Фет Афанасий Афанасьевич (1820–1892)

В русском стане «тихих» поэтов первое — безоговорочно первое — место традиционно занимает Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892). Словно вожатый печальной осенней стаи, с вечно прощальными рыданиями пролетающей над родными просторами, он возглавляет длинный ряд элегических имен: Полонский, Майков, Мей, Минский, Фруг, К.Р. и много-много еще «грустных птиц» XIX столетия, гораздо менее известных. Но «выводок» этот не кончается XIX веком, он протягновен далее, в XX столетие, перечень имен «тихих» лириков, вдохновляемых и предводительствуемых Фетом, можно длить и длить. Только вот почему же сам Фет, чье безусловное лидерство в этом ряду непреходяще и неоспоримо, все-таки выбивается из ряда? Первое и самое очевидное этому объяснение — талант, воистину дивный талант поэта, владевшего искусством запечатлевать в слове тончайшие, кажется, даже непередаваемые оттенки («ряд волшебных изменений»), полудвижения души, скрытые от зрения, слуха, осязания. Умевшего как никто другой нежно и дерзко сопоставить внешне не сопоставимое и высечь, как искру, нечто третье из этого столкновения. Вот зрительный план: «То ласточка мелькнет, то длинная ресница...» Вот звуковой: «То мельница, то соловей...» А вот из смешения звука и запаха возникающая (словно вынутая целиком из летнего дня) атмосфера духоты, зноя и подступающего неведомо как, откуда счастья бытия, явленного в самой простой, как будто только зафиксированной пейзажной картине, не более того:

Две капли брызнули в стекло.
От лип душистым медом тянет.
И что-то к саду подошло,
По свежим листьям барабанит...

Здесь, однако же, больше, чем просто пейзаж, и это непосредственно ощущается, особенно в сравнении со стихами его последователей, честно фиксирующих краски, звуки, запахи. Фет тонко и неповторимо отбирает детали целого, так подбирает их, что картина наполняется чем-то еще, чем-то гораздо более значимым, что изображено в строках. Он первый, наверное, в русской поэзии начал изнутри «расшатывать» пространство. Трехмерная сфера у него расширяется, словно бы раздвигается сама собой, в традиционных пределах и оттого незаметно. Его пейзаж, в отличие от пейзажей последующих модернистов, выглядит все тем же чудесным пейзажем, но что-то неуловимое уже тревожит, не шокирует, как у них, а именно смутно тревожит взгляд:

В заливе дремлют корабли, —
Едва трепещут вымпела.
Далеко небеса ушли —
И к ним морская даль ушла...

Раздвигается небо, размывается даль, словно в картинах импрессионистов. Закованная в строгое четверостишие, уже неуловимо расширяется изнутри неизменяемая форма. Фет остался традиционным поэтом, ни в коем случае не формалистом, но тем не менее отличие его от современников, последователей и сотоварищей явно ощутимо.

Что же еще делает его поэтом вне школ и рамок, просто большим русским поэтом, а не только «представителем тихой лирики», пусть и выдающимся представителем? Мне думается — масштаб, космический, вселенский масштаб поэтического стяжания. Фет, как истинно крупный русский поэт, — поэт космический. Причем космос у него всюду — и в лунной капле, и в звездном поле, и в бесстрашии мысли. «И откуда столько лирической дерзости у этого офицера?» — примерно так недоумевал Лев Толстой, восхищенный лирическими шедеврами своего друга. Толстой, якобы недолюбливавший стихи, якобы... А на деле прекрасно их чувствовавший и безошибочно отличавший истинные высоты поэзии от поэтических миражей.

Не нужно забывать, что Фет жил напряженной внутренней жизнью с самой юности, глубоко проникался философскими идеями, был переводчиком Шопенгауэра и других мыслителей, а не только певцом бабочек и беседок. Уже в молодости глубинные проблемы бытия, жизни и смерти занимали едва ли не основное место в его стихах. Как истинный стоик, он уже в юности решил для себя проблему смерти, ее иллюзорности:

Покуда я дышу — ты мысль моя, не боле,
Игрушка шаткая тоскующей мечты.

В системе его вселенских координат любое земное тело, как и сама планета, лишь относительные величины и в общем-то равные перед вечностью пылинки:

А ты, застывший труп земли, лети,
Неся мой труп по вечному пути!

Прах, уходящий во прах и снова возрождаемый в иных соотношениях, — этот мотив «дурной бесконечности» был слишком знаком и не очень-то значим для Фета. Куда важнее было другое — то, что и рождало все слезы, все вздохи, все сердечные смуты:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.

Стихи так напряжены страстью, мыслью, что лишь по многократном прочтении замечаешь: рифма «огня–уходя» не очень точна. Да и к чему эта точность здесь, в раскаленной лаве, где все переплавлено в целое? Стоит задуматься, почему тот же Толстой сказал Фету, что если даже одна строка уцелеет от всего им написанного, то по ней можно будет воссоздать остальное: «Прочь этот сон, — в нем слишком много слез!»

Слез в стихах Фета предостаточно, но тут важно понять, отчего они. Не от этого ли СНА и внезапного пробуждения — когда беспощадная ясность, резкость запредельного света озаряет жизнь и мир каким-то иным, новым смыслом, неведомым спящему и столь нечасто пробуждающемуся человеку? Может быть, поэт пробуждался чаще и отчетливее других и потому более других оставил рыдающих стихами звуков? Вспомним, что Будда — это пробужденный, вспомним, что Г.Торо сказал: «Я еще не встречал человека, который вполне бы проснулся». Лирический гений чаще других современных поэтов будил именно Фета от «смутного сна», и он видел, что сама земля — «Как смутный сон немая» — уносит его в бесконечность, туда, где он опять становится «как первый житель рая». Но, уже небожитель, вглядываясь оттуда на милое земное, он не мог не проливать своих слез по тому, что любил на земле. Оттуда, издали, и печаль вдвойне. Это вселенские слезы, а не просто сентиментальные вздохи, как нередко трактовались, да и доныне трактуются его «любовные томления». Фет прежде всего поэт космический, часто неоцененный именно в этой своей ипостаси, и поэтому в нашу антологию я решил включить одно из вершинных, на мой взгляд, стихотворений этого, «вселенского» Фета.

На стоге сена ночью южной
Лицом ко тверди я лежал,
И хор светил, живой и дружный,
Кругом раскинувшись, дрожал.

Земля, как смутный сон немая,
Безвестно уносилась прочь,
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.

Я ль несся к бездне полуночной,
Иль сонмы звезд ко мне неслись?
Казалось, будто в длани мощной
Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем
Я взором мерил глубину,
В которой с каждым я мгновеньем
Все невозвратнее тону.