Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Три дня в русском Крыму

Нетуристические заметки

В переломные моменты мировой истории государства, нации, отдельные люди учатся мыслить в иных категориях, другим масштабом, не так, как думают в обычное время. Вписаться в историю, понять ее не однодневный, а метафизический смысл, прикоснуться хотя бы к тем событиям, которые вырывают тебя из рутины привычной повседневности, — вот те мучительные проблемы, волнующие мыслящих людей всех социальных пластов в переломное время. Здесь проходит грань, отделяющая историческое сознание от обывательского.

События «русской весны», как стали все чаще и чаще в наших патриотических СМИ называть события на Украине с марта этого года, не оставили равнодушными большинство граждан России. Начавшийся Великий пост принес обновление русскому народу и русской истории: 18 марта Крым вернулся в Россию, «вернулся в родную гавань», как сказал наш президент В.В. Путин. Большое видится на расстоянии, и сейчас, после либеральной обработки 90-х с ее «священной» приватизацией всего, включая и историю, нам трудно до конца постигнуть смысл «крымской Пасхи» — воскресения русской цивилизации на пространствах древней Тавриды. За Крымом восстала в борьбе за русский мир и Новороссия; началась кровавая битва Одессы и Мариуполя за свое русское будущее против американо-бандеровских оккупантов; весь мир узнал о существовании такого героического города, как Славянск; наконец, Донецк и Луганск, проведя референдумы о независимости от киевской хунты, доказали свое право быть субъектами исторического процесса. Но все началось с Крыма. И эту победу нам еще предстоит не только осмыслить, но и не сдать...

В праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, 7 апреля, поздно вечером, после службы, я вылетел рейсом Москва–Симферополь на полуостров. У меня было всего три свободных дня, множество оставленных дома дел, немного денег, но увидеть русский Крым было нестерпимым моим желанием. Я отправлялся в Крым, как и многие наши соотечественники, не в первый раз; летел, как и раньше, к своему давнему другу — талантливому крымскому художнику Александру Дмитриеву, за полгода до этого знакомившего парижскую публику с крымскими пейзажами на своей выставке; небольшая сумма гривен, оставшихся с прежних поездок, напоминала о том, что путь мой лежит все еще вроде как «в Украину». Но по сути это была совершенно новая для меня поездка: после крымского референдума прошло чуть больше полумесяца, границы на официальных политических картах еще не подверглись редакторской правке, неистовые главари Майдана, задыхаясь от злобы, еще вопили (и продолжают вопить) о том, что «Крим — це Україна!», но Крым был уже совершенно другим. Из курортного придатка Украины он в считанные дни вновь стал узловым местом русской истории. И я летел не в туристическую поездку — это было путешествие в воскресающую на наших глазах империю.

Крым всегда был знаковым для Российской империи полуостровом и в геополитическом, и в историко-культурном, и в религиозном смыслах. Пробившись к Черному морю, как мощный побег к солнцу, державной волей Екатерины ІІ страна в 1783 году вышла на тот уровень своей стратегической мощи, когда без России «ни одна пушка в Европе не стреляла». Это выражение одного из гениев внешней политики екатерининского «золотого века» — канцлера А.А. Безбородко (кстати, малороссийского дворянина по происхождению) было в ходу в XIX веке, особенно в царствование Николая I, которого не без плохо скрываемого страха перед крепнущей Россией европейские политики окрестили «жандармом Европы». Либеральная русская интеллигенция того времени, традиционно радующаяся только неудачам и унижениям своей страны, как всегда, ничего не поняла, близоруко увидела в этих словах «демократический сарказм» и долго еще (вплоть до сего дня) смеялась над царем. А вот европейским державам, глядя на Черноморский флот России, было не до смеха. В XIX веке он сильно беспокоил Англию, в наши дни «крымский вопрос» доводит до политического беснования Америку и НАТО. Пролетая над Керченским проливом, видя внизу только ночные огни, я подумал, что, когда государство возвращается к своим традиционным интересам — это признак национального выздоровления.

Крым возвращает нас к традиции, к традиции нашей внешней политики — пробиться к морю, провести жизненно важную осевую границу от Балтики до Понта Эвксинского («гостеприимного моря», как называли раньше Черное море). Ни демократия, ни права человека, ни общечеловеческие ценности не были никогда для России сферой традиционных интересов, а Крым, море и флот — были. Историк С.Ф. Платонов очень верно отметил традиционализм внешней политики Российской империи даже в реформаторском XVIII веке: «Если бы в конце царствования Екатерины встал из гроба московский дипломат XVI или XVII веков, то он бы почувствовал себя вполне удовлетворенным, так как увидел бы решенными удовлетворительно все вопросы внешней политики, которые так волновали его современников».

Интересно было встретить и реакцию обычных крымчан, по роду своих занятий не интересующихся политикой, на судьбоносное присоединение. После душераздирающей истерики, которую подняли многие западные СМИ и их подпевалы с «Эха Москвы» и «Дождя», о том, что крымчане недовольны «российской оккупацией», а на референдум людей загоняли чуть ли не под дулом автомата, было радостно заметить, что «украинизация» головного мозга населения в Крыму все же не приобрела за 20 лет необратимых последствий (чего, увы, не скажешь о Киеве и Центральной Украине). За три дня пребывания на полуострове мне пришлось разговаривать с двумя таксистами. Первый из них вез меня из аэропорта в Симферополь и на мой вопрос, чем удобнее расплатиться — гривнами или рублями, ответил: «Лучше нормальными нашими, гривна здесь за двадцать лет уже надоела».

С другим таксистом мы ехали из Ливадии в Ялту. Он сразу отметил, что я из Москвы, и, не дожидаясь моего ответа, пустился в пространные рассуждения о том, что украинский Крым был самым большим недоразумением в его жизни. Жаловался он и на то, что украинским туристам в большинстве своем совсем не интересна история Крыма: его императорские дворцы, усадьбы, Ботанический сад, литературные места, места боевой славы, древние монастыри и храмы. Замечание это, очень верное и глубокое, поразило меня: казалось бы, оно должно исходить из уст философа, культуролога, историка, а не таксиста. Однако вывод его совершенно справедлив. Ведь именно этого добивались идеологи «украинизации», начиная с Грушевского и других украинских националистов. Они последовательно вырывали историю Украины из общероссийской исторической канвы; извращали ее на «западенский» манер; выдумывали национальную идею с украинской «мовой», «гением» Тараса Шевченко и вышиванками; варили на скорую руку миф о «незалежной Украине» с польско-австрийскими снадобьями; последние два десятилетия под американским протекторатом внушали мысль, что настоящий «хохол» — это европеец, а фашист Бандера — почти что Джузеппе Гарибальди; наконец, в итоге вскормили на этой каше целое поколение украинцев, которым действительно русская история Крыма — чужая история. Только Россию их учат в Киеве еще и ненавидеть... Подытожил свою речь мой философствующий таксист кратко: «Молодец Путин, что нас к себе вернул!»

И.А. Бунин, переживший революционную вакханалию прошлого века, с горечью написал в 1919 году об исчезновении на его глазах образа дореволюционной России: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то жили, которую мы не ценили, не понимали, — всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...» Хуже всего, что дети и внуки не просто порой не знают России, но и плюют на нее, на ее святыни, ее героев, ее былую славу. После 91-го так же плевали на Советский Союз, на Победу, на армию и на науку, на достижения советской культуры — все нужно было опошлить, осмеять и разрушить. 1991 год повторил 1917-й. «Все это повторяется потому прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна», — поразительно точно определил Бунин. Перечитав незадолго до поездки «Окаянные дни» (в свете киевского переворота чтение особо актуальное), я почувствовал, что именно Крым сейчас начертывает перед нами модель общей русской историософии — связывает воедино нашу историю, разорванную сначала в 1917 году, а потом в 1991-м.

На второй день своего пребывания на полуострове я поехал туда, где происходит историческая смычка Российской империи, СССР и современной России, — в Ливадию. Почему я так считаю? Этот парадокс станет понятен из следующих моих размышлений, навеянных оживающей на ялтинском побережье русской историей и черноморским ветром. Еще раз повторю: я ехал в Крым не за туристическими впечатлениями, а потому позволил себе слишком смелые на первый взгляд историко-философские обобщения. Но пытаться мыслить целостно (или, как говорил Киреевский, «целомудренно») — очень русская черта...

Ливадийский дворец — одна из жемчужин южнобережного ожерелья крымских шедевров архитектуры конца XIX — начала XX века, воплощение тонкого вкуса и подлинного художественного мастерства, соединяющее в себе черты раннеитальянского ренессанса, модерна и русских дворянских усадеб; дворцовая торжественность и дачный уют удивительным образом сочетаются в нем. Дворцовый комплекс и прекрасный парк на фоне открывающейся панорамы ялтинского побережья, казалось, дышат ароматом эпохи последних Романовых.

Ливадия была излюбленным местом венценосной семьи последнего русского государя Николая II. Это место было свидетелем скорбных, тревожных, радостных и безусловно значимых моментов в жизни императора и империи. Здесь скончался Александр III 20 октября 1894 года, здесь он завещал своему царственному сыну охранять самодержавие как политическую индивидуальность России (сегодня, когда вновь в Кремле взят курс на укрепление «вертикали власти», трудно не увидеть, как дальновиден был царский завет); покровительствовать Церкви, спасавшей государство в самые трудные периоды истории; укреплять семью как основу здорового и традиционного общества. Эти заветы царя-миротворца высечены при входе в домовую Крестовоздвиженскую церковь Ливадийского дворца — разве спустя более ста лет они не стали очевидны для многих наших мыслящих соотечественников? Если еще нет, то посмотрите на плоды их попрания, и многое прояснится.

В Ливадии был обнародован Манифест о восшествии на российский престол царя-страстотерпца Николая II: впереди было тернистое и сакральное для России 23-летнее царствование, начинался новый век — век русской Голгофы и русского Воскресения. И так было на протяжении всей нашей истории. Мы никогда не жили в стабильности, в статике, не балансировали между взлетом и падением; мы не жили в ритме раз и навсегда заведенных швейцарских часов; нам всегда внутренне претил буржуазный идеал «государство для...» — русская цивилизация всегда жила по законам горнего мира, и если она не прорывалась к высшим смыслам, она неминуемо скатывалась в сатанинскую бездну. Такова православная антропология — она динамична: человек или обоживается, или оскотинивается. То же можно сказать и о православной онтологии империи.

По воле Божией Россия может быть только империей или не быть вообще. Империя не частная компания, она священна по своей сути, она преодолевает время и пространство, делает их сакральными («Москва — Третий Рим» — это не наши земные амбиции, а наша эсхатология!), и поэтому этой идеи можно только служить. Кто ставит свои личные интересы выше служения, выбрасывается за борт корабля истории. И об этом нам тоже напомнил Крым...

Я зашел в прохладу небольшой домовой Крестовоздвиженской церкви при Ливадийском дворце. В этом храме служил первые панихиды по почившему всенародно любимому императору Александру III святой праведный Иоанн Кронштадтский — «всероссийский батюшка» прибыл из Петербурга в Ливадию, причастил умирающего царя и «больше часу стоял у его изголовья и держал его голову»; здесь присягал на верность престолу российскому великий князь и наследник Николай Александрович; здесь же его августейшая невеста, будущая императрица, а тогда еще принцесса Гессенская Алиса приняла Православие, получив новое имя Александры Феодоровны и титул великой княжны, о чем здесь же, в Ливадии, 22 октября 1894 года был оглашен высочайший манифест. В манифесте объявлялось: «Сегодня совершилось Священное Миропомазание над Нареченною Невестою Нашей. Прияв имя Александры, Она стала Дщерию Православной Нашей Церкви, к великому утешению Нашему и всей России. Посреди скорбного испытания, которое всем Нам послано по неисповедимым судьбам Всевышняго, веруем со всем народом Нашим, что душа возлюбленного Родителя Нашего в селениях Небесных благословила избранную по сердцу Его и Нашему разделять с Нами верующею и любящею душою непрестанныя заботы о благе и преуспеянии Нашего Отечества. <...> Дан в Ливадии, в 21-й день Октября, в лето от Рождества Христова тысяча восемьсот девяносто четвертое, Царствования же Нашего в первое. Николай».

Верующий человек видит в истории не просто набор фактов, для него история — действие Промысла Божьего, вносящее смысл в земное бытие, и личное, и коллективное. Понять этот смысл — значит понять подлинную, нечеловеческую логику истории, обрести ее истинный «логос», научиться отличать Правду Божию от многоразличных человеческих «правд». В свете этого я подумал, что неслучайно последняя императрица приняла Православие на крымской земле, подобно тому как на заре русской цивилизации принимает новую веру святой князь Владимир — первый православный русский монарх, — принимает ее на этой же земле, в древнем Херсонесе. Вот она, тайна русского мира, Большой России! Современному Киеву с его местечковой идеологией никогда не понять, почему Владимир Красно Солнышко, носивший титул великого князя Киевского, рождал своей политической волей русское государство; современному Западу с его культом личного комфорта и «прав человека» почти невозможно понять, как могла Александра Феодоровна — человек западной культуры и менталитета, до конца жизни говорившая с немецким акцентом, — как могла она стать русской, полюбить «даже до смерти» не только своего царственного мужа, но и его страну, вместить в себя то, что веками не могут постигнуть лучшие умы Европы, — Россию, державную, самобытную и православную. В Крыму духовно рождались герои русского мира, и Крым соединял в себе из разрозненных периодов нашей истории единую традицию русской государственности.

Россию всегда на Западе не любили, боялись и всячески стремились сдержать ее пульсирующее имперское сердце. Россия не начинала ни одной захватнической войны, но чаще всего их заканчивала и кровью своего народа обеспечивала хрупкий мир на европейском континенте. Тем не менее именно России чаще всего бросали обвинение потомки освобожденных русским оружием европейцев в том, что она-то и есть настоящий «агрессор». Сегодня трагическим фарсом можно назвать ту ситуацию, когда фашистская Украина, представляющая собой сегодня не государство, а «проект», по указанию из-за океана кричит о российской оккупации Крыма или о «вторжении» в Новороссию. До революции 1917 года и после Победы 1945 года никто даже из наших самых ярых антагонистов на Западе не смел оспаривать территории, традиционно принадлежавшие Российской империи. Лишь в периоды революционных смут, государственных переворотов и гражданских войн Западу удавалось на время оторвать от Большой России куски земель, где тотчас же возникали кровавый хаос, общая националистическая ненависть к русским, начиналось беззаконие и лакейское лобзание иноземного барского сапога — польского, немецкого, американского — по вкусу. Когда же Россия «сосредоточивалась» и собирала вновь русский мир, русских людей и братские народы воедино, на Западе за кулисами снова начиналась возня, направленная на то, чтобы опять придумать очередную братоубийственную войну, революцию, очередной «майдан» для России. То, что мы видим после объединения России и Крыма, — санкции, войну в Новороссии, ядовитое шипение «пятой колонны» — все это иллюстрирует подлинную нашу историю противостояния глобальным сатанинским силам, ненавидящим историческую Русь и Православие. Так кто же тогда агрессор?

К вопросу об «агрессивности» имперской России хотелось бы привести один интересный факт, опять же связанный с Ливадией. «С пребыванием императора в Ливадии в 1898 году во многом связано выдающееся событие в истории мировой дипломатии — первая Гаагская мирная конференция. Весь ноябрь и первую половину декабря этого года здесь проходила основная работа по формулировке российских предложений о всеобщем сокращении и ограничении вооружений, а также о создании международного “третейского суда” для предотвращения военных столкновений между государствами, по первоначальному замыслу представлявшего прообраз современной ООН». По свидетельству военного министра А.Н. Куропаткина, обращение Николая II к европейским державам о прекращении гонки вооружений вызвало у правительств последних только недоверие. Гаагская мирная конференция состоялась в мае–июне 1899 года, но вот положения ее, в том числе о неприменении запрещенного оружия массового уничтожения, соблюдала целиком и полностью только Россия, как в Первой, так и во Второй мировых войнах. Просвещенная Европа и оплот мировой демократии — США всегда были не прочь нарушить международные договоры, исходя «из своих национальных интересов». Нам в этих интересах Запад всегда отказывает, при этом поощряет нынешних украинских карателей в Новороссии — на пороге вступления в ЕС Украина, видимо, быстро научилась чисто западной нечистоплотности методов ведения войны.

В музейной лавке я купил две репродукции: фотографии царской семьи (эта самая известная постановочная фотография Николая II с супругой в окружении августейших детей была сделана в Ялте) и лидеров — участников Ялтинской мирной конференции февраля 1945 года — Сталина, Рузвельта и Черчилля. Я рассматривал эти уже ставшие классическими изображения, которые, помимо своего исторического значения, являются образцами художественной композиции (современному фотографу-обывателю следовало бы учиться на этих произведениях фотографического искусства прошлого столетия), и думал, почему Ливадийскому дворцу суждено было видеть здесь и императорскую семью перед самым началом Первой мировой войны (в декабре 1913 года государь, последний раз со всей семьей посетив Ливадию и Ялту, оставил такую запись в дневнике: «У нас у всех осталась тоска по Крыму»), и Сталина в конце войны Великой Отечественной? Почему именно Ливадия, любимейшее место последнего русского монарха, принимала под свои своды членов Ялтинской конференции через год после освобождения Крыма от фашистов? Понять метафизическую тайну самого русского Крыма можно, если присоединить к этой цепи событий и нынешнее его возвращение к России.

Я уже говорил, что увидел в Крыму, в Ливадии, историческую преемственность имперской русской идеи. Ялтинская конференция была итогом той метаморфозы, которая произошла с Россией, с СССР, в ходе Великой Отечественной войны, — произошло национальное пробуждение русского народа. Чуждые идеалы «мировой революции» и интернационала уступали место строительству империи с ясными национальными задачами. Как отмечает современный историк Н.А. Нарочницкая, итогом Ялты «было фактическое преемство СССР по отношению к геополитическому ареалу Российской империи в сочетании с новообретенной военной мощью и международным влиянием». Война и Победа соединили разорванную 1917 годом русскую и советскую историю. Не случайно, что даже танковые колонны во время войны носили имена «реабилитированных» Дмитрия Донского и Александра Невского, а журнал «Безбожник» был закрыт в советской печати. Можно сколько угодно говорить о том, что второе восстановление патриаршества в 1944 году было идеологическим шагом, но ведь этот шаг был сделан в сторону имперской идеологии, в сторону традиции. В конце концов, советское великодержавие вызывало и вызывает ненависть Запада именно в силу того, что, в отличие от позорного ленинского Брестского мира, Россия после 1945 года приобретала, возвращала себе те земли, которые собирали для нее и Рюриковичи, и Романовы. Полностью согласен с тем, что «войну СССР выиграл не как носитель коммунистической идеи, а в своей ипостаси Великой России». И когда я смотрел на простирающееся передо мной море, смотрел с русского полуострова Крым; когда сейчас смотрю, как на наших глазах восстает из-под груды исторических ошибок, просчетов и предательств Новороссия (само название возвращается к нам из империи!), мне кажется, что история новой России также органично вплетается в эту преемственную традицию русской державности. Основа ее — православная вера и верность в служении Отечеству, не своим, а его интересам. «При этом помните, что отечество земное с его Церковью есть преддверие Отечества Небесного» — в этом завете праведного Иоанна Кронштадтского, как в словесной иконе, содержится вся суть русского отношения к русской империи.

Уже после возвращения из Крыма мне попались слова митрополита Иоанна (Снычева), которые очень точно передавали чувство исторического момента, испытанное мною в Ливадии. «Мы больше не можем позволить себе делиться на “белых” и “красных”. Если хотим выжить — надо вернуться к признанию целей столь высоких, авторитетов столь бесспорных, идеалов столь возвышенных, что они просто не могут быть предметами спора для душевно здравых, нравственно полноценных людей. Таковы святыни веры», — писал владыка в начале позорных и страшных 90-х, когда попрание традиционных святынь шло рука об руку с «параличом державной воли».

В последний, третий день своего пребывания в Крыму я прошелся по Симферополю, расцветшему пышной южной зеленью и российскими триколорами. Подойдя к Александро-Невскому кафедральному собору, рядом с которым символично находятся памятник в честь присоединения Крыма к России в 1783 году и мемориал в память погибших в Великой Отечественной войне, я вспомнил, что именно в этом соборе начал свое святительское служение известный русский иерарх и богослов архиепископ Серафим (Соболев). В 1920 году здесь состоялось его наречение во епископа, а через несколько месяцев владыке пришлось эмигрировать с армией барона Врангеля на чужбину, чтобы уже в Болгарии духовно окормлять русскую диаспору, служить России за ее пределами, сохранять и оберегать православную традицию от модных европейских идей, либерального богословия и религиозного модернизма. Владыку Серафима можно назвать рыцарем православного традиционного богословия.

В XX веке и особенно сейчас в мире идет битва традиции и современности, битва, в которой мы все больше и больше чувствуем дыхание бездны, финала человеческой деградации и либерального прогресса — постмодерна. Чтобы не потонуть в его бессмысленной «игре в жизнь», чтобы противостоять глобальному царству антихриста и чтобы вместо подлинной веры не создать симулякр — копию без оригинала (богословие без Бога, миссионерство без свидетельства об Истине, духовное образование без веры и т.п.), сегодня каждому русскому человеку необходимо не просто жить в традиции, но и осмыслять ее. Основатель такого философского направления, как традиционализм, французский мыслитель Рене Генон (1886–1951) отметил, что главным искажением традиции является низведение ее до чисто человеческого уровня, когда, наоборот, вся суть ее есть порядок сверхчеловеческий. Идейные последователи Р.Генона у нас в России все чаще говорят о том, что все самое подлинное и настоящее, что можно обрести современному человеку, можно обрести только в мире традиции: «В мире традиционализма сегодня концентрируются колоссальные энергии реального бытия, которое контрастирует своим внутренним богатством и внешней бедностью с противоположной картиной либерального мира, основанного на вычищенном и отшлифованном языке современности, где сверкающая изобильная рекламная мишура прикрывает смысловой удушливый вакуум...»

Церковный модернизм, против которого всю свою жизнь боролся владыка Серафим (Соболев), как раз и начинается там, где вместо языка святых отцов — языка традиции — начинает звучать язык современности. В богословии, в богослужении, церковной практике выделяется область так называемого «исторически обусловленного человеческого фактора». Здесь благоприятная почва для того, чтобы приспособить сознание современного верующего к современности, при этом приспосабливается к ней и богословие, и богослужение, и практика. Но, как справедливо утверждал Генон, если хотя бы что-то одно изъять из традиции, переделать, модернизировать, то рушится все здание. Если мы обратимся к главному труду архиепископа Серафима — «Новое учение о Софии Премудрости Божией», написанному им в 1935 году против еретических воззрений протоиерея Сергия Булгакова и в целом против модернистских тенденций так называемой «парижской школы», то главное, что мы заметим, это не просто высокий научный уровень работы, но и живую связь наследия святых отцов, изложенную языком традиционного православного богословия. Владыка Серафим стоял на страже «догматического сознания» в противовес популярному тогда и сейчас «новому религиозному сознанию», прекрасно понимая, что искажения православного вероучения гораздо опаснее прямого атеизма: «Нам надо иметь в области догматического мышления предел, чтобы наша так называемая “свободная богословская мысль”, столь ублажаемая модернизмом, не завела нас в еретические дебри, открывающие для нас один только путь на вечные адские муки». Эти пространные мои рассуждения связаны лишь с тем, что Крым, как я уже говорил, возвращает нас к традиции, соединяет русскую историю, русскую геополитику, русскую мысль и в лице владыки Серафима (Соболева) напоминает нам еще и о верности единой святоотеческой традиции, без которой так легко потерять все приобретенное.

Закончить свои нетуристические заметки мне захотелось лирически. Когда-то, в трагическом 1920 году, когда революционная вакханалия и взрывы Гражданской войны, казалось, хоронили навсегда некогда великую империю, подобно тому как это было с Древним Римом и Византией, Николай Туроверов — русский офицер, донской казак, поэт — оставил свои «впечатления» о русском Крыме:

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все не зная,
Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо —
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.

Может быть, потому, что тысячи таких русских сердец, как у Туроверова, так хорошо «запомнили» Крым, мы, их слабые, недостойные потомки, но, как и они, с русским сердцем, смогли вернуться в Крым. Как бы там ни было, но я уверен, что возвращение исторической памяти у нашего народа, у нашего государства началось. Процесс этот трудный и долгий, но единственно необходимый для созидания той России, которая угодна в очах Божиих. Что еще нам предстоит вспомнить? Может быть, Новороссию...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0