Минский Николай Максимович (1856–1937)

Нередок случай в поэтической практике, когда сам повод для написания произведения оказывается более­менее внятен лишь современникам поэта. Потомки чаще всего попросту не вникают в эти «затекстовые» подробности и тонкости, а чаще и вникать­то не очень жаждут. Произведение состоялось? И прекрасно. Победителей не судят. А о побежденных и речи нет, раз нет самого факта для разговора. Отношение в общем справедливое, хотя и отстраненно холодное, как всяческая справедливость. Уже говорилось в нашей антологии о том, что сейчас никто, кроме специалистов по литературе XVIII столетия, не скажет, что подвигло Г.Р. Державина на создание своего «главного шедевра» — оды «Бог». Какието вздорные разборки с французскими философамиматериалистами? Да кому они теперь сдались, право слово! Есть величайшее создание русской поэзии, и не нужны к нему никакие комментарии. А иногда все же небезынтересны эти «затекстовые» предпосылки, и не только для специалистов. Подумалось об этом не раз в процессе написания «Антологии одного стихотворения», поскольку не однажды, по мере расширения ее диапазона, пришлось столкнуться с подобными странностями: стихотворение блестящее, а что явилось его предпосылкой, непонятно. Ну, не в полной мере творческой предпосылкой (об этом одному Богу известно), а историческим контекстом, который вполне поддается расшифровке. Вот и захотелось попутно отметить этот «предлитературный» факт, не лишенный значения и глубины, если покрепче и поосновательнее в него вникнуть.

Но оставим это на потом, а сейчас поговорим о самом предмете, вызвавшем в очередной раз подобные размышления. Поговорим о стихотворении «Как сон, пройдут дела и помыслы людей...», явившемся вершинным созданием Николая Минского и так же, как ода «Бог», утратившем во времени свою исходную точку, прекрасно существующем само по себе, самодостаточном. Мы лишь слегка прикоснемся к первоистокам, а читатель пусть сам рассудит — воистину ли важен тот первотолчок, который подвиг на создание стихотворения, или не очень.

Но вначале немного об авторе. Николай Максимович Минский (Виленкин) родился в 1856 году в селе Глубоком Виленской губернии, в небогатой еврейской семье. В возрасте 26 лет принял Православие. Житель глубинки, он хорошо знал быт и нравы простого народа, и едва ли не половина стихотворений, созданных Минским, посвящена русскому крестьянству, беды и горести которого поэт воспринимал как свои, мучительно пытаясь разгадать потаенную сущность народа: покорный ли он раб или дремлющий великан, до срока не могущий подняться и стряхнуть с дремотой путы и цепи.

...Как мысль твою прочесть в твоем покорном взоре?
Как море, темен ты, — могуч ли ты, как море?

Тебя порой от сна будили, в руки меч
Влагали и вели, — куда? — ты сам не ведал.
Покорно ты вставал... Среди кровавых сеч
Не раз смущенный враг всю мощь твою изведал.
Как лев бесстрашный, ты добычу добывал,
Как заяц робкий, ты при дележе молчал...
О, кто же ты, скажи: герой великодушный
Иль годный к битве конь, арапнику послушный...
«В деревне», 1878

В ранних стихах Минского ощутимо могучее влияние Некрасова, да он и не скрывал этого. Некрасов был кумиром буквально всех поэтов, вышедших из низов. Позже наступят иные времена, запоются иные песни — и мистические, и революционные. А в истории поэзии Минский останется «отцом декадентства». Его книга «При свете совести» значительно повлияла на умы поэтов нарождающегося поколения, грядущих декадентов.

И будет сотрудничество с социалистами, и будет арест и сожжение книги, а потом эмиграция, где он окончит дни в 1937 году глубоким стариком, не то чтобы всеми забытым, но уединившимся ото всех, потерявшим интерес к жизни, питавшим к ней, кажется, одно лишь отвращение разочарованного народолюбца, романтика и мистика.

Вершинное же свое стихотворение он создаст еще в 1887 году, и обстоятельства создания его, как мы уже говорили, могут показаться теперь едва ли не смешными. Дело в том, что в 80х годах поэт, метавшийся в поисках истины, в поисках на этой бренной земле единственно возможного пути для бессмертного духа, создает свое учение — систему «мэонизма». Тогда ему казалось, что найдена точка опоры на зыбкой почве земли, но позднее он признает, что учение это было вторично и целиком зижделось на кантовском идеализме с его положением о непознаваемости мира. А важно ли знать, на чем основывалась тяга поэта к «запредельному», «бесконечному», «небывалому»? Важно, наверное. Но лишь в той степени, в какой проснется желание выяснить — что именно двигало поэтом при создании его лучшего стихотворения. Стихотворение дейст­вительно незаурядное, и в нем сказано больше, гораздо больше, чем во всей вымороченной системе диковато звучащего «мэонизма». Больше потому, что стихотворение живет, дышит — страстью. И озарено изнутри подлинно творческим светом отчаяния. А это уже — поэзия. Именно здесь высверкивает то запредельное, к чему тщетно пытался пробиться поэт посредством схоластических выкладок.

Сегодня, когда размыты духовные и нравственные ориентиры, и, пожалуй, даже в большей степени, чем столетие назад (во время создания этого стихо­творения), мне кажется, кто­то увидит в строках Минского едва ли не путь — пусть «небывалый» — выхода из сложившегося ныне тупика, ибо «сила жажды», на которую уповал поэт, может действительно оказаться созидательной силой. И не только для создания очередного миража в пустыне, но, паче чаяния, для выхода к истинной вере.

* * *
Как сон, пройдут дела и помыслы людей.
Забудется герой, истлеет мавзолей,
И вместе в общий прах сольются.
И мудрость, и любовь, и знанья, и права,
Как с аспидной доски ненужные слова,
Рукой неведомой сотрутся.

И уж не те слова под тою же рукой —
Далеко от земли, застывшей и немой, —
Возникнут вновь загадкой бледной.
И снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы,
И кто­то будет жить не так, как жили мы,
Но так, как мы, умрет бесследно.

И невозможно нам предвидеть и понять,
В какие формы Дух оденется опять,
В каких созданьях воплотится.
Быть может, из всего, что будит в нас любовь,
На той звезде ничто не повторится вновь...
Но есть одно, что повторится.

Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном —
Тоска неясная о чем­то неземном,
Куда­то смутные стремленья,
Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий свет
И жажда жгучая святынь, которых нет, —
Одно лишь это чуждо тленья.

В каких бы образах и где бы средь миров
Ни вспыхнул мысли свет, как луч средь облаков,
Какие б существа ни жили, —
Но будут рваться вдаль они, подобно нам,
Из праха своего к несбыточным мечтам,
Грустя душой, как мы грустили.

И потому не тот бессмертен на земле,
Кто превзошел других в добре или во зле,
Кто славы хрупкие скрижали
Наполнил повестью, бесцельною, как сон,
Пред кем толпы людей — такой же прах, как он, —
Благоговели иль дрожали, —

Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какойто новый мир мерещился вдали —
Несуществующий и вечный,
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Что силой жажды сам себе мираж создал
Среди пустыни бесконечной.
1887