Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Повести военных лет. Воспоминания

Владимир Александрович Красулин (1922–2003) родился в деревне Зубцово Борисоглебского района Яро­славской области. После обучения в училище среднего лейтенантского состава в городе Березники на Урале в 1942 году был направлен на Северо-Западный фронт в районе Осташко­во–Бологое в звании старшего лейтенанта и в качестве командира ба­тареи 120-мм артиллерийских орудий.

Был награжден орденом Красной Звезды, орденом Отечествен­ной вой­ны I степени, двумя орденами Оте­чественной войны II степени, медалями «За взятие Кенигсберга», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов».

После войны учился в МГУ им. М.В. Ломоносова (юридический факультет), по окончании которого про­работал прокурором Дзержинского района Калужской области до 1967 года. Затем работал следователем районной прокуратуры Ленинского района Московской области, в городе Видном, до выхода на пенсию.

К 70-летию Победы

 

От автора

После окончания войны я осознал, что прошел длинный военный путь. Я прошел, можно сказать, по самой середине войны.

Я очень много участвовал в боях, много сам делал во имя победы и видел, что делали окружающие меня ближайшие товарищи.

Еще тогда, сразу по окончании войны, у меня появилось желание все записать на бумагу.

Кипучая наша, стремительная жизнь не позволяла мне сделать это. Шли годы. Я стал пенсионером. В моем сознании все укреплялось и укреплялось убеждение: не могу я, не имею права унести с собой те яркие страницы истории Великой Отечественной войны, не оставив для памяти все, что я знаю, людям.

Немеркнувшую свою память я дополнил документами из Центрального архива Министерст­ва обороны СССР.

В моем материале все достоверно. Упомянутые имена — это люди, с которыми мне пришлось воевать рядом. Упомянутые населенные пунк­ты и города — это путь нашего 918-го Остроленковского, Красно­знаменного, орденов Кутузова и Суворова III степени стрелкового полка 250-й Бобруйской Красно­знаменной стрелковой дивизии.

1985 год

 

И начались военные дороги

 

Нас шестьсот человек. Десять ме­сяцев тому назад мы были обычные парни, в основном 1922 года рождения, городские и деревенские: смоленские, ярославские, алтайские, калужские, калининские. Война всколыхнула всю нашу огромную страну, оторвала людей от мирной жизни, подняла их со своих мест и разбросала в разные стороны. Огромные массы людей на западе с оружием в руках встали на защиту своей Родины от фашистского нашествия. Нас же война бросила на восток, как волна бурного потока выбросила на берег щепы, чтобы новая волна смыла их и увлекла в бушующую стихию.

Мы окончили военное училище. По уплотненной программе прошли курс обучения средних командиров. Занимаясь по 12 часов в сутки, мы изучили воинские уставы, отечественное стрелковое оружие, батальонные и полковые минометы, подготовку данных для стрельбы и правила ведения огня, технику штыкового боя, тактику стрелкового взвода и стрелковой роты в обороне и наступлении днем и ночью. Мы обрели прекрасную строевую выправку. Вчера в клубе военного училища в торжественной обстановке был зачитан приказ командующего Уральским военным округом о присвоении нам воинского звания. Теперь мы лейтенанты. Забрав с собой личные вещи, мы выстроились на плацу во дворе училища для следования на вокзал. С хорошими, добрыми напутствиями попрощались с нами начальник и комиссар училища, преподаватели. Оркестр грянул марш, и колонна тронулась к выходу через ворота. А за воротами огромная толпа женщин, девушек, старых мужчин, подростков — это горожане пришли проститься с бывшими курсантами и родственники или знакомые приехали из ближайших городов и сел проводить своего сына, брата или жениха. Наша колонна расстроилась — в нее влилась толпа провожающих.

Солнечный апрельский день 1942 года подходил к концу. Колонна мед­ленно двигалась к вокзалу. Рядом со мной шел лучший мой друг по училищу — лейтенант Миша Смольянинов. Койки наши стояли рядом, и, когда в помещении было холодно, мы, чтобы согреться, спали на одной кровати. В строю мы тоже были рядом, так как были одинакового роста. Около нас шли лейтенанты Михаил Сафронов, Алексей Горшков, Костя Романов, Иван Санин — друзья. Я шел и вспоминал свои проводы...

Была тихая августовская ночь. Я с ребятами и девчатами нашей деревни прогулял до рассвета. Не пели, не плясали, как недавно было. У всех на душе тревога и печаль. Почти всех мужчин и многих парней уже призвали в армию. И днем и ночью то в одном доме, то сразу в нескольких вспыхивали женские вопли. Пришли уже первые похоронки. Страх и горе поселились в каждом человеке. Призванных провожали за крайний дом всей деревней. Мы только и говорили что о войне. С болью в душе наблюдали появлявшиеся над лесом мерцания взрывов зенитных снарядов. Мы знали: это над Москвой. Дома я лег на кровать поверх одеяла. Не спалось. Вошел отец. Смотрит-смотрит на меня, а по щеке течет слеза.

— Что, папа, — говорю, — вставать?

— Да, вставай. Явиться в военкомат к 12 часам.

Сборы были недолги. Провожали меня также всей деревней. За крайним домом отец обнял за шею, поцеловал, сказал:

— До свидания, сынок, — а у самого покатились из глаз крупные слезы.

Мать упала на мою грудь, зарыдала, а в глазах испуг, ужас. Я только позже понял, что мать провожала меня на войну, страшную, убийственную, долгую. А в то время я еще этого не знал, не понимал, — считал, что война идет где-то далеко, что, пока буду обучаться военному делу, она закончится. Сердце мое сжалось. К горлу подкатил ком, из глаз невольно потекли слезы. Мне хотелось кончить скорее этот мучительный момент прощания. С трудом оторвал от себя руки матери и пошел, не оглядываясь, слыша за собой причитания матери и многих женщин...

И вот сейчас снова будто увидел я те материны глаза. И снова сжалось в тоске сердце.

К вокзалу подошли в глубоких сумерках. Привокзальные огни не горели: город соблюдал светомаскировку. Группами остановились на перроне. Курили. Ожидали поезда. Он подъехал медленно и почти бесшумно. Еще на плацу нам объявили номера вагонов, кто в каком поедет, и, как только поезд остановился, раздалась команда: «По вагонам!» Грянул оркестр. Начались прощания с провожающими. Я нашел свой вагон и на верхних нарах занял места себе и Мише Смольянинову. Через три–пять минут так же тихо и бесшумно вагоны покатились. Звуки оркестра удалялись, стало слышно лишь «бум, бум, бум», а потом и они исчезли. Со скрипом и визгом закрывались двери вагонов. Не раздеваясь, все легли на своих местах. В вагоне прохладно, но растапливать печку-чугунку никто не хотел. Каждый погрузился в свои думы. Остались позади курсантская муштра, напряженная учеба, строгий режим. Мы — командиры. Скоро приедем в свою часть. Нужно же нам какое-то время, чтобы освоиться с положением командира. Будем жить в доме начальствующего состава. Или на частных квартирах. Нам выдадут лейтенантское обмундирование, хромовые сапоги, широкий командирский ремень с портупеей через плечо, а на ремне — кожаная кобура, и в ней, конечно, пистолет. Планшетку выдадут, полевую сумку... В свободное от службы время пойдем в город, и без увольнительной записки. Это были радужные мысли молодых людей, гордых своим положением, а о смерти и крови думать никто не хотел.

А может быть, нас повезут прямо на фронт? Тогда на какой фронт? Хорошо бы узнать, какой дорогой поедем. Вот бы через наш город, думали многие. Можно было бы забежать домой, повидаться с родными, близкими. Стучат колеса о рельсы, поскрипывает вагонное сцепление, кипят мысли в наших горячих головах...

Солнечным утром поезд катил нас мимо голых от снега полей, мимо лесов, кустарников, мимо затопленных талыми водами равнин. В вагоне топилась печка, стало тепло. В середине дня наш поезд остановился в городе Кирове. Прошел дежурный по эшелону, объявил: «Поезд будет стоять сорок минут». Мы вышли из вагона. И вот они признаки войны: все пути станции заняты эшелонами с пушками, с танками, с платформами, нагруженными тюками сена, с лошадьми. И военные, военные. Но между эшелонами вереницами шли женщины и предлагали купить у них лепешки, вареную картошку, куски хлеба, чаще предлагали обменять эти продукты на мыло. В вагоны заглядывали — может быть, надеялись увидеть кого-либо из своих. Мы взяли котелки и пошли за кипятком. «Как же все изменилось за такое короткое время войны! Какие истощенные люди стали», — думал я, глядя вокруг. Мы вернулись в вагон, обедали. В дверь нашего вагона прокричали: «Ребята, жертвуйте деньги на гармонь!» Мы отдали деньги, кто сколько мог. А через 15–20 минут в нашем эшелоне залихватски заиграла гармонь.

На следующий день проехали мостом через реку Вятку. Ее вешние воды разлились на огромное пространство по обе стороны дороги. Потом проезжали города Шарья, Галич, Буй, Данилов. Теперь не было сомнения, что наш поезд проедет через Ярославль. Наступило 3 мая, третье утро нашего пути. Поезд стоял. Я вышел из вагона. На минуту ослепило яркое солнце. На многочисленных запасных путях стояли товарные и пассажирские вагоны, то обгорелые, то разбитые в щепы. Из других вагонов вышли многие наши. Я спросил:

— Где стоим, ребята?

Мне ответили:

— Перед Ярославлем.

Я посмотрел вперед — точно. Вот они, трубы резинового комбината. Но впереди нашего эшелона впритык стоял другой эшелон, а перед ним третий — и так километров шесть, до самого Ярославля. «Когда же мы попадем туда? Не раньше как к ночи», — думал я. А сердце рвется туда. Мой любимый город. Там я жил и учился. Там есть родные, хотя и не близкие. Сознание осенила идея идти пешком. Полковник, начальник эшелона, разрешил мне отлучиться, попросил не отстать.

Я не шел, а бежал к переправе через Волгу, обгоняя поток людей, плохо одетых, с хмурыми, серыми лицами. Паром, заполненный людьми, уже отчаливал, но я успел на него вскочить. На противоположном берегу он причалил напротив сквера, что ведет к театру имени Волкова. Я вбежал по крутому берегу на волжскую набережную. «Здравствуй, город! — трепетала моя душа. — Здравствуйте, люди, проживающие в нем!» Ко мне тут же подошли два моряка с красными повязками на рукавах:

— Ваши документы?

Я понял, что это военный патруль, показал им свое удостоверение. Они, прочитав, вернули его мне, козырнув под бескозырки:

— Можете следовать!

Я уже отошел от них, но мне так хотелось говорить с людьми, что я вернулся, говорю:

— Братцы, как вы тут живете? Как город?

Они, невозмутимые, не остановившись, сказали:

— Живем ничего. Вчера город бомбили немецкие самолеты.

— Куда, — говорю, — бомбы попали?

— Метили в мост через Волгу, да не попали.

Я зашагал по скверу. Ветерок перекатывал прошлогодние сухие листья. На улицах почти безлюдно. Стекла окон перекрещены полосами бумаги. Стены домов, особенно крупных, замазаны желто-серыми кривыми полосами. Безмолвный сад автозавода изрыт, на месте танцплощадки установлены зенитные пушки. Вместо радости, восторга теперь мою душу наполнила тревожная тоска. На площади перед театром у меня еще раз патрули проверили документы. Я иду к родственникам, на Малооктябрьскую улицу. К встрече надо что-то купить. Я обошел все магазины в центре и по Сенной улице — ни съедобного, ни спиртного в магазинах не было. Родственники встретили меня без восторга. Я сразу догадался, что нечем им меня угостить, что в их жизнь вошла нужда. Сидели и много разговаривали. Меня интересовала каждая мелочь. Покушали картошки с квашеной капустой. Я рассказал о себе. «Куда везут, — говорю, — не знаю». Очень просил написать письмо родителям, немедленно. День клонился к концу. Я распрощался и пошел на вокзал Всполье.

Еще издали я узнал своих — нестройная колонна шла через железнодорожные пути к перрону. Я пристроился к друзьям, они шли в столовую. Она располагалась недалеко от перрона. Под огромной крышей, без стен и пола стояли рядами длинные, из досок столы. Я прикинул: одновременно за столы могло сесть не менее тысячи человек. Это столовая военного времени, пункт питания проезжающих через город воинских частей. Покушали сытно. Когда вернулись в вагоны, было уже темно. Я лег полежать и мгновенно уснул. Проснулся в темноте. Поезд ехал. Смольянинов не спал. Я спросил:

— Миша, где едем?

— Недавно проехали Рыбинск, — ответил он.

— Значит, фронт, Миша?

— Да. Северо-Западный, — уточнил он.

Утром поезд остановился на станции Сонково. Прошел дежурный по эшелону, объявил:

— Двери держать раскрытыми с обеих сторон. Назначить наблюдателя за  воздухом. При налете авиации прыгать из вагонов, разбегаться и падать в укрытие.

Проехали станцию Бежецк. Левый нижний угол небольшого вокзальчика был оторван взрывом бомбы. На путях ни эшелона, ни даже единого вагона. Проехали станции Максатиха, Удомля. На станции Бологое поезд остановился, но тут же подбежали железнодорожники и потребовали немедленно покинуть станцию. Они сообщили, что станция подвергается бомбежке по три-четыре раза в день. Действительно, среди путей видно много воронок, изогнутых рельс, вывернутых шпал. Наш полковник подчинился, хотя и надо было нам взять здесь продукты питания. За семафором поезд остановился. Следовавший с поездом старшина отобрал двадцать человек, они пешком сходили в Бологое и в мешках принесли продукты. Вечером наш поезд подъезжал к городу Валдаю. Мы знали, что это наш конечный пункт, и приготовились к высадке. Где-то совсем близко застучали зенитки. По эшелону понеслось: «Воздух!» Все попрыгали из вагонов. Я подбежал к невысокой кирпичной ограде и лег, прижавшись к стене. На небольшой высоте сквозь туман я увидел над городом шесть больших серых машин. И тут же сквозь рев их моторов услышал пулеметные очереди. Строй самолетов нарушился. На земле загрохотали мощные взрывы. Самолеты врассыпную начали улетать, удалялось и пулеметное стрекотание.

Утром мы узнали, что немецкие самолеты встретили два наших истребителя, что им пришлось бросить бомбы куда попало, что два самолета было сбито. Нас распределили на ночлег. Меня и еще человек тридцать привели в комнату на втором этаже. Комната была невелика. На стене висел телефонный аппарат. Похоже, до войны здесь размещалась почта.

— Здесь ночуйте, — сказали нам.

— Как ночевать? — осмотрелся я. — На полу столько пыли.

Сел у стенки, облокотился на свой вещевой мешок и мгновенно уснул. Ночью проснулся — около моего лица подошва чьего-то сапога. Но так мягко, так тепло было мне, что я хотел, чтобы ничего не менялось. И опять уснул.

Утро наступило солнечное, теплое. От нашего дома видны валдайские дали. Нам выдали хлеб и копченую рыбу. Мы позавтракали и пошли. Нас вел старший лейтенант с хорошей строевой выправкой и в хорошо подогнанном обмундировании. Мы шли нестройной колонной по булыжной дороге. По сторонам в неглубоких кюветах стояла зеленая талая вода. За кюветами — лес. В небе беспрерывно курсировали два наших истребителя. От соленой-копченой рыбы многие захотели пить и припадали к воде в кюветах. Старший лейтенант заметил и в резкой форме пресек:

— Что, младенцы, не знаете, что ли, что в походах нельзя пить холодную сырую воду?

Мы прошли около двадцати километров и пришли в расположение резерва Северо-Западного фронта. В этот же день мы посетили баню, а утром следующего дня половина из нас, вызванных по фамилии, ушла дальше. Повел нас тот же старший лейтенант. Проходили покинутые жителями деревни, поля, перелески, низины, возвышенности. На голых от снега полях ни грачей, ни ворон. Солнце светит хорошо, но не греет. Грусть в душе. Шлепаем по грязной, размытой вешними водами конной дороге, растянулись длинной цепочкой. Вдруг по дороге промчались, как маленькие чертики в пляске, фонтаны грязи, а с высоты донеслось буррр... В небе летел немецкий самолет. Упал, раскинув руки, лицом в грязь шедший впереди меня лейтенант. Пуля попала ему в левую лопатку и вышла через живот. Подбежали. Он был мертв. По очереди понесли мы тело своего товарища. На подходе к очередной деревне нас окликнули из куста:

— Старший, ко мне, остальные на месте!

Теперь я увидел замаскированный станковый пулемет и троих бойцов. Старший лейтенант подошел, показал документы, вернулся к нам:

— Располагайтесь здесь, ждите меня. — И ушел в деревню.

Он вернулся часа через два в сопровождении другого старшего лейтенанта. И тот, второй, назвав по списку фамилии, увел от нас еще часть наших товарищей. Унесли они и труп. мы ночевали в пустых домах какой-то деревни. на следующий день прошли километ­ров десять, пришли на какой-то полустанок, сели в пассажирские вагоны, проехали станции Горушка, Валдай, Бологое и высадились в городе Осташкове.

В городе почти не было жителей. Мы расположились около частных домиков на окраинной улице. Пришел батальонный комиссар и увел от нас еще большую часть товарищей. Нас осталось семь–десять человек. Мы получили здесь хлеб и брикеты горохового пюре и пшенной каши. Была вторая половина дня. Ярко светило солнце. Его лучи серебрились в мелких волнах окаймлявшего город озера. Мы слева обошли озеро, во­шли в лес и увидели трупы немецких солдат. Их было много. То тут, то там лежали они в разных позах. Молодые, рослые. Мы ходили от одного к другому. Смерть еще не обезобразила их лица, руки, как будто они были убиты недавно. Мы-то догадывались, что они были убиты во время осенне-зимнего наступления наших войск и их никто не убрал.

Я остановился около одного. Он лежал кверху лицом, раскинув руки. Его голова наполовину в воде. Ручеек вешней воды колышит его длинные светло-русые волосы. «Что привело тебя, человек, — думал я, — чтобы сложить в расцвете своих сил голову свою здесь, в далеком русском лесу? Ни твоя мать, никто из родных твоих не узнает, как и где ты погиб. И никто не похоронит тебя как человека...» Кто-то из наших нашел пистолет. Разобрали, зарядили. Повесили на сук каску, владелец выстрелил. В каске образовалась дырка. Стреляет. Теперь мы вооружены. К исходу дня старший лейтенант остановил нас, сказал:

— Все, пришли.

— Куда пришли? — спрашиваем мы.

— В дивизию, куда вы назначены.

Кругом негустой смешанный лес. Справа неглубокий овраг, поросший ольхой.

— А что это, фронт? — спросил кто-то.

— Да, это фронт. Не передовая, конечно. Здесь штаб дивизии. Я пойду доложу. Отдыхайте. — И ушел.

«Чудно, — думал я. — Фронт, а стрельбы никакой не слышно». Вернулся он скоро. Сообщил, что пока нет генерала, что, когда он прибудет, нас позовут. Распрощался с нами:

— Ну, ребята, до свидания. Мне надо возвращаться к своей службе. Всего вам доброго. Желаю вам боевых успехов!

И ушел. Мы все были голодны. Пользуясь моментом, решили сварить себе еду. Разожгли костры, пристраиваем котелки. Через овраг бежит майор с красной повязкой на рукаве, кричит:

— Тушите! Немедленно тушите! Вы что мне тут целую тучу дыма напустили? Хотите, чтобы сюда бомбы полетели? Кто такие?

Мы объяснились.

— А, новички! Идите в овраг, жгите сухую ольху, она дыма не дает.

Нас позвали, когда опустились сумерки. Мы выстроились в две шеренги. В стороне стояли несколько командиров. Их общее имя я узнал позже — «покупатели». Из блиндажа, сверху заваленного горой крупных камней, вышел генерал. Он поздоровался с нами. Мы ответили по-уставному. Поздравил нас с прибытием.

— Я командир дивизии, — сказал генерал. — Фамилия моя Степаненко. Вы прибыли в 250-ю стрелковую дивизию. Дивизия участвовала в боях. Были поражения, были и успехи. Перед нами 16-я окруженная немецкая армия. На западе она имеет проход, за который идут бои: то противнику удается расширить проход до семи километров, то наши войска сужают его до трех километров. Наша дивизия занимает оборону против сильно укрепленного опорного пункта — деревни Вотолино. Перед нами задача: прочно удерживать оборону, а когда будет приказ — разгромить врага в этом котле.

Еще говорил генерал о воинском долге, о чести командира, о совершенствовании боевого мастерства. Пожелав нам успехов в предстоящих боях, он ушел. Ко мне и Мише Смольянинову подошел батальонный комиссар.

— Я вас беру к себе, — сказал он.

Так мы попали в 439-й отдельный минометный дивизион. Было очень темно. Батальонный комиссар вел быстро, мы едва за ним успевали. То попадали в окоп, то в воронку, падали, а он нет, как-то видел, перепрыгивал. Я немного ориентировался в местности и понял, что он ведет нас в противоположную от передовой сторону. Мы пришли в широкий карьер — похоже, здесь для строек брали песок, — указал на широкую нору в берегу:

— Здесь ночуете, — и сам ушел куда-то.

Щель была узкая, на полу, на земле жидко набросаны еловые ветки.

Спали мы крепко. Утром в карьере я увидел много повозок, лошадей, кухню, много бойцов — чье-то тыловое хозяйство. Только мы с Мишей начали вытряхивать шинели от песка, как к нам подошел боец с водой в котелке:

— Здравия желаю! Принес воды умыться. — Он же принес нам в котелках пшенной каши. — Мне приказано проводить вас к командиру дивизиона, — сказал он.

Теперь мы шли в сторону передовой. По пути встречались бойцы, на сучьях деревьев висели телефонные кабели. В редком, низкорослом сосняке с неглубоким окопом нас встретил майор. Боец шепнул:

— Командир дивизиона.

Мы доложили по-уставному. Он поздоровался с нами за руку:

— Командир дивизиона майор Егоров.

Сели, свесив ноги в окоп. Майор спрашивал нас, где учились, чему научились, откуда родом. И вдруг он и боец мгновенно упали в окоп. Мы же с Мишей остались сидеть. Метрах в тридцати от нас треснула немецкая мина. Майор недобро посмотрел на нас:

— Когда нужно, надо кланяться. На войне, бывает, убивает. — Мне: — Во вторую батарею пойдете. — На Мишу: — А вы — в первую. — И бойцу: — Проводите их.

Мы прошли немного. На восточном скате невысокой сопки, поросшей низкорослыми соснами, располагалась батарея. Четыре 120-миллиметровых миномета расположены метрах в 15–20 друг от друга, находятся в боевой готовности. Их опорные плиты так вбиты в землю, что покрылись водой. «Много недавно стреляли», — подумал я. На зов часового из блиндажа вышел лейтенант. Среднего роста, кареглазый, со слегка заметными рябинками на щеках, без головного убора, в шубке-безрукавке.

— В чем дело? — обратился он ко мне.

— К вам на постоянное место жительства, — говорю я.

— Очень рад! А то я здесь один. — Протянул руку. — Лейтенант Петров! Сергей Петров.

Я назвал свою фамилию и имя. Мы крепко пожали друг другу руки. Миша Смольянинов с бойцом ушли дальше, на другую батарею.

 

 

Первый бой

 

В тот день меня позвал на наблюдательный пункт командир батареи. Провожал меня батареец, рослый красивый мужчина по фамилии Майоров. Мы спустились с нашей сопки и шли по низменной равнине с извивающимся по правому краю ручьем. Впереди виднелась высокая сопка. Впереди, далеко, выстрелила пушка. Зашуршал, а затем засвистел, приближаясь, снаряд. Майоров упал на землю. Снаряд разорвался метрах в ста, за ручьем в поле.

— Надо ложиться, — сказал Майоров.

— Подумаешь, один снаряд! Да и разорвался-то он далеко, осколки не достанут.

Но осколки следующего разорвавшегося снаряда срубили вершинку у березы, и я понял — Майоров прав. Методически, с интервалом минуты в две стреляла пушка, и ее снаряды, как будто сопровождая нас, рвались вблизи. Теперь падал на землю и я.

Подошли к сопке. Крутой ее скат был весь изрыт ямками, норами. Она походила на пчелиные соты. Карабкаясь вверх, я видел, что большинство ямок и нор заняты бойцами. Мы поднялись уже высоко. Летел очередной снаряд. По его режущему ухо свисту я, неопытный, определил, что он разорвется близко. Впереди ровик, наполовину покрытый лозняком и дерном. Первым моим желанием было укрыться в этом ровике. Но ближе, слева, другой, совсем мелкий. Я бросился в него. Я еще находился в падении, как по моим ушам сильно и больно ударило. Поднявшись, я увидел вместо того ровика дымящуюся воронку. Майоров побежал, я за ним — и мы очутились в глубоком, с грязным дном окопе. По ответвлению окопа мы пришли к блиндажу. Вместо двери — опущенная плащ-палатка. Я вошел, полусогнувшись, по форме доложил о прибытии для прохождения службы. Передо мною был старший лейтенант со смуглым, с тонкими чертами лицом. Он протянул мне руку:

— Рад, очень рад! А то у меня на батарее всего один командир взвода. Командир батареи старший лейтенант Микитянский.

Я ответил комбату на многочисленные его вопросы.

— Ладно, хорошо, — сказал он. — Будем воевать! Давай знакомиться с передним краем. — Он дал мне бинокль. — Смотри.

Я направил бинокль через щель-амбра­зуру. Прямо под сопкой, внизу, озеро. За ним, поднимаясь все выше, поле. По гребню поля — окопы противника. Я смотрел вправо, влево, осмотрел всю местность перед сопкой и ничего живого и примечательного не увидел. Пушка перестала стрелять, ружейно-пулеметной стрельбы нет. Тишина. Но мое сознание подсказывало: в любую секунду стороны могут обрушить огонь.

— Ну, что увидел? — говорит комбат. — Слушай... Окопы ты видел. За окопами, за полем, в низине, деревня Вотолино — сильно укрепленный опорный пункт противника. Его позиция очень выгодная. Во-первых, он возвышается над всеми подступами к его обороне. Во-вторых, за первыми окопами у него есть еще оборонительные линии, а нам их не видно. Я засек несколько пулеметных точек, но у них столько пулеметов, что хоть всю траншею засекай. Есть не менее двух батарей батальонных минометов, по-моему, три артиллерийские батареи.

Выслушав, я снова долго рассматривал через бинокль оборону врага. Показал мне комбат, где пулеметные точки, где дзоты.

— Ладно, — говорит, — идите на батарею, принимайте второй взвод.

Утром следующего дня лейтенант Петров построил вверенный мне взвод, представил меня. Я смотрю на них. Четырнадцать человек. По внешнему виду — все стали военными недавно. Большинство из них гораздо старше меня. Старший сержант Дудин — бывший заместитель председателя райисполкома, сержант Власов — бухгалтер, сержант Попов — председатель колхоза, еще семерым гожусь я в сыновья. «Как буду командовать?» — думал я, самому как-то стало неудобно.

— Будем воевать, товарищи, — говорю я. — Можно разойтись.

В этот и последующие дни я знакомился с батарейцами, осматривал личное оружие подчиненных, минометы, минные склады. Приходил на батарею комбат, показал запасной наблюдательный пункт — в лесу, на высокой сосне.

Вечером 19 мая комбат позвал меня на наблюдательный пункт.

— Завтра наступление. Дивизии приказано взять Вотолино. Посмотришь, поучишься, так сказать, боевое крещение примешь, — сказал он.

Ночью окопы заполнили бойцы-пехотинцы. Они, сидя, ели из котелков кашу. Курили в рукав, шепотом обменивались редкими словами. Потом окопы опустели. Мы сидели в блиндаже в темноте. Телефонист периодически: «Береза, я сосна...» Проверка. Комбат, похоже, дремал. Я дрожал от холода и волнения. Забрезжил рассвет. Телефонист позвал комбата, передал ему трубку. Комбат слушал, несколько раз сказал «есть», затем «ясно», передал трубку телефонисту, сказал:

— Передавай, батарея к бою.

Телефонист в трубку повторил команду.

Я в свой бинокль начал осматривать местность. Сквозь предутреннюю мглу увидел, как справа из-за сопки на поле вышли серые фигуры пехоты. Бойцы шли полусогнувшись, с винтовками наперевес. Их много. Прошли с полкилометра. От окопов врага в их сторону потянулись нити трассирующих очередей, затрещала ружейно-пулеметная стрельба. Отскакивая от земли рикошетом, пули засвистели, завизжали, взвиваясь ввысь.

— Батарея, пять мин, беглый огонь! — скомандовал комбат.

Из леса залпами ударили наши орудия. Над окопами противника почти одновременно взметнулись десятки лохматых желто-красных вспышек. Среди продвигающейся пехоты начали рваться снаряды и мины. Я увидел, как слева от озера тоже наступала наша пехота с двумя танками впереди. Стрельба из орудий и разрывы снарядов и мин слились в общий гул. Дрожь моя перешла в лихорадку. Я искал взрывы наших мин и не мог найти в хаосе многих взрывов. Комбат же, не отрываясь от бинокля, подавал все новые и новые команды. Теперь пехота не шла, а медленно продвигалась перебежками, ползком. Вскоре в дыму ее стало совершенно не видно. Загрохотали взрывы снарядов на нашей сопке. Их свист и взрывы совершенно вывели меня из самообладания. Я хотел только одного: зарыться в землю, не слышать и не видеть этого ада. Наступающих слева от озера пехотинцев тоже стало не видно. Один танк уже вполз на гребень, похоже начав утюжить окопы врага, но остановился, затем загорелся. Другой, пятясь задом, начал откатываться. В воздухе появились немецкие самолеты. Шесть двухмоторных тяжелых машин выстроилось в большой круг над нашей сопкой. Я вышел в окоп. От ведущего самолета начали отрываться черные капли. Я сосчитал — шесть. Пока они еще были видны в падении, я определил: вcе они летели прямо на меня. Я слышал ранее, что взрывной волной вырывает глаза, лопаются в ушах перепонки. Я зажал ладонями глаза, а большими пальцами уши и упал на дно окопа. В одно мгновение мелькнули в моем сознании лицо матери и вся моя прожитая жизнь. «Все, конец», — думал я. Режущий уши свист нарастал. Провалилось подо мной дно окопа, но я упал на него, потом оно начало проваливаться часто. Меня колотило о дно и стенки окопа, сверху посыпались комья и глыбы земли. Потом стало тихо, лишь вой моторов в небе.

Я встал. Над сопкой медленно плыла туча черного дыма. По окопу, торопясь, протащили убитых и раненых. Слева, недалеко, я увидел торчащие из земли бревна, рядом — глубокие воронки... Но самолеты, не нарушив кругового строя, делали второй заход. Я только было подумал: «Жив, ничего, пронесло», — как от первого самолета отделилось опять шесть бомб. «Теперь-то наверняка убьет. Разве можно уцелеть, когда такие глубокие воронки?» — думал я. Снова зажал глаза и уши и упал на дно окопа. И снова колотило меня о дно и стенки окопа. Но самолеты делали третий заход. Сознание мое так запротестовало, что я, кажется, готов был кричать: «Хватит, гады!» Под крыльями первого самолета заполыхало пламя с дымом. Я как сумасшедший заорал во все горло: «Горит, гад, горит!» — но тут же увидел, как тяжелые пули вспарывали окружавшую меня землю. Стоявший недалеко от меня незнакомый мне молодой лейтенант-артиллерист громко простонал и упал на дно окопа. Все самолеты обстреляли сопку из пулеметов и улетели. Бой явно стихал. Сознание мое мне подсказывало: наступление наше сорвалось. Ко мне подошел комбат.

— Жив? — спросил.

Я смотрю на него, он это или не он. Так изменился он в лице.

Примерно через час прилетели два таких же самолета. С большой высоты они высыпали бомбы так, что ни одна не попала даже в сопку, большинство разорвалось в озере. До конца дня немецкие мины и снаряды рвались там, где, видимо, окопалась пехота. Наша артиллерия отвечала редкими выстрелами.

Наступили сумерки. Комбата по телефону кто-то вызвал. Он оставил мне записи целей, разъяснил, что, если вспыхнет стрельба справа, нужно открывать огонь по цели номер «три», и ушел.

Нам принесли с батареи еду — холодную, невкусную пшенную кашу. По окопу туда и сюда ходили бойцы. Oт многих слышал: взрывом бомбы убит командир полка. Над полем, над озером носились трассирующие пули. Ноги мои подгибались от усталости и переживаний.

Комбат возвратился ночью.

— Вот что, лейтенант, с рассветом снова наступаем. Отсюда мы ничего не видим. В лучшем случае будем стрелять впустую, в худшем — по своим. Вы отправитесь на передовой наблюдательный пункт. Найдете командира второго батальона 918-го полка и по его связи будете корректировать огонь батареи, — сказал он.

Я понял, какой опасности подвергаюсь, но душу наполнили отвага и гордость. «Завтра я буду видеть врага и бить его. Ох и дам я им!» — думал я.

— Отправляйтесь, пока темно, — сказал комбат. — Желаю успеха. — пожал мне руку.

Я прошел по окопу вправо вниз, вышел на поле и зашагал в сторону взвивавшихся в небо ракет. Сразу догнал подводу.

— Что везешь, боец? — спросил я.

— Пищу, патроны.

— В какой батальон? — спрашиваю.

— В первый.

Встретились сразу три подводы: везли раненых.

— Не знаете ли, братцы, где располагается командир второго баталь­она?

— Не знаем, — ответили.

Прохожу мимо убитых — уж с десяток видел. Обхожу многочисленные воронки. Иду быстро. С наблюдательного пункта казалось все близко, все ровно, а тут канавы, овражки. Забрезжил рассвет. Перестали вспыхивать ракеты. Ружейно-пулеметная стрельба теперь не спереди, а справа. Прошел еще с полкилометра: убитые, убитые... Наступило пасмурное, туманное утро. То справа, то слева, то впереди начали шлепаться с треском мины. Я увидел станковый пулемет и в окопчике около него троих бойцов. Подбежал к ним, упал в окопчик:

— Какого, братцы, батальона?

— Второго, — отвечают.

«Хорошо, — думаю, — нашел».

— А где командир батальона? — спрашиваю.

— Вчера убило, — говорят.

— А где командный пункт? — кричу.

— Не знаем.

Перебежками между взрывами я прибежал к недлинному окопу. В нем было с десяток бойцов. От них я узнал, что они из второго батальона, но другого, 916-го полка. Я растерялся. Болтаюсь в боевых порядках другого полка. Справа вдали загрохотали орудия. Кругом около меня густо начали рваться снаряды, засвистели пули. Я упал в воронку. «Опоздал», — с болью просверлило мозг. Отдышавшись, я рывками побежал от воронки к воронке. Теперь казалось, кругом меня трещала ружейно-пулеметная стрельба. Пули так густо свистели над воронкой, что я, оробев, боялся шевельнуться. Но, помня свой долг, я пополз. От воронки к воронке. Мозг просверлила новая, страшная мысль: я заблудился.

Рядом с моей воронкой оглушительно разорвался снаряд. В голове моей, кажется, встряхнулись мозги. Я теперь не знаю, в какой стороне свои, в какой противник. Да и много ли увидишь из воронки? Я ползал уже давно, весь промокший и грязный, выбился из сил. Мною овладели беспомощность, безразличие. Прилетели семь одномоторных немецких самолетов. Они пикировали надо мной, и бомбы рвались близко. Во второй половине дня бой постепенно стал затихать. Я смог сориентироваться по озеру, которое увидел, но искать командира батальона посчитал бесполезным. С наступлением сумерек я пришел на наблюдательный пункт. Комбат встретил меня недобрым взглядом.

— Где вы были? — спросил он.

— Я не нашел комбата, — говорю. — Я заблудился.

Он осмотрел меня с головы до ног:

— В воронке отсиделись, товарищ лейтенант!

Он, видимо, увидел в моих глазах вспыхнувшую к нему ненависть, дрожь в руках. И громче:

— А чем вы докажете, что не отсиделись в воронке? Во всяком случае, вы сегодня в бою не участвовали!

Я понял всю бессмысленность оправдываться — я ведь действительно в бою не участвовал. Хотя и ненамеренно. А в голове сверлит мысль: «Комбат подозревает меня в трусости».

 

 

«Кто на Северо-Западном фронте не бывал, тот горя не видал» (фронтовая поговорка)

 

Наступление нашей дивизии 20–21 мая на опорный пункт Вотолино не имело успеха. Понеся серьезные потери, пехота окопалась на достигнутых рубежах, не стронув с места противника.

Наши окопы от окопов немцев оказались в непосредственной близости, а в районе кладбища нейтральная полоса была не шире 60–70 метров. Дивизия перешла к обороне. Сейчас, по прошествии более сорока лет, я точнее могу определить причины нашей неудачи, чем тогда. Во-первых, противник во много раз превосходил наши наступающие подразделения в автоматическом стрелковом оружии. Во-вторых, не превосходя в количестве стволов орудий и минометов, противник во много раз превзошел нас в количестве произведенных им выстрелов. И в-третьих, ударив по сопке авиацией, противник на продолжительное время лишил нас возможности управлять боем и корректировать огонь артиллерии, так как все наблюдательные пункты находились на этой сопке.

Началась окопно-блиндажная жизнь. Остаток мая и весь июнь погода стояла пасмурная и дождливая. В окопах образовалась жидкая грязь, в некоторых местах чуть ли не по колено. Блиндажи протекали. Удивительная там местность: слева от нашей огневой позиции довольно высокая сопка, а на вершине ее бьет ключ, от которого стекал маленький ручеек. Наши батарейцы, правда, покрыли блиндажи дополнительным слоем дерна с покатами на стороны, и течь в блиндажи прекратилась. Но они оставались с низким потолком, так что можно было только сидеть. Вкапываться глубже нельзя: вода.

Я подружился с лейтенантом Петровым, со всеми батарейцами. Все были прекрасные люди. Теперь батарея занималась огневой подготовкой и улучшением огневой позиции. Командиры взводов и батарей в определенные дни также занимались огневой подготовкой. На ровной поляне был оборудован полигон. Руководил занятиями командир дивизиона майор Егоров. На каждом занятии присутствовал и комиссар дивизиона, батальонный комиссар Чубрик. Это он забрал в дивизион меня и Мишу Смольянинова. Теперь мы с Мишей встречались часто. На занятиях каждый командир по очереди должен был подготовить данные для стрельбы и «вести огонь до поражения цели», причем засекалось время и считалось количество «произведенных выстрелов». Присутствующие на занятиях каждый также готовил данные для стрельбы, следил за «ведением огня». Потом сообща разбирали, были ли ошибки в подготовке данных и ведении огня у стреляющего. «Взрывы мин» на полигоне обозначал красным флажком старший лейтенант Григорий Ломовицкий, командир третьей батареи. Это был стройный, красивый, в хорошо подогнанном обмундировании, энергичный 23-летний командир. Я угадал в нем сильного, волевого человека, хорошо знающего артиллерию. Он, кроме всего прочего, обладал остроумием и юмором. Он стал моим кумиром.

Познакомился и с комбатом-1, старшим лейтенантом Александром Гринько, мужчиной 28 лет, с выправкой кадрового командира, а также с его заместителем, старшим лейтенантом Александром Инкудиновым. Наш комбат Микитянский своим умом, рассудительностью и хорошими знаниями артиллерии невольно вызывал во мне уважение к нему, хотя где-то в глубине души и жила обида за несправедливое подозрение меня в трусости. В июне месяце был отозван лейтенант Петров. Мы душевно с ним простились. Его судьба мне неизвестна до сих пор. Вместо него был прислан лейтенант Анатолий Седлецкий, высокий 20-летний парень, слегка сутуловатый, с тонкими чертами лица и большими навыкате голубыми глазами. Первое, что заметно, — это его небрежная одежда и выправка. На тонкой шее велик воротник гимнастерки, шинель широка и под ремнем в складках, на ногах не по размеру кирзовые сапоги. Но на очередных занятиях он показал прекрасное знание артиллерии.

Кроме него, на занятиях появились еще двое новичков: один, небольшого роста, на вид моложе меня, солдатская шинель на нем аккуратно заправлена, блондин со слегка заметными на белых щеках веснушками, лейтенант Николай Бобарыко, второй, с красивым бледно-розовым, как у девушки, лицом, лейтенант Александр Mapтынов.

Бурно зеленели кругом травы и кустарники. Питание мы получали удовлетворительное. Боев не было. На передовой немцы беспрерывно жгли ракеты, периодически стреляли в нашу сторону из пулеметов. Наши отвечали. Днем совсем тишина. Но на нашем участке фронта шла невидимая, почти неслышная жестокая война — снайперская. Десятки снайперов уходили ночью на свои огневые позиции, которые выбирали иногда на нейтральной полосе. И десятки фашистов, взмахнув руками над окопом, падали от их метких пуль. У немцев тоже было сильно развито снайперское дело. И еще важное мероприятие осуществлялось в тот период времени — наблюдение за противником. Ежедневно с рассвета и дотемна в сторону противника направлялись с наблюдательных пунктов десятки биноклей и стереотруб. Изучалась не только оборона противника, не только его огневая система на передовой, но и поведение врага в тылах.

За деревней Вотолино местность поднималась все выше и выше километров на пятнадцать и, следовательно, нами просматривалась. Наблюдатели могли видеть все передвижения противника в тылу. А там, на горизонте, где виднелась белая церковь, у фашистов был аэродром, на который делали посадку тяжелые транспортные самолеты. В иные дни мы насчитывали их до пятисот — окруженная армия снабжалась самолетами.

Я просиживал на НП целыми днями, не отрываясь от бинокля. С лейтенантом Седлецким я подружился. Он был добрый парень, но к службе относился небрежно, с подчиненными ему людьми доброго контакта не установил. Зато был выдумщик на мальчишеские шутки, иногда озорные, а на войне и опасные. С разрешения комбата мы с ним неоднократно уходили в окопы к пехоте, чтобы оттуда засекать огневые точки врaга. Иногда оставались там и на ночь. Седлецкий, где особенно грязно, окопом не ходил. Спружинится над бруствером, как кошка, броском пробежит полем метров пятнадцать–двадцать и падает. Над ним просвистят пули. Отползет в сторону — и новый рывок. Сходило. Однажды он смастерил воздушного змея. В середине на бумаге написал: «Фрицы, гады, уходите из Вотолино, все равно вам будет капут!» — и матерком сдобрил. Размотав катушку или две ниток, он поднял его высоко над землей, а затем ловко опустил в окопы немцев. А оттуда почти на чистом русском языке: «Иван, перестань хулиганить!»

В другой раз он на листе фанеры углем нарисовал Гитлера с рогами на лбу, прибил два заостренных колышка и ночью укрепил фанеру за нашим бруствером. Утром мы и пехотинцы с интересом наблюдали, что будут делать немцы. Неужели будут стрелять в портрет своего фюрера? К нашему изумлению, они открыли огонь из нескольких пулеметов. Но били не по фанере, а по колышкам. Перебили их, и фанера упала.

А то начнет высовывать над бруствером черенок лопаты. Немцы, видимо, принимали его за перископ и делали в черенке дырку. Иногда мы на черенок вешали пилотку. Мгновенно свистнет пуля, и в пилотке будет дырка.

Однажды Седлецкий уговорил меня ночью заползти в наш сгоревший танк, который стоял на нейтральной полосе метрах в семидесяти от наших окопов и метрах в ста от немецких, убедив меня, что мы сможем из танка зарисовать систему окопов немцев, невидимую за хребтом. Захватив с собой перископ, мы во второй половине ночи поползли к танку. Через нижний люк проникли в него. Из окопов немцев были слышны их речь и игра на губной гармошке. Когда совсем рассвело, я высунул перископ из верхнего люка. Но не успел подогнать к глазам окуляр, как перископ, ударив мне по лицу, упал к ногам. Снайперская пуля разбила его. Так и просидели, не высовываясь, до темноты. От запаха гари и ржавчины у меня сильно разболелась голова. Как стемнело, уползли в свой окоп.

Был во взводе Седлецкого рядовой Пенкин. Мужчина лет сорока, внешне нормальный, здоровый человек, но на посту засыпал каждый раз. Мы наказывали его как могли. Старшина сводил его в санчасть, обследовали — вполне здоровый человек. И каждый раз, застигнутый дежурным спящим, отказывался: «Я не спал».

Седлецкий придумал злую шутку: давай, говорит, инсценируем похищение спящего на посту Пенкина немецкой разведкой. Я согласился, думал, отучим его спать на посту. Дежурным по батарее был сержант Власов. Когда стемнело, мы позвали его к себе.

— Ставь на пост Пенкина, — говорим.

— Taк он же уснет, — отвечает Власов.

— Ставь. Как уснет — скажи!

Не прошло и тридцати минут, как пришел Власов и сказал:

— Пенкин спит.

Мы посвятили Власова в свои намерения, велели ему предупредить всех наших часовых, чтобы в случае чего не поднимали тревогу. Седлецкий взял плащ-палатку. Мы подошли к Пенкину. Он спал сидя, прислонившись спиной к сосне. Ремнем винтовки он обкрутил свою правую руку. Все говорило за то, что заснул он умышленно, не от усталости. Я резким рывком вырвал у него винтовку, Седлецкий накрыл его плащ-палаткой. Вдвоем мы закрутили его в плащ-палатку и поволокли по земле под гору. Пенкин дико закричал. Справа от нас на сопке, метрах в ста, стояла батарея 76-миллиметровых полковых пушек, часовых на ней мы не предупредили. Там грохнул винтовочный выстрел, а затем раздалась команда: «Батарея в ружье!» Между кустов засверкали фонари, в нашу сторону бежали и стреляли. Мы оставили Пенкина, обежали свою сопку и выбежали со стороны блиндажей:

— В чем дело?

Пенкин был окружен батарейцами, взахлеб рассказывал и показывал, как его тащили немцы. Мы, конечно, промолчали. Утром следующего дня меня и Седлецкого вызвал к себе комиссар дивизии подполковник Рожков. В пути мы все гадали, зачем нас вызвали.

Подполковник встретил нас без предисловий:

— Вы что вчера натворили?

Меня как кипятком ошпарило. Я растерялся.

— Весь участок фронта был поднят по тревоге. Сотни человек не спали по вашей милости! Ведь все посчитали, что в тылу враги! — строго отчитывал нас подполковник. А в заключение: — По трое суток ареста!

Седлецкий начал оправдываться. Тогда подполковник:

— Вам, товарищ лейтенант Седлецкий, пять суток ареста! — Поглядел на нас недобро: — Мальчишки! — Затем сел, глядел-глядел на нас и мне: — Сколько вам лет?

Я ответил:

— Двадцать.

— А вам? — Седлецкому.

— Двадцать.

Помолчал.

— Да вы и вправду мальчишки.

Опять помолчал, а потом:

— Вот что, мальчишки, я не наказываю вас в этот раз. Если еще что позволите подобное, вспомню и это. Идите!

Дни второй половины июля и первой половины августа были чаще солнечные, хотя жары не было. Наши оборонительные рубежи начали облетать немецкие самолеты-разведчики. А так как на нашем участке фронта не было ни одной зенитной установки, то они летали все ниже и ниже. Командование приказало создавать в подразделениях группы и вести по самолетам групповой огонь из стрелкового оружия. В батарее я такую группу создал. Мы открывали по самолетам сильный огонь из винтовок и пулемета. Не сбили ни одного, но наш участок они стали облетать стороной. Теперь перед сумерками через нас пролетали армада за армадой немецкие бомбардировщики, они летали бомбить наши тылы, чаще всего станцию Бологое, которая являлась узловой и снабжала весь Северо-Западный фронт. Я довольно часто бывал на батарее полковых пушек и подружился с комбатом, старшим лейтенантом Будасем. Помню, как мы с ним глядели на пролетающие на небольшой высоте самолеты, испытывая горькую досаду оттого, что они летают безнаказанно. И вот однажды нас осенила идея — стрелять по ним из полевой пушки. Мы подобрали место — неглубокий овраг — и установили пушку на крутом его скате. Ствол пушки стал смотреть в небо. С нетерпением стали ждать появления самолетов, а когда они появились, наводчик навел орудие примерно, на глаз. Произвели один за другим пять выстрелов. Один снаряд разорвался недалеко от самолетов.

В последующие дни они стали пролетать на большой высоте, но мы снова их обстреляли. Немецкие летчики посчитали, видимо, что у нас здесь появилось тяжелое зенитное орудие, и стали летать стороной. С наступлением темноты и в течение всей ночи в сторону немцев летели наши ночные бомбардировщики, знаменитые У-2. «Тур-тур-тур...» — тарахтят они в темноте. С земли в небо потянутся нити трассирующих пуль, а немного времени спустя над аэродромом взметнутся, перекрестясь и шаря по небу, три или четыре прожектора, вверх поползут целые пучки трассирующих пуль и снарядов, дважды сверкнет там, будто молния, затем донесутся звуки двух мощных взрывов и заполыхает пожар. Мне приходилось видеть, как самолет — белая мушка — схвачен прожекторами. Но ни разу не видел ни здесь, ни в течение всей войны, чтобы этот самолет, У-2, немцы сбили.

В июле–августе дважды ходила наша разведка за «языком». Мы поддерживали отход разведчиков минометным огнем. Оба раза взять «языка» не удалось. Как-то приходил навестить меня Миша Сафронов. Мы оба были очень рады встрече. Он командовал ротой батальонных минометов. Рассказал, что многие наши однокашники попали в стрелковые роты командирами взводов и в наступлении 20–21 мая кто ранен, кто убит.

Был пасмурный сентябрьский день. Я по какому-то случаю оказался в штабе дивизиона. На пне, держа в руках газету и низко склонясь, сидел батальонный комиссар Чубрик. Я поприветствовал его, присел вблизи.

— Что не веселы? — говорю.

Он, указав на газету, отвечает:

— Немцы на юге прут. Наши оставили Киев. Фашисты рвутся к Сталинграду!

Находясь на фронте, подвергаясь опасности и испытывая лишения, тоскуя в бессонные ночи по своим родным и близким, я все больше и больше ненавидел фашистов, я хотел их бить и бить, чтобы скорее освободить свою Родину. А тут они опять прут...

— Я хочу вступить в партию! — говорю я.

Не вдруг вспыхнуло у меня это желание. Я еще ранее разговаривал по этому вопросу с Цветковым. А тут у меня явилось твердое решение.

— Зачем вы хотите вступить в партию? — спросил меня Чубрик.

— Я хочу воевать коммунистом. Хочу, чтобы меня посылали на самые ответственные и самые опасные задания.

И тут батальонный комиссар разъяснил мне, какую ответственность я на себя беру, какое высокое звание буду носить и оправдывать его делами.

— Я все понимаю, — говорю я, — вполне отдаю отчет в своем поступке.

Тут же, в штабе, я написал заявление. Чубрик снабдил меня материалами для подготовки к вступлению в кандидаты в члены партии.

Поручителями моими стали коммунисты Цветков и Дудин. Прошло около двух недель. Меня позвали на дивизионную партийную комиссию. В блиндаже, в полумраке присутствовало, кроме меня и Чубрика, пять человек. Председательствовал знакомый мне комиссар дивизии. Мне было задано много вопросов по Уставу партии, по программе, по международному положению. Все шло хорошо. И вдруг вопрос:

— Сколько подчиненных вы наказали за нерадивую службу?

«Какие нерадивые, — думаю я, — все люди отличные».

— Ни одного, — говорю.

— А скольких подчиненных вы поощрили за отличную службу? — спрашивают.

— Ни одного, — отвечаю.

В блиндаже воцарилась тишина. И новый вопрос:

— Сколько писем вы написали семьям подчиненных?

— Не писал, — отвечаю.

Опять в блиндаже тишина. Затем председательствующий:

— Предлагаю от приема в кандидаты партии воздержаться.

Я вышел из блиндажа сильно расстроенный, обиженный, оскорбленный. «Как же так, — думал я, — они не увидели мой честный, сильный патриотический порыв? Не пойду больше, даже если и позовут».

Но спустя примерно месяц меня позвали. И я пошел. Приняли единогласно. Все поздравили. Все пожали мою руку. И я был счастлив.

В октябре месяце наш 439-й отдельный минометный дивизион был расформирован. Его три батареи были приданы в непосредственное подчинение полкам дивизии, 916, 918 и 922-му. Наша батарея вошла в состав 918-го полка. Комбата Мекитянского отозвали. Нашим комбатом стал старший лейтенант Александр Гринько, лейтенант Бобарыко был переведен в нашу батарею. Мы сменили огневую позицию в район рубежа обороны нашего полка. Снова оборудование огневой позиции, строительство блиндажей для личного состава и конюшен для лошадей, оборудование нового наблюдательного пункта.

Наступила хмурая, дождливая осень. В окопы хоть не ходи — грязи по колено. Прошел слух: армия будет носить погоны, бойцы будут зваться солдатами, младшие командиры — сержантами и старшинами, средние командиры и выше — офицерами. Сначала не верилось, а хотелось: «офицер» звучит гордо. И вот старшина Авсиевич привез погоны: бойцам — солдатские, сержантам — сержантские, средним командирам — офицерские. Конечно, полевые. Мы целую ночь при свете коптилки прилаживали их себе на шинели и гимнастерки, по нескольку раз переделывая.

Начал выпадать снег, а вместе с ним пришли и морозы. Батарейцы в ближайших деревнях-пожарищах нашли кровельное железо и из него понаделали маленьких печек. В блиндажах стало тепло. Нам, в офицерском блиндаже, сложили печку из кирпича. Вот где я вечером, глядя в топящуюся печку, видел, как с полена стекала смола, как слеза. Точно в песне отражено — в те минуты я сильно тосковал по родным и близким. Выйдешь ночью из блиндажа, с трех сторон мощные сосны, на ветвях снег, на передовой трещат пулеметы и беспрерывно полыхают голубым огнем ракеты, над снежным покровом носятся трассирующие пули. Еще больше охватывает душу тоска.

К Новому году мы сэкономили водку. Проводили старый год — выпили, встретили Новый год — выпили. Душевную тоску пополнила злоба, ненависть к врагу. Комбат выскочил из блиндажа:

— Батарея, к бою! Зарядить! Залпом огонь! Зарядить! Огонь!

Три залпа произвела батарея. Мы вернулись в блиндаж — и тут же комбата телефонист позвал к телефону. Говорил командир полка полковник Богданов:

— Вы стреляли?

— Да, мы.

— Зачем стреляли?

— Поздравили фрицев с Новым годом.

— Так вот, я вас тоже поздравляю с Новым годом: трое суток ареста!

Я, Бобарыко и Седлецкий грохнули смехом. Гринько не смеялся.

10 февраля фашисты начали сильный обстрел наших позиций из артиллерии и минометов. Стреляли много и неприцельно.

11 февраля противник произвел сильные артналеты по нашим позициям. «С чего бы это?» — думали мы. Усилили наблюдение. Наши и другие наблюдатели увидели, как немцы снимают с огневых позиций батареи и утягивают их в тыл. Разведка установила: фашисты расстреляли запасы снарядов и мин, оставляют местность и уходят на запад. Наша дивизия получила приказ: форсированным маршем обойти войска противника, отрезать пути ее отступления и в содействии с другими частями уничтожить ее.

12 февраля 1943 года, в 24.00, батарея снялась с огневой позиции и в составе полка начала движение по заданному маршруту.

Падал густой, крупными хлопьями, сырой снег. К утру снег перешел в дождь с ветром.

Еще осенью, когда фашистская авиация подвергала ежедневным бомбардировкам железнодорожные станции, питающие Северо-Западный фронт, особенно станцию Бологое, значительно ухудшилась норма питания личного состава частей, мало подвозилось фуража и боеприпасов. Шоссейных дорог в тех районах не было. Дивизия снаряжала обозы из ста и более подвод для подвозки продуктов от железнодорожных станций, отстоящих на сто и более километров, но лошади были настолько истощены, что возвращалась едва половина. Теперь же, когда части пришли в движение, подвоз почти совершенно прекратился. В середине дня 13 февраля полк остановился в безлюдной деревне. Старшина получил по сто граммов ржаной муки на человека. Посоветовались, как ею распорядиться. Решили сварить на кухне. Получилось по полкотелка серой жижи. Это на сутки.

Дождь не прекращался весь день. Медленно, по плохой, заснеженной дороге двигалась колонна полка. С наступлением темноты дождь перестал, развеялись облака и засияла луна. Наступило резкое похолодание. Промокшая насквозь одежда на людях смерзлась и превратилась в ледяной панцирь. В лесу колонна простояла часа два. Костер не разожжешь. Люди окоченели. Утром следующего дня старшина привез по сто граммов сухарей на человека. На сутки. В последующие два-три дня колонна проходила по сильно пересеченной местности, с крутыми холмами и глубокими оврагами. При спуске с гор люди плечами и кольями тормозили сани или орудия, чтобы они не поломали ноги лошадям, а в гору втаскивали по одному орудию, подпрягая еще пару или две пары лошадей и толкая орудие плечами.

Но надвигалась беда главная — истощенные лошади переставали везти. В нежилых деревнях, которые мы проходили, иногда оказывался сарай, крытый соломой. К нему бежало много людей, крышу раскрывали и солому охапками тащили каждый своим лошадям. Но сараи встречались редко. При остановках люди рубили березовые ветки на корм лошадям. Однажды на рассвете я услышал треск упавшего дерева. Подошел, смотрю: лошадь перегрызла березу диаметром сантиметров двадцать, за которую она была привязана, а кучу березовых лоз, приготовленных ей, почему-то не тронула. Хорошо, что упавшей березой никого не убило.

Кроме того, что лошади отощали, они ободрали себе плечи. У некоторых потертости до мяса были размером с ладонь на обоих плечах. Люди стали есть конину, кому где удавалось ее раздобыть. В одно утро я, завернувшись в плащ-палатку, лег полежать и уснул, а когда проснулся, увидел несколько горевших костров, на кострах в котелках что-то варилось. Я подошел к одному костру. Из котелков выбивалась коричневая пена — варили конину.

— Где взяли? — спрашиваю.

Молчат. Я потребовал показать. Мой ординарец Аргуткин привел меня на опушку леса. Из-под снега виднелся труп лошади. Батарейцы срезали верхний, черный слой мяса с задней части, добрались до красного мяса, его нарезали и варили. Меня охватила тревога.

— Отравитесь! — говорю.

Все умоляюще стали заверять, что не отравятся.

— Ладно, — говорю. — Только дольше варите.

Сам я долго не прикасался к конине, брезговал. Но стала покачиваться земля, в ушах стало позванивать. Попробовал — ничего. Да и съели мы с Аргуткиным полный котелок на двоих. Перестала голова кружиться. Только пить хотелось целый день.

Видел я и такой случай. Хилая лошадка тянула сани, нагруженные ящиками с 82-миллиметровыми минами. Ездовой шел рядом. Сани наехали на оголенную от снега землю. Лошадь никак не могла стронуть воз с места. Хлещет ездовой ее вожжами, ругается, лошадка рвется, но воз стронуть не может. Проходившие мимо солдаты начали останавливаться.

— Помогите, братцы. Она повезет, — просил ездовой.

— Что помогать-то! Видишь, она сейчас подохнет, — ответили солдаты.

А сами уж держатся за ножи. После очередного рывка лошадь упала. Не прошло и трех минут, как на месте лошади остались ее голова, ноги да требуха.

Полк продвигался в основном ночами. От недоедания, недосыпания и усталости люди при малейшей остановке ложились на снег и мгновенно засыпали. Поднимешь одного на ноги: «Пляши, махай руками. Замерзнешь!» — и только отойдешь к другому, как этот снова валится на снег. Я был молодой, физически здоровый, легко переносил эти тяготы. Но зато засыпал на ходу. И тепло, и мягко, и сон увидишь. Собьешься с дороги или ударишься лбом в едущее впереди орудие или сани — проснешься. А встанешь на дорогу и снова уснешь. Многие спали на ходу. Иные с храпом. Но вот на нашем пути болото протяженностью около двенадцати километров. Когда-то здесь был бревенчатый настил, но его вдавили в болото, утопили под воду. Люди шли в валенках, не меряя глубину воды, а ее было в основном по колено. Лошади тянули сани, орудия. Случалось, лошадь в артупряжке ступала ногой мимо настила, проваливалась, дергала другую — и вот все три пары слетали с настила, увязали в болоте по живот, бились и стаскивали в болото и пушку. Батарейцы лезли в жидкую грязь по пояс, отпрягали и по одной выводили на настил. Опять кто-то из батарейцев лез в грязь, привязывал веревки к пушке. Впереди подпрягали еще две пары лошадей. Десятью лошадями с помощью людей часа через два пушку вытаскивали. И это все ночью, при морозе 15–20 градусов.

3 марта поздно вечером полк пришел в пункт сосредоточения — в негустой, с преобладанием елового лес. На рассвете следующего дня батальоны вышли на заданные рубежи, наша батарея также заняла огневую позицию, приведя минометы в боевое положение. День прошел в оборудовании огневой позиции, в приготовлении к стрельбе мин. Завтра бой.

Утром 5 марта, когда еще не совсем рассвело, на батарее раздалась команда: «Батарея, к бою!» Я спешно начал вылезать из низенького, крытого еловыми лапами шалашика, где спал, как вдруг по ушам моим больно резануло страшное шипение, которое потрясло и всю мою душу, и весь рассудок. Окрестность вся заполыхала красным, кровавым светом. Я бросился назад, спрятал голову под одеяло, но шипение продолжалось. Я готов был зарыться под землю, лишь бы не слышать его. И шипение прекратилось. Это был залп катюш. Они ночью заняли огневую позицию вблизи от нас. Их залп был сигналом к началу артподготовки. По команде комбата с НП наша батарея открыла огонь. Расчеты работали слаженно. Недалеко, справа, открыла огонь другая батарея тяжелых минометов. Впереди стреляла батарея 76-миллиметровых пушек.

«Жидко, — определил я, — жидко». В течение всего марша я не видел дивизионной артиллерии нашего 790-го артполка. «Отстал, видимо», — подумал я.

Далеко за лесом затрещала ружейно-пулеметная стрельба, и в то же время там загрохотали взрывы снарядов и мин. В какие-то тридцать минут мы расстреляли имеющиеся на огневой сто восемьдесят мин, и батарея замолчала. Замолчали и другие батареи. С болью в душе ходил я по огневой: пехота теперь оказалась без артиллерийской поддержки.

Высоко в ясном небе пролетели два наших истребителя. Пролетели вдоль фронта назад. Над лесом появились 27 «юнкерсов». Они построились в круг, и первый пошел в пике. С неба за ним устремился маленький блестящий шарик. Прострекотала пулеметная очередь, «юнкерс» вспыхнул и, не выйдя из пике, врезался в землю. Второй «юнкерс» пошел в пике. За ним устремился наш второй истребитель, не дал «юнкерсу» выйти из пике. Первый истребитель взмыл в небо и сбил третий «юнкерс». Только тогда, видимо, поняли фашистские летчики, что их бьют, бросили бомбы куда попало и начали улетать врассыпную. Как же радовался политрук Донченко — он недавно был прислан на должность комиссара батареи, — наблюдая ту картину! Серьезный, лет тридцати, рослый, усатый мужчина, он размахивал руками, подпрыгивал, кричал во все горло: «Горят, гады! Горят!»

Вскоре нанесли удар по немцам наши штурмовики «ильюшины». Откуда они зашли для атаки, не было видно, а улетали низко над лесом, тоже врассыпную над нами. За одним штурмовиком шел немецкий истребитель «мессершмит». Догоняет, догоняет. Сейчас ударит. И это над нами. Некоторые батарейцы схватили винтовки и открыли по «мессеру» огонь. От «ильюшина» навстречу врагу брызнул сноп трассирующих пуль. «Мессер» резко пошел в пике и недалеко от нас врезался в землю. К середине дня стало известно, что наша пехота прорвала оборону противника и захватила деревню Вязки, но при наступлении дальше, на деревню Веревкино, встретила сильное огневое сопротивление. Там оказались зарытые в землю танки, которые образовали целую систему долговременных огневых точек, трудноуязвимых. Наступление пехоты должны были поддерживать восемь наших танков. Два танка завязли, не дойдя до рубежа атаки. Лишенные маневренности из-за большого снежного покрова, шесть танков были подбиты. Еще дважды безнаказанно бомбила наши позиции немецкая авиация. Наступление захлебнулось. Бой затихал.

Ночью артснабженцы привезли нам на батарею двести мин. Утром снова начался бой. Командир дивизиона катюш отказался дать залп из-за того, что наша пехота была слишком близко от обороняющегося противника: боялся ударить по своим. Огонь наших батарей был мощнее, чем вчера. Решительной атакой пехота сняла противника и ворвалась в деревню Веревкино, но одна за другой последовали контратаки противника. Враг обрушил шквал артиллерийско-минометного огня.

Позже очевидец рассказывал, что не было метра на земле, где бы не взорвался снаряд или мина. Мужественно и храбро дрались пехотинцы. Неся большие потери, противник продолжал контратаковать. Восемь контр­атак его были отбиты. Девятой контратакой противнику удалось отбросить наши подразделения на свой прежний рубеж. Дважды прилетали немецкие самолеты бомбить наши позиции, дважды наносили удары по врагу наши штурмовики. Свирепствовал артиллерийско-минометный огонь врага.

В ясном небе на большой высоте над территорией, занятой противником, завязался бой двух истребителей — нашего и фашистского. Взоры воюющих устремились в небо. Даже стихла канонада. У меня по телу пробегала дрожь, когда взвывал мотор нашего самолета. В том вое я слышал то боевой клич, то крик о помощи. И после каждого взвывания — пулеметная очередь. Гоняясь друг за другом, сражающиеся очутились над нами, затем над нашим тылом. Наш самолет перестал стрелять. Мы предположили, что кончились боеприпасы. В следующее мгновение мы увидели, как наш самолет отрубил хвост «мессера». Моторы замолкли, к земле полетели обломки от двух самолетов. Это был таран, я его на войне увидел впервые.

8 марта по приказу штаба 1-й ударной армии дивизия сдала оборонительные позиции 53-й гвардейской дивизии и в ночь на 9 марта начала марш в тыл. После двух суток пути в лесу состоялось открытое партийное собрание полка. Коммунисты и беспартийные расположились на бревнах и поленницах, сметя предварительно снег. Сильно уменьшилась партийная организация полка, большие потери понес полк в личном составе. Стоя склонив головы, молча, мы почтили память погибших. Итоги прошедших трехдневных боев были плачевны. В докладе и выступающими были высказаны причины наших неудач: исключительно слабая артиллерийская поддержка и недостаточность в вооружении пехоты автоматическим стрелковым оружием. 28 марта дивизия на станции Сигово погрузилась в эшелоны...

 

 

Огненная дуга

 

Мы очутились в «раю». В теплушке жарко топилась печка. Горели три фонаря. Батарейцы, раздетые до гимнастерок и разутые, лежали на покрытых плащ-палатками нарах. Стучали колеса вагонов. В середине следующего дня поезд остановился в городе Калинине. Прошел по эшелону дежурный, объявил: «Приготовиться в баню!» Первая баня за всю зиму. Мылись в поезде-бане. Внутри вагоны-парильни блестели белизной и никелем. Паровоз подавал горячую воду и пар. Истосковавшиеся по теплу и воде люди мылись подолгу, до усталости. Заменили нательное белье. До своего эшелона мы с Николаем Бобарыко шли под руку, поддерживая друг друга, так как от истощения и жаркого пара у нас кружилась голова. Прошел слух, что несколько солдат запарились до смерти.

Ночью поезд проехал Москву, Серпухов, Тулу и остановился утром на станции Донская. Из вагонов эшелона высыпали однополчане. Хорошо грело солнце. На путях совершенно не было снега, земля и шпалы были сухие. Заиграла гармонь, дальше — другая, начались пляски, танцы. А вдоль эшелона вереницей проходили старушки, женщины, дети; всматриваясь в лица, заглядывали в теплушки — вдруг случайно и увидят среди нас своего близкого, родного, знакомого.

Ко мне подошла старушка — сильно похожа на мою мать, — глядела-глядела на меня своими страдальческими глазами, потом заговорила:

— Родимые! Под Орел вас везут. Все там поляжете. Уж больно там ирод укрепился. Два года никак антихриста выбить не могут!

Не помню, ответил ли я что той старушке, только помню, что в душу вошла тревога: уже знал, как фашисты умеют сопротивляться.

3 апреля дивизия выгрузилась на станции Талица-Елецкая. Это в глубоком, в ста километрах, тылу. Нас встретил тихий, солнечный день. Подразделения дивизии начали разъезжаться по окрестным деревням для расквартирования. За полозом двигающихся по неглубокому снегу саней бежал ручеек талой воды. Наша батарея и батарея 76-миллиметровых полковых пушек расквартировались в деревне Дмитровке. Жители встретили нас радушно. В дом поселили по три-четыре, а то и по пять батарейцев, с учетом размера дома и количества проживающих в нем людей. Под конюшню оборудовали крытый молотильный ток. Спустя три дня комбат привел из деревни Бекетовки — там расквартировался штаб полка — двадцать восемь рослых парней и молодых мужчин — пополнение. А на следующий день батарея получила еще два миномета. Теперь батарея стала состоять из шести минометов и полного штата личного состава. Все получили новое обмундирование. Стало нормальным питание. Батарейцы преобразились. Распределили личный состав по расчетам, в расчетах — по номерам, назначили командиров расчетов. Жизнь батареи потекла по строгому распорядку дня: подъем в 6.00, завтрак, занятия, обед, занятия, отдых, ужин, отбой. Занятия проводили мы, командиры взводов, каждый занимался со своим взводом.

Занимались немного строевой подготовкой, изучали стрелковое оружие, материальную часть миномета, его боевые свойства. Но главное — это огневая подготовка, ей мы занимались много и серьезно. Когда огневая подготовка была хорошо отработана повзводно, руководить занятиями батареи стал комбат. Батарея, выполнив команду «Отбой!», выезжала за пределы деревни, там исполняла команду «Батарея, к бою!», минометы приводились в боевое положение, наводились на цель, затем исполнялись многочисленные команды и наведения миномета вправо, влево, дальше, ближе. Мы добились почти автоматизма в действиях номеров расчетов в их взаимозаменяемости.

А кругом буйствовала весна. Расцвела черемуха, а за ней и сирень. У жителей деревни началась огородная страда. То одна, то другая хозяйка наших квартирантов стали просить вспахать им огород. Тридцать две наши лошади отдохнули, зажили их стертые плечи. Ездовые ежедневно выводили их на двухчасовую разминку. «Пусть пашут, — решили мы, — вместо разминки». Жители деревни жили не бедно, платили пахарям яичками, молоком, сметаной, пирогами. Хорошо поправились батарейцы. Сдружились. Вечерами собирались в толпу и стоя пели песни. Хорошо пели. Хорошая стала, мощная боевая единица.

24 апреля меня пригласили на дивизионную партийную комиссию для приема в члены партии. Я пошел вполне уверенный в себе: все должно быть хорошо. Я хорошо знал своих подчиненных и всех батарейцев: откуда родом, чем занимался до войны, участие в боях, состав семьи. С семьями многих батарейцев вел переписку. Я даже хорошо знал морально-боевые качества каждого батарейца, на что он способен в бою. ДПК занималась в блиндаже, построенном в поле вблизи деревни Бекетовки. Был солнечный, теплый день. Около блиндажа на земле сидело человек двадцать: солдаты, сержанты, три незнакомых мне пехотных лейтенанта — тоже пришли на прием. Я спустился в блиндаж и доложил о своем прибытии. «Ждите, вас позовут», — сказали мне.

Я выбрал посуше место на земле, лег на спину. Среди голубого неба висели, казалось, неподвижно редкие белые, кучерявые облака. Высоко в небе появился самолет. Пролетая над нами, он оставил позади себя серебристое облачко. Оно все увеличивалось, увеличивалось, приближалось к земле. Теперь видно — листовки. Они добела покрыли землю. Я поднял три, разные по внешнему виду, прочитал. На одной из них был изображен Сталин, длинными руками с острыми когтями на пальцах обхвативший земной шар. В тексте листовки описывалась захватническая политика Сталина и Советского Союза. Вторая листовка была озаглавлена: «Коммунисты жрут, а солдаты голодают». И рисунок: к кухне протянулась длинная очередь истощенных солдат, а в стороне стоят офицеры с огромными животами. В третьей листовке наши солдаты призывались к дезертирству, рассказывалось, как заразить себя язвой желудка, как вести себя у врача, чтобы он не заподозрил в умышленном самозаражении.

Из блиндажа выбежал незнакомый мне лейтенант. Он начал собирать листовки. Увидел листовки у меня в руках, подскочил:

— Отдай листовки!

Я что-то ему ответил, вроде «отвали!». Он схватил меня за руку с намерением вырвать листовки. Я отшвырнул его руку, что-то недоброе сказал. Он ответил:

— Ладно, сейчас узнаешь! — убежал в блиндаж.

Я немного оробел, подумал, что осложнил свой прием, ведь каждая листовка внизу была подписана: «Данная листовка является пропуском для перехода в немецкую армию».

Тут же меня позвали в блиндаж.

— Вы поднимали сейчас листовки? — спросили члены комиссии.

— Да, — говорю, — поднимал.

— Зачем?

— Чтобы прочитать, — отвечаю.

— Дайте листовки!

Я отдал. По очереди все пять членов комиссии прочитали их.

— Ну и что же вы в них вычитали? — спрашивают.

— Глупая, дурацкая агитация, вот что! — ответил я. — У нас солдат-коммунистов больше, чем офицеров-коммунистов, — говорю. Подробно объяснил дурь других листовок.

Смотрю — на лицах членов комиссии улыбки.

— А как вы понимаете события сегодняшнего дня? Завтрашнего?

— Я понимаю, — ответил я, — что мы не пахать, не сеять сюда приехали. Надо освобождать от врага Родину. В предстоящих боях я и мои подчиненные готовы драться с врагом, не щадя жизни.

Переглянулись.

— Вы приняты в члены партии! — По-дружески пожали мою руку.

Дома меня поздравили Донченко, Гринько, Бобарыко, Седлецкий. А на следующий день в члены партии был принят и Николай Бобарыко.

Заметили мы, плохо двигается весенняя посевная в колхозе.

На четырех лошаденках женщины пашут и боронуют. Встретили председателя колхоза, предложили помощь. Он очень обрадовался. «Праздник вам устрою по окончании посевной», — говорит. Комбат связался со штабом полка — разрешил. Работать в поле с радостью согласились все батарейцы. А как работали! Любо было смотреть: поснимали гимнастерки, а некоторые и нательные рубашки — ведь большинство из них были земледельцы. В три дня совместно с колхозниками, в основном женщинами, закончили весенний сев полностью.

Наступило солнечное утро 1 мая. Знали мы, что в колхозе и самогоночки нагнали, и пирогов напекли, и других блюд наготовили, чтобы нас, батарейцев, угостить. Мы с Колей Бобарыко жили на квартире вместе. Утром умывались на улице, поливая из ведра друг на друга холодную воду. В деревню въехал всадник. Подъехал к нам.

— Где командир батареи? — спросил он после приветствия.

— В чем дело? — спросили мы.

— Я связной штаба полка. Батарее приказано сняться и прибыть к штабу полка к 16.00.

Конечно, нами овладело разочарование. Весть о том, что мы уезжаем, быстро облетела деревню. Пришел председатель колхоза, пришли женщины — члены правления. А команда «Батарея, отбой!» уже отдана. Все сожалели, что ожидаемый праздник не состоится. Сборы прошли по-военному, и вот батарея уже готова к маршу. Женщины в корзинах принесли пироги и другую снедь, на ходу раздали ее батарейцам. Провожали до поля всей деревней. В деревне Бекетовке к сумеркам было битком военных. И много девушек. Они как с ума посходили — целовали всех подряд. Но ушел, построившись, первый батальон, за ним второй, третий...

Наша батарея замыкала колонну. После двухсуточного марша полк дислоцировался в районе деревни Михалево, пройдя более сорока километров. Здесь побывали фашисты. Все кирпичные дома были в основном разрушены. Жители поправили их как могли и жили в них. Заметно посеченные пулями и осколками, бурно цвели многочисленные кусты сирени. Батарея расположилась в неогороженном вишнево-яблоневом саду. И опять занятия, занятия. По вечерам вся пойма, широкая и длинная, в которой располагалась деревня, оглашалась песнями. Стоя толпой, тридцать–сорок мужчин пели задушевные старинные и советские песни. Хорошо пели. С той стороны, с конца деревни, где располагались стрелковые батальоны, тоже неслись песни. Девушки нашей деревни и пришедшие за три-пять и даже семь километров под гармонь задорно отплясывали орловскую «Матаню». Теперь не придерживались строгой команды «Отбой!» и пели иногда до рассвета: песней мы глушили свои тоску и печаль. А с рассветом наши песни сменились пением многочисленных соловьев.

23 и 24 мая батарея проводила боевые стрельбы. В качестве командира батареи были поочередно все ее офицеры. Комиссия из специалистов-артиллеристов дала высокую оценку командирам и работе расчетов. В эти же дни в штаб полка были направлены два батарейца, на курсы минеров.

В ночь на 4 июня полк в составе дивизии снялся по тревоге и, пройдя за сутки около сорока километров, дислоцировался в районе деревни Павловское и ручья Дегтявой. Батарея расположилась в овраге с мощными дубами по склонам. Теперь уже была хорошо слышна артиллерийская стрельба, а ночью видны осветительные ракеты. Строго-настрого нам запретили отлучаться из расположения подразделения и общаться с гражданскими, проживающими в ближайших деревнях. В ближайшие две ночи на батарею было завезено пять тысяч мин. Конная тяга была заменена механизированной — в батарею приехало шесть автомашин-полуторок. Теперь батарея стала гораздо более маневренной и отпала огромная работа и забота по уходу за лошадьми. Батарея получила две рации и стереотрубу. Выяснив, что впереди местность безлесная, батарейцы в деревнях раздобыли косы, чтобы ими быстро косить траву и травой маскировать огневую позицию.

Примерно с середины июня ежедневно с наступлением сумерек и до полуночи в тылы противника летели эскадрильи наших самолетов-бомбардировщиков. Во второй половине ночи они возвращались. Мы понимали — авиация «обрабатывала вражеские тылы».

Посовещавшись, мы, командиры, пришли к убеждению, что батарейцы научены хорошо, что пусть побольше отдыхают, набираются сил, поэтому занятий почти не проводили. Только связисты отделения связи тренировались в работе с рацией.

5 июля из «беспроводного солдатского радио» нам стало известно, что южнее нас фашисты перешли в наступление, что там идут тяжелые бои. А спустя два дня наша пресса в сухой сводке Совинформбюро сообщила, что фашисты начали летнюю 1943 года наступательную кампанию генеральным наступлением на Орловско-Курский выступ с целью окружения и уничтожения имеющихся там наших войск с последующим выходом на Рязань и ударом на Москву с юга. В душе каждого из нас росло тревожное ожидание, росла отвага, росло желание драться с врагом немедленно.

Комиссару батареи Донченко подали заявления с просьбой принять в партию одиннадцать батарейцев. Донченко проконсультировался в политотделе дивизии по этому вопросу, и ему ответили: «Всех подав­ших заявление считать кандидатами в члены партии со дня подачи заявления, а официальное оформление будет во время ближайшей передышки между боями». Перед строем личного состава Донченко зачитал заявления. Текст всех заявлений был почти одинаков: «Прошу принять меня в партию. В предстоящих боях прошу посылать меня на самые ответственные и опасные задания. Обещаю драться с врагом, не жалея своей крови и жизни!» Мы поздравили принятых в кандидаты в члены партии.

Вскоре постановлением комитета обороны с целью сбережения от потерь офицерского состава и устранения двоевластия были упразднены должности комиссаров батарей, рот и батальонов. Ушел от нас Иван Сидорович Донченко, и судьба его мне неизвестна.

9 и 10 июля все командиры подразделений полка во главе с командиром полка подполковником Белявским выезжали на передний край обороны для рекогносцировки местности.

Вечером 11 июля полк в составе дивизии вышел на исходный для наступления рубеж. Дивизии была поставлена задача: двумя батальонами 922-го полка с рубежа обороны Родионовка–Котлы начать наступление, прорвать оборону противника в районе поселков Ленинский и Вокзальные высоты, после чего в бой будут введены 916-й и 918-й полки для развития наступления на деревни Казарь и Березовец. Для обеспечения прорыва придавались все батальонные, полковые и дивизионные артиллерийские и минометные установки, дивизион 76-миллиметровых пушек и три бронепоезда.

Молча, бесшумно покидали батарейцы обжитые блиндажи. Из-за дубов выплыло черное грозовое облако. Поднявшийся ветер зашумел дубовыми листьями, усиливая тревогу в наших душах. Оставив часовых для охраны складов боеприпасов, батарея двинулась в сторону передовой. Без света, в темноте машины медленно ехали оврагом, затем полем, и вдруг стало светло: над передней линией фронта наши самолеты навешали с десяток долго светящихся ракет. В темном небе гудели моторы наших бомбардировщиков. Земля содрогалась от взрывов множества бомб — авиация «обрабатывала передовые линии обороны противника». И дорогой, и давно не паханным полем, поросшим бурьяном, в сторону передовой ехали многочисленные обозы, колонны машин с прицепленными к ним орудиями.

Место для огневой позиции выбрано удачно: на уступе западного склона оврага. Комбат с двумя разведчиками и двумя связистами ушел на наблюдательный пункт. Вскоре с ним была установлена телефонная связь. Батарейцы быстро оборудовали огневую позицию, привели минометы в боевую готовность. Повар Лопатин привез завтрак. Возвратились из второго рейса автомашины — привезли еще пятьсот мин — и снова уехали. Батарейцы молча, торопясь позавтракали. Светало. Улетели, отбомбившись, последние ночные бомбардировщики. Наступила тишина.

В 7 часов 30 минут с поля, что сзади нас, раздалась команда: «Дивизион, к бою!» И как эхо на нашей батарее: «Батарея, к бою!»

Номера заняли свои места. «Зарядить!» — раздалась новая команда. «Огонь!» Оглушительно резкий залп дивизиона ударил по ушам. Дрогнула земля от залпа наших минометов. Справа, как будто с облаков, ударили гаубицы. Из района деревни Залегощь ударили орудия бронепоезда. Теперь выстрелы орудий слились в мощную канонаду. По команде комбата с наблюдательного пункта наша батарея повела беглый огонь. Команды тонули в грохоте канонады. Мои крики-команды расчеты не слышат, не слышу и я сам. Но кричу, одновременно отмашкой руки и пальцами показывая, сколько мин стрелять. Дрожат ноги, дрожит в голове мозг. На время мною овладела лихорадочная дрожь, вдавило виски. Справляюсь с волнением. Подскакиваю к одному миномету, к другому, проверяю угломер, прицел, точность наводки. Наводчик Иван Аргуткин бледен. Кричу на ухо: «Хорошо, Ваня! Молодец! Не волнуйся!» Наводчик Николай Залкин впервые в бою, вижу его растерянность. «Спокойно, Коля! Точнее наведи!» Рвануло впереди землей и дымом. Еще, еще... Пригнулись батарейцы. «Стоять! — кричу. — Огонь!» Заряжающий Николай Кукушкин уже поднял мину, коснулся оперением ствола, но начал оседать, прижав мину к животу. Рвануло около третьего миномета, упали как подкошенные трое батарейцев. Связист Александр Озеров выкрикивает новую команду. Не разобрать. Подскочил к нему: «Что?» Угломер, прицел, мина фугасная... Веер сосредоточенный. Расчеты работают хорошо, выбывших из строя заменили номера других расчетов. Ясно мне — комбат перенес огонь по дзотам.

В 9.00 пехота пошла в атаку, но была прижата к земле сильным ружейно-пулеметным огнем. Описывая дуги, в сторону противника полетели ракеты. Пехотинцы указывали артиллеристам цели — огневые точки, мешающие продвижению вперед. Там взвихривались взрывы снарядов и мин, и огневая точка замолкала. Снова и снова поднималась в атаку пехота — и залегала, неся потери. Лишь в 19 часов 30 минут сопротивление фашистов было сломлено и оборона прорвана. Были взяты Вокзальные Высоты и поселок Ленинский. Около 20 часов батарея сменила огневую позицию. Поле, до этого мертвое, ожило. Связисты с кабельными катушками на спине сматывали или разматывали телефонные провода. На галопах неслись повозки. На больших скоростях, рассредоточенные, неслись машины с прицепленными к ним орудиями. С машин неслось: «Даешь вперед!» Навстречу стали попадаться повозки с ранеными. Миновали наши окопы по заготовленному кем-то проезду. Проехали коридором нейтральную зону с указками «Мины» по сторонам. И вот они, вражеские окопы. Стенки и дно выстелены половыми досками. Блиндажи и дзоты поделаны из бревен разобранных домов. Хорошо устроились фашисты. Только не учли они, что это хорошо загорающийся материал. И сейчас все, что не засыпано от взрывов землей, горело, охватывая пламенем трупы и искореженное оружие. Батарея продвигалась дальше до тех пор, пока ясно стала слышна ружейно-пулеметная стрельба. Отдельные пули то тут, то там с визгом вспарывали землю. Дальше ехать нельзя. Огневую позицию выбрали в глубоком овраге, быстро привели минометы в боевое положение.

В ночь на 13 июля в бой был введен наш 918-й полк. В 9.00 он начал наступление. Противник оказывал сильное огневое сопротивление, но благодаря обходному маневру двух батальонов вынужден был бежать в направлении Малиновск–Березовец. К 13.00 полк вышел на западную окраину деревни Березовец, имея дальнейшей задачей овладение деревнями Калгановка, Сypa и Сурским лесом. Сурский лес был превращен немцами в мощный опорный оборонительный пункт. Полк повел тяжелый бой за овладение им. В стрелковых подразделениях кончились боеприпасы. Артиллеристы меняли или огневые позиции, или наблюдательные пункты, и артогонь ослаб. Воспользовавшись этими обстоятельствами, фашисты начали сильную контратаку. Наша батарея накануне заняла удобную позицию и наблюдательный пункт и стреляла хорошо. Но вдруг команда комбата: «Батарея, пять мин, беглый, огонь!» Еще не разорвались наши мины, как поступила новая команда: «Прицел 6.52, огонь!» Я понял, комбат уменьшает дальность стрельбы, наши отступают. «Прицел 6.22, десять мин, беглый, огонь!» Нас охватила тревога: стреляем всего на дальность в полтора километра. Старший на огневой Николай Бобарыко прокричал команду: «Батарея, в ружье! Приготовиться к круговой обороне!» Батарейцы положили к ногам карабины, автоматы. Андрей Лошкарев установил у окопчика ручной пулемет. Справа, впереди вразнобой заухали орудия. Судя по частоте стрельбы, я понял — бьют прямой наводкой. Заглушая все звуки, низко пронеслись наши штурмовики. Артиллерийская стрельба усилилась, перешла в канонаду. Отбомбившись, самолеты возвращались, а им навстречу — другая лавина. Контратака противника была отбита с большими для него потерями. Противник занял оборону и закрепился по реке Должанке. Меняя огневую позицию на рассвете следующего дня, батарея медленно, преодолевая канавы и объезжая воронки, въезжала в деревню Березовец. Высоко в небе летел, блестя вспышками, немецкий самолет-разведчик. Кто-то сказал: «Сейчас приведет!» Не выгоняют хозяйки со двора коров, не играет рожок пастуха, не дымятся трубы, как должно бы быть. Деревня пуста, только у отдельных домов стоят часовые. За деревней, в поле, батарея заняла огневую позицию. Расчеты накосили много травы — осоки — и хорошо замаскировали ею все свеженакопанное. И вот они летят, около тридцати двухмоторных бомбардировщиков. Бобарыко прокричал команду: «Повалить минометы, завалить их травой!» Батарейцы исполнили команду и укрылись в ровиках.

На большой высоте над нашими головами самолеты выстроились в круг. Вся окрестность огласилась тявканьем зенитных установок. В небе вспыхивали, как коробочки хлопка, взрывы зенитных снарядов. К земле, свистя, полетели бомбы. Из ровика не видно, по каким целям наносится удар, но бомбы начали рваться близко. В следующее мгновение самолеты начали бомбить и обстреливать из пулеметов зенитные установки. Еще носятся над окрестностью самолеты, стреляя и бомбя, а на смену им летит новая такая же партия. Кругом рвутся бомбы, ревут моторы, трещат пулеметные очереди. Только что существовавшая деревня горит, разлетаются бревна ее домов. И нет деревни. Все жиже и жиже огонь зениток. А лавины самолетов сменяют одна другую. Часам к одиннадцати не стреляла ни одна зенитная установка. Теперь, обнаглев, самолеты носятся низко, иные из пике выходят в пятидесяти–ста метрах от земли. «Не видят нашу батарею, — радуюсь я. — Что бы они сделали, если бы увидели?» Мечусь в своем ровике от стенки к стенке, смотря по тому, с какой стороны пикируют самолеты. Весь день, до сумерек, висели над окрестностью вражеские самолеты, весь день бомбили и обстреливали даже площади, где, казалось, не было никаких целей. Весь день по поверхности земли никто не передвигался.

Следующий день был ровно таким же. С рассветом снова налет. Жиденько, недолго постреляли зенитки. Сменяя волну за волной, свирепствовали фашистские самолеты. Около полудня, когда фашистский самолет выходил из пике низко и я хорошо рассмотрел летчика, мною овладели дикая ненависть и ярость. Я выскочил из ровика, схватил винтовку и начал стрелять в самолет. Меня буквально втиснули батарейцы обратно в ровик: «Лейтенант! Успокойся! Не собьешь, а батарею обнаружишь!» В сумерки улетела последняя партия. Я провожал ее усталым, безразличным взглядом. Стало тихо. Темнело. Сел на минный ящик. Подташнивало. На зубах скрипел песок. Подошел повар Лопатин, предложил ужин. Есть не хотелось. Я попросил крепкого горячего чая. Он принес. Я поставил кружку на ящик перед собой, чтобы чай остыл. И вдруг слышу — летит тяжелый снаряд, разорвется близко. Упал на землю. Снаряд разорвался недолетом метров тридцать. Перелетел через меня ящик, перелетела кружка, разлился чай. Как же я ругался, как проклинал фашистов! Чай жаль...

Утром следующего дня наши самолеты прилетели раньше немецких. Бомбардировщиков и штурмовиков сопровождали истребители. В небе завязались воздушные бои. То там, то тут летели к земле горящие немецкие и наши самолеты. Впереди ржаное поле — с рожью в рост человека и крупными колосьями — смято. Копны ржи распахнулись, и десятка три наших танков взревели моторами и рванулись в атаку. Вылезли из земли пехотинцы. Понеслось по окрестности русское «Ура! Вперед! За Родину!». Прорвана оборона противника на всю ее глубину, остались позади сильно укрепленные его опорные пункты. Приказом Верховного главнокомандующего товарища Сталина всему личному составу дивизии за прорыв обороны противника 12–15 июля 1943 года объявлена благодарность.

Но не побежал враг, в панике бросая вооружение. Нет. Он цеплялся за каждый населенный пункт, за каждую высоту, за каждую реку и речку, за каждую местность, удобную для обороны.

Отступая, он минировал все дороги, большие и малые, полевые и лесные, минировал все места нашего вероятного прохода или сосредоточения. Минировал брошеные машины и мотоциклы. Как огромный стоглавый, тысячеглавый змей, изрыгая огонь и меча огненные стрелы, уползал он, пятясь, от разящего меча богатыря. Отступая, враг сжигал дома и все, что горит. Он насиловал женщин, не щадя девушек-подростков, убивал женщин, стариков, детей. Мы видели расстрелянные стада в десятки, а иногда и в сотни коров, мы видели луга, покрытые расстрелянными гусями. Мы видели сады, малые и большие, уничтоженные взрывами тела. Враг решил оставить позади себя пустыню, чтобы людей, оставшихся в холоде и голоде, косили чума или холера, чтобы болезни, перекинувшись, косили и армию...

Кончился день. Кончился бой. Стемнело. Я сижу на минном ящике и смотрю на запад. Сплошное зарево. Я насчитал тринадцать пожарищ. Горело тринадцать деревень. Я представлял, что там творилось: озверелые, часто пьяные фашисты, пользуясь темнотой и веря в свою безнаказанность, терзают и без того замученных наших людей. И вчера, и позавчера оставшиеся в живых рассказывали нам о зверствах врага и показывали их «работу». Что расскажут, что покажут нам завтра те, кто сейчас мечется среди пожарищ и врагов? То же. Только, может быть, еще более изощ­ренные, еще более ужасающие преступления. Море горя и море слез. Они впитываются в наши души, жгут наши сердца, наполняют жаждой ненависти и мести.

О том, что такое счастье, во все века говорилось и писалось очень много. Я познал счастье. И все мои соратники познали счастье. Мы долго, очень долго его познавали. Это счастье освобождения от врага своей Родины, это счастье освобождения из рабства своего народа, счастье победы над злейшим врагом. Я всякий paз видел, когда мы меняли огневую позицию и продвигались на запад: лица батарейцев полны решимости, строги. Как запоет старшина Артёмкин на ходу, как подхватят дружно батарейцы:

 

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война!

 

Каждый день полк вел наступательные бои. Каждый день батарея меняла огневые позиции раз или два, разя врага своим страшным оружием. А ночью батарейцы готовились к завтрашнему дню — к бою. Трудяги наши — машины метались круглосуточно: то перевозили батарею, то подвозили мины. Отважные шоферы Анатолий Твердохлебов, Алексей Гончар, Иван Левин, Григорий Кольницкий спали урывками в кабинах.

Отбивая яростные контратаки противника, полк продвигался вперед. Освобождены деревни Калининское, Усово, Большая Хрущевка, Караси, форсирована река Должанка. В этих деревнях мы увидели впервые наших людей: женщины, старики, дети вылезали из ям в огородах, из погребов, бежали из леса, из оврагов. Они со слезами радости обнимали нас, целовали, наперебой рассказывали о злодеяниях фашистов. До чего же милы, дороги мне были те люди!

В деревне Караси после бурной встречи одна на окруживших нас женщин обратилась ко мне:

— Расскажите, пожалуйста, что за самолет у вас есть. Ночами летает. Немцы зовут его кофейная мельница. Уж больно они его боятся. В домах перестали жить. Вот здесь, в саду, большую палатку поставили. А он, самолет, летел, осветил ракетой, остановился да как даст! Прямо в палатку. Сорока антихристов как не было!

Мы рассмеялись.

— Есть, — говорю, — такой самолет. Все у нас есть, чтобы фашистов бить.

По приказу командования полк сменил участок фронта в районе деревень Воскресенки, Юдино, Верхние и Нижние Ожимки. Чтобы сэкономить рейс автомашин, я высказался провести личный состав (12 километров) пешком. Была вторая половина солнечного, тихого дня. Построившись в колонну, мы вышли из деревни Караси. Примерно в полукилометре мы увидели в овраге сидевших на земле людей — женщин, стариков, детей. В один голос батарейцы запросили:

— Товарищ лейтенант, сделайте привал!

Мне и самому захотелось пообщаться с людьми. И время позволяло.

— Хорошо, — говорю, — только с одним условием: дать концерт. — Мне очень хотелось согреть души этим людям.

— Будет концерт! — ответили батарейцы хором.

Мы подошли к краю оврага. Люди начали вставать, подходить ближе.

Их много. В рваной одежонке, некоторые с узлами. Я догадался: они здесь, в овраге, скрывались от фашистов, а сейчас, пока их деревни прифронтовые, боятся возвращаться домой. Я подал команду:

— Батарея, стой! Разойдись! Привал!

Вперед выскочил шустрый Гавриил Гончарук.

— Раз, — в такт махал рукой, — два, три!

Батарейцы как по сговору гаркнули:

— Здравствуйте!

Робко, вразнобой люди ответили на приветствие.

— Сейчас перед вами выступят артисты из погорелого театра, — объявил Гончарук.

Люди начали присаживаться. Потолкались батарейцы, пошептались. Вперед вышел Михаил Куликов и запел:

 

Вот вспыхнуло утро, румянятся воды,

Над озером быстрая чайка летит.

Ей много простора, ей много свободы,

Луч солнца у чайки крыло серебрит.

 

Я не подозревал, что этот крупный, вяловатый мужик, алтайский хлебороб, обладал таким прекрасным голосом. Позже я спросил его, не учился ли он, не вращался ли он в артистических кругах в молодости. «Нет, — ответил он. — В колхозе была хорошо налажена самодеятельность. Я в хор ходил». Вслед за ним хорошо исполнил романс «Не буди ты меня поутру...» Федор Клевцов. Рассказывали нам женщины, что немцы до нашего прихода распространяли слухи, уверяли их, что Красная армия разбита, что у них воюют одни инвалиды и даже слепые. Способный на проделки Моисей Фурман сзади толпы закатил глаза, двое под руки вывели его вперед, и он гнусавым голосом запел:

 

Ой, нэ ходы далэко,

Бо далэко зайдэшь,

Бо далэко зайдэшь,

Матэри нэ найдэшь!

 

— Батюшки! Слепой! — зашептали зрители.

Не закончив петь, Фурман открыл глаза, молодо, задорно раскинул руки:

— Асса! — и пошел в пляс.

Смех, рукоплескания зрителей. К Фурману присоединились Сергей Чеботарев, Филипп Власов, Василий Клепиков — все батарейцы пустились в пляс, припевая частушки. Среди зрителей была красивая девушка с родинкой на щеке. Я подошел к ней, спросил:

— Как вас зовут?

— Зачем вам?

— Я напишу вам письмо.

Вспыхнули зарей ее щеки.

— Дуся Алдошкина.

— Будь счастлива, Дуся, — сказал я.

— А я вам желаю, чтобы вас не убило.

— Батарея, становись! Артёмкин, запевай!

 

На флагштоке вымпелами

Гордо реют мачты...

 

Дружно подхватили батарейцы:

 

Я вернусь, подружка, скоро,

Не грусти, не плачь ты!..

 

Долго, пока было видно, махали нам платками, шапками наши зрители.

Продолжая наступательные бои, полк освободил деревни Богородицкое, Дёмнино, Крюковку и 28 июля занял железнодорожную станцию Становой Колодезь, в результате чего была перерезана железнодорожная магистраль Орел–Курск. В последующие пять дней полк освободил деревни Тихоновку, Кезиновку, Березовку, Ржавец, Буян и вплотную подошел к реке Оке.

5 августа противник предпринял контрнаступление крупными силами при поддержке сильного минометного огня, танков, самоходных орудий и авиации. Полк вел тяжелый оборонительный бой и, разгромив наступающего противника и нанеся ему тяжелый урон в живой силе и технике, отбросил его за реку, форсировал ее на плотах и вброд в районе деревни Ольшаны и перерезал шоссейную дорогу Кремы–Орел. Батарея форсировала реку вброд.

О военных переправах много написано, много показано в кино. А мне еще раз хочется рассказать об этом суровом периоде на войне, когда армия переправляется вброд, да еще при этом над головой, стреляя и бросая бомбы, висят вражеские самолеты. Сотни людей, не раздеваясь и не задумываясь, бросаются в воду. Десятки лошадей, нещадно избиваемых ездовыми, рвутся, перетягивая с помощью людей тяжело нагруженные повозки. Буравя воду выхлопными газами, медленно плывут машины. У всех этих людей до предела напряжены все душевные и физические силы. Здесь нельзя командовать. Здесь каждый знает, что ему делать, чтобы как можно скорее вырваться из этого смертельного котла. Машина под управлением шофера Гончара захлебнулась и остановилась почти на середине реки. Вода по кузов. Он выскочил из кабины в воду и с помощью заводной ручки при включенной первой скорости по сантиметру двигал машину и вытащил на берег. На том берегу по узкой каменистой дороге поднимались на крутой берег. Впереди, впряженная в пару лошадей, ехала батальонная кухня. Машинам кухню не объехать: узко. Раздался сильный взрыв. Изуродованная кухня с оторванными колесами взлетела в воздух, упали, забились окровавленные лошади. Кухня наехала на противотанковую мину. Движение приостановилось. Наши минеры Иван Никерин и Иван Горнистов начали обследовать дорогу впереди и обезвредили еще восемнадцать противотанковых мин — как две огромные сковороды, сложенные одна на другую, со взрывателем посередине. Осторожно поехали дальше. Наверху справа хороший, пологий овраг, поросший зеленой травой, — удобное для огневой позиции место. Я приказал Никерину обследовать овраг, нет ли мин.

Он лег, растянулся на правом крыле машины, свесив с крыла голову, прокричал:

— Трогай! Я увижу!

Шофер Сергей Свирин тронул машину. Я сидел рядом, в кабине. Проехали метров тридцать. Я почувствовал, как резко поднимается кузов. Раздался страшный взрыв. Мелькнули земля и небо. Оторванная от кузова кабина отлетела метров на пятнадцать. Стекла все вылетели, двери перекосило. Через отверстие лобового стекла батарейцы вытащили сначала меня, затем Свирина. Я не мог стоять. Началась рвота, качалась земля, звенело в ушах. Свирин лежал на земле и тяжело стонал. Он разбил об руль грудную клетку, с переломом многих ребер. В кузове машины было погружено восемьдесят мин (сорок ящиков) и сидели трое батарейцев. Как не взорвались от детонации все мины? Если бы взорвались, вероятно, погибла бы вся батарея, так как другие машины ехали вслед близко. Мины летели вверх, как поленья, одна торчала в земле, воткнувшись взрывателем. Предохранили от взрыва мин металлические колпачки, имеющиеся на каждой.

Трое батарейцев рассказали мне потом: взлетели вверх и упали, один сломал ключицу, один — ногу, и третий не смог встать. А Никерин? Ах, Никерин, Никерин! Только что вытащил и разрядил восемнадцать мин и, видимо, уверовал в свою высокую квалификацию минера! Он лежал в сознании, обе ноги его (они близко были к заднему колесу машины) являли собой окровавленное, смешанное с землей мясо, из которого в нескольких местах торчали блестящие, кривые звенья колесной цепи. Пятерых увезли в санбат. Я уезжать отказался. Плохо было несколько дней, а потом все лучше и лучше. Отошло. Прошло около месяца. Никерин прислал письмо. Он сообщил, что у него отняли обе ноги, что не знает, как дальше жить, что решил зарабатывать себе на хлеб игрой на баяне, просил прислать денег, чтобы купить баян. У нас такой порядок был, Никерин это знал: если батарейцу в госпитале было трудно, если ему нужна помощь, он обращался за помощью к батарейцам. Мы собирали деньги и высылали. Так и на этот раз. Никерину мы выслали три тысячи рублей.

Спустя несколько дней, меняя огневую позицию, батарея должна была проскочить поле, которое просматривалось противником. На дороге густо рвались снаряды. «Поихалы!» И Гончар погнал свою машину. Проскочил. За ним по одной проскочили и все. Но враг засек нас. В овраге, по обе стороны которого располагалась деревня Людское, как только машины остановились, на нас посыпался град немецких снарядов. Посыпались из кузовов на землю батарейцы. Я выскочил из кабины и тоже упал на землю. Снаряды рвались рядом. Застонали раненые. Заметались, падая со ржанием, лошади обоза, прибывшего до нас. А снаряды все визжат, все рвутся кругом. От удара около левого глаза вспыхнули искры. Зажал левой рукой — кровь. От взрыва следующего снаряда осколок ударил в запястье левой руки.

Не менее двухсот снарядов обрушил на нас противник. Санинструктор Клепиков перевязывал раненых. Мой левый глаз залился кровью, опух и ничего не видел. Откуда-то появилась гражданская девушка с красным крестом на белой косынке. Она забинтовала мне голову и руку. Других раненых перевязала. Потом я видел ее среди яблонь, росших по склону оврага, — там она перевязывала раненых жителей деревни. Семь человек, я восьмой, у нас раненых. Один убит, Александр Смирнов. Этот богатырского телосложения 43-летний мужик, в прошлом моряк, чудом выжил в два года Ленинградской блокады. И вот убит. Мы долго искали его рану. На груди, чуть ниже левого соска, маленькое, с горошину, красное пятно, из которого не вытекло ни капли крови. Осколок угодил в сердце. Повезли в санбат раненых. Поехал и я. Мои раны оказались легкими. Глаз цел, осколок воткнулся в кость левее глаза. Хирург посмотрел, сказал: «Потерпи!» — вырвал осколок и забинтовал. А руке повезло — осколок пробил пуговицу на рукаве гимнастерки, ушиб руку и воткнулся под кожу. Хирург и его удалил.

И с этой же машиной я возвратился на батарею. Она в боевой готовности стояла на прежнем месте. Комбат Гринько, накинув шинель на плечи, расхаживал взад-вперед. Увидев меня, обрадовался. День кончался. Выстрелы орудий далеко впереди, а приказа менять огневую позицию нет. Гринько сообщил мне, что нас сменила другая, свежая дивизия, а мы — на отдых и на пополнение.

Наступали сумерки. Тишина. Прохладно. Я, Гринько и Бобарыко по­шли пройтись по деревне. Догорало несколько домов. По пепелищу сгоревшего дома ходила девушка. Я узнал ее — она перевязывала мне раны. Она вытаскивала из дымящихся головней то чугунок, то сковородку. Рядом, в погребе, люди устраивали себе жилье. Мы пригласили ее посидеть с нами. Звали ее Мария. Она много рассказала нам о зверствах фашистов, о том, как они расстреляли ее брата-партизана. Мы просидели на бугре-погребе до рассвета. Я все ждал, когда уйдут Гринько и Бобарыко, чтобы побыть наедине с Марией. Но думаю, что и они хотели того же. Мария была красивая. Утром следующего дня дивизия рассредоточилась в оврагах примерно в двух километрах южнее деревни Людское. В один день полки и батареи были полностью пополнены личным составом из резерва, следовавшего, видимо, за фронтом. В нашу батарею пришли шестнадцать человек, и штат стал опять полный. Были проведены полковые партийные собрания, на которых подвели итоги проведенных боев.

Ровно за месяц полки дивизии с ежедневными боями прошли 137 километров. Были освобождены сотни населенных пунктов, взято в плен более двух тысяч солдат и офицеров противника, уничтожено более пяти тысяч, захвачены большие трофеи. Здесь были приняты в кандидаты партии те, кто ранее подал заявление. 15 августа в торжественной обстановке, при построении всей дивизии полкам были вручены боевые знамена. Были вручены награды отличившимся в боях, была объявлена благодарность Верховного главнокомандующего товарища Сталина всему личному составу дивизии за непосредственное участие в освобождении города Орла. Затем был проведен строевой смотр. Под марш оркестра проходили перед командованием дивизии во главе с командиром дивизии генерал-майором Мохиным подразделения. Наши батарейцы прошли строевым шагом четко, под громкую строевую песню. И вдруг адъютант командира дивизии догнал нас и позвал комбата. «Неужели мы плохо прошли?» — озадаченно подумал я. Комбат завернул батарею для повторного прохождения и пояснил, что командиру дивизии очень понравилось, как мы прошли.

— Проведите, пожалуйста, еще раз, — сказал он комбату, — и с той же песней.

Батарейцы постарались еще больше. Когда батарея поравнялась с трибуной, генерал-майор дал знак остановиться. Сошел с трибуны, подошел:

— Благодарю, товарищи батарейцы, за хорошую строевую выправку и за хорошую песню!

Мы четко ответили:

— Служу Советскому Союзу!

Вечером в этом же овраге смотрели кино «Партизаны в степях Украины», на следующий день слушали концерт с участием Руслановой.

17 августа дивизия ушла догонять фронт. От нас отозвали лейтенанта Седлецкого. Его судьба мне неизвестна до сих пор. Вместо него направили лейтенанта Георгия Кныша. Это был 30-летний, атлетического тело­сложения мужчина. До войны работал преподавателем физкультуры в вузе. Выйдя на передовую линию фронта, полк занял рубеж Рассвет–Свиное и повел наступательные бои.

В ночь на 28 августа наша разведка шла взять «языка». Батарее было приказано огнем обеспечить отход разведки. На это было выделено восемьдесят мин. Ох, нежелательно нам стрелять ночью, особенно в безлесной местности. Вспышка от выстрела видна за десять–двенадцать километров, а огонь с искрами — за три-четыре километра. Противник сразу засечет батарею. Но стрелять надо.

По сигналу ракеты батарея выпустила по нужному разведке участку восемьдесят мин. Не прошло и десяти минут, как на стороне врага загрохотали орудия, свист многих снарядов приближался к нам. Огневая позиция находилась в глубоком, с крутыми склонами овраге. Три налета, каждый снарядов по сто, произвел противник по нашей батарее с перерывами в 5–7 минут. Наверняка записали враги батарею в уничтоженную. Но из-за того что снаряды рвались то на западном берегу, то на восточном склоне оврага и ни один не упал и не мог упасть на дно оврага, батарея урона не понесла. Только комбата Гринько ранило: крупный осколок глубоко вошел ему в правую ягодицу. Ну а батарейцы поползали по земле, попыхтели, попотели — тем и отделались. Гринько мы отправили в санбат. Вместо него командиром батареи был назначен старший лейтенант Иван Карпович Якименко. Это был мужчина крупного телосложения, 30 лет, уверенный, выдержанный, волевой. До войны работал сельским учителем.

В ночь с 31 августа на 1 сентября две разведгруппы, усиленные взводом пешей разведки полка, во взаимодействии с разведгруппами и взводом пешей разведки 916-го полка ворвались в траншеи противника, огнем и активными действиями создали панику у немцев, и они побежали. Час­ти дивизии с 5.00 начали преследование врага. К исходу дня полк занял крупные опорные пункты: Сергеево, Веребск, Хвощню.

3 сентября ночью полк совершил глубокий обходный марш и зашел в тыл противника, вышел на южную окраину Россошки, затем на Николаевское, тем самым угрожая противнику окружением. Сутки шел ожесточенный бой, в результате которого противник был выбит на город Локоть и станцию Брасово.

А 6 сентября полк в составе дивизии захватил станцию Холмечи и Кокаревку. Дивизия подходила к брянским лесам. Мы заранее знали, что нам предстоит проходить брянские леса. Я представлял себе густой, дремучий, протяженностью 60 километров лес и думал с тревогой: как-то мы будем там воевать, в условиях леса? И вот он. Правда, перед нами оказался мощный елово-сосновый бор. В глубь его уходила лесная дорога, по которой потекла колонна войск. Бор сменился смешанным лесом, затем полями, посреди которых пепелища от деревень, — лес-то был партизанским, а деревни — их пристанищем, вот немцы и выжгли все деревни. На огромном среди леса лугу скопились обозы, машины. Остановились и мы. Я прошел вперед и увидел, что взорван мост через небольшую речку. Саперы приступили к его восстановлению. «Часа два-три, не меньше потребуется саперам», — подумал я и решил погулять по лесу.

Взял винтовку и начал углубляться в лес. Была вторая половина тихого, солнечного дня. Под ногами зашуршали листья. Ах, как знаком, как мил мне этот шорох! Лес как на моей родине: мощные, редкие березы, осины, ели, орешниковые и крушиновые кусты. В сознании предстала картина: то тут, то там к телегам привязаны распряженные лошади. Это люди из многих близлежащих деревень приехали собирать орехи. Лес, залитый жаркими солнечными лучами, с прохладой в тени, оглашался разноголосыми женскими «Ау!» и реже мужской какой-нибудь шуточной прибауткой. Тут же всплыла другая картина: я с братчиком (так мне велели родители называть зятя, мужа моей сестры, он был старше меня на десять лет) и с другом Колькой на охоте. Спустишь с поводка гончую костромича Марата, метнется он, как демон, в кусты. Крикнешь во все горло: «Ай, давай!» Братчик так же громко крикнет, удаляясь: «Ай, давай!» Взвизгнет взахлеб протяжно Марат, перейдет на мощный редкий лай, и понесется по лесу, то приближаясь, то удаляясь, очаровательная, самая любимая на свете музыка гона.

Было ли это? «Было», — утверждает сознание. Только вроде бы уж очень давно было. Бреду я по лесу, погруженный в воспоминания. «Будет ли еще такое время, такое счастье?» О братчике уже известно: он пропал без вести. Продержат ли родители в такое трудное время собаку? Да все равно она будет стара и, вероятно, утратит свои прекрасные качества гончей. Длинная еще будет война. Враг бежит, но он все еще силен. Да и выживу ли я сам?

Прогрохотали, взлетая, глухари. Выводок. Как же ударило мне в виски, ошпарило жаром мое ретивое охотничье сердце, как оно забилось в усладе! Вскинул по интуиции охотника винтовку — стрелять влет из винтовки бесполезно. На орешнике много орехов. Я решил их нарвать. Протянул руку, а они, желтые, переспелые, начали падать в траву. «Не собирают люди орехи, — подумал я. — Некогда людям собирать орехи. Некогда ходить на охоту. Людям надо убивать людей». Я тряс лозы. Орехи падали на землю. Набрал их полную полевую сумку и полные карманы. Пришел к батарее перед закатом солнца. Луг весь, не пройти, был заставлен машинами, орудиями, повозками. В некоторых местах среди толпы под гармошку отплясывали воины. Но вот мост готов. Армия двинулась сквозь лес. После двухсуточного марша лес закончился красивой березовой рощей с мощными соснами по опушке. Батарея заняла огневую позицию впереди небольшого лесного озерца. Перед нами протяженностью около полутора километров заливной луг, поросший высокой, в рост человека, осокой. За лугом, обозначенная невысокими ивовыми кустами, протекает река Десна, а над ней высокий, обрывистый западный берег. Там окопался враг. Правее, на той стороне, виден город Трубчевск с высокой церковной колокольней. Разведгруппам дивизии не удалось с ходу форсировать реку. На рубеже станции Трубчевск–Поруба полк занял оборону, а несколько ниже, где река протекает ближе к лесу и западный берег не так крут, саперные подразделения под огнем противника начали строить переправу.

Боевых действий нет. Батарейцы получили возможность отдохнуть: приводили в порядок свое солдатское хозяйство. Кто-то стирал белье, портянки, подшивал белый подворотничок. А вечерами долго, иногда до рассвета, сидели у костра, рассказывали о своем житье-бытье до войны, делились новостями с родины, вели душевные разговоры.

Наряду с другими охотно и много рассказывал о своей жизни командир отделения связи старшина Анатолий Маковкин. Большую часть своей жизни, — а ему было двадцать восемь — он прожил в ином мире — преступном. Он был неоднократно судим за хищения. «Краснушник» была его преступная профессия, то есть он в соучастии с группой совершал хищения из товарных вагонов во время следования поезда между станциями. Он знал многие тюрьмы, куда его заключали за совершенные преступления. Еще на подступах к городу Орел он неоднократно уговаривал меня: «Если будем брать Орел, разбейте минами тюрьму». На мой вопрос «почему?» он отвечал: «Это самая строгая, самая мрачная тюрьма из всех, какие я знаю». Ему, как и другим заключенным, вместе с ним отбывавшим наказание, сказали: «Родина в опасности. Кто хочет добровольно идти защищать Родину с условием неотбытый срок отбыть после войны?» Маковкин говорил, что согласились все.

И вот он среди нас. Среднего роста, худощавый, с тиком на лбу и висках при возбуждении, с темными, острыми, впалыми глазами на строгом лице. В боях Маковкин вел себя храбро. Для него будто бы не существовало опасности. Он был требовательным и к подчиненным, но и сам с кабельной катушкой на спине бросался протянуть провод под любым огнем противника. Достаточно сказать, что он окончил войну, имея справки о досрочном снятии с него всех судимостей и одиннадцать боевых наград. В свободное от боев время он хороший товарищ, готовый всегда разделить все, что у него есть, на всех. Похождений в его жизни было много, и батарейцы слушали его с интересом, веря и не веря всему, им рассказанному.

Смотрю на командира расчета сержанта Алексея Попова. Полноватый, сорокалетний алтайский хлебороб. Он приводит в порядок свое имущество. Уединившись, он с крестьянской аккуратностью, расчетливостью укладывает в свой вещевой мешок выстиранные им полотенце, портянки, подворотнички, зубной порошок и мыло, четыре завернутые в пергамент противопехотные гранаты, сложенные в мешочек, чтобы не запачкать маслом вещи, с полсотни винтовочных патронов. И хозяйка он, и хозяин своему маленькому-маленькому имуществу. Сердце мое сжималось от жалости и обиды за него и за всех других батарейцев: война ограничила их вещевым мешком, в котором вся их жизнь и вся их работа.

Молодежь — Иван Аргуткин, Володя Радюкин, Василий Кульминский, Павел Кисточкин, Николай Заикин, Николай Былинкин — только и ищет повод — палец в рот не клади, — как бы подкусить пожилых. Начнут приставать к повару Лопатину: «Волоха, — Лопатину сорок два года, а батарейцы все звали его или Володя, или Волоха, — расскажи, как ты успел наделать восемь человек детей?» Лопатин был очень стеснительный, долго отнекивался: «Отвяжитесь! Отстаньте!» И все же рассказал вполне серьезно, медленно выговаривая слова: «Я был деревенским портным. Не больно уставал. Питался хорошо. Шил себе и шил. А жена-то все крутится да крутится около. Вот и...» И пойдут среди молодежи комментарии со смехом.

А то пожилого человека, командира расчета сержанта Ивана Шмырова как бы невзначай назовет кто-то не Иван Семенович, а Семен Иванович, чем вызовут у Шмырова явное недовольство, а между собой смеются. На рассвете над лесом пролетали в сторону реки стайки уток. Я выходил на опушку, прослеживал, как они, делая спирали, опускались в озерцо среди осоки. Думал, хороша здесь охота, выживу, приеду сюда поохотиться.

 

 

Изгнание врага продолжается

 

17 сентября саперный батальон дивизии закончил строительство переправы через реку Десну. Были построены один основной мост и два штурмовых мостика. 18 сентября дивизия форсировала реку и с ходу, ударами с севера и юга освободила город Трубчевск. Противник, едва вырвавшись из угрожаемого ему окружения в районе Трубчевска, побежал, бросая обозы и технику.

За форсирование реки Десны и взятие города Трубчевска всему личному составу дивизии приказом Верховного главнокомандующего товарища Сталина была объявлена благодарность. Изощряясь в тактике оборонительных действий, стремясь хоть как-нибудь тормозить наше продвижение вперед, противник изменил тактику оборонительного боя. Теперь на занимаемых рубежах в первых траншеях, вырытых на восточных склонах, которые нам видны, он оставлял двух-трех пулеметчиков. Основную же оборону устроил на западных склонах, которые не могли нами просматриваться. Эти оставленные два-три пулеметчика, обнаружив себя огнем, могли убежать по ходам сообщения с началом нашей артподготовки в основные траншеи, и, следовательно, наш артогонь бывал впустую. Но эта тактика врага была быстро разгадана. Наступающие подразделения стали применять обходные маневры с флангов и обходы в тыл. Связь в таких случаях с артиллерией поддерживалась или по рации, или условными сигналами ракет. Я видел много наших машин, подорвавшихся на минах на орловских дорогах. Теперь враг, продолжая все минировать, закладывал в одну ямку две мины, одна на одну, а то и три. Минер, вынувший взрыватель из верхней мины и потянувший ее за ручку, взлетал в воздух, так как срабатывала другая, нижняя мина, соединенная с первой тонкой стальной проволокой. И если взрывался заряд из трех мин, то от наехавшей на него машины разлетались щепы и мелкие детали и образовывалась воронка диаметром шесть–десять метров и глубиной три-четыре метра. А если эту воронку нельзя объехать стороной (а враг такие места и выбирал), то движение приостанавливалось минимум на два часа. Враг оставлял позади себя разбросанными банки, точь-в-точь как консервные, но при прикосновении к ним они взрывались. Информационными письмами подразделения извещались обо всех этих коварствах врага. Но были кто-то первыми... Были дополнительные потери.

Развивая наступление, дивизия форсировала реку Судость и 21 сентября освободила город Логар, железнодорожную станцию Погар и крупные населенные пункты Курово, Суворово, Белевицу. При этом были захвачены крупные трофеи.

В городе Погар была небольшая табачная фабрика. Фашисты производили на ней сигареты для своей армии. Под длинными навесами висело много сырья-табака, связанного в маленькие пучки. Батарейцы отыскали где-то деревянную ступу, пест с металлическим наконечником, толкли сухие стебли и листья табака в ступе, затем просеивали на ветру от пыли, и получалась неплохая махорка. Запаслись куревом. Жителей в городе я не видел, зато видел в огородах головки мака размером с кулак взрослого человека и тыквы, такие огромные, каких я не видел и поныне.

Группа нашего полка, созданная для обхода с флангов и тыла, во главе со старшим лейтенантом Линником, утром 22 сентября внезапно и стремительно ворвалась на южную окраину города Стародуба. Немцы в панике побежали, не успев снять охрану у тюрьмы, бросая обозы, вооружение, автомашины. К концу этого же дня полк вышел к реке Титве. Противник, защищая западный берег реки, обрушил мощный ружейно-пулеметный и артиллерийский огонь. В ночь на 24 сентября подразделения полка форсировали реку Титву. Нависла угроза окружения крупного опорного пункта врага в районе деревни Медведево. Фашисты побежали, бросая обозы, гурты скота, автомашины. Утром следующего дня в результате стремительной атаки полк у разъезда Святец перерезал железнодорожную линию Брянск–Гомель. 27 сентября полк на плотах форсировал реку Ипуть, а утром следующего дня овладел населенным пунктом Катичи. Здесь наступающие встретили упорное сопротивление врага на реке Беседь. Подразделения форсировали реку вплавь, на плотах и вброд и к исходу дня 29 сентября освободили Глыбовку и Хизы, отбросив противника за реку Сож.

Таким образом, 28 сентября 1943 года полк в составе дивизии вступил на белорусскую землю. Батарея заняла огневую позицию в огородах, за стогами сена, за домами деревни Рудня-Шляги. Впереди низкокустарниковая, болотистая местность протяженностью около полутора километров. Далее — река Сож. За ней метров восемьсот заливного луга. Далее на возвышенности — деревня Юрковичи. Там на заранее подготовленных оборонительных рубежах засел враг. В ночь на 1 октября полк на плотах переправился на западный берег реки и с рассветом атаковал укрепленные пункты Юрковичи и Шерстин, но был встречен ураганным ружейно-пулеметным и артиллерийско-минометным огнем. Наша артиллерия из-за стремительного продвижения пехоты в последние дни и необходимости форсирования двух рек отстала. Единственная наша батарея стреляла с полной нагрузкой. Мы выпустили по врагу около пятисот мин, но нашего огня было явно недостаточно, чтобы подавить все огневые средства противника. Пехота залегла. С целью отбросить наши подразделения за реку враг предпринял одну за другой три мощные контр­атаки. Батальоны, успевшие зарыться в землю, дрались яростно. Их поддержали огнем, кроме нас, подоспевшие другие батареи, которые открыли шквальный огонь. Контратаки противника, с большими для него потерями, были отбиты.

Опустились сумерки. Замолкли с обеих сторон орудия. Я решил пройтись по деревне. В каждом доме — жители. Кроме нас, в деревне разместились штаб противотанкового дивизиона корпуса, другие подразделения. На той стороне, в деревне Юрковичи, на правой окраине, догорали пять или шесть домов. За рекой, плетя паутину, носились нити трассирующих пуль.

Вдруг загрохотали орудия в тылу врага — фашисты обрушили на нашу деревню сильный артналет. Снаряды, ослепляя вспышками, рвались по всей деревне. Полетели с домов крыши, вспыхнули один, второй, третий дома. Метались по деревне люди и падали, сраженные осколками. Сквозь грохот разрывов то тут, то там послышались душераздирающие крики женщин. Налет прекратился минут через пятнадцать. Бушевал огонь разгорающихся домов. То тут, то там стонали раненые. Метались женщины, таская за руки детей. Наши батарейцы и солдаты других подразделений перевязали раненых. На двух машинах их вместе с убитыми отправили в тыл. Штаб противотанкового дивизиона и другие подразделения, поняв неуместность пребывания в деревне, покинули ее до рассвета. Мы посчитали, что огневая позиция на удобном месте, и ее не сменили. До рассвета был угнан из деревни скот.

Утром комбат Якименко получил приказ возглавить эвакуацию жителей деревни в тыл. Я прошел по всем домам и предупредил всех, чтобы через двадцать минут все были готовы к выезду... С собой мы разрешили брать все продукты питания и одежду. С болью в душе смотрел я на жителей деревни. Уже холодно, а одежда их была очень ветхая, ведь более двух лет они нигде ничего не могли купить. Детей грузили в машины полунагих, завернутых в шубейки или одеяла. Так как наша батарея стояла в деревне, нам было приказано сохранить ее. Оказавшаяся на передовой линии фронта деревня без огня и разрушений могла быть уничтожена в двое-трое суток: полы и потолки уйдут на блиндажи, кирпичи от печей — на печки в блиндажах, сено — на корм лошадям. Две пары батарейцев патрулировали деревню из конца в конец круглосуточно. Сохранили деревню.

Кончилось лето. Все чаще и чаще над землей нависали серые, моросящие облака. Наступила осень, а вместе c ней приходили холод, сырость и слякоть — дополнительные фронтовые лишения и трудности.

Накапливались наши силы. Подтянулись и заняли огневые позиции батареи нашего 790-го артполка и приданных средств усиления. Ночами за реку переправлялось пополнение пехоты. 10 октября ночью за реку переправились подразделения 5-й Орловской дивизии с целью овладения опорным пунктом Юрковичи. Наступление поддерживала вся артиллерия 5-й Орловской дивизии и вся артиллерия нашей дивизии. Артподготовка началась в 9.00 залпом катюш. Залпы десятков орудийных и минометных батарей слились в единый громовой вой. Противник отвечал не менее мощным огнем, ввел в бой танки и самоходные орудия «фердинанд». Четыре раза поднималась наша пехота в атаку и четырежды залегала, неся потери. Наступление успеха не имело.

В ночь на 12 октября для взаимодействия с подразделениями 5-й Орловской дивизии в бой был введен наш полк. С рассветом снова начался ожесточенный бой. Снова загремела канонада наших орудий, снова противник отвечал сильным артиллерийско-минометным огнем. Третьей атакой полку удалось зацепиться за восточную окраину деревни Юрковичи. Противник ввел в бой свежие силы, сосредоточил по наступающим мощный артиллерийско-минометный огонь, произвел один за другим три налета авиации количеством до тридцати самолетов каждый, при поддержке танков «тигр» и самоходных орудий «фердинанд» бросился в яростную контратаку. Огнем артиллерии и минометов при поддержке четырех танков контратака противника была отбита. Один наш танк был подбит и остановился на южной окраине деревни вблизи от окопов противника. До сумерек продолжался бой. Отбив еще десять контратак противника в этот день, батальоны закрепились на восточной окраине деревни Юрковичи. Взять деревню снова не удалось.

На рассвете 15 октября землю окутал густой туман. Особенно густ он был в пойме реки, то есть над передовой линией фронта. Две роты фашистов под покровом тумана скрытно подползли к нашим первым траншеям, забросали траншею гранатами, ворвались в траншею, перебили обороняющихся и ринулись ко вторым траншеям. Находящийся на наблюдательном пункте комбат Якименко быстро и точно определил обстановку. Участок атаки фашистов был хорошо пристрелян батареей, и он дал команду на ведение беглого огня. Батарейцы слышали гранатно-автоматный бой на передовой, понимали, что там происходит, понимали опасность момента и работали как единый слаженный механизм. Мы обрушили на фашистов шквал огня, точно накрыв их взрывами мин. Не достигнув вторых траншей, оставшиеся в живых фашисты залегли. Из вторых наших траншей была организована контратака. Немцы побежали назад и опять попали под взрывы наших мин. Ни один фашист не вернулся в свои окопы. Страшно было подумать, что бы могло случиться через десять–пятнадцать минут, не открой своевременно и точно огонь наша батарея: мог бы быть потерян плацдарм, могли бы быть перебиты и утоплены в реке сотни наших воинов. За эти умелые и решительные действия комбат Якименко был представлен к награде орденом Отечественной войны I степени, я и Бобарыко — орденом Отечественной войны II степени.

Мы тогда знали мотивы, изложенные в наградных рапортах: «Батарея своим огнем удержала плацдарм на западном берегу реки Сож, уничтожив при этом около трехсот фашистов». Спустя некоторое время мы эти награды получили. В это же время Якименко, Бобарыко и я были представлены к повышению в воинском звании. Якименко стал капитаном, я и Бобарыко — старшими лейтенантами.

Примерно в двух километрах от деревни Рудня-Шляги вниз по течению реки под артиллерийским обстрелом ночами строилась переправа. Наступало утро, прилетала вражеская авиация и разрушала построенное. Так было несколько суток. Я услышал, что строит переправу отдельный саперный батальон, сформированный в городе Ярославле. Фронтовики знают, какая великая радость встретить на войне земляка, хотя бы из одной области. Выбрав свободное время, я пришел к переправе. Было темно. На берегу лежало несколько штабелей бревен. Методически, с перерывами в две-три минуты, стреляла немецкая пушка. Ее снаряды рвались чаще в реке. Много саперов рубили, пилили бревна на берегу. Я спросил, есть ли ярославские. Недобро, не прекращая работы, мне ответили: «Были, да все вышли. К Гомелю, наверное, подплывают твои ярославские».

Командование, видимо, убедилось, что в этом месте построить переправу не удастся. Против южного конца деревни Рудня-Шляги, где к реке между болотистых кустарников проходила насыпь — старая дорога, — был тайно построен подводный мост. Поверх настила моста слоем сантиметров в двадцать текла вода. Перилами служила натянутая тонкая проволока. Нашей батарее было приказано сменить огневую позицию, и теперь она располагалась примерно в километре южнее деревни, в лесу позади соснового бора. Готовилось новое наступление.

Во второй половине дня 26 октября из штаба полка поступил приказ направить в распоряжение штаба 15 человек-батарейцев. Якименко позвал меня, Бобарыко и Кныша. Мы знали, что батарейцы будут направлены для пополнения пехоты. Знали, что к нам они не вернутся. Жаль. Всех жаль. Уже сдружились, можно сказать, стали как братья. Отобрали по принципу кто позже пришел в батарею, у кого ниже в нашем деле квалификация.

Когда пятнадцать человек были построены для следования в штаб, к комбату подошел Володя Радюкин. Крупный, на первый взгляд вяловатый, голубоглазый двадцатилетний тульский парень. Отличный наводчик.

— Пошлите меня, товарищ комбат! — Всегда белое лицо его стало бледным. Как ком проглотил. — Оставьте Смирнова. У него трое детей... Я ведь знаю, куда иду.

Ушли пятнадцать человек, и с ними ушел Володя Радюкин.

Перед сумерками этого же дня комбата Якименко вызвали в штаб полка. Он вернулся, когда было уже темно. Позвал нас, командиров взводов, мы отошли в сторону, сели.

— Завтра утром будет решающий штурм, — тихо проговорил комбат. — Все наблюдательные пункты приказано перенести за реку, в боевые порядки пехоты. Все 45-, 57- и 76-миллиметровые орудия переправить за реку для стрельбы прямой наводкой. Наступать приказано нашему полку. Наступление будут поддерживать танки.

Поговорили о готовности к бою батареи, о том, как после ухода пятнадцати человек укомплектованы расчеты.

— Пошли поглядим! — сказал комбат, вставая.

В ряд метрах в пятнадцати друг от друга, покрытые брезентами, стояло шесть минометов. Двое часовых маячили по краям. Вблизи от минометов, около рожков для укрытия, спали расчеты.

— Сколько на батарее мин? — спросил комбат.

— Около полутора тысяч, — ответил старший на огневой старший лейтенант Бобарыко.

— Добре, — сказал Якименко. — Мне пора. Смотрите не подведите, работайте хорошо!

Пожал нам руки, позвал ординарца Андрея Лошкарева, и они ушли в темноту. Они шли по широкой песчаной дороге. Справа стеной стоял сосновый бор. Периодически, с промежутками примерно в минуту, далеко впереди вспыхивали голубые молнии: стреляла немецкая пушка. Ее снаряды тоже с молнией и треском рвались где-то у реки. Жутко днем идти навстречу разрывам снарядов. А ночью страшнее: не видно ямок, куда можно упасть и укрыться от осколков, после ослепительной вспышки человек некоторое время пребывает в кромешной тьме. Взрывы все ближе и ближе. Вот и берег реки. Перележав очередной взрыв, Якименко и Лошкарев быстро побежали к реке. Где-то здесь штурмовой мостик, по нему можно перейти на ту сторону.

Очередной раз выстрелила пушка. Со свистом приближался снаряд. Недалеко от воды лежал штабель длинных толстых бревен, под которым виден темный лаз. Якименко и Лошкарев нырнули в этот лаз под бревнами. Оглушительно, совсем близко в воде разорвался снаряд. Под бревнами оказалось целое логово. Трое связистов лежали у телефонного аппарата — держали с кем-то связь. Якименко спросил у связистов, где мостик. Они ответили, что близко, метрах в двадцати, но высказали предположение, что он может быть разбит, так как около разорвалось несколько снарядов.

Переждав два взрыва, Якименко выскочил и побежал по берегу. Лошкареву приказал бежать после следующего взрыва. Вот он, мостик: на вбитых в дно парных с перекладиной стойках положены две доски. Доски под ногами прогибаются. Ничего, бежать можно. Якименко пробежал метров сорок–пятьдесят и ощутил, что доски сильнее гнутся и касаются воды. Посветив фонариком, он увидел, что впереди перебиты две стойки. Он сделал шаг, другой и ощутил, что поверх досок вода. Сломаются доски... Что делать? До берега оставалось метров тридцать. Вдали сверк­нула молния. Снаряд приближался с режущим ухо свистом. «Рядом разорвется» — это он мог определять точно. Пригнулся к доскам. Снаряд разорвался метрах в десяти в воде. Лавина воды вместе с тугой, горячей воздушной волной сбросила его в ледяную воду. Всплыв на поверхность, он увидел, что рядом плывут доски от разрушенного мостика. Им овладел ужас. «Утону...» Ноги, обутые в сапоги, ватные брюки и телогрейка тянут вниз. Грести мешает туго перетянутая портупея. А течение несет, и он не в силах с ним справиться. «Лошкарев тоже попадет в беду», — мелькнуло в голове. Подняв выше голову, что есть мочи крикнул:

— Лошкарев, не беги!

Начало сводить левую ногу. Но тут прожгла его новая страшная мысль: течением может вынести к немцам. Плыть, скорее плыть. Уж близко бе­рег. Еще усилие, и он скребнул руками по земле.

На четвереньках вылез на песчаный берег, из мокрой кобуры вытащил пистолет. Тишина. Только спереди справа редкие пулеметные очереди. Выполз на гребень берега, прислушался. Разорвался очередной снаряд — по взрыву он сориентировался. Надо идти. Надо бежать, чтобы согреться. Но, сделав несколько шагов, понял, что надо хотя бы немного выжать одежду. Он разделся и выжал всю, вплоть до нательного белья, одежду, вылил из сапог воду. Идти стало легче, но от холода заломило кости рук и ног. Он побежал вдоль берега, попадая то в воронку, то в старый окоп, затем свернул в сторону взвивающихся ракет. Теперь он попал в густую сеть окопов и ходов сообщения, густо заполненных пехотой. Он спрашивал, где командный пункт командира 1-го батальона, однако из солдат никто не знал.

Светало. Землю окутал плотный, белый туман. Вскоре Якименко нашел КП командира 1-го батальона капитана Костина. Они знали друг друга. КП располагался в траншее и представлял собой низкий маленький блиндажик со смотровой щелью, с одним накатом толстых длинных бревен. В блиндаже, кроме Костина, находились пехотные старший лейтенант и лейтенант, у телефонного аппарата — связист. Костин был рад Якименко: под рукой будет хорошая огневая поддержка. Невдалеке, в этой же траншее, в оставленной пулеметной ячейке Якименко облюбовал для себя наблюдательный пункт. Работая лопатой изо всех сил, чтобы согреться, он начал его улучшать, приспосабливать. Вскоре старший сержант Маковкин и связист Васильев притянули связь. С ними пришел и Лошкарев. Они рассказали, что нашли у берега лодку и на ней переправились через реку.

Медленно розовел туман и ложился на землю. Прекратили ходьбу по поверхности, разыскивая свои роты, солдаты. Светлело. Опустели окопы — по ходам сообщения пехота ушла вперед. То тут, то там в окопах заканчивали оборудование наблюдательных пунктов другие батарейцы. Невдалеке позади, узнав адъютанта и связных, Якименко увидел место расположения наблюдательного пункта командира полка подполковника Емеца. Теперь хорошо видна впереди лежащая местность: луг с буграми и впадинами, изрытый окопами, воронками от взрывов снарядов и бомб метров на шестьсот, далее — проволочное заграждение в три кола, за ним брустверы траншей и ходов сообщения врага. От деревни Юрковичи не осталось даже печных труб, лишь кое-где уцелели клочья огородного тына да три стога сена на бывшей ее южной окраине. За проволочным заграждением, в непосредственной близости от немецких окопов стоит подбитый ранее наш танк. Как будто притаились стороны: стрельба совершенно прекратилась, луг пустынен. Но пройдут минуты — и здесь будет ад кромешный. Здесь будет жестокий бой. Луг будет обильно полит человеческой кровью.

Ровно в 9 часов над малой землей, над нашими головами зашуршало, как при ветре шуршат листья осиновой рощи. Это залп катюш — сигнал к началу артподготовки. В то же мгновение на той стороне реки, за сосновым бором, почему-то высоко, как в небе, грохнули десятки 122-миллиметровых гаубиц. Резко, оглушительно, с треском ударили 76-миллиметровые ЗИСы. Якименко отдал команду на ведение беглого огня. В следующее мгновение выстрелы орудий слились в одну мощную канонаду. Запрыгали, заплясали над окопами врага огненные желто-черные лохматые фонтаны. Руки и ноги у Якименко дрожат. Хоть и не впервые, а дрожь не унять, но мысль ясная. Он хорошо знал поставленную перед батареей задачу: в первый период ударить по окопам, а как только начнут рваться немецкие мины, подавить огонь минометной батареи, место нахождения которой он знал. Во второй период — снова по окопам, а перед атакой — по проволочным заграждениям, чтобы взрывами мин наделать проходов, затем уничтожать огневые точки противника. В грохоте канонады Якименко не различает звуки залпов своей батареи, как не различает и взрывы своих мин — там, как будто в огромном котле, кипит красно-желто-черная вода. Заглушив вой канонады, с треском разорвались снаряды врага. Якименко видно, как тяжелые снаряды кромсают наш высокий восточный песчаный берег реки. Враг предполагал, что там находятся наблюдательные пункты — глаза и воля действующих в бою сил. Вблизи от наблюдательного пункта Якименко и по всему лугу начали взметаться черно-желтые фонтаны. А передовые наши окопы буквально застелили черным дымом взрывы мин. Опершись локтями на бруствер, Якименко в бинокль наблюдал поле боя. С помощью веревочки телефонная трубка удерживалась около его уха. Он понял, что фашисты до начала атаки хотят вывести из строя как можно больше пехоты. Быстрее. По батарее... И он отдал команду на ведение беглого огня.

Периодически в связь батареи включается связь полка, и тогда Якименко слышит о действиях всех участвующих в бою подразделений. 70-й — это командир 1-го батальона, истошно кричит:

— Задавите минометы! Несу потери!

И тут же голос подполковника Емеца:

— 30-й, — это он, Якименко, — почему стреляют минометы? Подавить немедленно!

— 25-й, — это командир полковой батареи 76-миллиметровых пушек капитан Будась, — перенести огонь на минометные батареи!

В трубке щелкнуло, гомон команд смолк.

— 52-й, — это командир 790-го артполка, — ударьте из всех труб по минометным и артиллерийским батареям! — Якименко узнал голос командира дивизии генерал-майора Мохина.

Не снижая мощи, гудит канонада нашей артиллерии. Заметно уменьшилось количество взрывов в боевых порядках пехоты. Из передовых наших траншей по всей их длине в воздух взвились красные ракеты — сигнал к началу атаки. Из земли вышла пехота. Полусогнувшись, с автоматами и винтовками наперевес воины пошли вперед. И в то же мгновение из окопов врага потянулись к ним десятки огненных нитей — длинных пулеметных очередей с трассирующими пулями. Концы этих нитей, достигнув цепи наступающих, гаснут, разбиваются брызгами искр. Теперь окрестность огласилась писком, визгом, хохотом и ржанием рикошетивших от земли пуль. Падают солдаты. Многие падают. Остальные бегут.

Все быстрее и быстрее шаг. Ожил дзот. Из-под невысокого темного бугра тянется нить пулеметной очереди. Якименко командует:

— Цель номер три, веер сосредоточенный, фугасной залпом — огонь!

Три раза вздымались высокие тонкие столбы земли и дыма от разрыва фугасных мин, а дзот оставался цел. Четвертым залпом, прямым попаданием дзот был уничтожен, и пулемет перестал стрелять. Из трубки Якименко услышал, как генерал Мохин приказал: «Всем огневым средствам сосредоточить огонь по окопам противника». Несмотря на то что по всей длине немецких окопов полыхали взрывы наших снарядов и мин, пулеметно-автоматный огонь противника был довольно плотный. Чаще затявкали взрывы мин, огонь тяжелых батарей также был перенесен по наступающей пехоте. Ряды наступающих поредели. Идти дальше навстречу такому сильному огню было нельзя. И пехота залегла. Из телефонной трубки Якименко слышал гвалт команд, просьб, выкриков: «Задавите передо мной пулеметы!», «Не могу продвигаться из-за сильного пулеметного огня!». Оттуда, где залегла пехота, в сторону немецких окопов, описывая низкие дуги, полетели красные ракеты — это пехота указывала артиллеристам огневые точки противника. Снова усилился огонь нашей артиллерии. Мощно ударил залп катюш.

Якименко перенес огонь по другому дзоту и шестым залпом разрушил его. Направив бинокль туда, где залегла пехота, Якименко увидел, что наступающие ползут. Пора. Он перенес огонь по проволочному заграждению. Человек тридцать–сорок пехотинцев поднялись и бросились через проходы, но упали: или сраженные пулями, или залегли. Наступление захлебывалось.

Новый грохот потряс землю — откуда-то из укрытия вышли наши два танка. Маневрируя, они двигались в сторону немецких траншей. Радостью и отвагой наполнилась душа Якименко. Но в то же мгновение мозг прострелила другая мысль: нежелательное соседство. Сейчас по танкам будет сосредоточен огонь всей артиллерии, а это значит, что попадет и ему. И точно. Воздух разрезал свист десятков снарядов, которые начали рваться около танков и КП Якименко. Он упал на дно окопа. Маковкин, Васильев и Лошкарев распластались рядом. Короткий, режущий ухо свист, затем сильный удар, как удар большой кувалды, в землю, затем больно ударяющий по ушам взрыв. Недолет. Перелет. Два взрыва перед бруствером. Новый свист. Новые удары кувалды. Короткий свист. Удар. Взрыв. Около лица Якименко в стенке окопчика образовалась дыра. Из нее потянулась струйка дыма. Он засунул палец в дырку — осколка не достал. Перестали рваться снаряды. Черный дым повис над землей. Через него видно багровое солнце.

Сколько времени? 13 часов 30 минут. Значит, бой длится уже 4 часа 30 ми­нут. Слегка тошнит. Кружится голова. А в голове Якименко одна сверлящая мозг и душу мысль: пропала атака, все напрасно — и жертвы, и боеприпасы. Однако за дело. Снова телефонная трубка у уха, бинокль в руках. Танков нет. Видимо, ушли в укрытие. Тявкают около залегшей пехоты мины, рвутся снаряды. Лежит пехота. А значит, и несет потери. И чем дольше она пролежит, тем больше будет потерь. Из трубки Якименко услышал, как генерал Мохин раздраженным голосом кричал на командира нашего полка: «Приказываю поднять пехоту!» Ох, нелегко поднять в атаку пехоту! Бежавший в атаку солдат видел, как слева, справа и впереди него падали его товарищи. Он видел, как поредели ряды пехотинцев. Им овладел страх. Он парализовал его. Солдат ткнулся головой в ямку, за бугорок, в воронку. Он ничего не видит. Он только слышит, как над ним витает смерть — пищит, свистит, шипит. Он встанет. И пойдет вперед. Исполнит свой солдатский долг. Испытает свою солдатскую долю. Если услышит призывный боевой клич: «За Родину! За Сталина!» Но кто издаст тот боевой клич? Издаст такой боевой клич человек, сильный телом и духом. Он, этот человек, вскипит яростью и великой ненавистью к врагу. Он не будет ждать, в какую часть тела вонзится смерть. Он просто не будет ощущать своего тела. Он будет видеть вражеские окопы и в них серые, мышиного цвета, существа. Прокричит дико, во все горло: «За мной!» — достигнет вражеских окопов, бросится на серое существо. Не из автомата он его убьет. Он за горло будет его душить. А потом уж всадит ему в живот нож. Оглянется, товарища его малосильного душит за горло фашист. Всадит ему между лопаток нож, с трудом его вырвет назад. Ну, еще кто? Полоснет очередью по убегающим фашистам. Кончились патроны в автомате — хрястнет прикладом по голове фашиста, отлетит в сторону обломившийся приклад. Гранаты выхватывает. А клич его поднял живых. Идет в окопах рукопашная схватка. Заполняются вражеские окопы нашими солдатами. Бегут, кому удается, враги. Или будет курить долго, молча тот человек после той ярости, или будет лежать, истекая кровью от пулевой или ножевой раны.

Командир полка приказал командиру батальона Костину:

— Поднять пехоту в атаку.

Костин послал старшего адъютанта батальона в боевые порядки пехоты с задачей поднять пехоту в атаку. Лейтенант перебежками и ползком достиг боевых порядков пехоты, поднялся во весь рост, взмахнул правой рукой с пистолетом и упал, сраженный пулей.

В телефонной трубке гвалт команд. Генерал Мохин раздраженным голосом отдал приказ командиру нашего полка:

— Любым способом поднять пехоту в атаку! — И тут же в трубке щелк­нуло и все смолкло. На линии порыв.

— Маковкин, Васильев! На порыв!

Сам побежал на НП командира полка.

— В чем дело, Якименко? — спросил подполковник Емец.

— Обрыв на линии, товарищ подполковник. Разрешите пользоваться вашей связью.

— Эх, артиллеристы, артиллеристы! Плохо стреляете! Сколько огня у противника не подавлено! — сказал он как будто сквозь слезы, а сам ищет глазами кого-то среди расположившихся в окопе связистов и разведчиков. Не сказал, выдавил: — Старший лейтенант Серов, приказываю поднять в атаку пехоту!

Серов — его адъютант. Любимец. Другого выхода подполковник не нашел.

— Есть поднять пехоту в атаку! — ответил Серов. Он быстро снял шинель, взял у одного из разведчиков автомат, у другого вынул из автомата диск и засунул его за пазуху, за пояс засунул три гранаты. — Разрешите идти, товарищ подполковник?

— Идите.

Серов побежал по ходу сообщения в сторону кипящего разрывами ада. Якименко трижды отдавал команду на ведение огня по окопам врага. Вскоре прибежал Маковкин и сообщил, что связь восстановлена. Из свое­го окопа Якименко видел, как из передовой траншеи вывалился человек. Некоторое время его не было видно, а потом видно снова. Он зигзагами бежал вперед, падал, полз, снова вскакивал и бежал. В телефонной трубке сплошной гвалт: «Бежит! Жив!» И вдруг: «Из-под танка стреляет пулемет!» Якименко направил на танк бинокль, — точно, из-под танка тянулась красная нить.

При очередной перебежке Серов остановился, согнулся, потом выпрямился во весь рост и неловко упал вперед. Как будто мстя за эту наступившую у многих на глазах смерть, яростно начала бить по окопам врага наша артиллерия. Якименко не видел до этого: на бугре, метрах в тридцати справа, у 45-миллиметровой пушки, передвигаясь на коленках, копошатся четверо солдат. Они, упершись плечами в колеса и станины, поворачивали пушку. Но вот она дернулась, ствол пыхнул дымком. Над землей низко понесся в сторону танка красный шарик. Все ближе, ближе, брызнул землей и дымком, пропал. Недолет. А пушка трассой. Теперь он исчез, брызнув искрами, под гусеницей танка. Еще три раза выстрелила пушка, и три шарика, догоняя один другого, блеснули огнем под гусеницами танка. Пулемет больше не стрелял. Из укрытий снова вышли два наших танка и, маневрируя, открыли огонь из пушек. В трубке снова гомон: «Из-под стога бьет пулемет!» Якименко прикинул доворот, глаз наметан, отдал команду:

— Десять мин, беглый огонь!

Он понимал, что много мин выпускает, но нужно задавить пулемет немедленно. Тут не до правил стрельбы.

Вихрь взрывов разметал все три стога, один загорелся. Пулемет замолк.

В пехоте встал человек. Видно было, как он высоко над головой поднял автомат. Как крыло птицы, взметнулась его правая пола шинели. Затем, взяв автомат к груди, пошел. Прямо, не сгибаясь, навстречу всем смертям. Из земли появились еще двое, еще тридцать, сто или более, бегут, не сгибаясь, за первым. Вот первый уже на бруствере. Пляшет огонек у конца его автомата. Исчез, упал, сраженный, или прыгнул в траншею. Все больше и больше наступающих перепрыгивают бруствер и исчезают в траншее. Там теперь окопный бой, рукопашный.

Смолкла артиллерия врага. Драпают. Редкими залпами стреляли наши дальнобойные батареи куда-то по тылам противника. Якименко отдал приказ батарее переправляться через реку, назначил место встречи, вышел из окопа. Ожил луг: из земли вышли люди, откуда-то из укрытия парные конные упряжки на галопах подъехали к пушкам, подцепили их и погнали вперед. Связисты одни сматывают телефонные провода, другие тянут вперед; наехало много подвод, с носилками побежали санитары. Якименко с Лошкаревым пошли вперед. Окопы, окопы, ходы сообщения, воронки. Убитые, раненые — много их. Санитары поднимали раненых, клали их на носилки, несли к подводам. Иные просили: «Братцы, потише!» Иные злобно ругались: «Гады, тише!» Иные умоляли: «Братцы, добейте!» Но санитары работали молча, как глухие и немые.

День подходил к концу. Батарея приехала к назначенному пункту, когда было уже темно: велика была очередь на переправе. Стало известно, что в атаку поднял пехоту наш Володя Радюкин. Якименко пытался его разыскать, чтобы, упросив командира полка, вернуть его в батарею. Но он, раненный, был отправлен в тыл.

За день боя были захвачены две линии обороны противника: рубеж, проходивший по деревне Юрковичи, и возвышенные поля-высоты южнее Юрковичей. Батарея заняла огневую позицию в поле, в оставленном фашистами окопе. Батарейцы лишь расширили в них площадки для минометов. Возвратились из разведки разведчики Михаил Кожевников и Алексей Косицын. Они доложили о позициях, занятых фашистами для обороны, о рубеже наших стрелковых батальонов. Комбат приказал мне идти на наблюдательный пункт. Я, Кожевников и Косицын пошли вперед. Мы шли по изрытому воронками полю. Вот она — огневая позиция немецкой минометной батареи. Земля в клочья изорвана взрывами снарядов и мин. Уцелел один блиндаж. Я спустился, посветил фонарем. Около двадцати солдат-пехотинцев спали вповалку мертвым сном. «Какая беспечность, — подумал я, — нет часового». Пошли дальше. Вот огневая позиция артиллерийской батареи. Нас окрикнул часовой. Мы назвали пропуск, подошли.

Просторный, с высоким бугром накатов блиндаж занял командир 1-го стрелкового батальона капитан Костин. Положив руки на снарядный ящик, а на них голову, он спал. Около головы горела сделанная из консервной банки коптилка. Около него на полу спало мертвецким сном с полсотни солдат. Перешагивая через спящих, а то и наступая на спины, я подошел к Костину и попытался его разбудить. Но сколько я ни тряс его за плечи, он не проснулся. Рядом с этим блиндажом оказался второй блиндаж, маленький, с одним накатом. Я решил занять этот блиндаж. Но у него дверь на запад. Снаряд может залететь через дверь в блиндаж. Я, Кожевников и Косицын принялись за работу: найденными на земле концами бревен и землей завалили входное отверстие двери и прорыли дверь с противоположной стороны. Протянувшие связь связисты Цыганов и Озеров также включились в работу. В окрестностях ни выстрела — стороны охраняют свои позиции секретами и боевыми охранениями.

Светало. На землю опустился густой туман. Ожил блиндаж комбата Кос­тина: связисты протянули связь, связные снуют туда-сюда. По поверхности земли ходят солдаты, кто кричит: «Вторая рота!», кто: «Первая рота!» — ищут своих. Все жиже и жиже туман. По брустверу перед нашим блиндажом шел солдат и кричал, повторяя: «Третья рота!» Мелькнула огненная змейка, и солдат, дико закричав, упал за бруствер. В следующее мгновение трассирующая пуля пролетела над моей головой, и у входа в блиндаж Костина упал солдат. Стрелял снайпер. Вскоре совсем исчез туман. Перед нами, на возвышенности поля, метрах в четырехстах, мы увидели вражеские окопы. А мы, находясь в низине, были у немцев как на ладони. Ночью нельзя было разглядеть, и по карте ничего нельзя было определить.

Мы оказались в бедственном положении. Около девяти часов снова началось наше наступление. Жидко ударила наша артиллерия — то ли не успели батареи переправиться через реку, то ли они не были приведены в боевую готовность. Вышла из оставленных фашистами оков редкая цепь пехоты. Враг засел в заранее подготовленную линию обороны и легко отбил нашу атаку. Вернулись в окопы, ползком, немногие пехотинцы. Теперь фашисты повели обстрел окопов брезантными и шрапнельными снарядами. Они рвались в пятидесяти–шестидесяти метрах над землей, шрапнель и осколки доставали своих жертв и в окопах. Полк понес урон в живой силе и прекратил наступательные действия. Но ненадолго.

12 ноября дивизия всеми тремя полками повела наступление на насе­ленный пункт Шерстин, что севернее на 3–4 километра деревни Юрковичи. На четвертый день наступательных боев противнику был навязан рукопашный бой в траншеях и на улицах Шерстина, и к концу дня 15 нояб­ря Шерстин был занят. Противник предпринял мощные контратаки при массированных артналетах и налетах авиации, но не имел успеха и в ночь на 25 ноября начал отступать на северо-запад. Выпал снег на подмороженную землю, приличный слой. Армия перешла на зимнюю форму одежды. Воины сдали летнюю обувь, получили валенки, ватные брюки, телогрейки. Но через два дня сильной оттепелью снег согнало. Не простое дело вернуть армии летнюю обувь. И воинам пришлось теперь по грязи и лужам шлепать в валенках. Преследуя врага, полк по бездорожью совершил пятидесятикилометровый марш и к исходу дня 4 декабря вышел на рубеж Рассвет–Денисковичи. Далее за ними на карте обозначена синяя полоса — река Днепр. Атакой с марша сбить противника с занимаемых им позиций полку не удалось.

Было утро. Батарея, заняв огневую позицию в поле, готовилась к бою. Из тыла в сторону передовой ехала вереница легковых автомобилей. Они остановились за высоким бугром. От того бугра полем к нашей батарее рассредоточенно, с большими интервалами, шли военные. Первым шел высокий, красивый, одетый в куртку с желтым мехом генерал. Бобарыко скомандовал:

— Батарея, смирно! — Доложил по-уставному: — Батарея 120-миллиметровых минометов 918-го стрелкового полка 250-й стрелковой дивизии готовится к бою!

Генерал громко произнес:

— Здравствуйте, товарищи минометчики! — Спросил у Бобарыко о наличии на огневой боеприпасов, о настроении батарейцев, пожал Бобарыко руку. — Желаю успехов, товарищи! — сказал генерал и пошел дальше, в сторону деревни Денисковичи.

Следом прошли еще пять генералов, затем шли полковники, подполковники. Шедшего в хвосте капитана я спросил, кто генерал, что прошел первым.

— Ты что, не знаешь? Это же Рокоссовский.

Весь день был бой. Четыре наши атаки не принесли нам успеха. Наступили сумерки. Смолкла канонада. Я стоял, прижавшись к углу амбарчика на краю деревни. За полем, за низиной догорала деревня, за которую мы бились. Горели в огородах яблони. Видны были ивы, липы без сучьев и вершин. Над ничейной полосой носились трассирующие пули. Тоска и щемящая боль заполнили мою душу. «Все напрасно... Жертвы, человеческие муки, боеприпасы...» Вдруг крутанулась шапка на моей голове. Я снял, посмотрел. В левой части ее были входное и выходное отверстия от пули. Шальная. Полк в составе дивизии снова занял оборону, готовясь к наступательным боям через реку Днепр. Ночью и весь следующий день падал снег. Подул холодный ветер. Наступила зима. Потекли однообразные дни в обороне. Днем бывала абсолютная тишина. С наступлением темноты над немецкими окопами, как всегда, беспрерывно взвивались осветительные ракеты. Обе стороны обменивались пулеметными очередями, отдельными винтовочными выстрелами. Иногда слева или справа вспыхивала короткая, но яростная артиллерийская дуэль. Как жуки, ползая туда-сюда, затарахтят в черном небе наши самолеты У-2. Всю ночь ухали в тылу врага взрывы их бомб.

В один вечер с ничейной полосы над окрестностью полилась музыка. Четко и громко исполнялся вальс «На сопках Маньчжурии». С обеих сторон прекратилась стрельба. После вальса прозвучало танго. Моя душа наполнилась горючей тоской по дому, по родным, по мирной жизни. Я видел, как бойцы, отложив оружие, облокотясь на бруствер, клали головы на руки. Затем из динамика понеслось: «Ахтунг, ахтунг! Дойчен зольдатен унд дойчен официре!..» В речи рассказывалось о поражениях фашистских войск на фронтах, об их потерях, еще о чем-то многом. Такие информации стали повторяться каждый вечер. Иногда фашисты открывали яростный пулеметный огонь в сторону невидимого динамика. Тогда мы предполагали — в окоп пришел офицер. Иногда «Ахтунг, ахтунг!» неслось с неба. Самолет У-2 выключал двигатель, бесшумно планировал над немецкими окопами.

Наступил новый, 1944 год. Мы, командиры, в своем блиндаже выпили по сто грамм — проводили старый год, выпили еще по сто грамм — встретили Новый год и до утра тосковали, наперебой рассказывая о своей жизни до войны. Была вторая половина серого, пасмурного дня. Падал ленивый снежок. Мелкие пушистые снежинки то опускались медленно к земле, то медленно поднимались повыше и опять падали вниз. Через низину, за бугром стояла батарея 122-миллиметровых гаубиц. Стволы пушек и щиты обернуты белой тканью, станины засыпаны снегом. Взад-вперед по батарее ходил часовой. Тишина. И тоска. Опустились сумерки. Часовой Былинкин кричит с улицы: «Товарищи командиры, выйдите-ка!» Мы вышли. Из немецких окопов в небо устремились нити разноцветных трассирующих пуль, висели гирлянды разноцветных ракет. «Что это такое?» — спросили мы друг друга. Кто-то из собравшихся батарейцев пояснил, что немцы живут по старому исчислению, что они Новый год встречают на две недели позже нас. А был этот день 13 января. Якименко выругался. «Празднуют! Веселятся, гады, на нашей земле! Батарея, к бою!» Мы дали один за другим три залпа. Трижды прогремели взрывы наших мин. И тут же или спьяну, или салютуя, фашисты открыли огонь из всех орудий и минометов. Боевые порядки нашей пехоты заполыхали взрывами снарядов и мин. Одна за другой включались в дуэль наши батареи. Заухали соседние гаубицы. Минут двадцать гремела канонада. Фашистского фейерверка больше не было.

На батарею пришел помощник начальника штаба полка майор Селезнев в сопровождении двух офицеров медицинской службы. Они рассказали, что севернее Гомеля, в лесу, фашисты оставили небольшой лагерь наших военнопленных, предварительно заразив их сыпным тифом, что при соприкосновении с ними заразились солдаты частей и в армии вспыхнули очаги тифа. Сообщили также, что в армии объявлена решительная борьба с насекомыми. Майор Селезнев приказал построить батарею для осмотра. В строю на морозе батарейцы сняли гимнастерки, удерживая за рукава на запястьях нательные рубашки, держали их перед собой. Офицеры-медики тщательно осматривали каждую рубашку, пересыпали их порошком дуста. Уходя, оставили дезинфицирующее мыло «К», разъяснили, как его использовать. Около двадцати дней один раз, а то и два раза в день одежда батарейцев проверялась на педикулез приходившими медиками. Одежда воинов всех подразделений поочередно подвергалась обработке в дегазационных камерах. И тиф не распространился, а вспыхнувшие очаги были заглушены. В это же время в батарею пришла новая беда — почти все батарейцы заболели дизентерией. И смешно было смотреть, как они группами бегали к огороженной сосенками яме, как тихо, склонив головы, шли назад. И больно было смотреть на них — все похудели, лица некоторых позеленели. Пришел из санроты лейтенант медицинской службы Петр Иванович Бухарин, говорит нам: «Вот что, ребята! Рвите сосновую хвою, кипятите ее в кухне, и остывший настой пусть каждый пьет по кружке два раза в день». Микстуры оставил. Лечились. Постепенно все поправились.

По приказу штаба 35-го стрелкового корпуса полк в составе дивизии в ночь на 25 января сдал оборону частям 40-го стрелкового корпуса и 323-й Брянской стрелковой дивизии и отошел в ближайший тыл. По приказу штаба полка батарейцы и многие другие подразделения стали ежедневно уезжать на машинах километров на восемнадцать южнее и там, в направлении Жлобина, строить рубежи наступательного характера. Причем указанное нам место для оборудования огневой позиции явно просматривалось противником. Мы, младшие офицеры, возмущались, считали приказ ошибочным, но в ночь на 20 февраля полк и, следовательно, батарея получили приказ на тридцатикилометровый марш на север. Одного за другим наши машины обгоняли стрелковые батальоны. Понуро шли пехотинцы, согнувшись от тяжелого вооружения. Холодный ветер дул в лицо. Легкая поземка переметала дорогу. Шли молча, со своими думами. Знали они, что после двух-трех атак редко, очень редко кто оставался невредимым. И все же каждый надеялся на свою счастливую звезду.

Батарея приехала в деревню Ленинское. Ее улицы были битком забиты машинами, орудиями, танками. Я прошел к центру деревни. В две шеренги были выстроены автоматчики. Несколько офицеров перед строем отдавали им или приказания, или наставления. Я обратил внимание: все автоматчики молодые, сильные солдаты, вооружены легко (автомат, запасные диски, гранаты и нож), ни у кого нет за спиной вещевого мешка, все в новых белых маскировочных халатах. Здесь я узнал, что этот спецотряд в 500 человек в течение месяца в тылу проходил специальную подготовку по форсированию Днепра. Этому отряду была поставлена задача скрытно подползти под крутой западный берег Днепра и после короткого, но мощного артналета захватить окопы врага и развивать наступление дальше. Только тут я понял, что строили мы рубежи в направлении Жлобина ложные, чтобы спутать немецкое командование, будто там мы собирались наносить удар.

Автоматчики ушли в темноту. Вскоре опустела деревня — батареи 41-го и 80-го стрелковых корпусов, осуществлявших прорыв, и батареи нашей дивизии, получив задачу, выехали на огневые позиции. Мы с великим трудом пробились через глубокий снег к огневой позиции, но к рассвету батарея была готова к бою.

Утро наступило безветренное и морозное. Из-за наших спин выкатилось солнце — огромный золотой диск. Заблестел белизной, заискрился разноцветьем снег, но вскоре все скрылось в дыму от залпов наших батарей. Мощный артналет продолжался пять минут — и все стихло. После прорыва обороны противника наша дивизия, рассредоточенная в районе Ленинское–Святое, была введена в бой. Нашей батарее было приказано переехать Днепр и поддерживать огнем свой полк.

В указанном заранее месте должна быть переправа. Среди высоких редких сосен, примяв широкую полосу снега, выстроилась очередь из автомашин, орудий, танков, конных упряжек — конца колонны не видно. Ясно нам, что наша очередь переправиться наступит не раньше вечера. А у нас приказ быть за Днепром, в назначенном пункте, к 12.00. Как быть? Первая машина, в кабине которой ехал комбат Якименко, начала объезжать колонну с правой стороны. Другие пять наших машин поехали за ней. Из колонны в наш адрес понеслись злобные ругательства и даже угрозы: «Куда претесь? Пробку хотите создать?» Уже виден конец леса, видна сквозь сосны белизна снежной равнины.

Нам навстречу бежал незнакомый мне генерал. Поднял руку, остановил машины:

— Кто старший?

Якименко вышел из кабины, доложил по-уставному.

— Вы куда едете? Вы пробку мне хотите создать? Каждую минуту могут появиться самолеты противника! Что они тогда наделают! — Недолго, но жестко отчитывал генерал замершего по стойке «смирно» Якименко. — Пять суток ареста! Доложите своему командиру полка! Стоять будете, пока всех не пропущу!

«Вот так поторопились», — думал я. Сидим в кузовах машин притихшие. А мимо нас едут и едут, зло насмехаются: «Что, приехали?» По команде генерала партия в двадцать–тридцать единиц спешно спускалась с горки, переезжала по льду Днепр, затем метров 300–350 — заливным лугом, по дороге с высокими сугробами по сторонам — поднималась в крутую гору. Между берегами — пропускными пунктами — была установлена телефонная связь. Теперь с той стороны пропускались партии в основном конных упряжек, успевших разгрузиться на том берегу. Разъехаться на дороге было невозможно. Около четырнадцати часов генерал уехал.

Мы втиснулись все же без очереди, переехали на западный берег Днепра, но к назначенному пункту опоздали — полк наступал и стремительно продвигался вперед. К этому времени нам стало известно, что нашими войсками освобождены города Жлобин и Рогачев. Следуя за полком, в сумерки мы въехали в деревню Снегири. В другом ее конце фашисты спешно погружались в машины. Лошкарев ударил по ним длинной очередью из ручного пулемета. Они подобрали своих упавших, оставили одну машину, на других уехали. Наши шоферы быстро ее завели, и мы обратили ее в свое пользование.

С утра 22 февраля авангард нашего полка во взаимодействии с 922-м полком нашей дивизии и разведротой дивизии обходным маневром овладели опорными пунктами Осиповка и Александровка и в 13.00 перерезали железную дорогу Могилев–Рогачев. К 15.00 922-й и 916-й полки овладели опорным пунктом Большевик.

В ночь на 23 февраля и днем полк в составе дивизии освободил деревни Гайдуковку, Лавы, Россошь, Малиновку, Тереховку, Новый шлях, Станьково, Новый Пахарь, Кокотово, Добрицу, Тесновое, Ровы, Синеморы, Хмелино, Румок, Малую Коноплицу и, выйдя на восточный берег реки Друть, захватил переправы. Наша батарея не успевала за стремительно продвигавшимся полком. Малосильные машины-полуторки застревали в снегу. Мы метались из деревни в деревню, отыскивая проезжие дороги, иногда отклоняясь от своего направления. Обозначенная на карте дорога обрывалась в той или иной деревне — дальше ни следа. Возвращались назад.

23 февраля утром мы въехали в деревню Тесновое. В деревне уже было много обозов, пехотных солдат. Вслед за нами в деревню въехали новые обозы, «студебеккеры» с прицепленными орудиями и расчетами в кузовах. Я, Якименко и Бобарыко зашли в ближайший дом. В нем было много солдат. Хозяйка, старушка-говорушка, вынула из топящейся печи чугун вареной картошки. На столе стояла большая чашка квашеной капусты. Солдаты брали капусту и картошку руками — ели. Брали капусту и мы — тогда она была для нас как деликатес. С улицы донесся треск пулеметов. Мы выскочили. Два «мессершмита» с бреющего полета обстреляли деревню и теперь, взмыв, делали разворот для нового захода. Обозы и машины хлынули из деревни. Дорога узкая, по сторонам глубокий снег, не обгонишь обозы, хотя и они ехали на рысях. В поле колонна подверглась налету семи истребителей. Батарейцы спрыгнули с машин, разбежались подальше, зарылись в снег. Самолеты безнаказанно расстреливали колонну с малой высоты. Батарея потерь не имела, а в обозах было убито много лошадей.

Мы въехали в деревню Дедово. Тихо. Из труб домов клубился дым. На карте довольно жирной нитью изображена дорога от конца деревни через лес на деревню Озеране, куда нам и нужно было ехать. Но ее не было, был толстый слой ровного снега. «Не пробиться нам с нашими машинами, пусть “студебеккеры” проложат дорогу», — решили мы и прижали для маскировки машины к домам. Тут же на деревню налетело около двадцати «мессершмитов». Каждый из них нес по две бомбы; бросая их с небольшой высоты и довольно точно попадая в цель, они устроили над деревней своеобразную карусель. Полетели от домов солома, колья, бревна, несколько домов загорелось. Жители побежали через поле в лес. Наши батарейцы укрылись кто где. Мы с Колей Бобарыко очутились в доме, прижались к русской печи. С потолка полетели щепы от пробоин крупнокалиберных пуль. Самолеты улетели. Налет продолжался не более пяти минут. Шумело пламя разгорающихся домов, ржали раненые лошади, стонали раненые люди. У угла дома лежал Гавриил Гончарук. Бобарыко приподнял его за голову, положил себе на колени. Из его рта пенилась кровь. Умер Гончарук, не произнеся ни звука. Любимец батареи, весельчак.

Теперь и мы, и подъехавшие обозные и артиллеристы лопатами, лыжами и руками разбрасывали снег, пробивая дорогу к лесу. А в лесу не лучше. Последовавший вскоре налет истребителей был направлен на лес. От вихря сбитого взрывами с ветвей деревьев снега, от падающих сруб­ленных осколками сучьев и вершин стало ничего не видно. Наступил ад кромешный. Людей и лошадей поражали не только осколки взорвавшихся бомб, но и сучья и верхушки деревьев. Осколки близко разорвавшихся трех бомб изрешетили три наши машины, упали пятеро убитых и трое раненых батарейцев. В двух других машинах, буксовавших в снегу, лопнуло сцепление. Неспособная к передвижению батарея ночь, следующий день и еще ночь провела в этом лесу.

В течение всего дня 24 февраля из района деревни Озеране доносились звуки боя, трижды нависали и пикировали фашистские штурмовики. Мы только издали все это видели. Хоть и рвалась душа ринуться в бой — помочь попавшим в беду нашим стрелковым подразделениям, мы ничего не могли поделать. В таком же положении, как и наша батарея, оказались батареи тяжелых минометов других полков, все батареи 790-го артполка.

В ночь на 24 февраля полки дивизии форсировали реку Друть. На рассвете батальоны нашего полка во взаимодействии с левым соседом — 916-м полком решительной атакой захватили траншеи противника на восточной окраине южной половины деревни Озеране. Командир 922-го полка в нарушение плана наступления направил удар своих подразделений на центральную часть деревни, севернее ручья, вместо того чтобы стать правым соседом нашего полка на рубеже в южной части деревни. Удар его подразделений получился малосильный, им удалось захватить лишь окопы на восточной окраине деревни, перед крутым и высоким берегом.

Озеране — большая деревня. Фашисты заранее превратили ее в мощный опорный пункт с разветвленной сетью траншей, ходов сообщения, дзотов и дотов. Враг перегруппировал части разбитой в боях 21–23 февраля 31-й пехотной дивизии в 82-й сводный батальон, ввел в бой свежие 446-й и 17-й пехотные полки, к утру 24 февраля подтянул 5-ю и частично 4-ю танковые дивизии, тяжелую артиллерию и минометные батареи и бросился в контратаку. Силами до трех батальонов при поддержке мощного огня артиллерии и минометов, десяти танков, шести самоходных орудий и трех бронетранспортеров враг направил свой удар на позиции 922-го стрелкового полка. При поддержке огнем из пулеметов и полевых орудий подразделений 918-го полка были отбиты шесть атак противника. В середине дня противник произвел три налета авиации, каждый численностью в двадцать семь самолетов. Одиннадцатой атакой подразделения 922-го полка были смяты и рассеяны. Были потеснены и батальоны 916-го полка.

25 февраля подразделения 918-го полка в полном взаимодействии с подразделениями 916-го полка отбили восемь атак противника, поддерживаемых мощными артналетами, танками «тигр», самоходными орудиями «фердинанд». Дважды по позициям обороняющихся были нанесены удары с воздуха. В 20.00 поредевшие подразделения заняли круговую оборону. 45-, 57- и 76-миллиметровые орудия были размещены в боевых порядках пехоты для стрельбы прямой наводкой. На танкоопасных направлениях было расставлено 100 мин, заняли огневые позиции бронебойщики. Были организованы зоны неподвижного заградительного минометного огня.

Утром 26 февраля противник совершил короткий, но мощный артналет по нашим окопам, затем огонь был перенесен на восточную окраину деревни. Два батальона пьяных эсэсовцев бросились в атаку, но, понеся потери до половины своего состава, откатились. С юга пошли в атаку танки. Они повели особо поражающий огонь из пулеметов и пушек, стреляя вдоль траншеи. Пять атак отбили обороняющиеся, редели их ряды. Шестой атакой из северной части деревни во много раз превосходящими силами траншеи наших подразделений были заняты. Оставшиеся последние двадцать человек сражались еще в течение часа и пали смертью героев.

В боях за деревню Озеране наши воины проявили массовый героизм. Отдельные атаки противника отбивались в основном огнем гранат. Ворвавшихся в траншею фашистов уничтожали в рукопашных схватках. Бронебойщики вели огонь из противотанковых ружей по танкам и по пехоте. Батарея полковых пушек под командованием капитана Будася расстреливала врагов в упор, с расстояния 70–80 метров, а когда она была окружена, батарейцы на огневой позиции вели рукопашный бой. Все пали смертью храбрых, предварительно отправив на тот свет по два-три фашиста и более. Капитан Будась из пистолета убил трех фашистов и упал, изрешеченный автоматной очередью. Об этом рассказал единственный оставшийся в живых батареец. Он, будучи ранен в обе руки, упал, прикинулся мертвым, а когда фашисты добили раненых и отошли, уполз к своим. В трехдневных боях за деревню Озеране полки нашей дивизии уничтожили 2345 солдат и офицеров, подбили четыре танка, шесть бронетранспортеров, уничтожили много станковых и ручных пулеметов.

Полки заняли оборону по восточному берегу реки Друть, но вскоре были отведены в ближайший тыл, в район деревень Румок–Слобода–Родомысль, для пополнения и подготовки к наступлению. Рубеж обороны перед деревней Озеране занял 181-й заградительный отряд, рубеж справа, Ректа–Хомичи, — 178-й заградительный отряд. Нашу батарею придали 178-му заградительному отряду для поддержки его своим огнем. С большим трудом пробились мы через глубокий снежный покров на огневую позицию в заданном районе. Это был невысокий холмик среди заросшей низкими соснами болотистой местности километрах в трех на восток от деревни Хомичи. Батарейцы приступили к оборудованию огневой позиции, мы с Бобарыко пошли знакомиться с нашими новыми «хозяевами» и с рубежом обороны. Наши связисты сзади тянули телефонный провод. Штаб отряда располагался в лесу, километрах в полутора от деревни Хомичи. По северному подножию невысокой сопки в ряд с востока на запад было построено 8–10 блиндажей, крайний — восточный — штабной. От него вправо два больших блиндажа.

Командир отряда майор Никитин встретил нас с радостью. Представил нам начальника штаба капитана Гимадеева, старшего лейтенанта — командира роты, двух лейтенантов — командиров взводов и девушку, лейтенанта медицинской службы. Это был весь офицерский состав отряда.

Майор рассказал нам, что в отряде 80 пограничников — теперь автоматчиков, — что все они молодые, сильные, хорошо научены владению всеми видами стрелкового оружия, что отряд имеет на вооружении, кроме автоматов, 26 ручных пулеметов. По нашему предложению майор повел нас на передовой рубеж. По хорошо натоптанным тропинкам мы шли сначала среди сосен, потом березовой рощей, перешли по набросанным лозам через ручей или незамерзшую топь, по окопу поднялись на сопку. Опоясанная кругом траншеей с многочисленными ходами сообщения, стрелковыми и пулеметными ячейками, двумя блиндажиками в восточном склоне, сопка представляла собой опорный пункт. Справа полтора километра, слева восемьсот метров болотистой местности никем не охранялись. Под крутым берегом сопки замерзшая, покрытая снегом река Друть. За ней — снежная равнина. Справа, на этой стороне реки, не просматривается через лес деревня Хомичи. Там враг. Река и снежная равнина справа уходят вдаль, на северо-запад.

Вдали виден через реку мост. Левее моста видны дома деревни Ректа. Слева — деревня Озеране. Командир отряда указал нам на особо опасные пункты, откуда враг, вероятнее всего, может нападать. Мы произвели пристрелку трех целей, Бобарыко остался на НП, а я вернулся на батарею. В пути до штаба майор рассказал мне, что каждую ночь в наши тылы проникает немецкая разведка и опорный пункт подвергается нападению, оказываясь в окружении. Я спросил его:

— А что же я на опорном пункте видел всего лишь четырех пулеметчиков?

Майор мне ответил, что на ночь почти все отрядовцы уходят на опорный пункт, ночь не спят, а на день приходят к штабу, чтобы отдохнуть в своих блиндажах.

В первую же ночь мы услышали доносившиеся от опорного пункта автоматно-пулеметную стрельбу и взрывы гранат. Бобарыко по телефону скомандовал:

— Батарея, к бою!

Мы произвели два-три залпа, как вдруг оборвалась связь. Командир отделения связи старшина Маковкин скомандовал:

— Попов! Свирин! На порыв!

Более часа шел бой на опорном пункте, а наша связь не работала. Меня охватила тревога, чувство наступившей беды. Я отобрал с собой десять батарейцев, и мы побежали вдоль провода. На снегу лежал убитый Свирин. Кругом снег примят множеством следов. Они тянулись в лес, на запад. Как пуля прострелила мой мозг: «Немцы обрезали провод! Засада! Свирина убили, а Попова утащили как “языка”!» Мы бросились что есть духу по следу в надежде догнать врагов и отбить своего товарища. Но поздно. Фашисты пересекли поле и скрылись в своих окопах. Нас встретил огонь станковых пулеметов, и мы вернулись. О случившемся чрезвычайном происшествии доложили в штаб полка. Очень скоро к нам приехали командир полка, командир взвода полковой разведки лейтенант Валентин Кургузов, командир разведроты дивизии, начальник отдела СМЕРШ капитан Медведовский. Было уже светло. Мы ходили на место происшествия, изучали следы. Все правильно — немцы захватили нашего «языка». Вставал вопрос о наказании Якименко, о смене места нашей огневой позиции. Впредь договорились на порывы не посылать, а вызывать огонь батареи условленными сигналами ракет.

Отозвали от нас лейтенанта Кныша. Он был назначен командиром батареи полковых 76-миллиметровых пушек. Вместо него был прислан лейтенант Холернов Дмитрий Иосифович. Хороший парень. Страдал часто головной болью от раны в голову, полученной еще в 1941 году.

В первых числах марта в лесу вблизи от деревни Румок состоялось партийное собрание полка. На собрании присутствовал заместитель командира дивизии по политчасти полковник Рожков. Долго стояли коммунисты склонив головы, отдавая дань памяти и чести павшим в боях товарищам, пока заместитель командира полка по политической части майор Сигов зачитывал длинный их список. В изложенном им докладе был дан анализ четырехдневных боев. Выступающие в прениях коммунисты смело и резко задавали докладчику вопросы:

— Почему отстала артиллерия? Разве нельзя было подтянуть ее тягачами? Заснеженность земли надо было предвидеть!

— Почему не было зенитного прикрытия и враг бомбил нас безнаказанно?

— Почему командир 922-го полка сунулся в одиночку на центральную часть деревни, чем дал возможность разбить наши полки поодиночке? Наверное, думал отличиться?

Вылили коммунисты начистоту боль своих душ, внесли много предложений, как лучше воевать впредь, как побеждать с малыми потерями. А потери наши были за три дня боев за деревню Озеране только убитыми восемьсот человек. Не знаю я, сыграло ли какую роль постановление того партийного собрания, только знаю, что были заменены командир дивизии и командиры полков. Командиром дивизии стал генерал-майор Абилов, командиром нашего полка — подполковник Иван Андреевич Иващенко.

Текли дни оборонной жизни. Улучшалась, обустраивалась наша огневая позиция — мы обнесли батарею со всех сторон стенами из бревен и засыпали их землей на случай круговой обороны. Улучшили батарейцы и свои блиндажи.

На наблюдательный пункт уходили то Якименко, то Бобарыко, то я. Рядом со штабным блиндажом отряда мы построили свой небольшой, но крепкий блиндажик, окружив его окопом. На опорном пункте мы хорошо оборудовали свой наблюдательный пункт. С рассвета дотемна просиживал я перед стереотрубой, изучая оборону противника, его огневые средства и поведение, и каждый день можно было увидеть все новое и новое. Вон часовой с винтовкой «на плечо» ходит взад-вперед по мосту. Выше, на берегу, блиндаж. Двое рубят около блиндажа дрова. Наблюдения следующих дней подтвердили: мост охраняют трое. Шесть солдат гуськом прошли по лесной тропинке в сторону деревни Хомичи. Что-то несут в руках. Сколько времени? Я все записывал в журнал наблюдений. Верховой проскакал из деревни Хомичи в деревню Ректу. Сколько времени? В последующие дни верховой проезжал в это же время. Ясно, связной с донесениями. Из района Подсёлы произвели пристрелку тяжелые орудия, до двух батарей. Из-за деревни Хомичи стреляют батальонные минометы. Их шесть — минометная рота. Из района деревни Ректы стреляет батарея 105-миллиметровых орудий. Днями и ночами я следил (это же делал каждый артиллерист) за этими батареями, уточнял и уточнял их место расположения, чертил схему целей, копию посылал в штаб полка. Там эти цели уточнялись сведениями пешей и воздушной разведки. Перед деревней Хомичи, в кустарниковой низине, немцы построили в рост человека земляную стену. На ней пулемет. «Стой, стой! — думаю. — Когда будет надо, мы тебя уничтожим вмиг!» С нетерпением мы всегда ждали безветренного, ясного дня. Вот уж в такой день многое увидишь, чего раньше не видел. Семь солдат ровно в то же время прошли по той же тропинке. Вглядываюсь, вглядываюсь в то место. Вижу головы многих фашистов, собирающихся с разных сторон в одно место. Что это значит? Кухня! Карту... Низинка. Вглядываюсь еще. Дымок виден! Нет, очень быстро исчезает. Пар! Точно кухня! Утром следующего дня батарея наведена на кухню по точно подготовленным данным. Минометы заряжены. Скопление наибольшее. «Батарея, пять мин, беглый огонь!» Позавтракали фашисты. Поднялось облако пара — кухня разбита. С нескольких направлений побежали к кухне солдаты с носилками. «Первому, одна мина, огонь!» До темноты не давали в том месте появляться врагам.

В одно утро в середине марта я, со мной батарейцы Лошкарев, Косицын и Кожевников с группой человек в пятьдесят солдат из отряда вернулись с опорного пункта в свои блиндажи. Мы растопили печку. Я разделся до пояса и на улице умылся снегом. Видел, как солдаты отряда у кухни получали завтрак. Лошкарев принес котелки с завтраком и для нас. Мы не закончили завтракать, как услышали глухие гранатные взрывы. Я выскочил в окоп, глянул — на поверхности орудовали фашисты. Их много. И ни одного нашего. У крайнего блиндажа — бани стояла дном кверху металлическая бочка. На ней установлен пулемет. Он стрелял по выходам из блиндажей длинными очередями. На буграх — крышах блиндажей фашисты. Они через трубы печек опускали в блиндажи гранаты. Из-за сосен автоматчики вели огонь по дверям блиндажей. К дверям летели гранаты. У выхода из нашего блиндажа на бруствере стоял замаскированный наш ручной пулемет. Но направлен он был не в сторону блиндажей. Я сделал попытку переставить его. Шевельнулась маскировка — сосновые ветви, и в то же мгновение полетели срубленные пулями сучья, мое лицо посекло песком. В следующее мгновение я вытянул руку, за приклад стянул пулемет в окоп. Очереди фашистского пулемета разметывали песок бруст­вера.

«Все пропало», — думал я. И как молния промелькнула в сознании моем вся моя прошлая жизнь, увиделись мать и отец, сестры и братья.

Но вдруг немецкий пулемет замолк. Я выглянул. Пулеметчик, стоя на коленях около бочки, дергал затвор пулемета взад-вперед. Я понял: «Заедание!» Высунув свой пулемет, даже не поставив его на сошки, я нажал на гашетку. Я видел только врагов, они близко, в 20–30 метрах. Я хотел их убить всех. Водил стволом, как пожарным брандспойтом, стрелял не целясь. Душу резанула боль: я не увидел ни одного упавшего от моих пуль фашиста. Но они залегли — кто за блиндаж, кто за сосны. Наступило мгновение, которого оказалось достаточно, чтобы солдаты отряда пулей вылетели из блиндажей. Рослый парень в нательной рубашке и босой в один прыжок очутился около немца и нанес ему удар ножом. Немец, падая, дико заорал.

Другой парень, тоже босой, вместо того чтобы бросить гранату во врагов, наотмашь ударил ею фашиста в висок. Тот начал падать, но ударом приклада был опрокинут в противоположную сторону. По лесу загремело сдобренное крепкими русскими словами «ура!». Теперь уже все отрядовцы били фашистов кто чем. И они начали отступать. Отстреливаясь из-за сосен, они убегали в лес, а сзади них гремело русское «ура!».

Я знал просеку. Ее фашисты должны пересекать. Схватил пулемет и побежал на эту просеку. Гуськом фашисты лезли по глубокому снегу, проваливаясь и в болотистую грязь.

Ногами я начал разбрасывать снег, чтобы поставить пулемет. Фашисты уходят, шедшие впереди уже свернули в лес. Прижав пулемет к бедру, я начал стрелять стоя. Шедшие сзади трое упали почти одновременно. В диске кончились патроны. Ко мне полз Лошкарев с тремя запасными дисками. Я быстро заменил диск, ударил очередью по ельнику, побежал к вражьей тропе. Сапог оставил в грязи фашист, дальше портянку. Брошена коробка с пулеметными лентами. С опаской обошел упавших — признаков жизни они не подавали. Пулемет брошен. Ко мне присоединились человек тридцать, преследовавших по следу. Мы бросились в погоню, ведя огонь в сторону уходящей тропы. Кровь на снегу, следы волочения — догнали, видимо, наши пули еще одного-двух фашистов. Распалились мы. Выскочили на опушку леса. Из окопов фашисты открыли по нам пулеметный огонь, ползком мы возвратились в лес. По пути обратно подобрали брошенные фашистами трофеи. Около штабного блиндажа лежали в ряд пятеро убитых немцев; прислонившись к соснам, на снегу сидели двое раненых.

У нас была ранена лейтенант медицинской службы Мария Демьяненко. Она первая увидела фашистов. Пошла посмотреть, как готовится кухня к обеду. У котла, подвешенного на цепях между двух сосен и огороженного, как стеной, ельником, несколько солдат чистили картошку. Она увидела выходивших из леса немцев и крикнула: «Ребята, смотрите, сколько немцев ведут в плен!» Ребята посмотрели, все поняли и побежали в свои блиндажи. Побежала и Мария. Автоматная пуля разбила ей коленку. Она упала, но смогла заползти в блиндаж. Вот все наши потери.

Вскоре к нам приехали командир дивизии и несколько штабных работников с переводчиком. Раненые рассказали, что в нападении на наш лагерь принимали участие две группы разведчиков, в одной группе — девятнадцать человек, в другой — восемнадцать. Назвали имена командиров, номер своей части. Их общая задача была — захватить двух солдат или одного офицера в качестве «языка». Они ночью подошли к нашему лагерю, залегли в снегу и ждали, когда русские позавтракают, начнут чистить оружие и готовиться к отдыху. Все правильно рассчитали. Только не рассчитали, что понесут потери и сами оставят нам двух «языков». Командир дивизии поблагодарил нас за отвагу. В тот же день по его приказу в подкрепление нам был прислан пулеметный взвод. Пулеметчики на вершине холма построили в непосредственной близости от нас большой блиндаж, окопали его траншеями, расставили пулеметы. Нам стало жить спокойнее.

В то же время почти каждый вечер уходила на «работу» наша разведка. На опорный пункт приходили в сопровождении кого-либо из дивизионной разведки или из штаба полка 12–13 человек. Командовал разведкой лейтенант Валентин Кургузов. Это был парень лет двадцати двух, среднего роста, плотного телосложения, обладал хорошей физической силой, самообладанием и смекалкой, личной храбростью в сочетании с дерзостью. Все его подчиненные были ему под стать. Они оставляли в блиндажике на склоне сопки, иногда у нас на НП гармонь, несколько фляжек спирта и растворялись в ночи.

Иногда они уходили за «языком», иногда они не появлялись двое суток — смотря по тому, какое задание получили. Мы, оставшиеся в окопах, зорко смотрели и слушали, что будет происходить в стане врага, и если там вспыхивал автоматный и гранатный бой, то наша батарея всегда была наготове, чтобы своим огнем подавить огонь врага и дать возможность разведчикам отойти к своим. Возвращались они усталые, потные, возбужденные, выпивали по стакану спирта. Иногда «языка»-фашиста угощали: «На, пей, гад! Спасибо, что ты нам попался! И ты нам говори спасибо, теперь жив будешь!» В тыл уходили они с песнями под залихватскую гармонь. Кто слышал, тот знал: разведчики вернулись.

Все теплее и теплее грело солнце. Его золотистые лучи лились на безмолвный, затаившийся окружающий мир. То тут, то там вздрогнет вершина ели или сосны, сверху донизу окутается она с шумом снежной пылью, шлепнутся в снег снежные комья. Ветки их, теперь зеленые, поднимутся, закачаются, освободившиеся от гнувшей их тяжести. Наступала весна. О ней первыми громко и возбужденно возвестили чайки, носившиеся над широко разлившейся рекой Друть. Опорный пункт и наш лагерь давно не подвергались нападениям противника ни ночью, ни днем — то ли ме­шали талые воды, то ли фашисты убедились в их бессмысленности. Все подступы к опорному пункту были сильно заминированы. По своей инициативе солдаты рядом с минными полями протянули тонкую проволоку, на ней укрепили консервные банки, которые при прикосновении к проволоке бренчали. Ночами мы стали замечать передвижение машин по мосту, хоть и ездили они при подфарниках. Видимо, дорога там стала плохой. Доложили об этом в штаб полка. Командир полка приказал разбить мост. Первая мина разорвалась перелетом, дальше блиндажа. Вторая ближе. Мы, стреляя по видимой цели, не придерживались правил артиллерийской стрельбы, а старались поразить цель как можно быстрее и меньшим количеством мин. Глаз был настолько наметан, что промахи были редкими. Грохнул в тылу третий выстрел. Над головой прошуршала мина. Бинокль у глаз. Ходивший, как всегда, по мосту часовой упал — и в то же мгновение полетели бревна моста от разрыва мины. Движение по мосту прекратилось.

В один из вечеров, когда я был на батарее, меня позвал часовой Александр Озеров. Родом он из калининской области, до войны работал на железной дороге, жил среди леса, в будке путеобходчика, был страстным и искусным охотником, и это сближало меня с ним. Я вышел из блиндажа. В разных местах выли волки. Из блиндажей вышли многие батарейцы. Одиночные волки начинали с лая-визга, сближаясь, переливчато выли, собирались в одно место и поднимали разноголосый, душераздирающий вой, от которого, хотя и много у нас оружия, поднималась шапка на голове. В последующие вечера мы заранее выходили из блиндажей, чтобы послушать эту дикую, угрюмо-тоскливую «музыку». «Вот ведь какое дело, — думал я тогда, — не охотятся люди на хищников. Некогда. Наоборот, оставляют люди в лесах и полях для них много пищи».

А вскоре утрами и вечерами зазвенел лес. «Курлы-курлы-курлыллы, курлы-курлы-курлыллы», — токовали тетерева. Еще сильнее затосковала, заныла моя ретивая охотничья душа. Сходил одним утром с винтовкой, поглядел, послушал — душу отвел. Да какая охота, когда идет война!

Май начался. Сошел снег. Спереди и сзади батареи болота покрыла талая вода. Появились комары. Их тучи. Батарейцы привязывали на проволоку консервные банки с дырами в боках, разжигали в них сосновые шишки, крутили их над головами, тем и спасались от комаров. Стали длинными дни. Делать нечего. Я ножом вырезал шахматные фигуры, из картона сделал шахматную доску, и, примостившись на пне, мы подолгу играли в шахматы с сержантом Филиппом Власовым. Потом подключились старший сержант Павел Баль, сержант Абрам Невидимов, наводчики Николай Былинкин и Василий Кульминский. Стали играть навылет.

Сошла вода с заливных лугов за рекой, и они покрылись желтым ковром цветов, среди которых можно было увидеть в бинокль то тут, то там темно-зеленые кусты высокой травы, — там лежал труп убитого зимой нашего воина. То была ничейная полоса. Убрать и похоронить прах было невозможно. Чувствовали мы душой, что кругом буйствует весна. Днем жарко палило солнце. А у нас на огневой позиции никаких перемен: сос­ны лишь только снег сбросили со своих ветвей, но остались такими же; исчезла вода в болотах — обнажился коричневый мох. Грызет души здоровых мужчин тоска. На стволах елей и сосен появились вырезанные ножом имена: «Аня», «Надя», «Маша»...

В один из дней мы пошли с Николаем Бобарыко в ближайший тыл, чтобы нарвать полевых цветов. Дошли до лугов, но все они были потравлены и помяты многочисленными табунами лошадей, принадлежавших воинским подразделениям. Нарезали по охапке березовых веток, поделились ими с батарейцами, утыкали ими стены блиндажей изнутри — и повеяло слегка весной.

 

Окончание следует.

 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0