинула брови, театрально улыбнулась и произнесла:

— Мадам, русской актрисе эдаких подарков не дают! — И тут же отдала пакет горничной, которая подавала ей норковую шубу, щедро прибавив от себя еще и сторублевку «чаевых».

Вот так! Знай наших!

Георгий Волочков вспоминает, что Русланова любила молодежные посиделки, которые собирались в квартире. Садились на кухне, пили чай. Мило беседовали. Особенно популярны были темы сердечные. Руслановскую кухню подруги Маргариты в шутку именовали «кафе-бреха­ловка».

В августе 1959 года от инфаркта умер генерал Владимир Викторович Крюков. В газете «Красная звезда», в номере за 20 августа, был опубликован некролог, подписанный «группой товарищей»:

«После продолжительной и тяжелой болезни скончался генерал-лейтенант в отставке, член КПСС Владимир Викторович Крюков.

В.В. Крюков начал службу в рядах Красной гвардии и прошел в Советских Вооруженных Силах боевой путь от командира взвода до командира крупного соединения. Активный участник гражданской и Великой Отечественной войн, В.В. Крюков в послевоенные годы отдал много сил и энергии подготовке офицерских кадров.

Советское правительство высоко оценило боевые заслуги В.В. Крюкова, присвоив ему за доблесть и мужество, проявленные в боях, звание Героя Советского Союза. В.В. Крюков награжден тремя орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Суворова 1-й степени, двумя орденами Суворова 2-й степени, орденом Кутузова 1-й степени и медалями.

Память о В.В. Крюкове, верном сыне нашей Родины, надолго сохранится в наших сердцах».

Сухой, стандартный текст, в сущности безупречный по смыслу. Все в нем правда. И если через призму иронии читать начало третьего абзаца — о том, как «советское правительство высоко оценило боевые заслуги» генерала Крюкова, — то и о Лефортовской тюрьме, и о лагере здесь также вкратце написано...

На похороны пришли друзья семьи и боевые товарищи отважного кавалериста. Маршал Жуков, маршал авиации Руденко, маршал Буденный с женой, генералы Минюк, Куц, семья генерала Телегина. Пришли проститься с Владимиром Викторовичем Зоя Федорова, Леонид Утесов, другие артисты.

Генерала похоронили на Новодевичьем кладбище.

Должно быть, тогда, в тот день, провожая любимого, Русланова решила, что, когда наступят сроки, ляжет рядом.

На похороны приехала младшая сестра Юлия Андреевна. Русланова взяла горсть земли с могилы мужа. Тело генерала и члена партии в храм на отпевание везти было нельзя. Кто это позволит? И вот после похорон Русланова с сестрой и дочерью пошли в церковь. Там и отпели новопреставленного Владимира...

Как вспоминает Маргарита Крюкова-Русланова: «Это было невероятно красивое отпевание, на котором присутствовало всего три человека».

Душа Руслановой в эти дни рыдала.

Она отменила все концерты. Все гастрольные поездки были отложены на неопределенные сроки.

После похорон в Баковке собрались самые близкие друзья и родные. Поминали Владимира Викторовича.

Сталин ушел, но времена тотального надзора, доносов и «бдительности» «сознательных» граждан не прошли. Даже среди «самых близких» оказывались те, кто и на похоронах, и на поминках продолжали бдительно нести службу.

Уже через несколько дней на стол Хрущеву легла докладная записка, доставленная курьером из КГБ:

«КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

7 сентября 1959 года № 2668-ш

Особая папка.

Сов. секретно.

гор. Москва.

Товарищу Хрущеву Н.С.

19 августа сего года по случаю смерти генерал-лейтенанта Крюкова жена последнего, известная певица Русланова, устроила поминки, на которых в числе других были маршалы Советского Союза тт. Буденный С.М. и Жуков Г.К. В процессе беседы среди присутствующих был поднят вопрос и о принятом Постановлении Совета Министров Союза ССР № 876 от 27 июля 1959 года о пенсиях военнослужащим и их семьям.

Тов. Жуков по этому вопросу заявил, что, если он был бы министром обороны, он не допустил бы принятия правительством нового постановления о пенсиях военнослужащим и их семьям.

Далее он сказал, что тов. Малиновский предоставил свободу действий начальнику Главного политического управления генералу армии Голикову, а последний разваливает армию.

— В газете “Красная звезда”, — продолжал Жуков, — изо дня в день помещают статьи с призывами поднимать и укреплять авторитет политработников и критиковать командиров. В результате такой политики армия будет разложена.

Высказывания Жукова по этому вопросу были поддержаны тов. Буденным...

Председатель Комитета Госбезопасности

А.Шелепин».

Хрущев дал записке ход, она была рассмотрена в ЦК КПСС.

Маршалов Жукова и Буденного вызвали на проработку в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Жуков, к тому времени снова оставшийся не у дел после снятия с поста министра обороны, вывода из ЦК КПСС и состава членов Президиума ЦК КПСС, униженный и морально раздавленный, вынужден был признать свою вину. Учитывая, что тов. Жуков сделал для себя должные выводы, Комитет партийного контроля ограничился «обсуждением вопроса» и оставил маршала в покое. На что Жуков, склоняя перед партийцами свою седую голову, в общем-то и рассчитывал. Лишь бы больше не привязывались...

Маршалу Буденному пришлось оправдываться всерьез. Его заставили писать объяснение. Старик маршал сел и написал:

«На поставленные мне тт. Л.И. Брежневым и А.И. Кириченко вопросы о том, был ли я 19 августа на похоронах и на поминках генерала Крюкова вместе с маршалом Жуковым, где он якобы в моем присутствии говорил о развале армии, о необоснованном возвышении тов. Голикова Ф.И. и принижении тов. Малиновского Р.Я., а также по пенсиям военнослужащих, отвечаю:

1. На похоронах генерала Крюкова не был (был занят на заседании Президиума ЦК ДОСААФ).

2. Жукова я видел всего минут 5–10, во дворе дачи Руслановой, когда я вечером (около 7 часов) с женой пошел к Руслановой, чтобы оказать человеку внимание в тяжелую минуту. В это время присутствующие на похоронах разъезжались. Среди них был и маршал Жуков.

При этой встрече маршал Жуков ни о чем подобном не говорил.

18.9.59 года.

С.Буденный».

Вот вам и письменное объяснение от Семена Михайловича Буденного. Не был... Не слышал... Не говорил... И — идите вы все...

Бывшие на похоронах вспоминали, что Русланова держалась мужественно, губы тряслись, слезы текли, но от рыданий себя удержала.

После похорон стала прихварывать. Врачи обнаружили диабет. Переболела пневмонией. Долгие прогулки на улице зачастую заканчивались очередным бронхитом. Ослабела. «Рухнула», — как она говорила знакомым, когда те звонили ей справиться о здоровье и поболтать о новостях. Держалась, держалась, а тут — «рухнула».

Дела тоже оставила. Занималась семьей. Заботилась о внучке Лидочке и в семейных заботах находила покой и радость.

Пауза длилась год.

Артист живет сценой. Русланова не была исключением. И снова начались поездки и выступления. В шестьдесят лет, отягощенная болезнями, усталостью, невосполнимыми потерями... Гастролировать по стране ей было уже непросто. А порой непосильно тяжело. Однажды поехала на концерт, облепив грудь и спину горчичниками. Петь совершенно не могла. Но билеты были проданы, зрители ждали ее выступления. Администратор, зная непростой нрав певицы, счел просьбу отменить концерт, перенести его на более поздний срок очередным капризом знаменитости.

Приехала. Прохрипела:

— Петь не могу.

Администратор побледнел:

— Лидия Андреевна, все билеты проданы. Меня просто убьют! Выйдите хоть к ним и сами скажите...

И она вышла на сцену. Увидела лица и глаза, наполненные ожиданием и радостью встречи. Заговорила сиплым голосом:

— Дорогие мои. Долгожданные мои. Заболела. Что делать, человек я немолодой. Прошла моя молодость. Да и жизнь, можно сказать, уже позади. А она у меня, как вы знаете, была непростая. И хотела бы спеть, порадовать вас, а не могу.

И тут раздались аплодисменты. Вскоре они переросли в овации.

Администратор, забившийся было в укромную щель за кулисами, выглянул и с удивлением увидел: зал, где не было ни одного свободного места, рукоплескал; певица стояла на сцене и что-то пыталась говорить. Потом из зала встал старик и сказал:

— Голубка ты наша, Лидия Андреевна! Ты нам и так много пела. Много радости принесла. Не надрывайся, коли заболела. Постой с нами, поговори. И мы счастливы будем!

Зал снова начал аплодировать.

Концерт, в сущности, состоялся. Администратор тоже был счастлив: все обошлось, деньги публике возвращать не пришлось. Зрители ушли довольные. Но у нее на душе залег камень. Прежде такого не случалось. А может, пора уходить? Оставить сцену молодым. Вон их сколько, талантливых красавиц и красавцев...

Нет, немного погодя поняла она, когда болезнь миновала и голос вернулся, без песни ей жизни нет. Какая ж это жизнь без песни?

Уже незадолго до 1973 года признавалась:

— Я за славой не гналась. Она сама ко мне приходила. Отпою концерт — и словно живой водой умоюсь. Руки-ноги гудят, а на сердце праздник и необыкновенная легкость — хоть снова на сцену. Я в этом смысле как пьяница — никогда песней напиться не могу. Меня Бог миловал, я, грешница, его об одном просила: голос не отбирай, дай при песне помереть, из последних сил на сцену выползу, а спою.


Русланова и Жуковы

Шур, ты мне в другой раз рюмку не ставь — я не маршал...

Двоюродный племянник маршала Жукова Анатолий Пилихин вспоминал: «Еще до распада первой семьи Жукова маршал, будучи министром обороны, справлял свое 60-летие в домашней обстановке на госдаче в Сосновке 2 декабря 1956 года. Поздравить его пришло много людей. Довольный и веселый, Георгий Константинович плясал и играл на гармошке. Когда зазвучала радиола, юбиляр ловко схватил молодую и красивую невестку и стремительно закружил ее в вальсе Штрауса. Ирина Леонидовна Пилихина слегка притормаживала энергичного танцора, ибо была на сносях. Через четыре месяца у нее родилась девочка Даша. В более явном положении ходила маршальская дочь Элла, в ту пору студентка. В тот день певица Лидия Андреевна Русланова прилюдно ей пообещала: “Элла, если у тебя родится сын, я подарю тебе бриллиантовые серьги!”»

Снова — о сыне... Не пресекалась в ней тоска о нем.

Ходили слухи о том, что Русланова неравнодушна к маршалу, что и он испытывал к ней симпатии. Но это, скорее всего, обычная московская светская пыль — сплетни.

Их объединяло другое. В первую очередь та высота, на которой стояли оба. Стояли равновелико, бровь в бровь. Он, только что исполнивший свой грандиозный торжественный концерт, который сотряс весь мир. И она, маршал русской песни. Оба имели твердые характеры, воспитанные народной жизнью и суровой эпохой.

Он — калужский. И тоже деревенский. Название родной деревеньки на реке Протве, под Малоярославцем, — Стрелковка — Жуков часто произносил в своих рассказах о давнем и недавнем прошлом. Там у него по-прежнему жила родня. Иногда в гости наведывались земляки. Привозили разную огородную снедь, самую простую, — картошку, яблоки, капусту, огурцы, соленые грибочки... Вроде мелочь, сущий пустяк, а сколько радости приносили маршалу эти приношения с родины! Что там деликатесы из Елисеевского магазина!

Эта постоянная связь с малой родиной, калужской землей, восхищала Русланову. Ее такие крепкие узы с малой родиной не связывали.

Говорят, сразу после победы Сталин послал лучших советских худож­ников-портретистов в Германию и Австрию, где продолжали стоять наши оккупационные войска, чтобы те написали портреты его маршалов. Тогда, в 1945 году, Павел Корин написал портрет маршала Жукова. Сегодня он находится в одном из залов Третьяковской галереи. Пожалуй, это лучший портрет Жукова. Глыбистая фигура победителя. В лице — железная воля, непреклонная решимость. Непобедимый воин. Скала! Триумфатор!

Когда заказчику показали портрет Жукова кисти Корина, тот испугался: увидел соперника. Возможно, это только легенда. Но события, которые произошли совсем скоро, — первая отставка Жукова, ссылка в Одессу, потом на Урал, зачистка окружения, на кого в трудную или иную решительную минуту маршал мог положиться, — свидетельствуют в пользу того, что легенда без правды не живет.

Возможно, увидев именно этот портрет маршала, которого она обожала, Русланова, тонкий знаток и ценитель живописи, начала называть Жукова Георгием Победоносцем. Делала это прилюдно, хорошо понимая, что кое-кого это коробит. Завистников и недоброжелателей вокруг маршала было значительно больше, чем друзей. Как, впрочем, и вокруг нее самой.

Правды ради необходимо сказать, что настоящая дружба связывала Русланову все же не с маршалом, а с его первой женой Александрой Диевной. Вот почему она могла заехать к Жуковым в любое время и быть всегда желанной.

Племянник Жукова Виктор Фокин запомнил и впоследствии пересказал другому своему родственнику, Пилихину, который имел обыкновение все записывать, такой случай: «Вспоминается обед у Жукова на улице Грановского. Маршал сидел в пижаме. Раздался звонок в дверь. Прислуга, тетя Шура, поднялась из-за стола и, впустив в квартиру гостью, звонким, украинским голосом обратилась к хозяйке: “Александра Диевна, Лида к тебе пришла!” В залу вошла певица Русланова и сказала: “Сидеть сидите, и никто меня не встречает!” Маршал отреагировал первым: “Приглашайте ее к столу”. Лидия Андреевна, с цветастым платком на плечах, села, взяла пустую стопку и налила себе водочки. Подняла рюмку и обратилась к прислуге: “Шур, а у тебя стаканов-то нет?” Тетя Шура тотчас принесла с кухни граненый стакан. Русланова поставила его перед собою и пробасила: “Я сама налью, знаю, сколько наливать”. Наполнила стакан под завязку, долбанула... закусила и объявила: “У меня в резерве 10 минут есть. Иду на концерт. Что вам спеть?” Жуков сказал: “В зависимости от твоего настроения”. Лидия Андреевна запела “Окрасился месяц багрянцем”. Простившись со всеми, Русланова говорила: “Шур, ты мне в другой раз рюмку не ставь — я не маршал”».

Другой случай. После парада Победы в 1945 году Жуков на даче собрал своих самых близких друзей. Вино лилось рекой. Хорошая закуска. Все еще счастливы. Впереди — жизнь без войны. Пили за Победу и победителей. Маршалы и генералы на похвальное слово друг для друга не скупились. Когда очередь дошла до Руслановой, она предложила выпить не за генералов и маршалов, а за их жен.

— За вас сегодня уже много выпито и много сказано. Правительство наградило вас орденами и званиями. А вот для жен никаких званий и орденов не учреждено. А жены ждали, любили, поддерживали. — Вынула из сумочки бриллиантовую брошь и протянула ее Александре Диевне. — Дорогая моя, прими эту заслуженную награду как жена главного маршала Победы — за терпение, верность и преданность!

По рассказам дочери маршала Жукова Эры Георгиевны, эту уникальную брошь Русланова приобрела с трудом. У кого, неизвестно. Во всяком случае, не в антикварном магазине. Брошь не хотели продавать: как же, ее носила сама Наталья Николаевна Гончарова, жена великого Пушкина. Но когда Русланова сказала, для кого она приобретает брошь, ей тут же уступили. Словосочетание «маршал Жуков» в победном сорок пятом было поистине магическим.

Порадовала она в тот вечер свою сердечную подругу. А заодно и слегка поубавила пафоса за маршальским столом.

Русланова чувствовала себя в доме Жуковых свободно и легко. Как чувствуют себя среди близких друзей. Дружба и частое общение продолжились и по возвращении из тюрьмы.

К тому времени позади у них было многое. Война. Слава. Падения. А вернее, попытка властей предержащих столкнуть их с тех высот, которые они достигли своим талантом, энергией и трудом. Позади были похороны генерала Крюкова. Для Руслановой Владимир Крюков был счастливой любовью. Для Жукова — надежнейшим другом. Они вместе начинали службу в Красной армии, в кавалерии. Жуков вскоре ушел на штабные, высокие командные должности. Крюков остался верен родной кавалерии. Участвовал в самых тяжелых сражениях Великой Отечественной войны. Обладал большой личной храбростью. С боями прошел со своим 2-м гвардейским кавкорпусом долгий путь от Москвы до Эльбы.

На похоронах Жуков нес гроб с телом друга. На поминках, явно неосторожно и сгоряча, наговорил много лишнего. Потому что обстоятельства требовали откровения. Потом пришлось оправдываться перед парткомиссией. Оправдался. Повинился.

Русланова так и не научилась быть гибкой.

Жукову и после отставок, которые грозили чуть ли не расстрелами, давали ордена Ленина. Вручили четвертую Золотую Звезду Героя Советского Союза. Такая была игра вокруг высокой головы маршала — как же, мол, партия своих героев не забывает, помнит, кто брал Берлин и подписывал акт о безоговорочной капитуляции германских войск...

Руслановой дали звание заслуженной в 1942 году, орден Отечественной войны в 1945-м. Званий больше не давали. Орден изъяли, указ о награждении отменили. Орден не вернули даже после реабилитации. Не умела она ладить с большими начальниками от культуры. Да и не хотела уже никаких почестей и наград. Спасибо, наградили — и Лефортовом, и пересылками из лагеря в лагерь, и Владимирским централом...

В 1960 году министром культуры СССР стала Екатерина Фурцева. Новый министр стала настоящим реформатором в советской культуре. В 1958 году по ее инициативе проведен Первый международный конкурс им. П.И. Чайковского. В 1959 году прошел Первый Московский международный кинофестиваль. В 1969 году — Первый международный конкурс артистов балета. Открыт Театр эстрады, который возглавил Н.П. Смирнов-Сокольский. Построен и оснащен концертный зал «Россия». В Москве, на улице Тверской открылся книжный магазин «Москва». Появилось много новых певцов.

Руслановой эта волна нового никак не коснулась. Ничего она уже для себя не ждала.

Такое бывает, когда певец, художник, писатель переживает тот момент в своем пути, переходит наедине со своим ремеслом в иное душевное качество и состояние, когда внешнее и общепринятое начинает волновать его все меньше и меньше, а потом и вовсе отдаляется. Суета исчезает, как пыль, поднятая случайным ветром... И наступает пора душевного покоя. То, о чем так мечтал Пушкин: «Покой и воля...»

Воля у нее была. После Владимирки, которая либо ломала человека, либо настолько закаляла, что любая буря ему уже была не страшна. А покой она обрела, когда стала меньше гастролировать. В семье. С дочерью, с зятем и внучкой.

Жуков же всю жизнь ожидал очередного призыва. До последнего надеялся, что он снова станет нужен, что его призовут под боевые знамена для новых свершений. Не призвали.

Русланову от иллюзий избавили тюрьма и лагерь.

Жуков любил ее пение. Особенно «Степь да степь кругом...», «Когда б имел златые горы...», «Валенки».

Однажды они порадовали, от души повеселили гостей, исполнив одну из любимых Жуковым песен дуэтом. При этом Русланова старалась уступать своему обожаемому Георгию Победоносцу, придавливала свой голос. Когда песня кончилась, они поклонились гостям. И Русланова своему партнеру сказала:

— Для маршала поешь совсем неплохо.

Иногда, когда гостей было поменьше, разговаривали. Темы были разные.

Однажды, слово за слово, заговорили о современной эстраде.

— Фурцева хочет, чтобы у нас на эстраде было не хуже, чем у них, — усмехнулся Жуков.

«У них» — это на Западе. Новый министр культуры Екатерина Фурцева энергично выводила на большую сцену молодых певцов. В 1960 году, уйдя из хора им. Пятницкого, начала сольно выступать Людмила Зыкина. Публике она сразу понравилась. Чуть раньше засиял голос Ольги Воронец. В начале 60-х в Москонцерт пришла еще одна исполнительница русской народной песни — Александра Стрельченко. Большую сцену, где звучала русская народная песня, постепенно занимали молодые. Такова жизнь. А жизнь на сцене протекает еще более стремительно.

С одной стороны, новый министр покровительствовала всему русскому в культуре, в том числе и русской народной песне. С другой — из той же русской песни выхолащивался дух народа, в недрах которого песня родилась и зазвучала.

В связи с этим Русланова рассказала Жукову последний анекдот:

— На одном из расширенных худсоветов Катька (Фурцева) вдруг резко обрушилась на казачьи ансамбли: «Зачем нам столько хоров этих? Ансамбль кубанских казаков! Ансамбль донских казаков! Терских! Сибирских! Надо объединить их всех, сделать один большой казачий коллектив, и дело с концом!» Все молчат. И вдруг ей Смирнов-Сокольский: «Не выйдет, Екатерина Алексеевна! До вас это уже пытались сделать!» У Катьки глаза на лоб: «Кто?» А Колька ей: «Деникин!» На том тему и прикрыли.


Барыня

А в душе Руслановой боролись Васса Железнова, разудалый бурлак и тончайший поэт...

Русланова по характеру была человеком добрым. При всей своей популярности не впала в «звездную болезнь». Видимо, спасало чувство юмора, неиссякаемой самоиронии. Врожденное чувство собственного достоинства не перерастало в ней в гордыню. Не было в ней этакого элитарного апломба, которым страдали и страдают многие, а в артистической среде, где выход на публику — часть профессии, особенно. Как говорят в народе, голову на людях не вскидывала. Но могла довольно резко ответить, мгновенно отреагировать на слово и жест, если чувствовала в них враждебное и злое, несправедливое. В таких обстоятельствах могла свободно выйти из берегов.

Однажды возникла какая-то пустяковая ссора между ней и артисткой Татьяной Бах, примой Театра оперетты. Случай произошел где-то на приеме, во время застолья. Одним словом, зрителей вокруг оказалось много. «Останки старой блудницы», — бросила ей в лицо Русланова, напоминая о прошлых бурных романах своей собеседницы с Тухачевским и Калининым. Та мгновенно потухла и больше не произнесла ни слова.

На фотографиях разных лет Русланова почти всегда улыбается. Антонина Ревельс вспоминала: «Лидия Андреевна была веселым человеком, и вокруг нее всегда были шутки, смех, оживление. Иногда с утра, задолго до концерта, она приходила ко мне и спрашивала:

— Ну, что нового? Какие анекдоты? Я должна посмеяться.

Она как бы нутром чувствовала значение смеха для людей. Особенно это сказывалось во время войны. Придет к бойцам в походный госпиталь и скажет:

— Голубчики мои! — и такое начнет рассказывать, что все стонут от смеха. А уж пела она для них — просто соловьем заливалась».

Конферансье Лев Миров рассказывал, как в 30-е годы она поехала с концертом в подмосковный Серпухов. Афиши по городу расклеили заранее, билеты все тоже раскупили в один день. Стояла лютая зима. Народ приехал из дальних деревень, на санях. Мужики стояли возле местного драмтеатра, где должен был состояться концерт Руслановой, всю ночь. Жгли костры. Кормили сеном коней, укрытых заиндевелыми попонами. Ждали, что утром можно будет купить билеты, кому они не достались.

В 60-е годы Гаркави вел концерт на одном из стадионов, где-то в южном городе, областном центре. Русланова выступила превосходно, и когда она уже раскланялась, на поле выбежала женщина, одетая в русском стиле, и подарила любимой певице пуховую шаль. Гаркави немедленно отреагировал. «Вот это и есть истинная любовь русского народа!» — сказал он в микрофон и объявил следующую выступающую — Эльмиру Уразбаеву. Уразбаева спела — на поле к помосту бежит узбек, подбежал и подарил Уразбаевой часы. Тогда часы были богатым подарком. Следующим в программе был Иосиф Кобзон. Русланова за кулисами сказала ему: «Кобзончик, приготовься, сейчас евреи тебе мебель понесут!»

Русланова всю жизнь прожила с обостренным чувством собственного достоинства. И постоянно, как солдат охраняет свой пост, свое достоинство оберегала от любых посягательств. В любых обстоятельствах и в любом окружении оставалась естественной. Никогда не играла певицу. Потому что всегда ею была. Маргарита Крюкова-Русланова: «Никакой театрализации жизни, действий, общения. Все, что она делала, было абсолютно естественным. Она была очень искренним человеком, достойным и сильным».

Татьяна Окуневская добавляет такой штрих: даже в тюрьме заботилась о своей внешности...

Обладала «величавым и одухотворенным женским обаянием», которое в свое время воспел столь любимый ею Николай Алексеевич Некрасов. «Русским, как отмечали современники, был даже сам выход певицы на сцену. Стремительно, быстро, не теряя при этом особой русской стати, подходила она к авансцене, останавливалась и с величавым жестом руки перед собой кланялась публике земным русским поклоном — низким, степенным, уважительным. В этом поклоне была и полная самоотдача себя людям, и гордость за высокое искусство, которое она сохраняла и несла народу».

В артистической среде Русланову называли Барыней. Смысл вкладывали конечно же всякий — и положительный, и отрицательный. Но прозвище, согласитесь, красивое. И потому постепенно отрицательное отпало само собой. Она отзывалась на Барыню, как когда-то на Лидку Стрептоцид.

Это произошло в 60-е годы. Русланова возвращалась с гастролей. Ехала поездом с Дальнего Востока в Москву. Путь дальний. На одной из глухих сибирских станций (поезд на ней не останавливался, должен был промчаться транзитом) скопилось большое количество народа. Оказалось, что каким-то образом люди узнали о том, что именно в этом поезде едет она, их любимая певица. И вот о том, что ее ждут на маленькой, глухой таежной станции толпы людей, узнала и она. И чтобы уважить их ожидание, уговорила-таки начальника поезда сделать остановку, хотя бы самую короткую. Начальник поезда вначале не соглашался: нельзя, срыв графика. Потом все же уступил. Поезд остановился. Русланова вышла на перрон и спела «Валенки». Народ на станции ликовал!

«Сочно высказаться» могла по любому другому поводу. Не щадила ни друзей, ни подруг.

Дружила с Мариной Алексеевной Ладыниной, самой заслуженной «свинаркой» Советского Союза. И вот раз, сидя у Руслановой за чаем, Марина Алексеевна начала такую песенку: мол, Пырьев, первый ее муж, «загубил ее творческий потенциал», ведь она могла бы стать «одной из ведущих драматических актрис», а Иван Александрович «не дал этому осуществиться»...

Русланова отставила чашку с чаем, внимательно посмотрела на подругу и говорит:

— Ты что это, Маша, с ума сошла, что ли? Ты Ваньке обязана всем. Это он повесил тебе на грудь пять Сталинских премий. Кто бы ты была без него? Ты должна в ноги ему кланяться. А ты что несешь?

— Вот как? Я не знала, что вы так обо мне думаете, — поджала губы Ладынина, сразу перейдя на «вы».

— Так знай теперь...

— Тогда, видимо, я больше и приходить к вам не стану.

— Ну, это дело твое. Не хочешь — не приходи. Ишь, обиделась она...

И правда, какое-то время Ладынина не приезжала на Ленинградский проспект. Потом заскучали друг без дружки, созвонились и помирились. Но Русланова от своих слов не отступилась. Пырьева она любила и уважала.

Артист Малого театра Федор Мишин как-то вспомнил рассказ Руслановой: когда вели этапом из Москвы, один «офицеришка» замахнулся на нее, так она перехватила его руку и вывернула так, что он вынужден был попросить отпустить. Физически была очень сильна. Особенно в ярости. Ей это сошло. Не мстили. Вообще, в тюрьме и в лагере никто из охраны и лагерного начальства пальцем до нее не посмел дотронуться. Видимо, впереди этапа пошла «указивка» — Русланову не бить.

Арест, тюрьма, лагеря, снова тюрьма сильно ранили ее душу. Душа художника, певца нежна и ранима. И раны саднили всю жизнь.

Писатель-сатирик Матвей Грин, дважды испивший ту же лагерную чашу, оставил воспоминания об одном случайном разговоре с Руслановой, когда она, узнав и его правду, разоткровенничалась: «Русланова не любила об этом вспоминать, но как-то на семейном празднике у конферансье Бориса Брунова мы, уединившись, разговорились об этих проклятых днях нашей жизни. Она спросила меня, знаю ли я такие стихи: “Когда заболею, к врачам обращаться не стану...” Я сказал, что не только знаю, но с их автором — замечательным русским поэтом Ярославом Смеляковым — тянул свой первый срок на Печоре. Я рассказал ей, что тогда в лагерях еще существовали многотиражки. В одной из них, “Новый судострой”, работали я, Смеляков, Николай Асанов, знаменитый украинский сатирик Остап Вишня...

Поговорили мы и о втором моем аресте, о нашем “театре за колючей проволокой”. Она знала певца из Большого Дмитрия Головина, знала знаменитого джазиста Александра Варламова, — они были со мной, в том театре, в Ивдельлаге.

И тут она впервые рассказала мне о своей “посадке”. Вспомнила бесконечные ночные допросы во внутренней тюрьме, как молодой лейтенант — следователь, “сосунок”, как выразилась она, добивался от нее, какие шпионские задания она получила от американской разведки после памятной встречи на Эльбе. Следователь то говорил, что ее завербовало ФБР, то — ЦРУ. Похоже, он не очень разбирался в этих тонкостях. Да и ни к чему ему было: арестованная — здесь, муж ее — тоже здесь, отсюда они никогда не выйдут, так чего мудрить!

Однажды, измученная многочасовым допросом, Русланова вдруг сказала:

— Пиши! Расскажу, какое задание у меня было!

Следователь засиял: наконец-то будет признание — “царица доказательств”! Все-таки расколол он эту упорную бабу!..

— Ну, какое же задание? — нетерпеливо спросил он.

— Пиши! Задание было такое: петь людям русские песни и отвлекать от строительства социализма! Пиши! Пиши!

Ну, что там было дальше — представить себе нетрудно. Орал следователь, зная Русланову, полагаю, что не молчала и она!

Лидия Андреевна, что-то вспомнив, сказала:

— Уволок меня конвой — в камеру. Трое волокли, сама идти не могла! Вот такое злодейство! За что? Почему? Кому это нужно было?»[18]

В другой раз, пребывая уже в другом настроении, она говорила Матвею Грину: «Ты, наверное, думаешь, что русские песни бывают только протяжные грустные да веселые скороговорчатые? Ни черта ты не знаешь! Вот я буду сейчас называть, какие бывают песни, а ты запоминай! Значит, так: памятные, богатырские, молодецкие, разбойничьи, былины, старины, новины, плачи, заплачки, подблюдные, думы, протяжные, заунывные, веселые, игровые, круговые, хороводные, плясовые, балагурные, бурлацкие, скоморошьи, обрядовые, свадебные, гулевые, бабьи, посиделковые... ну как, запомнил? Это ж какое богатство! А?»

Специалисты, изучающие народную песню, составили следующую типологию «исполнителей народных песен на концертной эстраде»:

1. Тип Плевицкой — «под народное».

2. Тип Третьяковой — «интеллигентное подражание фольклору, с абстрактностью его интонирования».

3. Тип Ковалевой — «по автору, высший тип».

Русланова освоила высший тип исполнения народной песни — «Тип Ковалевой». Самый трудный. Она владела этим стилем в совершенстве. Хотя ревнители правильного пения не раз упрекали ее в излишне вольном обращении с русской народной песней и даже называли стиль ее исполнения вульгарным, извращающим народную песню.

Ольга Васильевна Ковалева любила свою талантливую ученицу. Чувствуя ее природную силу и большие способности к развитию и совершенствованию песенной силы, дала Руслановой все, что имела сама и что смогла отдать. Уроженка деревни Любовки Саратовской губернии, она собрала огромное количество песен своей родины Саратовщины. Многие из них исполняла Русланова. Наполненные волжским простором и удалью здешнего народа, его душевными волнениями, они волновали и исполнительницу, и ее слушателей. Незадолго до смерти учительница Руслановой Ольга Васильевна Ковалева сказала такие слова: «Я счастлива! Было у меня любимое дело, всю себя я отдала ему! Русской песне!»

Этот короткий монолог-завещание в полной мере относится и к ее ученице Лидии Андреевне Руслановой.

На коллективных концертах, как известно, кто-то из певцов преподносится публике как главное действующее лицо и первый голос, а кто-то идет фоном. Такой сценарий считается делом обычным. Исполнители второго плана идут, как говорят в певческой среде, в антураже, на разогрев. Однажды, когда на сцене уже блистали новые, молодые исполнители и на концертах их представляли публике с особым пиететом, Русланова вышла «в антураже», без особых эпитетов конферансье. Исполнила одну из своих коронных песен и была встречена бурей оглушительных аплодисментов. Конферансье пришлось выйти и объявить еще одну ее песню. Затем третью. И четвертую. В конце концов, объявив очередную песню, конферансье зашел за кулисы и сказал артистам, которые ожидали своего выхода на сцену:

— Все могут быть свободны. Теперь она будет петь сольный... Вы, друзья, не обижайтесь, но зрителям сейчас, кроме Руслановой, уже никто не нужен.

Она уже уставала на сцене. Устав и в тот раз, раскланялась и ушла со сцены за кулисы. Там, за кулисами, увидела группу тех самых молодых певцов, которые все это время напряженно следили за ее выступлением. Среди них был и Иосиф Кобзон. Он потом и рассказал эту историю.

— Ну что, Кобзончик, — широко улыбаясь и сияя счастьем только что состоявшейся встречи со своими любимыми зрителями, сказала она, — кто у кого в антураже, а?

— Барыня, — поклонился он ей, — да вся наша эстрада у вас в антураже!

Иосиф Кобзон любил творчество Руслановой, всегда с особым уважением относился к ней и как к человеку. Когда Русланова собирала в своем доме или на даче компании артистической молодежи и друзей, являлся с огромным букетом алых роз. Был и постоянным гостем на ее «вечерах» в гостиничном номере после выступлений, когда все собирались у Руслановой вокруг ее корзиночки с домашней снедью. Зоя Федорова, Клавдия Шульженко, Людмила Зыкина, Ольга Воронец, Марина Ладынина, Антонина Ревельс.

— Приду, — вспоминал Иосиф Кобзон, — а она обязательно мне рюмку выставит. И себе на донышко плеснет. «Ну, мужик, давай за твой голос выпьем!» Умирать буду — помнить ее буду...

Пили, угощались от ее щедрот. Шутили, смеялись. Она в те поры уже не поднимала и рюмочку. Нездоровилось. Но любила угостить молодежь. И будто хмелела вместе с ними, так ей было хорошо. Разговоры были разные, но в основном «о Кремле и о тюрьме». Ей было что рассказать. Но она молчала. Еще не наступила пора, когда можно было рассказать все пережитое.

Молодые певцы и особенно певицы буквально трепетали перед Руслановой. Неважно, что у некоторых из них концертов к тому времени было больше, чем у знаменитой наставницы, да и популярность могла сравниться с руслановской. Они ловили каждое ее слово, каждый жест, обращенный к ним. Иногда собирались вместе: Людмила Зыкина, Ольга Воронец, она и Клавдия Шульженко. Два поколения исполнительниц русских народных песен и романсов.

— Девки, — говорила Русланова молодым, — пойте, как поется. Только — осмысленно. Только с душой.

Иногда, слушая одну из них, вдруг в сердцах, а то и с крепким словцом могла воскликнуть:

— Ну что ты, милая! Где душа? Ямщик-то у тебя не замерз!..

Ольгу Воронец особенно любила и ценила. Когда молоденькая Воронец только-только появилась на сцене с эстрадными песнями современных композиторов и романсами, услышала по радио ее концерт и сказала:

— С таким голосом надо петь русские народные песни, а она что поет?!


Родня и родина

Я у вас в гостях, а вы — хозяева!

Русланова всю свою жизнь не порывала связей с родной Саратовщиной. Человек родины, она дорожила родней. Хотя к некоторым представителям своего рода относилась сложно. И все же при первой возможности мчалась на родину, в милые сердцу края, на Волгу.

Саратовские исследователи доподлинно установили, что первый приезд тогда уже знаменитой певицы на родину состоялся в 1933 году.

Если первый муж ее, «офицерик» Виталий Николаевич Степанов, действительно погиб под Вольском в бою за «белое дело», то и понятно, почему первая разлука с родиной, к которой Русланова была так привязана, в том числе и творчеством, была такой долгой. Пятнадцать лет не приезжала она в родные края. Невольно приходишь к мысли о том, что у столь продолжительной разлуки могла быть серьезная причина. Страх за собственную жизнь — куда уж серьезней.

Итак, в 1933 году, летом, Русланова приехала на родину, в Даниловку. В родную деревню певицу привез на лошади Тимофей Анисимович Миронов, племянник Федота Ивановича, у которого та когда-то жила, работая на мебельной фабрике, и который, по скупости своей, не купил ей ботинки, когда будущей певице совсем не в чем стало ходить.

Саратовские краеведы в середине 90-х годов прошлого века отыскали Тимофея Анисимовича, и тот рассказал, что всю дорогу до Даниловки его знаменитая родственница сидела рядом с ним в телеге, что была весела и все напевала: «Лапти, да лапти, да лапти мои...» — должно быть, намекая на скупость своего дяди, что просила возницу ехать пошибче, потому что поскорей хотелось увидеть родные места:

— Ну, Тимофей! Погоняй давай свою кобылу!

Но тот не торопился, ему хотелось побыть с Руслановой подольше, порасспрашивать ее о московском житье-бытье, о том, много ль денег получает за свое пение и где, в каких землях довелось побывать с концертами. А потому притворно отвечал ей, указывая кнутовищем на понурую кобылу:

— Устала она. Видишь, совсем устала, не идет.

В тот приезд в Даниловку Русланова узнала, что совсем недавно в Саратове умер ее отец, Андриан Маркелович, что от второй жены у него осталась дочь, которую зовут Александрой, Шурочкой.

Так сложилось, что Шурочка почти в точности повторила судьбу старшей сестры. Умер отец, за ним вскорости и мать, а малолетнюю девочку брат Авдей отвел в приют. Сиротство так и преследовало их семью. Впоследствии саратовскому журналисту Александра Андриановна рассказывала о своей жизни в приюте: «Мне там не понравилось. Ребята — сброд всякий, малолетние проститутки, босяки. Кормили плохо. Я устроилась на гребеночную фабрику подсобной рабочей».

На гребеночной фабрике Русланова и разыскала свою младшую сестру. А спустя некоторое время перевезла ее в Москву, к себе в Лаврушинский переулок, в знаменитый писательский дом. Шурочка прожила у старшей сестры пять лет и снова вернулась в Саратов. В Москве ей не понравилось, затосковала по родному городу, по Волге.

Брату Авдею Русланова купила дом. Вначале маленький, чтобы на первых порах хотя бы вытащить его многодетную семью — десять детей! — из подвального помещения на божий свет. А потом, в другой приезд, присмотрела там же, на Горах, в старом районе Саратова, добротный дом «в три окна на улицу». Из десяти детей Авдея Андриановича выжили семеро: Галина, Лидия, Серафима, Виктор, Юрий, Владимир и Юлия.

Младшую сестру Юлию Русланова перевезла в Москву еще до войны. Устроила на работу, выхлопотала квартиру.

Юлия Андреевна прожила, как и ее старшая сестра, семьдесят три года.

Ныне из всей руслановской родни, которая носит конечно же другие фамилии, в деревне Даниловке проживают всего несколько человек, и те старики, а в Петровске, Энгельсе, Саратове и Москве — «свыше двух десятков». Статистика дотошных саратовских краеведов.

Приезд Руслановой на родину в 1933 году не был праздным путешествием. В Саратове она дала несколько концертов.

Следующий приезд состоялся через шесть лет. В 1939 году она снова гастролировала в родных краях. Самый главный для нее концерт она дала для своих односельчан в родной деревне Даниловке.

Народ собрался в сельском клубе. Краевед Владимир Вардугин записал рассказ местного жителя, Михаила Васильевича Панферова, который подростком слушал пение знаменитой своей землячки.

— Вся деревня собралась, — рассказывал Михаил Васильевич. — Клуб из церкви переоборудовали. Как закрыли в 1937 году храм, так в момент купола снесли — их пять стояло, один, большой, в центре, и четыре, маленьких, по сторонам света. Церковь и колокольня — деревянные, храм — пониже, а колокольня — повыше. Внутри потолок плоский настелили, чтобы купола скрыть. Моей жены родственник, Артамон Павлович Нестеров, плотник, и подшивал потолок. Богохульники — нашлись такие и в нашей деревне — иконы разбивали и жгли. Иконы старинные, в богатых окладах. Всё разграбили... Митька Чирков из псалтыри листы вырывал на самокрутку. Листы лощеные, он хвалился, что хорошо горят. В подвале захоронение потревожили: батюшка захоронен, когда — не знаем. Но захотели сапоги с него снять — они в прах рассыпались... Вот в этом клубе, человек на триста, — церковь-то вместительная была, — Лидия Андреевна и выступала.

Удивительный рассказ. Михаил Васильевич хотел рассказать о концерте, ведь и спрашивали его о нем, а не о бывшей церкви, а он все-то о ней да о ней.

После, узнав о горе-злосчастии знаменитой землячки, односельчане качали головами: мол, может, и не надо-то было в сломанной церкви петь...

На концерт собралось народу — битком. Деревня Даниловка тогда была большая. Даниловка сама собой, а у нее еще концы — Вятка, Быковка. Через овраг — Карлыган, Усовка, Горевка, Умет, Яик, Бутырока, Заовраг...

Собралась, съехалась из дальних концов, сел, деревень и ближних городов вся родня нашей героини. Русланова очень сокрушалась, что совсем немного не дожил до ее концерта дед Митя, о котором она вспоминала так: «...лупил нас по каждому поводу». Это ему она когда-то подпалила бороду. Хотя, строгий ревнитель древлеправославной поморской церкви, он вряд ли бы пошел в собрание нечестивых. Когда однажды домашние слушали по радио концерт Руслановой — развеселые, задорные песни, — он тоже было прислушался, но вскоре сердито топнул ногой: «Выключите! Эко в ней бесовские косточки играют...»

Говорят, вышла на сцену, поклонилась родным своим и сельчанам. И сказала:

— Я у вас в гостях, а вы — хозяева!

Пела она в тот вечер долго. Сколько просили, столько и пела. А голос у нее был такой, что и за три часа не изнашивался...

За все годы отпела.

На родине Русланову любят и чтут. Поют ее песни. Проводят праздники и фестивали. Приучают к народному пению детей и молодежь.


Последние концерты

Русланиха! Дай я тебя обниму, родная ты наша, душа-певица!..

Концертировала до последнего. И сама себе удивлялась: вот, мол, постарела уже, тело одряхлело, ноги плохо носят — прогрессировал диабет, — а голос молодой, не пропадает.

Голос-то тоже слабел с годами. Не тот уже голос стал в последние ее годы. Хотя по-прежнему выступала, давала даже сольные концерты, и довольно успешно.

Любила ездить с концертными бригадами. С молодежью. Видела, как они, юные и голосистые, обходят ее. Но не завидовала, не злилась, не кляла судьбу, как это бывало и есть в артистической среде. Что и говорить, до обидного краток век артиста на сцене. Кумир момента... Так оно и есть... Но ей Бог отмерил долгую жизнь на сцене.

Ей было уже за шестьдесят, когда выступала в любимом своем краю — на ростовской земле.

Сохранились газетные публикации о ее концерте в сборочном цехе завода «Ростсельмаш».

Выступала в огромном, полукилометровом цехе. Руководство пошло на остановку производственного цикла — на полчаса, не больше. Но народ — рабочие, инженеры, служащие — не отпускал любимую певицу больше часа.

— Пой, Андреевна, не сомневайся, мы все отработаем! — кричали ей рабочие машиностроители. — Завтра можешь проверить!

— А вот и проверю! — кричала она им в ответ и пела дальше.

На следующий день, утром, из гостиницы позвонила в редакцию местной газеты, и журналист, писавший репортаж с концерта, сказал, что дневной план вчера был выполнен на 123 процента.

— Ай, сильна русская песня! — засмеялась она.

В 1970 году ей поступило неожиданное предложение сняться в фильме «Я — Шаповалов». По замыслу режиссера, фильм рассказывал о войне, в нем эпизод, очень важный: в лесу солдатам, остановившимся на привал, поет Русланова. Песня Руслановой — как неотъемлемый элемент войны. Войны и Победы. Деталь, которую не выдумаешь.

Она вначале отказалась. «Если бы это было тридцать лет назад...» ее убедили: никто, мол, кроме вас, этот эпизод и роль поющей Руслановой сыграть так убедительно и ярко не сможет. Согласилась. Ей и самой вдруг захотелось еще раз побывать там, где когда-то была счастлива.

И вот приехали на место съемок. Лес. Поляна. Солдаты. Танк, на корме которого предстояло петь. Фронтовая сцена. Ей не привыкать. Посмотрела на лица солдатиков — молоденькие, красивые, румяные. Как в 43-м перед боем.

Упросила оператора не снимать ее лица крупным планом. Если бы тридцать лет назад...

— Да что вы, Лидия Андреевна, вы выглядите очень хорошо, — пытались уговорить ее.

Но она была непреклонна:

— Нет-нет, лица не снимайте. Ушли мои годы, когда лицо можно было показывать. Снимайте в отдалении.

Солдаты, которые слушали и любили уже другие песни, ликовали от восхищения. Они знали, что этот голос и эти песни помогали на фронте их отцам и дедам.

Это был еще один фронтовой концерт «гвардии певицы».

После съемок она говорила:

— Ох, как живо все вспомнилось! Окопы, землянки, лесные поляны, госпитали... Где только не приходилось петь!

Годы уходили. На фоне развивающегося диабета стало болеть сердце. Врачи настаивали на госпитализации. Ложилась в больницу. Но вскоре не выдерживала больничной обстановки: все казенное угнетало ее — заточение, — и самовольно уходила домой.

А дома, среди семьи и привычной обстановки, становилось вроде бы и легче. И когда знакомые и друзья звонили ей и спрашивали, как здоровье, она шутила:

— Шевелюсь!

В 1968 году в своих заметках «Жизнь моя — песня» она писала: «Думается, что сегодняшняя песня могла бы быть многообразнее, богаче красками. Старая русская песня тут показывает блистательный пример. От монашеской строгости до самого рискованного озорства, от дурачества до вершин пафоса! Такое несметное богатство, а из него выбирают одну-единственную нотку и тянут, тянут ее...

Сравниваю я себя с нынешними певицами... Пусть не обижаются они, но многое, что мы понимали нутром, сердцем, каким-то шестым чувством, им так понять не дано. Мы за наше чувство дорого платили, но зато учиться ему нам было не нужно».

Заключительный концерт великой певицы состоялся там, где судьба послала ей первое крупное выступление, — в Ростове-на-Дону.

Круг замыкался.

В августе 1973 года она в последний раз вышла на сцену к своим зрителям и поклонникам.

Пятьдесят лет назад здесь, на Дону, она восхитила публику ярким голосом, русским задором и глубиной своей песенной души.

Лето выдалось жарким. Народ на стадион валил густыми толпами. В афишах значилась сама Русланова. Как же такое пропустить? И все же стадион не вместил всех желающих послушать настоящую русскую песню. Люди забирались на деревья, рассаживались на крышах ближних домов и даже на окрестных холмах.

Идти она не могла. Ее вывезли на стадион в открытом автомобиле. Она встала и приветствовала публику стоя, как ни тяжело это было. Она улыбалась и махала людям платком.

Потом запела.

После выступления снова объехала стадион. Народ встал и устроил овацию. И тогда она приказала водителю, чтобы сделал еще один круг и чтобы ехал помедленнее.

Так она прощалась со своими зрителями.

21 сентября того же, 1973 года усталое сердце народной любимицы биться перестало. Врачи сделать ничего не смогли. На сердце обнаружили рубцы от нескольких инфарктов.

Хоронили на Новодевичьем кладбище, рядом с мужем.

Так они теперь и лежат — певица Лидия Андреевна Русланова и генерал Владимир Викторович Крюков.

На похороны пришло множество людей. Ехали из разных городов страны. Автомобильное движение на некоторых улицах Москвы пришлось перекрыть, чтобы благополучно пропустить людской поток. Народ заполнял улицы, и они напоминали разлившиеся реки.

Руслановой не стало. Осиротела русская песня.

Остались записи. И легенды. Время идет, и — удивительное дело! — появляются новые легенды. А значит, их героиня — жива!



[1] По всей вероятности, Русланова имела в виду Степана Георгиевича Лианозова (Лианосяна) (1873–1949) — русского промышленника, мецената и политического деятеля. Родился в Москве. Окончил Московский университет. В 1901 году переехал в Баку и занялся нефтяными делами. Достиг необычайных успехов и стал одним из богатейших людей России. После революции уехал сначала в Финляндию, потом во Францию. В Париже в 1920 году вместе с П.П. Рябушинским создал Российский торгово-промышленный и финансовый союз. Масон. Член многих лож: «Астрея», «Гермес», «Друзья Любомудрия», «Лотос», член Капитула Астрея (15-18) Верховного совета Франции. Возведен в 33-ю степень. Любопытно то, что Русланова произносит фамилию Лианозова через «о», как она первоначально и писалась.

[2] Збруева (Булахова) Евгения Ивановна (1867–1936) — певица (контральто), педагог. Заслуженная артистка РСФСР (1922). Дочь композитора П.П. Булахова. Окончила Московскую консерваторию. Солистка Большого и Мариинского театров. Выступала с сольными концертами. Ей аккомпанировали С.И. Танеев, С.В. Рахманинов, А.И. Зилоти, А.С. Аренский. Гастролировала в Германии, Франции. С 1921 года профессор Московской консерватории. По некоторым сведениям, Русланова брала у нее уроки пения.

[3] Северский (Скородумов) Михаил Константинович (1882–1954) — певец (тенор), музыкант. Заслуженный артист РСФСР (1937). Родился в деревне. Рано осиротел. Бродил с гуслями по стране. Пел былины. Пел и играл в коллективе В.Андреева. Окончил курсы хорового пения при Московской консерватории. Пел в хоре Большого театра. Виртуозно владел бандурой, гитарой, цитрой. Работал на Всесоюзном радио. Исполнял русские народные песни, сопровождая их игрой на гуслях и других народных инструментах. В последние годы работал в московских домах культуры, руководил коллективами художественной самодеятельности.

[4] Всероссийский Союз кооперативных товариществ работников изобразительного искусства, действовавший с 1928 по 1953 год. Находился в ведении Всемпромсовета, затем Наркомпроса РСФСР. Впоследствии функции переданы Художественному фонду СССР.

[5] Афонин Григорий Иванович (1894–1959) — художник, артист. Почти одновременно он окончил Строгановское училище живописи, ваяния и зодчества и студию МХАТа. В 1918 году мобилизован в Красную армию в качестве артиста и режиссера в агитпоезд. Читал с эстрады фельетоны. Основатель жанра эстрадного монолога. Писал монологи для своих выступлений сам.

[6] Орлов Александр Иванович (1873–1948) — дирижер. Народный артист РСФСР. Первый руководитель Большого симфонического оркестра Всесоюзного радио. Выпускник Петербургской консерватории (скрипка).

[7] Орлова Любовь Петровна (1902–1975) — актриса театра и кино, пианистка, танцовщица. Лауреат двух Сталинских премий первой степени (1941, 1950). Народная артистка СССР (1950). Родилась в подмосковном Звенигороде, в дворянской семье. Училась в Московской консерватории, хореографическом отделении Московского техникума им. Луначарского (ГИТИС). Работала в Музыкальном театре. Славу принесло кино: фильмы «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга», «Весна» режиссера Г.Александрова, за которым была замужем. Награждена орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени.

[8] Батурин Александр Иосифович (1904–1983) — оперный певец (бас-баритон). Народный артист РСФСР (1947). Лауреат Сталинской премии первой степени (1943). Родился в городе Ошмяны Виленской губернии. Выступал в художественной самодеятельности. Окончил Петроградскую консерваторию. Учился в Музыкальной академии «Санта Чечилии» (Рим). С 1927 года — солист Большого театра. Помимо оперного пения, выступал с концертами, исполняя эстрадные и русские народные песни. Вел класс оперного пения в Московской консерватории. Награжден орденом Трудового Красного Знамени и орденом «Знак Почета».

[9] Еланская Клавдия Николаевна (1898–1972) — актриса театра и кино. Народная артистка СССР. Лауреат Сталинской премии первой степени (1952). Родилась в городе Енотаевске, под Астраханью. Окончила Медицинские высшие женские курсы и театральную студию «Молодые мастера». В 1920 году поступила в студию МХАТа. Была замужем за актером и режиссером И.Я. Судаковым. С 1924 года в труппе МХАТа. Награждена двумя орденами Трудового Красного Знамени.

[10] Окуневская Татьяна Кирилловна (1914–2002) — актриса театра и кино. Заслуженная артистка РСФСР (1947). Родилась в дворянской семье. Отец, Кирилл Титович Окуневский, — офицер Русской армии, впоследствии воевал в Белой армии против большевиков. В 1921 году поступила в трудовую школу, но была исключена из третьего класса как дочь белогвардейца. Окончила другую школу, которая находилась напротив Театра им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко. В 17 лет начала сниматься в кино. Вскоре вышла замуж. В 1934 году снялась в фильме Михаила Ромма «Пышка». Затем главная роль в фильме «Горячие денечки». Николай Охлопков пригласил ее в свой Реалистический театр. В 1937 году вновь арестован отец и больше уже не выйдет из лагерей. Уволена из театра как дочь «врага народа». В 1938 году вышла замуж за писателя Бориса Горбатова. Карьера ее вновь восходит. Среди ее поклонников Иосип Броз Тито, Лаврентий Берия, Виктор Абакумов, посол Югославии в СССР Владо Попович. В ноябре 1948 года арестована. Первый допрос провел министр МГБ генерал Абакумов. В 1954 году освобождена из лагеря. После реабилитации работала в театре Ленинского комсомола, снималась в кино в эпизодических ролях. В 1959–1979 годах — артистка Госконцерта и Москонцерта. Написала книгу мемуаров «Татьянин день». По словам дочери, Инги Дмитриевны Суходрев, многие страницы воспоминаний — искусная мистификация.

[11] Культурно-воспитательная часть.

[12] Почти как сейчас...

[13] Ардов (Зигберман) Виктор Ефимович (1900–1976) — писатель, драматург, сценарист, карикатурист. Родился в Воронеже. В 1918 году окончил гимназию в Моск­ве. Работал актером, конферансье. Затем окончил Институт народного хозяйства им. Г.В. Плеханова. Публиковался в сатирических изданиях. Писал пьесы. В 1942 году ушел добровольцем на фронт — служил в армейской газете.

[14] Ольшевская Нина Антоновна (1908–1991) — актриса, мать актеров Алексея Баталова и Бориса Ардова и писателя Михаила Ардова. Родилась во Владимире, в семье главного лесничего Владимирской губернии и польской аристократки графини Понятовской. Окончила театральную студию при московском Художественном театре. Училась у К.С. Станиславского. Вышла замуж за актера Владимира Петровича Баталова. Играла во МХАТе, в Театре Красной армии. Во время войны в эвакуации работала в Бугульминском театре. Занималась педагогической деятельностью.

[15]  Ардов М.В. Вокруг Ордынки // Новый мир. 1994. № 4.

[16] По всей вероятности, первой из неволи вернулась в Москву все же Русланова.

[17] Мальцев Орест Михайлович (1906–1972) — писатель, публицист. Лауреат Сталинской премии второй степени (1952). Родился под Белгородом, в семье сельского дьякона. Окончил военно-пехотную школу и служил в РККА. Воевал на Востоке с басмачами. Работал корректором в издательстве «Молодая гвардия». Корреспондент газеты «Красная звезда». В 1933 году окончил ВЛХИ им. В.Я. Брюсова. Участник похода на Западную Украину и в Северную Буковину. Во время Великой Отечественной войны работал в дивизионной газете.

[18] Грин М. Душа-певица // Советская эстрада и цирк. 1990. № 5. С. 38–41.

 





Сообщение (*):

Cthutq

10.06.2014

Это публикация, где правильно указано место рождения певицы - Дер. Александровка. Спасибо автору и журналу.

Комментарии 1 - 1 из 1