Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Антология одного стихотворения. Тютчев Федор Иванович

Вячеслав Вячеславович Киктенко родился в 1952 году в Алма-Ате. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького, семинар Льва Ошанина. После школы работал на производстве: монтировщиком сцены, сварщиком, экска­ваторщиком, а после окончания института — в издательствах, журналах, Союзах писателей Казахстана, России. Автор поэтических книг и переводов, подборок в периодике разных стран. Лауреат литературных премий. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.

Тютчев Федор Иванович (1803–1873)

С именем Федора Ивановича Тютчева связана в нашем представлении глубинная (глубоко потаенная) сущность «ночной души» человека. Души, всмат­ривающейся в бездну, бесстрашно снимающей покровы с плотного мира, таящего в себе ужасные черты, гримасы бытия, прикрытые радужной пеленой — красками природы, звуками, переливами света. «Зараженный воздух» — одно из потрясающих стихотворений Тютчева — как раз об этом, о «милости», которую несет людям «судеб посланник роковой» в последний их час, несет, прикрывая свой ужасный образ легкой тканью зримой красоты. Но только ли уродливые, страшные черты таятся под светлым покровом? Если бы Тютчев сделал лишь одно это «открытие», вряд ли бы он был великим прозорливцем и поэтом.

Более того, если бы он не только показал «ужасные черты» незримого, но и доказал самую ужасающую сущность потаенного под этими чертами, это также вряд ли бы возвело его в ряд великих поэтов. Говоря современным языком, он остался бы выдающимся автором великолепных стихотворных страшилок, ужастиков и в наше цинично-скептическое время мало бы кого устрашил по-настоящему — не такое видали, слыхивали уже, читывали.

Конечно же Тютчев не стремился к этому беспросветному ужасу, и только. Другими словами, он и к нему стремился и глубоко чувствовал то пушкинское упоенье «бездны мрачной на краю». Но Тютчев уже снимал пушкинскую вопросительность в этом стремлении — «бессмертья, может быть, залог». Ибо для него, без сомнения, это и было само бессмертие — «Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай».

С каким миром? С тем самым, ужасным? Но по прочтении всего Тютчева не остается ощущения такой уж беспросветной «ужасности». Можно много рассуждать о дуализме Тютчева, о раздвоенности его душевного мира, о его смутной религиозности: то у него спасением «Риза чистая Христа», то пантеистическая растворенность всего во всем. Но в поэзии самые сильные аргументы — это не афористические формулировки, не страстные уверения в том или ином образе мыслей, — они меняются вместе с человеком в течение жизни, тем более такой напряженной и немалой, как у Тютчева, — но — в пафосе. В общем пафосе всего творчества и всего того, что остается за рамками строф, за пределами книг, после прочтения. А вот тут-то и наступает самое чудесное, что только может случиться с настоящим поэтом: он предстает в целостности своего облика, и облик этот — светел. К нему тянет обращаться вновь и вновь, хочется понять — что же за таинство произошло, что за метаморфоза такая, почему из угрюмого певца мировой ночи перед тобой возник жизнерадостный, бесстрашный, нежный певец бытия, уже неважно какой конфессии, каких деклараций и уверений. Певец целостности бытия, где каждому предназначено свое бессмертие, свое успокоение. Самой гармонией творчества опрокидывается декларируемый пессимизм, неверие («И нет в творении творца, и смысла нет в борьбе»).

Отчего же так прекрасна природа у Тютчева? Ведь он подозревает, что это всего лишь пестрый полог, накинутый на голимый ужас? Подозревать-то он подозревает, а всей глубиной сущности своей верует более всего в иное — в свет, в гармонию, связующую собой миры и душу человеческую. Да, природа слишком высока и могуча, и потому «перед ней мы смутно сознаем самих себя лишь грезою природы». Чудесной грезой чудесного мира. Да и бездна-то у него на поверку — само радушие, она приветлива со всеми: «всепоглощающа и  миротворна», как выясняется. Да, некий бытийный надлом непрестанно присутствует в стихах Тютчева, и выражается он всего отчетливее в осенней теме. Но как же она, осень, человечна, по-человечески деликатна, застенчива, стыдлива даже! Это сама душа стыдится своей временной слабости (ведь придет время, прильют новые силы):

...ущерб, изнеможенье, и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.

Ущерб соприсущ самой жизни, самой природе, времени. Месяц на ущербе, свет на ущербе, душа на ущербе. А затем — круговорот и новое полноцветье. С такой природой (божеством для Тютчева) не жалко слиться, смешаться, уничтожиться. И с ней же вместе — расцвести.

Тютчев традиционно считается напряженно «мыслящим», философским поэтом. У него и в самом деле много подчеркнуто «философских» стихов. Известно, что серьезное влияние на него оказал Шеллинг, другие европейские философы, и он (при всем том более славянофил, нежели западник) создал немало полемически заостренных, я бы даже сказал, «тезисных» произведений, афористически отточенных, легко запоминающихся. На слуху у многих знаменитые «Умом Россию не понять» или «Не то, что мните вы, природа».

Но мне бы сейчас хотелось отметить иное в творчестве Тютчева. Для нашей антологии я отобрал стихотворение, на мой взгляд, самое по-настоящему философское во всей русской лирике. Может быть, самое «умное» стихотворение. Умное, философское именно потому, что в нем нет ни одного термина, силлогизма, да и воспринимается оно как традиционно пейзажное, входит, кажется, во все, даже детские хрестоматии. Мы его знаем с начальных классов, восхищаемся им безотчетно (и это — главное!), ибо полнота мысли, заложенная в этом кратком шедевре, скрыта так глубоко, а вместе с тем ясно и органично, что не требует дополнительных обращений к словарю за лексическими и прочими разъяснениями.

Здесь, как в античной трагедии, сам трагизм бытия, увядания природы, быстротечности жизни разрешается катарсисом, исходящим от полноты содеянного жизнью, от полноты сказанного о ней. «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора...» — вот в этом кратком и мимолетном зиянии, как в прозрачной капле, просвечивает вся полнота бытия: прошедшее, настоящее, будущее. Была битва жизни и смерти; серп косил, падал колос, возносились с криком над полем битвы птицы: самое ярое напряжение, самый нерв жизни сосредоточены и бьются именно здесь, в спокойном (будто бы) перечислении привычных реалий. И здесь же — без дополнительного периода — итог этой битвы: тихо лежащие борозды (не раны ли земные?), а от блеска бурь, от сражений бытия (как прошедших, так и непреложно предстоящих) — лишь один малый намек, почти призрак — тонко блещущая сединка на праздной борозде. Зерна, брошенные вчера, снятые урожаем только сегодня, уже свезены в закрома — и что оставлено на завтра? Где награда за бой, за тихий, но самый высокий подвиг жизни? Да вот же он — отдохновение поля и благодать, снизошедшая на него чистой и теплой лазурью, очищенной от мути, холода, зноя. И вновь — за отдохновением — будущий свет, будущее поле жита, жизни. С таким «дремлющим миром» отрадно смешаться, вкусить уничтоженья. Не оттого ли и веет благодатью «бездна» Тютчева, что за ней открывается целостное зарубежное сиянье, а не только тьма, пронизанная «зараженным воздухом»? Есть и тьма, есть и свет, есть и серп, есть и колос, и все это переплавлено в едином — «всепоглощающем и миротворном» космосе, умном и живом космосе поэта.

 

Федор ТЮТЧЕВ

* * *
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...

Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все — простор везде, —
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.

Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь —
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле...

22 августа 1857 года





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0