В памяти всегда всплывает образ моего литературного учителя Георгия Аркадьевича Шенгели (1894–1963), на некоторых фактах из его биографии хотелось остановиться особо.

Родился поэт 20 апреля 1894 года по старому стилю в городе Темрюк на Кубани и вскоре переехал в Керчь. Его отцом был присяжный поверенный Аркадий Александрович Шенгели (1855–1902) — внебрачный сын грузинского православного священника и полупольки-полукараимки Иаффы. Матерью — Анна Андреевна Дыбская (1862–1900) — дочь украинского таможенного чиновника Андрея Кондратьевича Дыбского (1815–1892) и Марии Николаевны Дыбской (1810–1914) — дочери российского тайного советника православного далматинца Вучковича-Кулева (1797–1888) и Натальи Чернявской (?–1845), родившейся от брака участника завоевания Крыма русского генерала Чернявского, родственника великого полководца А.В. Суворова, и пленной турчанки. В 1899 году он пишет первый рассказ «Анекдот», в 1900 году пробует ставить гоголевскую «Женитьбу».

Свою литературную деятельность Шенгели начал в 1908 году, сотрудничая в газете «Керченское слово», а его первые стихи были написаны в 1914-м под влиянием группы франкоязычных поэтов Вархарна, Готье и Бодлера — поборников совершенного искусства, объединившихся вокруг альманаха «Современный Парнас» (1866–1870).

В январе 1914 года во время гастролей по югу России в Керчи побывали И.Северянин, В.Маяковский, Д.Бурлюк и В.Баян. В их поэтических вечерах принял участие и Шенгели. «Вы правильно читаете, — говорил ему Северянин, — только нужно больше петь». Тогда же он прочел свою первую лекцию «О символизме и футуризме» и свои стихи. В том же году издал их в первом сборнике «Розы с кладбища».

В следующем году юный поэт выпустил два сборника стихов «Зеркала потускневшие» и «Лебеди закатные» (тогда же он знакомится с К.Бальмонтом и Ф.Сологубом). В 1916 году у Шенгели выходит сборник стихов «Гонг», удостоившийся лестной рецензии известного тогда критика Ю.Ахейнвальда, отметившего, что молодой автор «тщательно выписывает образ».

Поступив после окончания в 1914 году гимназии на юридический факультет МГУ с последующим переводом в Харьковский университет, поэт принимает тогда же участие в организации там двух студий стиха, «Камена» и «Ипокрена», и журнала «Сириус».

В 1916–1917 годах Шенгели был приглашен Северяниным в турне по югу России с докладами о его творчестве и чтением собственных стихов. Он выступил вместе с ним на «поэзоконцерте» в Городской думе в Петербурге, где их 14 раз вызывали на бис. В своем стихотворении «Георгий Шенгели» из сборника «Соловей» Северянин писал об этих выступлениях:

 

Кто ты в плаще и шляпе мягкой

Вставай за дирижерский пульт,

Я славлю культ помпезный Вакха,

Ты — Аполлона строй культ...

Ты завсегдатай мудрых келий,

Поющий смерть, и я, моряк,

Пребудем в дружбе: нам, Шенгели,

Сужден везде один маяк.

 

В своих воспоминаниях Юрий Олеша так описывает подобные концерты с участием Шенгели в Одесском театре в 1916 году: «В черном сюртуке, молодой, красивый, таинственно мерцая золотыми, как мне тогда показалось, глазами, он читал необычно красивые стихи, из которых я тогда понял, что это рыцарь слова, звука, воображения».

В эти годы он учился поэзии у И.Северянина, В.Брюсова и М.Волошина. После выхода сборника «Гонг» Брюсов говорил молодому поэту: «Вы талантливы. Стихи интересные, звучные».

В 1917-м Шенгели издает шестую книгу стихов «Апрель над обсерваторией» и первую научную работу «Два памятника» — о Пушкине и Брюсове. В следующем году — сборники стихов «Еврейские поэмы» и «Раковина», а в 1919-м — переводы 40 сонетов французского поэта Ж.-М. де Эредиа, в которых использовал опыт художественного перевода Волошина. Поэзия последнего, из французской поэтической школы «Парнас», с которой он был тесно связан, в творчески переработанной в духе русской классики форме оказала значительное влияние на Шенгели.

В 1919 году Шенгели в Крыму. В Севастополе его выбирают комиссаром искусств республики Таврида, в Харькове — после ее падения — председателем Гублиткома. В 1921-м, после окончания университета, он переехал из Харькова в Одессу. Здесь же были опубликованы его драматические поэмы «Нечаев» и «1871 год», восьмой сборник стихов «Изразец», «Трактат о русском стихе» и перевод с французского всех поэм Верхарна.

О выдающихся поэтах серебряного века, таких, как Валерий Брюсов, Анд­рей Белый, Константин Бальмонт, Максимилиан Волошин, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Иван Бунин, Игорь Северянин, Сергей Есенин, Анна Ахматова, Владимир Соловьев, Марина Цветаева, Вячеслав Иванов и Александр Блок, к младшему, последнему поколению которых причислял и себя, Шенгели писал:

 

почти:

Валерия, Андрея, Константина,

Максимильяна, Осипа, Бориса,

Ивана, Игоря, Сергея, Анну,

Владимира, Марину, Вячеслава

И Александра — небывалый хор,

Четырнадцатизвездное

созвездье!

 

А вот позднее стихотворение Шенгели о Северянине:

 

На смерть Игоря Северянина

 

Милый Вы мой и добрый!

Ведь Вы так измучились...

И.Северянин

 

Милый Вы мой и добрый!

Мою Вы пригрели молодость

Сначала просто любезностью,

Там — дружбою и признанием;

И ныне, седой и сгорбленный,

Сквозь трезвость и сквозь 

                                              измолотость,

Я теплою Вашей памятью

С полночным делюсь рыданием.

 

Вы не были, милый, гением,

Вы не были провозвестником,

Но были Вы просто Игорем,

Горячим до самозабвения,

Влюбленным в громокипящее,

Озонных слов кудесником, —

И Вашим дышало воздухом

Погибшее мое поколение!

 

Я помню Вас под Гатчиной

На Вашей реке форелевой

В смешной коричневой курточке

С бронзовыми якоречками;

Я помню Вас перед рампами,

Где бурно поэзы пели Вы,

В старомодный сюртук закованы

И шампанскими брызжа строчками.

 

И всюду — за рыбной ловлею,

В сиянье поэзоконцертовом,

Вы были наивно уверены,

Что Ваша жена — королевочка,

Что друг Ваш будет профессором,

Что все на почте конверты — Вам,

Что самое в мире грустное —

Как в парке плакала девочка.

 

Вы — каплей чистейшей радости,

Вы — лентой яснейшей радуги,

Играя с Гебою ветреной,

Над юностью плыли нашею, —

И нет никого от Каспия,

И нет никого до Ладоги,

Кто, слыша Вас, не принес бы Вам

Любовь свою полной чашею...

15.03.1942

 

В эти годы Шенгели поддерживал дружеские связи с Э.Багрицким, Ю.Олешей, К.Паустовским, Н.Гумилевым, О.Мандельштамом, А.Грином, В.Ходасевичем, В.Катаевым, М.Кузминым, В.Нарбутом, И.Рукавишниковым и другими известными литераторами России.

Нерегулярно получая скромные гонорары за публикацию своих стихов, Шенгели наедался досыта лишь в день получки. Он рассказывал как-то мне, что однажды за такой трапезой его, икающего после съеденной в изрядном количестве колбасы, сидящего босиком на раскладушке застал Багрицкий и тут же громогласно произнес каламбур: «И колбасой икал босой».

Вместе с Ахматовой, Мандельштамом, Г.Ивановым, В.Пястом, М.Лозинским Георгий Аркадьевич примыкает к противопоставившему себя символизму «новоклассическому» литературному направлению, близкому к акмеизму, основанному Гумилевым и Городецким, но отличающемуся своей «борьбой за этот мир, звучащий и красивый, имеющий форму, вес и время».

Признавая Шенгели лидером «нео­классицизма», поэт В.Бугаевский писал: «Классическая муза уже побеждала в наших сердцах музу романтизма». Тогда же Шенгели вырабатывает теорию своей «атомистической поэтики» и применяет ее на практике.

В 1922 году Шенгели переезжает в Москву. Здесь в том же году пишет поэму «Поручик Мертвецов» и в 1925-м переиздает «Раковину». В 1924 году пуб­ликует одновременно с Брюсовым несколько томов переводов Вархана, драматическую поэму «Броненосец Потемкин». В 1924–1926 годах пишет поэмы «Наль», «Доктор Гильотен», «1905 год» и др., в 1927 году издает сборник стихов «Норд», в 1935 году — «Планёр», в 1939-м — «Избранные стихи».

«Планёр» — наиболее характерный образ поэзии Шенгели. Такие летательные аппараты он видел в 1919 году еще в Коктебеле, когда бывал в гостях у Волошина. Как точно подметил Г.Шульгин, который писал о Шенгели: «Его стихи — при всей наглядности переборок строк, растяжек рифмы, скреп переносов и фюзеляжа фабулы — умеют оставаться невероятно легкими и стремительными, как аэроплан и фелюга. Со второго прочтения они взлетают так же легко, как отрывается от земли спичечная конструкция летательного аппарата или набирает ход парусник. Поэтому самые “шенгелевские” стихи там, где внутреннее содержание совпадает с образом: стихотворения “Планёр”, “Блерио”, “Памяти Грина” и созвучные им. Георгий Шенгели — маленький Брюсов, великий бухгалтер размеров, первый планерист в русской поэзии».

 

Планёр

 

Мячик футбольный тиская,

Выкруглилась фанера, —

Тело супрематистское,

Веретено планера.

 

Гнутся, как брови умные,

Вздрагивая от страсти,

Крылья его бесшумные,

Кинутые в пространстве.

 

Это не рев и ржание

Конных бригад мотора, —

Ветреное дрожание,

Пульс голубой простора.

 

В 1925 году Георгия Аркадьевича принимают на должность профессора в Литературно-художественный институт и избирают действительным членом Государственной академии художественных наук, после Блока, Гумилева и Брюсова председателем Всероссийского союза поэтов. Этот союз он возглавлял три года подряд, а после создания Союза писателей СССР, с 1938 по 1942 год, — его секцию переводчиков; работал в Государственном издательстве «Художественная литература», помогая многим гонимым поэтам зарабатывать на жизнь переводами.

В 20-х годах Шенгели «схватился» с лефовцами, отрицавшими культурное наследие, и выпустил в 1927 году резкий памфлет «Маяковский во весь рост». В ответ на это Маяковский, соблазнившись напрашивающейся рифмой, одному из лучших знатоков стиха, автору «Трактата о русском стихе» (1925) без каких-либо доводов выкрикнул:

 

В русском стихе еле-еле

разбирался профессор Шенгели.

 

После этого Шенгели снова обратился к переводу известных западных поэтов (всего им было переведено со всех языков мира 160 тысяч строк).

 

Луч памяти выхватил из запутанного клубка событий и жизненных ситуаций тот погожий августовский вечер 1949 года, когда я принес ему тетрадь своих первых стихов. Конечно, тогда стихи восьмиклассника о трудной жизни русского крестьянства в последние годы жизни Сталина не казались мне несовершенными. Тогда меня поразила серьезность, с какой ученый-поэт разобрал почти каждую строчку, запечатлелось его умение найти даже в стихах подростка те ростки поэтического видения, которые при хорошем уходе могут дать тугие побеги звучащих как музыка стихов.

«“Купол небес на Востоке синеет” — вы хорошо подметили именно эту черту надвигающегося вечера», — улыбаясь и искренне радуясь за меня, произнес он.

Мы подолгу сидели за письменным столом в его рабочем кабинете. Это был своеобразный вечерний университет поэзии, особенно если учесть, что «лекции» по стиховедению читал всесторонне эрудированный профессор-филолог, глубокий теоретик, прокладывающий новые пути в науке о русском стихе. Мой приход нередко совпадал с моментом, когда Георгий Аркадьевич заканчивал свои математические выкладки, необходимые для того, чтобы абсолютно верно вычислить определенные звуковые закономерности стиха у одного или группы поэтов. Это требовалось для научного обоснования законов звуковой организации стиха. Этой стороне стиха уделяли большое внимание поэты-символисты, к младшему поколению которых относил себя Георгий Аркадьевич. Однако своим учителем в поэзии он считал Брюсова.

Поводом для моего знакомства с Шенгели стали шахматы. Выиграв в 1949 году у него первый матч со счетом 4:1, я удостоился «интеллектуального признания» и «получил право» приносить для «критической оценки» свои стихи, переводы с японского и др.

Георгий Аркадьевич всячески поддерживал мои занятия японской филологией. В 1951 году я поступил на японское отделение Института востоковедения и стал посещать факультативный курс Шенгели по теории поэтики на филологическом факультете МГУ. Однажды он передал мне план работы по японской поэтике, предложив для перевода японских пятистиший (танка) из 31 слога (7–5–7–5–7), опираясь на опыт Брюсова, использовать форму европейского элегического дистиха, звучавшего по набросанному для примера стихотворению так:

 

С берега веет

Таинственный ветер весенний...

— Эй, подымай паруса —

Будем мы рыбу ловить.

 

Работу «Ономатопоэтические слова в современном японском языке» я закончил в 1955 году.

В 1951–1953 годах Шенгели интенсивно работал над переводами великого французского поэта Виктора Гюго (1802–1885) и выпустил сборник его стихотворений «Возмездие» (М., 1953). Эти переводы были выполнены на столь высоком уровне, что внук Гюго в письме, которое мне с гордостью показал Георгий Аркадьевич, назвал их конгениальными. Помню, что в качестве примера трудностей (с ними ему удалось блестяще справиться) он привел следующие строки из стихотворения «Открыто на ночь», в котором Гюго клеймил тирана Франции Наполеона III:

 

Таверна ветхая, насквозь освещена,

И вывеска, от лет и копоти черна,

Над Сеной древнею скрипит, вися, 

                                                     с балкона,

Откуда Карл, король, стрелял

                                               во время оно;

На ней еще прочтешь четыре буквы

                                                   «...трон», —

Обрубок сумрачный, финал словца

                                                      «патрон».

 

(Во французском оригинале соответ­ственно «sacre» (коронование, посвящение) как часть слова «massacre» «резня, истребление».)

Другим примером мастерства Шен­гели как переводчика может служить точное воспроизведение исключительно сложной рифмовки абав-гбгв, где рифма б повторяется 18 раз.

Продолжая традицию наиболее точного «перевода» языка оригинала, я предложил на одном из семинаров для молодых поэтов-переводчиков в конце 50-х годов в Центральном доме литераторов, который вел Арсений Тарковский, в переводе трехстишия японского поэта-классика Мацуо-Басё сохранить то же слогоделение, помимо цезур, что и в оригинале. Необходимо это было для того, чтобы дать «зеркальное» отображение японского стиха в языке перевода без ущерба для русского стиха:

 

Боку-но фунэ хасиру Мчится 

                                                         корабль мой,

Ясуму токи арии Но с берега веет 

                                                                     покой.

Момо-но хана. Персики в цвету.

 

Георгий Аркадьевич, кстати, с бухгалтерской точностью насчитал у Пуш­кина 83 029 746 456 ритмических комбинаций в «онегинской строфе». А вот одно из его стихотворений, посвященных гению русской поэзии:

 

Рукописи Пушкина

 

Как нежны, как надрывно милы

И этот пыльный аромат,

И порыжелые чернилы,

И росчерков округлый ряд.

 

В сияньи Крымских побережий,

В Михайловской тиши, — один, —

Размашистые эти мрежи

Сплетал мой вечный властелин.

 

Как выскажу? И слов мне мало:

Здесь, где моя легла слеза,

Его рука перебегала

И медлили Его глаза.

 

И эти влажные напевы

Неистлеваемым зерном

Вздымают золотые севы

На поле выжженном моем.

1917

 

Однажды, в начале 50-х годов, во время своего визита к Шенгели я, войдя в квартиру, увидел у него в столовой седую полную женщину. Ее нос отличала характерная горбинка. Интересны были замечания Ахматовой о том, как надо переводить дальневосточную поэзию, в частности японские пятистишия (танка) и трехстишие (хокку). Она считала, что их не следует рифмовать, «это дурной вкус, отсебятина», а надо переводить белым стихом-дольником, ямбом или хореем, по возможности не длинными строками с чередованием размеров, приводя в качестве примера переводы И.А. Буниным индейского эпоса «Гайавата» и восточного эпоса «Рустем и Зораб» В.А. Жуковским.

Встречался я у Георгия Аркадьевича с Арсением Тарковским, Аркадием Штейнбергом, Сергеем Малашкиным, Семеном Липкиным и другими.

В 1958 году Тарковский вспоминал о Шенгели, которого считал учителем и добрым другом: «Дружба для него была понятием священным. Я уверен, что ради дружбы он мог броситься в огонь не моргнув глазом»*.

После нескольких встреч у Георгия Аркадьевича с Арсением Тарковским, хотя он и любил повторять:

 

Ах, восточные переводы,

Как от них болит голова, —

 

я все же получил от него разрешение показать несколько моих «восточных» стихотворных переводов с японского, и вскоре один из них — стихотворение Юки Сайто «Мать» было опубликовано в 1959 году в газете «Правда».

Шенгели, как настоящий интеллигент, высоко ценил и бережно относился не только к содержанию, но и к форме хороших книг; сам их переплетал. Однажды, увидев у меня только что купленный у букиниста японско-русский словарь М.Мацуды, он взялся его переплести, сделав на шмуцтитуле надпись: «Беспатентный переплетчик — профессор Георгий Шенгели».

В этом, вероятно, проявилось его отношение к форме вообще, прежде всего в той области поэзии, где он был профессионалом. Он неоднократно подчеркивал, что стихотворной форме, мастерскому владению поэтической техникой, без которой содержание произведения теряет свою эстетическую ценность, нужно учиться у этих поэтов.

Однажды, возвращая Георгию Аркадьевичу сборник стихотворений Брюсова, я сказал, что, вероятно, он имеет в виду мысль, выраженную его учителем в изумительных по ясности, филигранно отточенных стихах:

 

Есть тонкие властительные связи

Меж контуром и запахом цветка.

 

Георгий Аркадьевич сразу согласился со мной и снова повел разговор о судьбах современной поэзии. Он никогда не мог говорить о ней без волнения.

Меня глубоко поражала его работоспособность, и в частности, последний монументальный труд в 800 страниц машинописного текста по теории стихосложения — продолжение «Трактата о русском стихе»*.

 

На гранитном барельефе над могилой Шенгели на Ваганьковском кладбище выбиты строки его стихов:

 

Я никогда не изменял

Своей лирической присяге...