Пустые небеса

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса...
Александр Пушкин

В общем, я счастливый человек. Несмотря на мигрени, хромоту и работу. Несмотря даже на одиночество, неизбывное одиночество. Все эти довольно утомительные вещи не мешают мне чувствовать счастье. А вот сам я себе немножко мешаю, это да. И делаю это намеренно. Сдерживаю себя. Не могу объяснить зачем. Мне почему-то кажется, что так будет лучше. Хотя, может быть, и не лучше вовсе, не знаю... Иногда, впрочем, в некоторые дни, я то ли забываю сдерживаться, то ли сил не хватает. И такие дни я долго потом вспоминаю.

Года два назад, сияющим осенним днем, мы с соседом и его лошадью Зорькой поехали заправлять газовый баллон. Нам тогда еще не провели газ, и приходилось раз в два месяца ездить с баллоном на заправку, километров за шесть. В принципе мы могли бы, наверное, ездить с Зорькой вдвоем. Я уже немножко умею управлять повозкой. Умею с равнодушным видом сидеть на доске и держать в руках вожжи, и потряхивать ими, и время от времени укоризненно вскрикивать: «Зор-р-р-ря!» Я даже выучил специальные слова: «хайда», «хэйс», «ча» и «азат». А лучше всего у меня получается «тпр-р-ру». Мне нравится, как это звучит, и лошади тоже, по-моему, нравится. Уже целых два раза я сам сумел объехать на телеге вокруг дома. И до заправки бы доехать сумел, наверное. Но сосед пока не доверяет моим коневодительским навыкам. Там шоссе, машины ездят, другие лошади ходят. А мы с Зорькой такие ребята, что можем зазеваться на дороге, если отпустить нас одних, — так считает сосед. И тут он, пожалуй, прав.

Сосед садится справа, я слева. Поехали. Пустой баллон виновато дребезжит на дне повозки. Он так всю дорогу и будет звенеть, жалуясь на пустоту. Зато на обратном пути, наполненный газом, он будет лежать молча и неподвижно, похожий на вусмерть пьяного красного поросенка.

От нашего дома к дороге ведет ясеневая аллея. Ясени стары, им лет по сто, не меньше. Я люблю на них смотреть и слушать, как они шумят. И очень-очень люблю, когда осенью в их густых кронах появляются первые просветы и солнце через эти просветы падает на землю, на меня, на серую в яблоках лошадиную спину.

Подъезжаем к повороту на шоссе. Мне ужасно хочется сказать: «тпр-р-р-р!» — но я стесняюсь и молчу, а сосед дергает вожжу и говорит: «Хэйс!» Это значит «налево», и Зорька поворачивает налево.

Уже давно и остро любопытствую: откуда взялись все эти странные слова, которыми люди разговаривают с животными? Ладно там «кыс-кыс» или «цыпа-цыпа», тут все понятно. Но откуда, например, взялось лошадиное слово «хэйс»? Почему у нас в Молдавии свиней зовут «гыж-гыж!», почему, отгоняя корову, говорят «кути!», гусей гонят криком «хыле!», собаку — «цыба!», а барана — «хурду!»? Причем только барана, не овцу. Овцу как-то по-другому, я забыл. «Хурду», надо же... По-молдавски эти слова ничего не значат и ни для чего больше не используются. Ну хорошо, допустим, тпруканье — это звукоподражание. Это похоже слегка на то, как лошадь фыркает или ржет. Но никогда-никогда, ни от одной лошади не слыхал я ничего похожего на «хэйс» или «ча»! И вряд ли я когда-нибудь пойму, отчего баран, услышав слово «хурду», отступает, никого не забодав.

Откуда, из какого странного рая пришло это в наш язык? Именно что из рая, откуда бы еще? И наверняка в том раю люди и животные знали множество других слов для разговоров друг с другом. Здоровались, спрашивали, как дела, говорили о погоде. Животные и теперь, думаю, еще помнят этот язык, а мы почти забыли.

Вот, скажем, позову я свинью. «Эй, — скажу, — гыж-гыж!» Она подойдет, доверчиво моргая, а я и не знаю, не умею продолжить разговор. Но ведь и у нас, в нашей крови, тоже, как и у них, должна была сохраниться память райских предков. Многих из нас тянет поговорить с животными — не понукать и не гонять, а именно поговорить. Мы чешем пузо собаке, прижимаемся лицом к лошади, играем с котом, и что-то в нас светло ликует, вспоминая райское свое бытие. И мы мучительно пытаемся вспомнить, как на том языке сказать, например, «я тебя люблю». Но вспомнить не можем и несем всякую чушь, а про себя блаженно мычим.

Мы едем и говорим с соседом о разной ерунде, всей душой желая сказать «тпр-р-ру», а сказавши, отчетливо подумать: «Зорька, ты очень красивая. Я люблю твою светло-серую гриву, и темные, умные глаза, и добрую морду». Подковы щелкают по асфальту, повозка тарахтит, мы едем, едем, мы плывем посреди октября, а навстречу нам плывет терпкий солнечный воздух, и листопад плывет, и несколько бабочек.

Выехали за село. Справа открывается озеро. Откидываюсь назад, упираясь рукой в край телеги, вытягиваю шею, вглядываюсь. В прошлый раз, когда ездили за газом, в конце июля что ли, на озере были цапли. Три стояли у берега, а над водой летали еще пять или шесть серых цапель и две белые. И те и другие были хороши, но от белых просто дыхание перехватывало. Вода в озере рябила и плескалась, отраженное в воде небо, полное облаков и огромных, прекрасных птиц, вздрагивало в веселой тревоге.

А теперь вода не рябит, теперь она обмерла в недоумении. И рыбы застыли в ее глубине. Висят над самым илистым дном, бездумно глядя в никуда и едва шевеля плавниками.

Нет ни одной цапли. Вообще ничего нет над озером, даже облаков. Нечему отражаться. Ворона какая-то только пролетает. Но вороне самой это явно неприятно. Неприятно лететь в пустоте и видеть в озере суетливые взмахи собственных крыльев. Подозреваю, что сейчас ей неприятно даже быть вороной.

Дальше едем, дальше. Зорька слегка прибавляет ходу — скоро начнет смеркаться, и хорошо бы успеть домой до темноты.

Около заброшенной фермы встречаем знакомых. Деда Юру и его внука, ученика шестого класса Саньку, по прозвищу Чебурек. Они впрягают в повозку, нагруженную дровами, престарелый автомобиль «москвич». Для этой цели в задницу «москвича» вделан специальный железный крюк, а спереди повозки торчит треугольная сварная рама с петлей. Петля должна на крюк надеваться. Она и надевалась, когда телега была пустая. А тут она просела под грузом дров, рама задралась, и Чебурек с дедом залезли на нее ногами и прыгают, чтоб опустить обратно. «Москвич» стоит, покорно и печально подставив задницу с крюком. Ничего, абсолютно ничего не осталось в нем московского, столичного, городского. Он все это забыл, стал одним из нас, прирос к этой земле, как и мы. Встречные лошади теперь фыркают и кивают, здороваясь с ним, я сам видел.

Вот и заправка. Приехали.

— Тпр-р-р-р!.. Уф! Наконец-то! — Сказал. Аж губам щекотно стало.

Быстро заправляемся, грузимся и едем обратно. Солнце уже опустилось низко, уже касается краем холма, и свет его теперь летит вдоль самой земли, поэтому над землей еще светло, а в небе начинаются сумерки, цвет его постепенно переходит из синего в серый.

И вот сейчас, именно сейчас я вдруг чувствую, что счастлив. Безудержно и ясно. Счастье почти абсолютное, для абсолютного ему не хватает только одного: чтобы в быстро темнеющем небе отчетливо проявилось лицо, которое я до сих пор только угадывал.

Угадывал его черты, глаза его, его обращенную ко мне сочувственную, немного печальную улыбку. А вот нынче возьму и угадаю! Чуть пристальней только вгляжусь.

Нет. Не сейчас. Не время еще. Сдерживать себя надо, сдерживать! Хотя, может, и не надо, кто знает...

Пьяный сентябрь

Август в этом году был жаркий, виноград созрел рано. К концу сентября большую часть уже собрали и подавили. По всей Молдавии винный дух стоит, и у детей усы от муста — едва забродившего виноградного сока. Он сладкий такой и совсем не хмельной, только слегка язык пощипывает. Вот когда начинает пощипывать — значит, пора отжимать и сливать в бочки. У настоящих хозяев и отжимки в дело идут. Из них гонят совершенно зверский самогонище. Настоящие хозяева — крепкие ребята, их только такое пойло и догоняет. У них душа — кремень, желудок — сталь, а сердце — алмаз. У них заборы каменные и крыши новые, у них в окнах стеклопакеты — что ты! У них жены в Италии горничными, а сами они в Москве плитку кладут или на крайняк бетон таскают. Разве таких вино опьянит? Так, только морды подрумянит.

А мы люди простые, мягкосердечные и с ленцою — зачем нам самогон? Мы одним воздухом этим пьяны. Заборы у нас дощатые, а то и вообще плетни, по дворам куры вольно гуляют. Вот им мы отжимки и вываливаем, нам не жалко.

Наклюются куры виноградных отжимков и захмелеют — ух! Кружат бухие, веселые такие — ноги заплетаются, и глазки блестят. Вечером на насест взлететь не могут — на полу курятника вповалку спят. Один только петух находит в себе силы забраться наверх. Взлетит, кряхтя, и сидит шатается, равновесие держит из последних сил. Горд собою ужасно. Поет: «Сиж-жу на нар-рах, ка-ах кароль на — ик! — мининах-х-х!!!» — а потом тоже, конечно, падает на пол.

В такие дни куры несут яйца с лиловой скорлупой. Ну или цвета бордо. Находятся шутники, суют эти яйца под наседку. Что интересно, цыплята вылупляются из них нормальные. Почти... Глаза немного странные, и держатся наособицу от остальных. А так — обычные желтенькие пуховые комки. Зато когда подрастают, их сразу можно отличить. Крылья у них намного больше, чем у нормальных, и хвосты длинные, почти как у павлинов. Цвета это все непередаваемого. Есть поверье: когда такому цыпленку исполняется сто один день, он улетает прямо на небо. На земле ему скучно и холодно — январь, что поделаешь... А на небе он попадает в рай и там живет себе в тепле.

Воробьи тоже отжимки клюют. Но на их поведении это не сильно сказывается. Орут разве чуть громче обыкновенного, и еще коты на них в это время почему-то не охотятся.

А вот вечерами, когда двор пустеет, туда приходят пировать крысы. Поля-то пустые уже, грызуны все перебираются к жилью, к мешкам с зерном, темным свекольным гуртам, желтым початкам, оранжевым тыквам. Выглянешь в сумерках в окно — увидишь, поеживаясь, как шастают по двору мягкие серые пятна. Бесшумные и жуткие. Тоже живые души, и им бухнуть охота. Нажрутся хмельного и уползут обратно под землю — спать и видеть сны. Про любовь...

Вино в бочках тоже спит еще. У каждой бочки внизу кран, а сверху затычка. В затычке просверлена дырочка, туда вставлена тонкая резиновая кишка, а другой конец кишки — в кружке с водой. Это называется водяная пробка. Чтобы воздух в бочку не поступал, а углекислота выходила. Вино, пока не начало бродить, молча стоит. А через несколько дней — бульк! Выскочит в кружке первый пузырек. А потом забормочет, заголосит в кружке: «Ляй-ляй-ляй-ляй! Ай-нэнэ-нэнэ!»

Сначала потихоньку будет бормотать, потом все громче, а потом начнет уставать и однажды совсем замолкнет. Тогда вино уже можно пить, только осторожно. Оно еще мутноватое, и земная ярость в нем хоть и смирилась, но еще не полностью. Как шибанет в башку — себя потеряешь. Нет, хоть и вкусно, надо подождать.

А вот когда пройдет самая длинная ночь в году и день начнет прирастать понемногу — вот тогда и вино готово. Спустится человек в подвал, откроет кран у бочки, подставит кувшинчик — вино потечет почти беззвучно, сонно еще. Зато когда уж из кувшина в стакан — вот тогда проснется: запоет, зазвенит благодать в стакане, и душа человеческая запоет ей в ответ. Глотнешь — как вдохнешь, как дождь в сухую землю уйдет в тебя вино. «Ах, — подумаешь, — мамочки мои! Надо же! Да ведь я живой!»

Отец Гамлета

Окончательно довольны жизнью бывают только дурачки. Даже очень счастливые люди сетуют иногда и жалуются на судьбу. Ну и я, конечно — а как же? Сетую помаленьку, бурчу и ною. Хотя мне-то уж вовсе грешно. Судьба моя, хоть и жмется кое в чем, а иногда и тырит по мелочам, все же в главном была щедра, исполнив заветнейшую мечту мою. Много-много лет мечтал я — тайно, практически не надеясь на исполнение — устроить детский театр, ставить спектакли с детьми. И вот пятнадцать лет назад мечта сбылась.

Тогда я переехал из города в село, и мне в местной школе предложили вести драмкружок. И счастье нахлынуло на меня «шумною толпою». Первая же наша большая работа, сказка про дракона и принцессу Перепетую, победила на национальном конкурсе, и к следующей осени кружок вырос в детскую театральную студию «Скарамуш» — полсотни детей, двенадцать часов в неделю.

Дракона в сказке играл Петюня. Шикарно играл! Он двигался как дракон, смотрел как дракон, лицо у него было абсолютно драконье, огонь он выдыхал так звонко, что плакали даже суровые звукорежиссеры. Исключительно талантлив был Петюня! И это видно было с первых этюдов, с первого же показа. Мы дебютировали на школьном утреннике с этюдами на известные песни. О-о-о, каким Петюня был младым ковбоем среди пампасов, где бегают бизоны! Каким голубем летал он над нашей сценой!

Но это были игрушки. А вот драконом Петюня натурально блистал. Публика начинала ржать сразу, как только он выходил, и скоро ржание переходило в истерический вой. А когда дракон по-собачьи задирал лапу над бессовестным рыцарем Гуглимоном или поджаривал тому же Гуглимону его бронированный зад, зрители теряли остатки представлений о приличиях, и даже воздух в зале ощутимо менялся к худшему.

Большим артистом был Петюня, да! И успех имел большой. И тем не менее страдал... Страдал, ибо я не давал ему ролей, которых ему хотелось. Петюне хотелось играть роли с текстом, хотелось держать зал вдохновенными монологами, а я не позволял ему этого, нет. Никак не мог... Стоило пластичному, выразительнейшему Петюне произнести со сцены хоть пару слов, и я начинал бороться с желанием Петюню убить.

Почти никто из моих актеров не говорил по-русски чисто. Да, русская школа, но русская школа в молдавском селе, где большинство жителей — украинцы. Здесь общаются на уморительном воляпюке — смеси русских, молдавских и украинских слов. Но по отдельности ни на русском, ни на молдавском, ни на украинском никто прилично не говорит. Только с характерным местным акцентом. Петюнин акцент был безнадежен. Катастрофически. Речь остальных студийцев мне удалось худо-бедно сделать приемлемой, а к Петюниному произношению было даже не подступиться. Какие монологи? У дракона в спектакле была всего одна реплика, всего из одного слова — надо было сказать: «Молодец!» — и даже это он умудрялся выговорить так, что ко мне немедленно слетались подстрекатели смертоубийства.

Нет-нет, я не мог дать ему роли с текстом! Невозможно! Но невыносимо было видеть петюнины страдания. Скорбел он с такой же экспрессией, как играл. Тем более что в акценте своем Петюня был, в общем, не виноват. Дело не только в местном говоре — у парня было, видимо, патологическое нарушение речи. Оба родителя — потомственные алкоголики, из всех их многочисленных отпрысков относительно адекватными получились только Петюня и его старшая сестра. По крайней мере, в школу ходили и даже умели читать. Сестра вышла замуж и уехала, а бедный Петька так и жил в жуткой нищете, грязище и скандалах.

Мне, может быть, когда-нибудь простится какой-нибудь небольшой грех за то, что я сумел приохотить Петюню к мылу, зубной щетке, чистой одежде и обуви. Петюню в студии любили все — за простую, естественную доброту, за легкий характер, за душевность. Любили и жалели, но носы все равно кривили, особенно девочки, — уж очень отчетливо тащило от Петюниной засаленной, месяцами не стиранной одежды, от немытого тела, от никогда не чищенной обуви. Навозом пахло от Петюни, бедностью и бедой. Его жалели, старались не проявлять брезгливости, но он-то чувствовал! И переживал, ибо был горд.

Очень-очень осторожно, чтобы ни малейшим намеком не выдать, что воспитываю, стал я на Петюню влиять. По дороге с репетиций домой шел рядом и как бы невзначай высказывался в том смысле, что вот, мол, блин, опять я ботинки испачкал, а мужчина не может себе позволить ходить в грязной обуви и вообще быть грязным. И в другой раз что-нибудь в этом же роде: про мытье, про стирку — дескать, пара пустяков, зато как хорошо быть чистым. Помогло. Особенно когда умницы-девочки давали понять, что заметили и оценили перемены в петюнином экстерьере.

Однако на попытку купить ему новую куртку Петька обиделся ужасно. У-у, как он на меня, старого, бестактного идиота, глянул! Я чуть под стул не залез от стыда! Но потом он меня все равно простил — не умел долго обижаться, потому что был хороший человек.

Очень тяжело было видеть, как этот хороший человек страдает оттого, что ему не дают ролей с текстами. И однажды, услышав очередное: «Када ви и мине вже дашыть руоль сы слувамы?» — я сдался.

Каждый уважающий себя сельский режиссер обязан хотя бы раз поставить Шекспира. Это закон природы. Если б я вдруг и захотел сачкануть — все равно никуда бы не делся. Но я не хотел. Я люблю Шекспира.

Даже еще в немытом виде Петюня был вылитый принц. Тонкое лицо, высокий лоб, большие, выразительные глаза. А за год в студии еще и осанка выправилась, в манере держаться проявился вдруг некий даже аристократизм. Даже бледность и худоба отроду не евшего досыта Петюни играли на образ. Гамлет! Гамлет без вариантов!

На март был объявлен конкурс декламаторов. Представляя, через что предстоит пройти, я начал репетировать с Петюней бессмертный монолог еще в конце сентября. Шесть месяцев мы готовили это выступление, шесть месяцев! Не на студийных занятиях, а индивидуально, четыре раза в неделю. Сначала учили наизусть — по строчке за репетицию, больше не получалось. Как я уже говорил, Петюня к восьмому классу научился немного читать, однако постичь, отчего пишется одно, а произносится другое, ему не удалось, несмотря на все мои усилия. Пришлось переводить Шекспира на некое подобие падонкаффского языка.

«...вот ф чем вапрос! Дастойналь смиряцца пад ударами...» — писал я печатными буквами, а надо мной витал ехидный призрак Евтуха, моего препода по фонетике, нашептывая прямо в душу: «Транскрибируйте, Михаил, транскрибируйте!»

К новогодним каникулам мы дошли до «Афелия, о нимфа!» «Нет, Петь, не Афелия, а Офелия. Не нифма, а нимфа. Ним-фа!» И тут оказалось, что начало Петюня успел забыть. Забытое вспоминали еще месяц. Ну и осталось потом самое легкое — это все сыграть. Но это как раз — интонации, паузы, модуляцию голоса, жесты, внутреннюю мотивацию, посыл — все это талантливый Петюня схватывал на лету.

Девочки сшили Гамлету шикарный принцевский костюм: колет, пелеринку и берет с эгреткой из белых куриных перьев. На пояс повесили рапиру с обломанным на две трети клинком — это был кинжал. «Кагда так проста сводит фсеканцы удар кинжала!»

Конкурс декламаторов Петюня выиграл с большим отрывом от конкурентов. Еще бы! Он то гремел голосом, то переходил на трагический шепот, он простирал вопрошающую длань, благородно дергал впалой щекой, вскидывал бровь и хмурил бледное чело. Он держал зал монологом! Держал его, шельму! И тот боялся даже мяукнуть, даже дохнуть — в паузах царила гробовая тишина, нарушаемая только восторженным кряхтеньем тетенек в жюри. А потом были такие аплодисменты, что районный ДК содрогнулся и подпрыгнул, а привидения на его чердаке умерли во второй раз.

История эта получила продолжение в самом конце учебного года, когда Петюниному восьмому классу выставляли годовые оценки по литературе. Нынешняя наша очаровательная система образования стыдливо отрицает наличие в стране детей с патологическими задержками в развитии. Она вообще много чего отрицает. Бороться с этим бесперспективно, и учителя при нашей десятибалльной системе оценок просто ставят неуспевающим ученикам минимально — проходную пятерку, автоматически переводя их из класса в класс. Я знаю довольно много случаев, когда выпускники средней школы едва читали по слогам, а то и вовсе не умели читать. Вот и Петюне поставили по литературе пятерку.

— За шо? — возмутился он. — Хоча бы шись ставты!

— Петечка, ну как я поставлю тебе шестерку? Ты же не знаешь ничего! Ни одного сочинения не написал, стихов никаких не выучил!

— Я виучыв! Я виучыв ма-на-лог Гамлета!

— Пра-а-авда?! И можешь прочесть?

И Петюня прочитал. В пелерину, правда, кутаться не мог, зато «удар кинжала» изобразил линейкой. Класс потрясенно молчал.

— Да-а-а... — простонала учительница, выползая из полуобморока. — это шестерка, согласна. Я тебе даже семь поставлю, если скажешь, кто это написал.

— Як хто? Мыхаил Павлувыч напысалы!

Занавес.