Вот и Лёня, Леонид Иванович Бородин, ушел в самый канун зимы, пока она еще не набрала силу, чтобы легче ему было прилечь и успокоиться уже навсегда. Ушел удивительно мужественный человек, воспитавший свое мужество еще в юношестве и воспитавший его в лагерях, где никогда и ни в чем, как свидетельствуют его товарищи по несчастью, не уступил ни в малом, ни в большом. По-мужски, то есть не просто мужественно, а сверхмужественно переносил в лагерях издевательства и невзгоды и заставил себя уважать даже там, где уважение на заключенных не распространялось. Вышел из лагеря, из второй отсидки, самым последним, точно хозяин «шарашки», убедившись, что за его спиной там никого из его товарищей не осталось.

В детстве он жил и учился на Байкале, и не будет преувеличением предположить, что он душу свою вылепил из Байкала. Как он по нему страдал, как любил в бесконечных воспоминаниях! И ведь это там, в лагерях, где обстановка не очень-то способствовала литературным занятиям, сумел написать он прежде всего две повести из своего детства на Байкале. Эти повести — «Год чуда и печали» и «Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефёдова» — обошли затем чуть ли не весь мир, пока их автор томился еще в заточении.

Уже позже, после лагерей, во времена перестройки, мы с Лёней добрались на попутном катере до поселка Маритуй, где и посчастливилось ему в детстве прожить сразу после войны, кажется, два года. И в войну, и после войны этот железнодорожный поселок был цел и невредим, и был он на удивление красив. Теперь, в перестройку, от него почти ничего не осталось. Лёня попросил меня, чтобы я подождал его возле Байкала, а сам пошел к бывшей своей школе и бывшему своему дому. Сел там на камень и долго не поднимал голову. Должно быть, плакал. Уже и возвращались на катере обратно, а он все не мог говорить, только курил и курил.

Много позже, в редакции «Москвы», я в разговоре упомянул Маритуй. Лёня поднял голову и уставился на меня, словно бы не понимая, о чем речь, но затем вспомнил, кивнул и ничего не сказал.