Современные западные СМИ активно отождествляют политику России с «азиатской политикой», считая россиян «неевропейцами». При этом авторам публикаций кажется, что все это естественным образом вытекает из российской истории и должно восприниматься как присущее только русским (россиянам) и неисправимое. Боязнь «непредсказуемых и агрессивных» русских наполняет конфронтационными коннотациями обществен­нополитические и культурологические дискурсы: Россия — евроинтеграция, Россия — НАТО, образы России у европейцев, и особенно в Польше и странах Балтии. Однако внимательное знакомство с историей показывает, что страхи, формируемые и проецируемые западными СМИ, на самом деле опираются не на прошлое, а на миф. Причем миф, созданный самими европейцами и ими же культивируемый.

В настоящей статье мы хотели обратить внимание на механизм возникновения и развития одной из таких конструкций, а именно — мифа о башкирах как представителях «дикого народа» России, трансформировавшегося к началу XX в. в образ «полуазиатской орды». Башкиры стали первопричиной этих идей, потому что они в большом количестве и наиболее часто участвовали в европейских войнах XVIII — первой половины XIX века.

Башкиры — тюркоязычный народ, живущий на Южном Урале, в настоящее время насчитывают около 1,4 млн человек. Во второй половине XVI века они добровольно вошли в состав России, приняв обязательства нести военную службу и платить ясак. Со своей стороны государство обещало им сохранить ислам в качестве религии, местное самоуправление и вотчинное право на земли, что подтверждалось всеми российскими самодержцами. В XVIII веке на юговосточной окраине в результате деятельности Оренбургской экспедиции была создана Оренбургская пограничная линия, которую охраняли башкиры, казаки, солдаты регулярной армии, мещеряки (современное название — мишари, этносо­словная группа татар), тептяри (полиэтничное сословие, состоящее из народов Поволжья), ставропольские калмыки (крещеные). Все эти военнослужилые сословия участвовали в войнах России XVIII — первой половины XIX века. Военная служба башкир, мишарей, тептярей, ставропольских калмыков нашла отражение в историографии. В ряде публикаций рассматривается трансформация образа башкир в эпоху наполеоновских войн.

Предысторией мифа можно считать поход Аттилы, а также вторжение монголов во главе с Батыем в Восточную и Центральную Европу в XIII веке, сохранившиеся в исторической памяти ее народов. Первые столкновения поляков с башкирами относятся к смутным временам XVII века, шведы встретились с ними, а также калмыками и татарами через 100 лет, во время Северной войны.

Первой военной кампанией национальной конницы в Европе стала Семилетняя война 1756–1763 годов. В боевых действиях тогда участвовали волжские калмыки, в составе армии была сформирована «четырехнародная команда», состоявшая из 531 башкира, 519 мишарей, 516 крещеных калмыков и 500 казанских татар. Она участвовала в боевых действиях на территории Пруссии, в сражении при ГроссЕгерсдорфе, затем несла службу в Новгородской губернии до 1758 года.

Если обратиться к запискам очевидцев тех событий, то А.Болотов отмечает, что национальная конница воевала «против всех военных правил». И. фон Архенгольц, автор одной из первых монографий об этой войне, написанной с позиций апологии Фридриха Великого, показывает иррегулярные войска русской армии как безжалостных убийц, насильников, грабителей и разорителей мирных жителей. Что же было на самом деле?

В начале июня 1757 года русские войска вошли в Пруссию, 2 августа под Инстербургом с армией соединилась иррегулярная конница, шедшая под командой генерал­аншефа Сибильского. А.Болотов описывает прибытие «четырехнародной команды» следующим образом: «Они нам показались весьма странны, а особливо когда они разъезжали мимо нас полунагими и продавали плетеные свои плети, которые они превеликие мастера делать. Платье на них было по большей части легкое, красное, суконное, но они его никогда порядочно не надевали». Он описал бытовые детали первых контактов с азиатскими народами русских солдат и офицеров. Питание кочевников юговостока кониной вызывало у него «отвращение», мусульманское богослужение запомнилось следующим образом: «Несколько человек из духовных сидело, поджав потатарски под себя ноги, вокруг шатра, подле пол, и всякой из них бормотал, читая книжку, и в том едином состояло у них все богослужение».

Впереди армии в качестве авангарда шли легкие войска. Боевые действия, которые начали вести кочевники в Европе, резко отличались от уже сложившихся представлений европейцев о войне: «Между тем легкие отряды русских, в числе 12 000 человек казаков, калмыков и [волжских] татар, производили в стране столь ужасные опустошения огнем и мечом, каких Европа не испытывала со времени нашествия гуннов. Эти изверги убивали и калечили безоружных людей с сатанинским наслаждением. Их вешали на деревьях, отрезывали им носы и уши, отрубали ноги, распарывали животы и вырывали сердце из груди. Они зажигали из дикого сумасбродства села и местечки и оцепляли обреченную на сожжение местность, чтобы люди сгорели живьем. Могилы были разрыты, и кости покойников разбросаны, дворян и священников разрывали на части крюками, клали нагишом на горячие уголья и всячески терзали. У родителей отнимали детей или же убивали их тут же, над женщинами и девушками ругались; многие из них лишали себя жизни, чтобы избегнуть грубости этих палачей. Множество людей бежало в Данциг, куда перевезен был также королевский архив из Кенигсберга», — пишет И.В. Архенгольц.

Как справедливо заметил автор комментария к тексту В.Смолянинов, сложно оценить этот рассказ с точки зрения его правдивости. Нет сомнения, что иррегулярная кавалерия русской армии отличалась отнюдь не цивилизованным нравом — в отличие от регулярной. Так, например, граф С.Понятовский благодарил императрицу за указы, которые сберегли принадлежащие ему земли от разорения во время прохода через Польшу шедшего из Украины корпуса казаков и калмыков. Однако история о сплошном разграблении Восточной Пруссии, по мнению В.Смолянинова, выглядит пропагандистским приемом, цитатой из какогонибудь манифеста прусского двора, имевшего целью привлечь к Фридриху II сочувствие Европы. Г.Кретинин, исследовавший деятельность российских губернаторов в Пруссии в Семилетнюю войну, приводит множество фактов заботы российского правительства и его чиновников о местном населении.

Разумеется, конфликты между иррегулярной конницей и местным населением имели место, но они были только в первые дни вступления в Пруссию. Вот что пишет А.Болотов: «Как скоро вошли они в Пруссию чрез Олецко, то тотчас как сей город, так и Гольдапсо множеством деревень разграбили дочиста, а деревни Монетен, Гарцикен, Данилен и Фридрихсгофен совсем обратили в пепел, умертвив притом и великое множество людей». Об этом упоминает и А.Прозоровский: «Продолжая таким образом поход свой во внутренность Пруссии, чувствовали мы, и паче еще, недостаток фуража, который тем был несноснее, что происходил от поведения описанных мною легких вой­ск и отряжаемых от армии и самовольных фуражиров, которые, невзирая на строжайшее от фельдмаршала запрещение, с начала вступления в сию землю жгли и разоряли деревни. Устрашенные через то жители, оставляя свои жилища, уходили в леса, защищались там засеками, отчего армия имела вокруг себя одну только пустыню, в которой ничего нужного сыскать нельзя было». Этот факт подтверждает и указ от 31 декабря 1757 года, в котором Елизавета Петровна сожалела о том, что некоторые места «были выжжены и опустошены». Отзвуком этих конфлик­тов был пункт в «Инструкции о фуражировании в Пруссии» генерал­губер­натора Пруссии В.Фермора Н.Корфу: «Кроме фуража в деревнях и крестьянского скарбу никому ничего не брати, деревень не жечь и грабительства не чинить и лошадей тем отнюдь не отягощать под опасением положенного штрафа, что с оными яко с изменниками поступлено будет, а буде посторонних команд в таком преступлении застанут, то брать и приводить с собой под крепким караулом».

Эту ситуацию очищения захваченной местности огнем и мечом командование не предвидело заранее. Проблема была не связана с отсутствием дисциплины у иррегулярных войск. Для национальной конницы боевые действия ассоциировались с набегами против степняков, тактикой ведения войны в степи, которую они проецировали на немецкое население. Наложились две философии войны — европейская и азиатская. Времени для «просвещения» национальной конницы в отношении европейцев было достаточно в течение первой половины 1757 года, но никто об этом не подумал, считая, что ее представители будут полностью подконтрольны офицерам регулярной армии, в том числе и в рамках военной дисциплины. Поэтому каких­либо крупных задач для иррегулярной конницы (казаков и национальных частей) командование старалось не ставить, заменив их службой на аванпостах, разведкой, набегами небольших партий.

Конфликты в определенной мере были спровоцированы и противником. Перед самым началом войны Фридрих Великий, с презрением отзываясь о российской регулярной армии, опасался лишь «татарского набега» в Восточную Пруссию. Для его отражения им была создана милиция, имели место случаи ее нападения на отдельных всадников. Это и озлобляло казаков и представителей национальных частей.

Калмыки, башкиры, татары вели войну так, как ее себе представляли. Сопротивление прусской милиции, то есть не армии, а местного населения, привело к эксцессам в отношении всего населения. Виновны здесь были сам Фридрих и русское командование, которое рассматривало иррегулярный компонент (казаки и национальные части) как армейский. Сразу после первых дней кампании русским командованием были сделаны правильные выводы, и война вошла в «европейские нормы». Тем не менее после Семилетней войны описание казаков, калмыков, башкир как диких орд насильников станет общим местом в западных исторических сочинениях.

В 1790 году возникла опасность военных действий с Пруссией и заключившей с ней союз Польшей. В ожидании войны на российско­польской границе была создана Двинская армия, имевшая задачей защиту Прибалтики от возможных действий противника. Рескриптом Екатерины II из Оренбургского корпуса были направлены в Белоруссию 4й Башкирский и 1й Мещерякский полки. Там они занимали линию между Полоцком и Могилевом. Из Финляндии перевели 1й Башкирский полк, команды оренбургских казаков и ставропольских калмыков.

Исторические и этнографические познания о народах юговостока России в Европе того времени были весьма оригинальными, и поляки в лучших традициях эпохи Просвещения представляли их как дикие народы Азии, описываемые в трудах европейских путешественников. В опубликованных письмах П.Левашова А.Румянцеву из деревни Старое Село в окрестностях Могилева сообщается о поляках, что «всего больше они боятся башкир и прочих татарских войск, о которых носится у них слух, что еще идет сюда их много изза Волги: тем больше они их страшатся, слыша, будто бы они лошадиное сырое мясо едят и кровью их запивают».

В последующих письмах П.Ле­вашов сообщает, как изменилась обстановка в связи с нахождением башкир и мишарей на границе: «Прежде всего, когда наших войск здесь не было, господа польские жолнеры, около нашей границы делая разъезды, чрезмерно храбрились, и мне, как живущему на самой границе, не без заботы было. А ныне хвосты прижали так, что и не слышно об них, где они и что у них делается. Да и здесь, в Белоруссии, у многих мысли стали гораздо поспокойнее». Он отмечает, что «поляки гораздо более страшатся татарского имени, нежели регулярных войск, особливо видя наших башкир и мещеряков, что они едят лошадей».

Столкновение культур — европейской и восточной, ислама и католичества, — разные кухни — польская и башкирская, особенно употребление башкирами и мишарями конины — привели к неожиданным результатам политического характера. С одной стороны, слух о том, что эти народы едят конину, как будто бы подтвердился. Другое дело, что поляки не обратили внимания на то, что конину башкиры и мишари варили, а не ели сырой.

П.Левашов описывает случившуюся осенью 1790 года смешную, как он считает, историю между поляками и башкирами. Последние приобрели для продовольствия лошадь, зарезали ее, «потом мяса довольно наварили и нажарили и кушали с превеликим аппетитом». Некоторые поляки — свидетели этого пиршества стали спрашивать у них, как они могут есть лошадиное мясо, на что один из них (П.Левашов характеризует его как «большого шпына») сказал, что «они едят лошадей с большою охотою; а когда войдут в неприятельскую землю, тогда уже не будут есть лошадей, но жирных мальчиков еще с гораздо лучшим аппетитом, а по нужде и взрослых». Эта шутка вызвала переполох. Поляки восприняли ее всерьез, стали прятать детей, считая башкир и мишарей людоедами. Затем слух о башкирахлюдоедах стал распространяться по всей Польше.

Таким образом, ожидание ужаса получило свое «подтверждение». Неважно, что оно было абсурдным. Более того, в 1772–1773 годах 3 тыс. башкир находились в Польше в составе российских войск, ведя боевые действия против Барской конфедерации. Разумеется, никаких случаев людоедства там не наблюдалось.

Тему башкир в это время буквально подхватила европейская пресса. В газетах того времени публиковались следующие пассажи, относящиеся к русскошведской войне 1788–1790 годов. Так, И.Архенгольц писал: «Они [башкиры] грабили в русской и шведской Финляндии с большим успехом»; Гельбиг: «Тысячи башкир расположились между Нарвой и Ревелем, чтобы следить за высадкой шведских каперов. 400 человек маршировали через Петербург и направили свой путь в Финляндию. Имели они устрашающий вид, хорошо обращались со своими стрелами <…>. Их выступление в Финляндию стало причиной многих ужасов и большого ущерба; они ели сырое лошадиное мясо».

Если Гельбига заинтересовало несуществующее «поедание башкирами сырого мяса», то шведский король после заключения мирного договора попросил показать искусство стрельбы башкир из лука.

Итак, именно во второй половине XVIII века в Европе, непосредственно в Пруссии и Польше, начал складываться миф о «диких народах» России, представителями которых были башкиры, поедающие сырое лошадиное мясо и детей, кровожадные и безжалостные. Появление его было связано с военными действиями, внешнеполитической конфронтацией, активно раздувались слухи с помощью газет.

В XIX веке наиболее массовым и длительным по времени был контакт европейцев с башкирами во время наполеоновских войн. Первыми их увидели французы, которые изза характерного вооружения — луков и стрел, — а также под влиянием стиля ампир прозвали башкир «северными амурами». Впервые оно, а также «злые купидоны», появилось в 1807 году во время боевых столкновений русской и французской армий 4 июня при Веллау и при заключении мира в Тильзите. Это прозвище имело ироничный характер, но в ходе Отечественной войны 1812 года приобрело уважительное значение. На карикатуре А.Венецианова «Северный амур» главный герой — реалистично изображенный воинбашкир, от которого бежит один, а рядом лежат четверо пораженных стрелами французов. Заграничные походы 1813–1814 годов расширили географическое пространство использования названия «северные амуры». Об этом нам сообщают мемуары М.Марбо. Известно также, что в 1814 году в Париже французы называли башкир «сибирскими амурами» (lesamour de Siberie). В русскую литературу «северный амур» вошел через стихотворение К.Батюшкова «Странствователь и домосед», написанное в 1814–1815 годах и опубликованное в 1815 году, и воспоминания Д.Давыдова «Тильзит в 1807 году», вышедшие в свет в 1839 году.

Комментарии в отношении башкир, калмыков, казаков со стороны французов, а затем и поляков были самые высокомерные. Например, полковник М.Комб рассказывал: «В перестрелке мы убили нескольких из этих башкир, и я никогда не видел ничего безобразней, чем эта раса людей». Он же: «Мы увидели неисчислимую толпу казаков и башкир, которые в полном беспорядке заполнили равнину, как стадо баранов». Польский улан К.Турно сообщал: «Толпы башкиров, калмыков и казаков обошли кругом эти неподвижные эскадроны, отрезая им обход и связывая их узлом. Три раза они повторяли атаку и три раза разбивались напротив линии, которая их отбрасывала. Более проворные казаки сыпали град пуль, и, когда они в течение четырех часов исчерпали свой пыл, бой прекратился и была демаскирована легкая кавалерия. Подготовившись, завывающая ватага, сделав поворот к лесу, который отделял нас от Гордеи, устремилась на левый фланг нашей развернутой линии; охватив этот фланг, она посеяла ужас и смерть в рядах 11го и 2го уланских». Ж.Шевалье отмечал: «Казаки некрасивы, грабители и воры <…>. Калмыки, вооруженные луками, стрелами и палицами, народ татарский, еще более уродливый… Маленькие, коренастые, кривоногие, они, кажется, созданы для лошадей». К.Вагевир при Березине: «Казаки и башкиры как бешеные носились кругом…» Буиссон, попавший в плен в 1813 году, вспоминал: «Калмыки и башкиры образовывали ополчение России. Они были привлечены, чтобы низвергнуть против Франции все самые дикие местности, ее самые отдаленные пустыни, ее самые невозделанные степи, включавшие людей, способных носить оружие. Но великий Боже, какие это были воины! Какие варвары, без законов, без узды, без дисциплины…»

Противник, причем проигравший войну, пытался и здесь показать свое мнимое превосходство. А вот свидетельства иностранцев, которые увидели в восточных народах России не дикарей, а дисциплинированных воинов. Например, Э.Арндта, немецкого поэта, который в 1812 году отправился в Петербург, вступив предварительно в союз с немецкими патриотами в Берлине и Бреславле для организации совместной борьбы против Наполеона. В 1813 году он вернулся в Германию, где воодушевлял немцев на борьбу с Наполеоном в стихотворениях и летучих листках. Вот его впечатления о народах России в 1812 году: «Тут мимо меня проходили и проносились вскачь разнообразные представители многочисленных народов России — от Ледовитого океана и Урала до Волги и Черного моря, красивые татары из Кабарды и из Крыма, статные казаки с Дону, калмыки с плоскими носами, плоским станом, косыми ногами и косыми глазами, как за полторы тысячи лет описал Аммиан своих гуннов, и башкиры с луком и стрелами». Как видим, ассоциации с гуннами оставлены, но с иными, восхищенными коннотациями. Может быть, Э.Арндт видел народы России союзниками в войне и его мнение было подчинено политической ситуации?

Тогда имеет смысл обратиться к французам. С.Рюппель, военнопленный офицер Великой армии, увидел в районе Волги осенью 1812 года башкир: «Наш путь проходил через деревни, населенные черемисами, татарами, башкирами и также мордвинами, которые занимались пчеловодством, хорошие возможности для которого предоставляли плодородные степи. Несколько дней мимо нас друг за другом шли башкирские полки, которые как кавалерия представляли для меня особый интерес. В таком полку — 400–500 человек: все исключительно сильные, широкоплечие, со смуглыми монголоидными лицами, так что друг от друга их не отличить». Далее следует подробное описание вооружения и обмундирования. Он сообщает, вероятно получив от сопровождающих лиц информацию, о том, что «недавно у <…> кочевых народов, таких, как калмыков, башкиров и др., ввели совершенно военную организацию, и прилежные инструкторы неотступно работают над тем, чтобы объединить этих диких всадников в регулярные эскадроны». Отождествление с «дикими всадниками» в тексте присутствует, но сам тон описания объективный и спокойный. Как видим, главное — не с какой стороны смотреть, а что желать увидеть.

Возможно, башкиры и калмыки действительно вызывали страх и ужас не только у противника, но и у россиян? Как их воспринимали в это время в самой империи? На этот счет есть свидетельства. Из сообщения газеты «Северная почта» из Вышнего Волочка от 18 октября 1812 года: «Сего октября 3го, 16го и 17го чисел прошли чрез наш город 3 башкирских полка, каждый из 500 человек, с полным вооружением и с множеством заводных верховых лошадей. Они следуют из Уфы, и соблюдаемый ими совершенный порядок военной дисциплины обратил на себя внимание здешних жителей, которые вслед за сими воинами воссылали усердные молитвы ко всевышнему о даровании им победы над врагами нашими».

Конечно, не всегда было все гладко, имели место конфликты между местным населением и представителями национальных войск, но они были эпизодичными. Известен случай попытки нападения русских крестьян на малороссийских казаков, поскольку первые, услышав незнакомую речь, подумали, что это французы, которые пытаются говорить на русском языке. Все эти конфликты опирались в основном на языковой барьер и различие традиций, но быстро разрешались.

Представители союзных стран и «русские» европейцы, оставаясь в системе координат Просвещения, не забывая указывать, что башкиры были «непросвещенными» или «нецивилизованными», также отмечали, что они совершали поступки высоконравствен­ные, патриотические, достойные восхищения. Английский генерал Р.Т. Вильсон в своем письме от 13 октября 1812 года сообщал о захваченном «одним из татарских полков» церковном золоте и серебре и о том, что мусульмане отказались брать церковное золото, считая это святотатством: «Lebeausentiment^[1] еще сохраняется здесь, и я мог бы написать толстую книгу об истинных происшествиях, кои посрамляют скаредность других, более цивилизованных наций».

Как свидетельствует генерал Н.Бо­роздин, в 1812 году в походе башкиры часто приносили ему церковное серебро, отбитое у французов, хотя, по обычаю, оно уже являлось их собственностью (казакам, башкирам, калмыкам разрешалось забирать себе добычу, отбитую в бою, так называемый «дуван», за исключением знамен и пушек). «Вот, батька (искаж. рус. «батюшка». — Р.Р.), серебра, прикажи взять. — Как взять? Да оно твое, ты его отбил. — Да, батька, отбил, но он твой мечеть (церковное серебро. — Р.Р.). — Что же, ты его и возьми, оно тебе теперь принадлежит. — Нет, батька. Магомет убьет. Вот, видишь, собака француз умирает (показывает тут же на дороге лежащего и умирающего француза), видишь, батька, он умирает за то, что мечеть ваш ограбил!» Сам автор заключает этот диалог следующей сентенцией: «Какая противоположность просвещенного и невежественного народов», — понимая под просвещенными французов, а под невежественными башкир.

Другой пример читаем в письме старшины 1го Башкирского полка К.Темировича графу М.Платову, датируемом 8 сентября 1813 года, в котором башкиры просят принять тысячу рублей ассигнациями на восстановление Донского монастыря в Москве.

Наличие в российской армии и армиях союзников в 1813–1814 годах наряду с казаками башкир (20 полков), мишарей (2 полка), тептярей (2 полка), крымских татар (3 полка), астраханских калмыков (2 полка), ставропольских калмыков (1 полк) привело Наполеона к развертыванию активной антироссийской пропаганды среди местного населения, которая опиралась на уже известный миф XVIII века о российских «народах­людоедах». Это отметил адмирал А.Шишков, находившийся в свите императора Александра I и знакомый с французскими газетами того времени: «Между тем Наполеон... распускал, сказывают... глупые и смешные лжи. Об нас, русских, разглашал он, что мы варвары, дышащие злобой и мщением; что между нами есть дикие народы, которые жарят и едят малых ребят, что мы не имеем ни малейшего уважения к женскому полу и что ежели придем в их землю, то смешаем нечистую кровь свою с их чистой кровью и произведем в отечестве их варварскую породу людей.

...Выходцы из Франции уверяют, что француженки не очень баснями их напуганы и что, напротив, многие из них любопытствуют увидеть их варваров и почитают не великою бедою, если чрез несколько времени будут вокруг их прыгать маленькие казаки и башкирцы... Прочитал я во французских ведомостях следующую небылицу, что “в каждый дом ставят по сороку и по пятидесяти казаков и башкирцев, которым всякой день надобно давать по целой бочке водки и вина!” Нелепая ложь рассмешила меня...».

До Франции слухи такого же содержания распускались Наполеоном и в 1813 году в Германии. Для немцев башкиры представлялись каким­то необычным, ужасным нашествием, ожидание которого было невыносимо. Последующая встреча с башкирами приносила вместе со вздохом облегчения чувство некоторого разочарования. Так, в своем письме Д.Гензлер Б.Г. Нибур упомянул как о важном событии о факте появления в марте 1813 года в Берлине калмыков и башкир: «Для детей началась прекрасная пора; казаки балагурят с ними и возят их верхом на лошадях. Прибыли также калмыки и башкиры, однако их осталось здесь немного. Сами казаки показывают их как необыкновенное зрелище».

Основная модель различения в общении европейских с неевропейскими народами в эпоху Просвещения, как считает немецкий исследователь М.Ка­уфманн, представляла собой разделение мира на цивилизованную часть, с одной стороны, и нецивилизованную — с другой. Концепт «цивилизации» стал символом европейского самосознания, вокруг которого группировались, по мнению европейцев, в разной степени «звероподобные варвары», в том числе и «дикие азиаты», или «неиспорченные дети природы». В башкирах немцы видели либо «совсем азиатский народ ужасного облика», либо «веселых и нестрашных детей природы».

Священник Д.Бауке, который жил в Гарделегене, относился к первой группе немцев: «Казаки и башкиры привлекли к себе особое внимание своим своеобразием. <...> Их прожорливость и любовь выпить сделали их дорогими для наших кошельков, но не для наших сердец. Башкиры — скорее звери, чем люди, — явились нам ужасными обжорами, неумеренным потреблением брантвейна они пытались вознаградить себя за отсутствие кумыса <...>. Покрытые грязью и паразитами, они превратили чистейшие комнаты, в которых их разместили, в грязные пещеры; но они и не обижались, когда их высылали спать под открытое небо. Они превосходно владели луком, стрелами и копьями <...> скакали на маленьких, по всей видимости, очень выносливых конях, покрытых деревянными седлами, были одеты в лохмотья и постоянно напоминали нам частым повторением обрядов о том, что они были магометанами. У нас возникли обоснованные причины сомневаться в уместности их использования в войнах против благовоспитанных народов. Казалось, что в [армию] Александра, в гуманные устремления которого мы так охотно и твердо верим, они были включены только для того, чтобы мы видели, насколько глубоко в Азию простирается его скипетр, а также для того, чтобы дать этим полулюдям возможность ухватить несколько искр из более освещенных регионов и довезти их на их мрачную родину. Пусть Гарделеген никогда больше не увидит казаков и башкир — ни в качестве друзей, ни тем более в качестве врагов».

Ко второй группе немцев, восторженно относившихся к башкирам, принадлежит автор рассказа «Первые казаки в Зальцведеле» историк и поэт XIX века Д.Даниила: «Кавалерийская часть состояла из одного офицера и из татар, башкир, вооруженных только луками и стрелами, и нескольких <...> казаков, общей сложностью от двенадцати до двадцати человек. Эти чужие люди внушали настолько большое доверие, что кормилицы и матери давали им поднять детей к себе на лошадь, чтобы поцеловать».

Общие настроения немецкого населения помогает понять рассказ жителя Лейпцига Л.Гусселя «Первые русские в Лейпциге», в котором описаны события марта 1813 года: «Все сгорали от желания увидеть пользовавшихся дурной славой и внушавших страх казаков, которые, по описаниям французов, едва ли имели человеческий облик, и, поднявшись на башни, искали невооруженным и вооруженным глазом скачущих всадников. <…> Здесь присутствовали воины народов, никогда ранее не вступавших на европейскую землю, в чужих, невиданных доселе национальных одеждах и вооружении и с совершенно новыми для нас нравами и обычаями».

Описав необычность прибывших казаков и калмыков, автор обратил особое внимание на башкир. «Наибольшее волнение у всех вызвали башкиры, о которых можно было услышать самые невероятные вещи и которые, по слухам, имели только один глаз на лбу, длинные морды и огромные клыки вместо зубов. Простолюдины принимали за чистую монету сказки о том, что в самой России они передвигались не иначе как закованными в цепи и под сильной охраной, чтобы они не могли похищать на улице детей, возбуждавших в них плотоядные желания, и съедать их целиком, без остатка. Было совершенно точно известно, что в России все дома запирались, когда мимо проходила такая колонна. <…> Многие действительно не без ужаса восприняли известие о том, что завтра придут башкиры. Тем не менее весь город сбежался, чтобы посмотреть на этих странных существ <…>.

Каково же было удивление, когда увидели правильные черты лица и совершенно пропорциональное телосложение. На многих физиономиях, имевших большое сходство с китайцами, можно было видеть выражение добродушия <…>. Если не считать лука и стрел, смотреть, собственно говоря, было не на что. Выглядят они совершенно так же, как нерегулярные казаки, за исключением их головного убора, высокой шапки в форме сахарной головы, отороченной толстым меховым валиком, который можно было развернуть вниз, и тогда он доставал им до плеч. Они проехали через город так спокойно и естественно, словно не заметили вокруг себя ничего нового. Они редко останавливаются на квартирах, а устраиваются чаще всего на биваках. Вскоре мы с ними познакомились, и дети вертелись среди них, но ни один из них за это время не пропал».

Устойчивость стереотипов восприятия национальных войск формировала предвзятое отношение к башкирам даже у тех, кто их ни разу не видел. В этом отношении интересен текст воспоминаний французского полковника Шенка, который, попав в плен, находился в Саратове. Он зафиксировал в них эти представлениястрашилки, которыми с ним, вероятно, охотно делились местные жители, желая попугать француза, поскольку того, что он описал, на самом деле видеть никак не мог: башкирские полки не проходили через Саратов ни в 1812м, ни в 1813–1814 годах. Через него могли пройти лишь башкирские команды, сопровождавшие в армию подаренных башкирами и мишарями лошадей.

Обратим внимание на текст: «В последнее время моего пребывания в Саратове я также имел удовольствие увидеть проходящими [через город] несколько башкирских полков. То, что преимущественно отличает этих людей, является их особенное пристрастие к чужой собственности, и эта их склонность настолько известна в России, что как только через город проходит полк башкир, то местный гарнизон тотчас же образует от одних ворот до других удвоенную шеренгу, чтобы никто из них не смог покинуть своего места. Их также уже достаточно знает население тех деревень, около которых квартируются эти опасные полулюди, и каждый крестьянин прячет и закапывает то немногое, что он имеет, потому что в противном случае даже это немногое они заберут с собой». С башкирами нельзя договориться, поскольку они то ли люди, то ли полулюди, но почемуто опасность представлена склонностью к воровству. От них население спасают за строем солдат. Вероятно, за свою жизнь Шенк беспокоиться перестал, а вот за потерю собственности волновался и свои страхи вложил в описание мифического прохождения башкирских полков.

После взятия Парижа император Александр I разместил казаков и башкир в центре города, о чем писал современник: «1814 года 20 марта Елисейские поля. Там, где парижский щеголь подавал своей красавице пучок новорожденных цветов и трепетал от восхищения, читая ответ в ласковых ее взорах, стоит у дымного костра башкирец в огромной засаленной шапке с длинными ушами и на конце стрелы жарит свой бифштекс». Это была прививка «азиатской угрозы», сделанная русским царем наполеоновской Европе, и она действовала довольно долгое время.

Можно считать, что итогом наполеоновских войн в общественно­культурном дискурсе европейцев стало активное мифотворчество в отношении народов России, расцветавшее на страницах мемуаров, в газетах и письмах. Произошло развенчание представления о «башкирах, едящих сырое лошадиное мясо и детей». Напротив, миф о «диких народах» расширился рассказами, правдивыми и вымышленными, о казаках и калмыках, причем «азиатские» черты, так сказать, «перешли» на казачество. Во многих текстах казаки, башкиры, калмыки выступают как нечто единое, дикое, нерегулярное, бешеное, опасное. В отношении образов башкир в рамках идеологии Просвещения сложились две модели: «дикие азиаты», «варвары» и «дети природы», «добрые воины, освободители». Источником формирования мифов о нашествии «азиатских варваров», пережитом ветеранами Великой армии и жителями Европы, стали французы, частично немцы, поляки. Одновременно в Германии и особенно в Нидерландах появилась и сохраняется поныне историческая память о башкирахосвободителях. Кроме того, в памяти европейцев кочевники юговостока России остались и интересным этнографическим феноменом, символом Востока, его иной культуры.

После наполеоновских войн тема «азиатыказаки» в составе российской армии время от времени поднималась и мифологизировалась в связи с текущей политической ситуацией. В немецкой революционной листовке, выпущенной в Берлине и датируемой мартом 1848 года, она выглядела так: «Русские уже здесь! Смерть русским! Помните ли вы со времен освободительных войн наших друзей? Спросите своих отцов, дядей, тетушек, бабушек и дедушек, как великолепно эти наши друзья умели воровать и грабить, мародерствовать и угонять. Помните ли вы еще казаков на низких лошадях с высокими седлами, увешанных котелками, чайниками, сковородками, утварью из серебра и золота? Всюду, где они побывали, они оставляли за собой разрушение, вонь и насекомых. И эти казаки, башкиры, калмыки, татары и т.д. десятками тысяч горят скотским желанием вновь разграбить Германию и нашу едва рожденную свободу, нашу культуру, наше благосостояние, уничтожить, опустошить наши поля и кладовые, убить наших братьев, обесчестить наших матерей и сестер и с помощью тайной полиции и кнута уничтожить любой след свободы, человечности и честности».

Таким образом, ставшая сказочной тема поедания лошадиного мяса и детей сменилась более приемлемыми для понимания действиями: грабежом, воровством, мародерством, убийством, насилием над женщинами — все это для того, чтобы уничтожить немецкую свободу. «Азиатскость казаков, башкир, калмыков, татар» продемонстрирована в виде «скотского желания», которым они все «горят». Этнографичность и цивилизационное превосходство Просвещения сменились правовыми нормами и цивилизационным отторжением романтизма.

Следующее «воспоминание» мифа о «башкирахазиатах» произошло во время Крымской войны, когда два полка башкир были направлены на защиту балтийского побережья от возможной высадки десанта противника. Оба полка дошли к началу апреля 1855 года до Курляндии. Жители Либавы были так напуганы появлением «северных амуров», что просили командование не ставить башкир в самом городе, а разместить их по окрестным мызам. Как видим, память о наполеоновских войнах сохранилась, но, что интересно, в самом этом городе башкир в 1812–1814 годах не было.

Командовавший сотней башкир офицер армейской кавалерии Е.Гвоздиков отмечал, что среди местного населения о башкирах тогда носились различные слухи, однако в действительности оказалось, что «народ этот по своей натуре нрава кроткаго и вообще тихий и послушный <…> и в бою с неприятелем, когда представился к тому случай, башкиры не были трусы и оказались пригодными в военное время для дела».

Тем не менее эти «ужасные» слухи дошли до Британии, и один из журналистов — обозревателей войны не преминул упомянуть о восточных народах, раздув «курляндский страх» до состояния известной «горы»: «На западную границу уже прибыло не только много казаков, но и значительное количество частей, состоящих из башкир, калмыков, киргизов, тунгусов и других монгольских народов». Так британские СМИ в рамках пропагандистской войны использовали уже ставший традиционным прием «азиатской демонизации» российской армии.

А вот в самой России поход башкир вызвал иные настроения. В 1854 году башкирские полки прошли через Самару. Местный журналист сообщает: «Затем мы простились с полком, пожелав ему от искреннего сердца благополучного пути и блестящих побед над врагами России. Проводив его, мы в семейных кружках рассуждали: вот какое пришло время, западные христиане отстаивают мусульман и изза них воюют с Россиею, а у нас и мусульмане с готовностию подымают оружие на защиту Руси Православной, защищающей христианство».

В годы Первой мировой войны антирусская пропаганда в Германии с большим успехом использовала трансформировавшийся миф о «диких азиатах»: «…и полуазиатские орды России заполонили цветущие немецкие поля. Они бесчинствовали хуже диких зверей. Целые деревни и города были охвачены огнем; по бегущему населению выпускались ружейные залпы; старики, женщины и дети были замучены азиатской грубостью до смерти… Это была культура, которую банды поджигателей и убийц мирного царя несли Западу; изуродованные тела, дымящиеся руины и развалины отмечали их путь». Примечательно, что в данном тексте затейливо соединилась риторика памфлетов времен Фридриха и революции 1848 года, а вот конструкты, связанные с эпохой наполеоновских войн, оказались предусмотрительно опущены. Германия в ассоциативном ряду представляет Запад, а Россия — Азию.

Немецкий исследователь П.Ян отмечает, что в это время «дихотомия “немцы — русские” преимущественно выглядела как экзистенциальное противоречие между культурой и варварством, между “Европой” как носителем исторического прогресса человечества и “Азией” как местом безысторийной стагнации». Все это ясно «иллюстрируется характеристиками русских как “казаков”, “татар”, “скифов”, “монголов”, “башкир” и т.д. приписыванием им происхождения из степей или Сибири, метафорическим именованием “крысами” и “вшами”, которые подлежат уничтожению». По его мнению, в формировании такого образа врага сыграли свою роль именно революция 1848 года и образование гражданского общества в Германии, а к началу XX века представление о русской неполноценности было в Германии распространенным явлением. Даже в школьных учебниках русские определялись как «полуазиаты». Эти страхи оказались пролонгированы, по мнению П.Яна, и после революции и Гражданской войны в России они были усилены Ноябрьской революцией в Германии. Теперь большевизму приписывалось одновременно еврейское и азиатское происхождение, и он мог быть остановлен только превентивной войной на уничтожение.

* * *

Подводя итог европейскому мифотворчеству XVIII — начала XX века относительно образов нерусских народов России, можно отметить следующее. Миф о башкирах как представителях «диких народов» возник во второй половине XVIII века на фоне войны. Значительное влияние на него оказала идеология Просвещения. В эпоху наполеоновских войн миф дополнился образами казаков и калмыков, обобщив русскую иррегулярную конницу (казаки и национальные войска). В то же время сформировалась историческая память о народах России — освободителях Европы от наполеоновского нашествия. Миф о «казаках­азиатах» постепенно трансформировался к началу XX века в образ «полуазиатской орды», представляющей уже всю Россию. Основное воздействие на него оказала идеология романтизма, а в политическом отношении — немецкая Революция 1848 года. Наиболее массово он воздействовал на сознание европейцев в годы Первой мировой войны и в фашистской Германии.

Во второй половине XX века миф об «азиатской угрозе», связанной с распространением коммунистической идеологии, был взят на вооружение странами Запада и направлен против внешней политики СССР. После 1991 года он был безосновательно перенесен и на Россию, всплывая в разных плоскостях медийного пространства и причудливо отражая страхи западных элит.