Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Прощай, брат...

Анатолий Константинович Лабунский родился в 1947 году в Вене (Австрия). Служил на флоте. Окончил Кишиневский институт искусств. Мастер прикладного искусства.

Работал в Министерстве культуры республики и управлении культуры города Кишинева, директором Межсоюзного дворца профсоюзов и Государственного русского драмтеатра им. А.П. Чехова.

Участник международных выставок прикладного искусства в Киеве и Санкт-Петербурге.

Автор пяти книг прозы, сборника стихов и пародий и двух пьес.

Член Ассоциации русских писателей Республики Молдова.

Карась

Помирать Лёня затеял ранней весной.

В Кишиневе в начале марта еще продолжались ночные заморозки, зато днем яркое весеннее солнышко прогревало воздух до десяти–пятнадцати градусов тепла. Неприлично набухшие почки сирени были готовы взорваться от первого прикосновения, рынки пропахли чесночным запахом черемши, а на улицах появились воровато оглядывающиеся тетки с букетиками первых пролесков и веточками мимозы.

Первый звонок от Эдика, сына Лени, раздался накануне Международного женского дня. Оказалось, что его отец уже неделю находится в больнице города Беер-Шева. Два года назад, уезжая на постоянное место жительства в Израиль, Леня и представить себе не мог, что отопления в квартирах Земли обетованной не предусмотрено. Их просто не отапливают. Тем не менее в этой стране зиму никто не отменял, в результате шестидесятивосьмилетний Леня оказался в больнице с подозрением на пневмонию. Всего через неделю Эдик сообщил, что результаты обследования отца оказались, мягко говоря, неутешительными. У моего старшего брата был обнаружен рак легкого.

Подобный исход был ожидаемым.

Сказать, что Леня был заядлым курильщиком, было бы мало. Этот невольник табака пристрастился к дымящемуся зелью еще во втором классе средней школы. Уверяю вас, что курение в те времена у дворовой ребятни было не только модным, но и престижным. Три года назад закончилась Вторая мировая, полстраны донашивало военную форму и позвякивало медалями и орденами. Не было двора, в котором по вечерам не сиживали бы фронтовики, разминающие пальцами папиросы, ловко сооружающие газетные самокрутки и «козьи ножки» и рассказывающие фронтовые байки.

Трудно было, глядя на них, не начать им подражать. Тем более что в каждом захудалом магазинчике было вдоволь дешевых папирос — «Беломорканал» и «Друг», крепкий, раздирающий грудь, подороже «Казбек» и «Герцеговина флор», а позднее появились и сигареты с привлекательными названиями «Спорт», «Новость», «Прима».

Из своих шестидесяти восьми Леня прокурил шестьдесят. Когда он изредка наведывался к нам в гости, моя жена стремилась уложить всех пораньше спать. На это была веская причина. К половине шестого утра (плюс-минус полчаса) Леня просыпался, и его высокохудожественный, насыщенный витиеватыми вариациями кашель лишал ни в чем не повинных жильцов несчастной девятиэтажки самого сладкого утреннего сна.

И вот... Свершилось!

Рак легкого, к которому настойчиво стремился мой брат, в несметных количествах поглощая табачный дым, стал реальностью. Чудовищная, беспощадная, не признающая альтернатив болезнь, одно упоминание о которой заставляло суеверно стучать по дереву, сплевывать и креститься, поселилась рядом. Пусть в другой стране, пусть за тысячи километров — и тем не менее рядом, ибо приют она нашла в груди моего старшего брата, человека одной со мной крови, который заменил мне отца, поставил на ноги и многим пожертвовал ради меня.

Подобные новости всегда поражают, и я не стал исключением. Известие потрясло! Оно было неожиданным, внезапным. Какая разница, курил Леня или нет?! Два года назад он уезжал крепким мужиком! Ну, ладно, добивал он свой седьмой десяток лет! Ну и что? Его густой, почти без седины, черной шевелюры хватило бы на троих, а прокуренные, желтые, не знавшие стоматолога зубы были все свои. В его кулаке можно было спрятать пивную кружку!.. Господи, да о чем я говорю...

Ощущение надвигающейся трагедии не оставляло меня. Оно усугублялось обидой, горечью, досадой и чувством несправедливости. Да, именно несправедливости! Ведь Леня уехал в Израиль, по приглашению проживающего там сына, с единственной целью — вылечить ослепшую в результате запущенного диабета жену Тамару. Вернуть зрение ей не удалось, а теперь и сам Леня... Почему человек, старающийся для кого-то, страдает в первую очередь?

Обуреваемый ворохом чувств, я взялся за оформление визы.

— С какой целью вы собираетесь посетить Израиль?

— У меня брат умирает от рака. Я хочу проститься с ним, поговорить, подержать его за руку. Может, это облегчит его страдания...

— Не стоит драматизировать. Здравоохранение нашей страны пользуется заслуженным авторитетом во всем мире. Я думаю, выводы о болезни вашего брата делать рано.

Уверенный тон консульского клерка, доброжелательность, с которой была произнесена эта фраза, вселили надежду и подействовали успокаивающе.

На треть заполненный, толстомордый американский «боинг» уносил меня к моему больному Лене.

Весенний день был празднично светел. Воздух, как хорошо вымытое оконное стекло, был чист и прозрачен. Взлетевший лайнер, слегка накренившись набок, описал огромную дугу и лег на курс. В момент разворота иллюминатор заслонило расстелившееся до самого горизонта огромное лоскутное одеяло земельных наделов, так называемых «квот», коими демократы осчастливили сограждан, лишенных возможности эти квоты обрабатывать.

Лоскуты... Заплатки...

Вспомнилось детство и прислонившийся к стене, спящий Леня, сидящий поперек кровати в накинутом на плечи лоскутном одеяле. Восемнадцатилетний Леня по окончании школы работал трактористом в колхозе и был кормильцем семьи. Восемнадцать лет... Это тот возраст, когда время тратится бесконтрольно и кажется, что для отдыха хватит и получаса. Со свиданий Леня прибегал и в два, а иногда и в три часа ночи.

В то утро мама, приготовив небогатый завтрак, ровно в пять часов разбудила два часа назад пришедшего со свидания «главу семьи» и, убедившись, что он проснулся, взяла тяпку и ушла в огород пропалывать картошку. Через час, заглянув в дом, она увидела сидящего поджав под себя ноги, уронившего голову на грудь, мирно посапывающего сына-гулёну. Через минуту, отбросив в сторону лоскутное одеяло, кормилец умчался на работу, где уже рычали двигатели машин его взрослых коллег...

Почему я это вспомнил?.. Не знаю. Хотя...

В последние дни моя память, напоминающая старый, захламленный всяческими ненужностями чердак, стала выплескивать разного рода сюжеты, в которых так или иначе одним из героев обязательно был Леня.

Вспомнилось, как Леня учил меня играть на мандолине. Бедная мама, из последних сил старавшаяся поставить на ноги троих сыновей, наперекор обстоятельствам, загнавшим ее в глухую украинскую деревню, где словосочетание «музыкальная школа» было не ведомо никому, всячески стремилась, чтобы эстетическое воспитание не прошло мимо ее детей. Обрекая себя на дополнительные лишения, она каким-то чудом накопила денег и, очень довольная собой, купила гитару и мандолину. Однако надежды на то, что долгими зимними вечерами ее слух будет услаждать струнный дуэт, исполняющий любимые романсы, не оправдались. У Алика не оказалось никаких музыкальных наклонностей. Зато Леня, обладавший абсолютным слухом, очень быстро освоил инструменты и исподволь начал подучивать и меня.

Теснясь и набегая друг на друга, обрывки воспоминаний явственно проносились в воображении, в мельчайших подробностях восстанавливая, казалось бы, навсегда стертые из памяти сюжеты. Странное дело, все всплывающие в сознании картинки были родом из детства.

Вот Леня учит меня надевать на коня уздечку... Вот мы гоним в ночное колхозных лошадей... Вот он показывает, как одной спичкой разжечь костер, как сделать спички непромокаемыми, как...

Предлагавшие еду стюардессы отвлекли мое внимание от ностальгических картин. Есть не хотелось, и я попросил минеральной воды.

В иллюминаторе сияло солнце. Далеко-далеко внизу сине-голубой неподвижной простыней лежало море. Под самолетом на его фоне пятнами размытой плесени висели два прозрачных, клочковатых облака. Убегая к горизонту, море теряло свой темно-синий цвет, становясь вначале светло-голубым, потом голубизна наполнялась серым туманом, и в конце концов солнечное марево стирало линию горизонта, сливая море и небо воедино...

Если бы не чуть слышный гул двигателей и торчащее крыло, закрывающее половину видимой в иллюминаторе панорамы, могло показаться, что я вишу в корзине неподвижно парящего воздушного шара.

Море... Когда-то в детстве и вправду большое Новопокровское водохранилище казалось мне настоящим морем. Особенно большим оно становилось, когда, разбуженный в четыре утра, с удочками на плече я семенил за широко шагающим Леней, чтобы успеть встретить утреннюю зорьку с заброшенными в воду снастями. Идти приходилось по заросшему камышом и буйным разнотравьем берегу. Если брюки старшего брата промокали от утренней росы до колен, то я приходил к месту лова мокрым по пояс и стучал зубами до восхода солнца. Однако этому неудобству никто и никогда не придавал значения. Брюки выкручивались, развешивались на кустах, и при первой же поклевке они надолго забывались.

На рыбалку со старшими братьями я ходил частенько, но один поход я запомнил надолго.

В то благословенное время, когда я учился, в школах работали десятки кружков и секций, в которых по окончании уроков можно было развить детские таланты, в крайнем случае получить дополнительные знания.

Я любил физику и увлекался ею. Однажды в журнале «Юный техник» нашел схему детекторного радиоприемника. Будучи в возрасте, остаюсь увлекающимся человеком, но тогда!.. Я просто заболел!

Сегодня любой ребенок, располагая мобильным телефоном, компьютером, никогда не поймет, почему я ни о чем, кроме самодельного радио, думать уже не мог.

За три недели приемник обрел реальное воплощение. Корпусом для него стал фанерный посылочный ящик, переменное сопротивление должно было справиться с настройкой, шкалой для которой служил обычный школьный транспортир. Сердцем приемника стал самодельный детектор. Все! Надевай наушники и слушай!

— А что, наш приемник уже не работает? — Леня с улыбкой наблюдал за сопливым конструктором.

Да, у нас действительно был прекрасный трофейный радиоприемник «Олимпия», привезенный из Вены. Он работал очень хорошо, но ведь я мечтал на рыбалке размахивать удилищем в наушниках. Это же чудо чудное! Настроиться на «Маяк» и ловить рыбу, слушая музыку и сигналы точного времени.

А Леня все улыбался...

В следующий раз, в предрассветных сумерках семеня за Леней, кроме удочек, прикормки, банки с червями, скудного завтрака, без которого мама не отпустила бы из дома, я тащил неудобно торчащий под мышкой фанерный ящик, называемый мною радиоприемником, и толстый моток медной проволоки от сгоревшего трансформатора, который обязан был стать антенной.

Добравшись до места лова, мы закинули снасти. Леня всегда и все делал основательно, я же, торопливо размотав леску и кое-как нацепив червей на крючки, зашвырнул их в воду и, прижав концы удилищ большими гранитными булыжниками, принялся за установку антенны. Надо было размотать и расстелить вдоль дамбы принесенный с собой моток, потом взобраться на склонившуюся над водой кудрявую вербу, закрепить один конец и, перебравшись на другую, натянуть между ними будущую антенну.

Рыбная ловля меня мало интересовала. Я хотел воплотить свою мечту и напялить на голову наушники. Ветви соседних деревьев, раскачиваемые ветерком, касались проволоки и мешали ее натянуть.

Леня спокойно удил рыбу. Все чаще небольшие карасики, сверкнув золотым боком в лучах взошедшего солнца, оказывались насаженными сквозь жабры на тонкий ивовый прутик. Изредка Леня сообщал:

— У тебя клюет...

Меня начинало злить и меланхолично-безучастное «У тебя клюет», и то, что с антенной ни черта не получалось, и то, что три недели восторженной работы, наполненной радостью творческого воодушевления, все уверенней обещали отправиться псу под хвост. Но более всего раздражала Ленина снисходительная улыбка. Один только раз Леня оторвал взгляд от поплавков и, оглянувшись назад, посмотрел на мои старания.

— Артель «Напрасный труд!» — он отвернулся, прикурил и тут же подсек очередного карася.

Он не ошибся. Через полчаса мой пыл угас окончательно. Подсоединив так называемую антенну к радиоприемнику, я услышал в наушниках густое шипение. Это было полное разочарование... Радостное ожидание успеха сменилось унылой пустотой. Тогда я не понимал, что шипение в наушниках — это и был эфир, и дело было за наладкой. Но нет... Энтузиазм иссяк. Пар вышел...

Я вернулся к забытым удочкам. День не задался. Мало того, что мой радиотехнический гений потерпел фиаско, я ко всему не поймал ни одной рыбешки. Перед кошкой будет стыдно. Обновив наживку на крючках и забрасывая удочку, я неловко поскользнулся на мокрых камнях и нечаянно столкнул в воду свой посылочный ящик, который последние три недели я называл радиоприемником. Неудавшаяся идея с выходом в эфир настолько опостылела, что я даже не попытался выловить из воды свое уродливое, неудачное детище.

Леня не торопясь подсекал и с завидной регулярностью вытаскивал рыбешек. Изредка поклевывало и у меня. Вдруг один из моих поплавков исчез под водой. Рывком подняв удочку, я выудил бьющегося в конвульсиях карася и комок спутавшейся, невесть откуда взявшейся лески.

Оказалось, что свою удочку я забросил слишком близко к Лениным. Карась, попавшийся на крючок моего брата, резко ушел в сторону, зацепил мой поводок и, спутав обе снасти, был вытащен мною на берег. Распутав непослушный комок, я отдал брату его снасть.

— На чьем крючке? — Леня, снисходительно улыбаясь, широко размахнулся и забросил удочку.

— На моем... — не моргнув глазом ответил я и оставил невезучего карася себе.

От Лени осталась половина.

Впечатления от аэропорта Бен Гурион, калейдоскопически меняющиеся ландшафты (от пальм Тель-Авива до лунного, выгоревшего на солнце пейзажа в пригородах Беер-Шевы), невозмутимые верблюды, пасущиеся на обочине автобана, сказочные бедуины в традиционных одеждах из «Тысячи и одной ночи» — все это моментально испарилось из моего воображения при виде старшего брата.

Навстречу мне встал сильно ссутулившийся, исхудавший старик с осунувшимся лицом. Он тяжело, прерывисто дышал. От буйной шевелюры не осталось практически ничего. Вместо нее голову покрывала жиденькая поросль, через клочки которой отсвечивала желтизной кожа.

И все-таки это был Леня. Его глаза остались узнаваемо теплыми.

— Ну, здравствуй, брат... — знакомая улыбка скользнула по его лицу. Голос оказался удивительно зычным. Практически таким же, каким был всегда.

В доме было шумно. Эдик с женой Мариной, приехавшая из другого города сестра моей жены Татьяна с сыном и даже слепая Тамара суетились, накрывая стол. Всех интересовал вопрос: «Как там в Кишиневе?» Видно было, что по родине все они истосковались не на шутку.

Происходящее мне казалось странным. Ведь я приехал (прости меня, Господи!) попрощаться с больным братом, а тут почти праздник... Но оказалось, что и для Лени мой приезд стал событием, поднявшим ему настроение. Он посидел за столом, даже выпил пару рюмочек водки. Шутил...

Когда разъехались гости, все встало на свои места. В доме воцарилась угнетающая атмосфера безысходности. Здесь жили, а точнее, доживали свой век два невеселых персонажа: заболевший раком старик и окончательно ослепшая старуха. Их финалы были с изуверской беспощадностью, издевательски насмешливо выписаны самым талантливым и гораздым на выдумку драматургом по имени СУДЬБА.

С трудом передвигаясь вдоль стены, Леня умудрялся подать Тамаре обед, убрать и вымыть посуду. Днем он подолгу лежал, а вечером, не изменяя своей давней привычке, до поздней ночи смотрел (или делал вид, что смотрит) телевизор. Раз в час Леня, медленно добравшись до кухни, брал в руки свою верную сигарету и, высунувшись в открытое окно, курил.

Бедная Тамара, лишенная возможности видеть, в каком состоянии находится ее супруг, и будучи уверенной, что не все так плохо, стремилась поддержать его незатейливой шуточкой: «Леня, ты еще не умер?»

Брат угасал с каждым днем. В конце концов он слег.

Безразличное, равнодушное ко всему время неумолимо делает свое дело. Незаметно, каким-то волшебным образом секунда за секундой, день за днем, год за годом подминая под себя будущее, превращает его в прошлое. Так же незаметно ушел срок, отведенный мне для пребывания в Беер-Шеве.

Трудно забыть то утро, когда за мной пришла Марина, чтобы отвезти меня в аэропорт.

Я вошел в спальню брата.

Леня не спал, в спортивном костюме лежал поверх одеяла и не мигая смотрел в потолок. Не знаю почему, но я очень осторожно, словно боясь его разбудить, присел рядом. Вероятно, перед рассветом он выходил покурить.

Я взял его за руку. Его некогда крупная кисть, кисть рабочего человека, широкая, натруженная, с рельефно выступающими венами, напоминала сейчас бледную, вытянутую кисть музыканта с длинными, нервно подрагивающими пальцами.

Странно... За все время моего пребывания мы много и подолгу разговаривали обо всем, иногда о вещах незначительных. Часто просто болтали, как люди, у которых вся жизнь впереди. А вот сейчас, когда необходимо было сказать какие-то главные слова, когда брат, родная кровь, человек, которого я уже никогда не увижу, в последний раз слышит меня, слова не шли. Их не было... Не было и комка в горле, мешающего говорить... Было удушающее ощущение неизбежности. В моз­гу проявилось, всплыло, сгруппировалось воедино все, что нас связывало, все, что было между нами за эти долгие шестьдесят лет. Это ОНО вращалось и перетекало в сознании, как огромный сгусток плазмы, каждое мгновение вспыхивающий яркими кадрами тех или иных событий.

— А карась-то все-таки был твой... — я не узнал своего голоса.

Леня повернул ко мне удивленное лицо.

— Какой... карась? — от волнения его голос сорвался.

— Да мы как-то на рыбалке лески спутали...

— Не помню... Рыбалок много было... — Леня вздохнул. Отсвет знакомой с детства улыбки промелькнул и погас. Ему не хотелось рыться в памяти. Он очень устал.

— Я тогда еще свой самопальный радиоприемник...

Я не договорил. Слова не шли... Навалилась непонятная тяжесть. Я  бук­вально физически почувствовал, как во мне все обмякло, обвисло. Плечи, руки, шея устремились вниз, и не было сил с этим бороться.

Леня поднял оказавшуюся неожиданно сильной руку и, обхватив меня ладонью за шею, привлек к своей груди. И опять старший брат оказался более мудрым. Никаких слов не надо было. На одно неуловимое мгновение стало легко, в душе промелькнуло мимолетное детское умиротворение. Так когда-то я тыкался носом в увешанную медалями грудь своего отца.

Приникнув к Лениной груди, я почувствовал, что с ним сделала беспощадная болезнь. Некогда широкая, богатырская грудь моего старшего брата исчезла, я лицом ощутил острый, выдающийся вперед, как форштевень корабля, твердый, как киль куриной грудки, остов.

Господи! Боже... За что ты так?!

— Прощай, брат...

Это я услышал не звуком... Мне показалось, что ЭТО непосредственно из груди мне прошептало затухающее сердце моего сильного духом, но — увы! — обреченного брата.
 

Рубашка в полосочку

Это только потом, когда он повзрослел, мама рассказала Ваське о том, что рубашку, которую он надел на свой выпускной, подарила Елена Николаевна. Своей, хорошей, просто не было. Да, чего греха таить. Жили трудно. Белая рубашка в тонкую голубую полосочку была не новая. Ее носил муж Елены Николаевны, но Васька этого не знал. Откуда было знать-то, если познакомились всего полгода назад, когда заселялись в первые пятиэтажки на Ботанике.

Елена Николаевна с мужем и сынишкой и мама со своими «разнополыми» детьми получили свои «двушки» на одной площадке. Прямо вот так — напротив. На втором этаже. Соседями они были очень хорошими. Нельзя сказать, что прямо душа в душу, но очень хорошие. Порядочные, сдержанные. Ну еще бы — учителя! Когда оказалось, что подросшие дети Васьки стали учениками Елены Николаевны и Павла Даниловича, он их вообще зауважал.

Если честно, то такое соседство очень даже удобно. В любое время можно подойти и спросить, как, мол, там мои оболтусы, не бедокурят? И сразу создается впечатление, что ты в плане воспитания руку на пульсе держишь. То есть следишь, вернее, интересуешься. Да и пацаны, когда во дворе бесятся, нет-нет да на окна учителей глазом косят. Норму, так сказать, блюдут.

Чего уж говорить, очень благодарен Васька соседям за своих детей. Младший вон в институт на бюджет поступил. Молодец, голова! Старший, правда, в торговлю ударился. Быстрых денег захотел. Крутится, вертится. Главная цель — свое дело! Пару «дел» открывал, потом закрывал. Но в звезду свою верит. Вот машину купил. А как же, ведь нынче без машины все равно что без фотографии в паспорте. Не человек...

А вот учителям с сыном не повезло. Куда-то уехал, где-то работал, как-то погиб... Подробностей Васька не знал, а соседи не распространялись. Только цветом стали серые и стареть стали еще быстрее.

Встречая соседей-пенсионеров на лестнице, Васька изредка вспоминал рубашку в полосочку. Уж лучше бы мама, царство ей небесное, о ней не рассказывала, потому что каждый раз возникало ощущение какой-то небольшой, но, черт побери, невыплаченной задолженности.

Однажды появилась мысль отплатить добром за добро. Сам он придумал или кто-то надоумил, Васька уже не помнил. Важно, что идея была проста и взаимовыгодна, тем более что старший сын объявил о скорой женитьбе, а младший студент, того и гляди, тоже вздумает...

Словом, заключил Васька с бывшими учителями договор.

Назывался он «договор пожизненной ренты». Условия были просты и не очень уж обременительны. Суть их сводилась к следующему. Васька в момент подписания договора выплачивает своим соседям по лестничной площадке десять тысяч евро наличными, обязуется приобретать необходимые им лекарства и, когда придет время, похоронить. После чего получает в собственность их двухкомнатную квартиру.

Старики (рентные кредиторы) оказались настолько порядочными, что отказались от оформления их в качестве иждивенцев, понимая, что Ваське (рентному должнику) выполнить это условие будет сложно, поэтому и ограничились приобретением медикаментов и похоронами.

Васька на семейном совете получил всеобщее одобрение, так как старший сын сразу понял, что у его будущей семьи есть неплохая перспектива, жена поняла, что с невесткой на одной кухне ей тереться не придется, но из-под контроля она далеко не уйдет, а младшему, студенту, эта затея была интересна со всех сторон. Сам глава семьи видел в сделке прямую выгоду. Сегодня, чтобы купить «двушку», денег надо раза в четыре-пять больше, чем просят старики.

Перед походом к нотариусу Васька сходил в банк, взял кредит в размере оговоренных десяти тысяч, и сделка состоялась.

Нельзя сказать, что все проблемы были решены, но семейных сцен стало меньше. Появилась определенность. Как отец свои главные обязанности перед сыновьями он посчитал выполненными. Воспитал, поднял на ноги, жилье со временем будет у каждого свое.

Угораздило как-то Ваську во дворе, за столом доминошников, проговориться о своей предприимчивости. С тех пор дворовые бездельники стали с интересом поглядывать на двух опрятных, интеллигентных стариков, которые, не изменяя своей многолетней привычке, ежевечерне выходили на прогулку. Павел Данилович выглядел довольно стройным, сухощавым старичком с мичуринской бородкой. Ему бы пошла трость, но за неимением таковой он опирался на скромную, купленную в аптеке палочку, которая совсем неплохо согласовывалась с его шаркающей походкой. Елена Николаевна, сутулясь, опиралась на его левую руку и, доброжелательно улыбаясь, вежливо раскланивалась с сидящими у подъездов ровесницами.

Бывало, их прогулка вызывала в дворовых беседках негромкие обсуждения, в которых чаще других звучали словосочетания «субсидарная ответственность», «алеаторный договор», «залогодержатель», «обременение рентой». Бывшие учителя не догадывались, что расширением своего юридического кругозора соседи обязаны именно им. Чем дольше продолжались вечерние променады сухоньких стариков, тем энергичней обменивались мнениями обленившиеся доминошники. Они уже давно предпочли игру в козла пиву и разговорам про козла Ваську.

А как же? Конечно, козел!

Десять штук отдал? Кредит взял? Проценты по кредиту растут? С рецептами по аптекам бегает? Квартиры как не было, так и нет? Чьи похороны будут раньше, никому не известно. Ну не козел?

Изредка, когда пива бывало выпито больше, чем предполагалось, высказывались робкие предположения, что Васька, на котором уже лица нет, будет вынужден волевым решением сократить срок пожизненной ренты с бессовестными учителями. Самые рассудительные, напротив, категорически отрицали подобную возможность. «Нет! Рука не поднимется!»

Догадываясь, о чем дискутируют по вечерам добрые соседи, Васька во двор уже не спускался, а выходил покурить на балкон.

Вот опять... Павел Данилович помог Елене Николаевне преодолеть две ступеньки у подъезда, она оперлась на его слабеющую, но верную руку, и моцион начался. Не сделав и двух шагов, старики, дружно подняв головы, встретились взглядом со стоящим на балконе соседом:

— Доброго здоровья, Васенька.

Искренней улыбки, конечно, не получилось, но в ответ Васька насколько мог низко поклонился.

— И вам... — слово «не хворать» шершавым сгустком застряло в гортани, приступ удушающего кашля выжал из его глаз одну-единственную, но очень большую слезу.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0