Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Ария московского гостя. Отрывок из романа «S Золотой Рыбы»

Сергей Игоревич Сулин родился в 1959 году в Кишиневе.

Окончил архитектурный факультет Кишиневского политехнического института.

Участник ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС.

Член Ассоциации русских писателей Молдовы, Союза художников Республики Молдова.

В сумерках я стоял у чердачного окна высотного дома, курил и смотрел на занесенный снегом город — Третий Рим. Дрожащий огонек моей сигареты отражался в заиндевевшем стекле, за которым смутно вырисовывались крыши соседних домов, утыканные лесом антенн. А за ними в фиолетовой дымке угадывались здания, призрачные очертания которых были известны мне еще по картинкам из школьных учебников.

Я жил в мастерской у знакомого художника, который на всю зиму укатил автостопом во Францию и сейчас «влачил жалкое существование» где-то в трущобах Парижа, зарабатывая на жизнь тем, что рисовал цветными мелками на тротуарах Монмартра сцены из «Войны и мира».

«Ты представляешь, старик, — с восторгом орал он мне по телефону, — у них здесь дороги с подогревом, так что на зиму я работой обеспечен... Ну а как тебе мое “Орлиное гнездо”?»

Хотя в его «апартаментах», устроенных на чердаке под самой крышей, и гуляли сквозняки, зато было просторно, много света и полная изоляция от внешнего мира — именно то, что мне было нужно.

Моя первая персональная выставка «в изгнании» состоялась в залах краеведческого музея одного из многочисленных подмосковных городов. Меня признали местные художники, обласкали районные журналисты и тепло поддержала публика. Все дружно пили привезенное мною из Вишёнок домашнее вино и восторженно обменивались впечатлениями. Здесь было куплено несколько полотен, но, главное, удалось договориться о следующей экспозиции, и уже в самой столице.

Стараясь оседлать удачу, я как одержимый набросился на работу. Поначалу все шло хорошо: с полдюжины персоналок в достаточно престижных галереях, упоминание в прессе и даже небольшой сюжет по местному ТВ. И хотя на моих выставках не толпились набобы, почти всегда удавалось что-то продать и тем самым свести концы с концами.

Была и другая сторона медали. Пользуясь моим бесправным положением иностранца в столице моей Родины, господа галерейщики меня часто «кидали», навязывая тяжкие условия, сбивая цены и недоплачивая. К тому же я работал до изнеможения, плохо питался и постоянно находился под «прицелом» бдительных ментов, «отстреливающих» чужаков. В общем, ситуация была стрессовой, но с этим приходилось мириться, принимая условия игры на чужом поле.

Несколько раз меня приглашали на открытие выставок и просто тусовки, где я имел удовольствие познакомиться с «центровыми» художниками, чьи судьбы несли на себе характерный отпечаток нашего времени. Так, признанные в прошлом мастера не всегда вписывались в современные коммерческие отношения, зато профанаторы от искусства, мелькающие голыми задницами на всякого рода перформансах, получали международное признание. Конъюнктурщики, они жили припеваючи, а ребята, работающие действительно интересно, творчески, профессионально, перебивались редкими заказами.

И в этом котле творческих (и не только) амбиций все бурлило, перетекало из пустого в порожнее и переливалось за край. А вокруг суетилась, «стуча ложками», целая армия любителей изящного, среди которых были и меценатствующие банкиры, и перекупщики краденых картин, и организаторы международных арт-аукционов, и чиновники, сбывающие музейные полотна «за бугор».

Со своим провинциальным представлением о прекрасном я плохо вписывался в спаянные ряды столичной богемы. У меня не было высоких покровителей и нужных связей. Все мои попытки подняться хоть на ступень выше положения гастарбайтера от искусства заканчивались неудачей. Ко всему этому в последнее время у меня еще и, черт знает почему, вообще перестали покупать работы. Стараясь закрыть финансовую брешь и удержаться на плаву, я стал «печатать» копии со своих собственных, уже проданных «шедевров». Это не помогло. Наступившее безденежье приводило в отчаяние, но махнуть на все рукой не позволяла дурацкая гордость. В создавшемся положении спасти меня могло разве что чудо.

И оно таки произошло!..

Когда утреннее солнце, прятавшееся где-то за низкими тучами, все же осчастливило древний город своим явлением и в разрыв облаков прорвался шальной луч света, стекла в доме напротив вспыхнули ярким пламенем, подав мне сигнал «к бою!». Я еще раз окинул безнадежным взглядом лежащий предо мной равнодушный город, загасил окурок и стал собираться «в рейд».

Сегодня мне предстоял «марш-бросок в полной боевой выкладке». Тщательно проверив наличие документов, денег, записной книжки и схемы метрополитена, я оделся, взвалил на плечи связку картин, прихватил сумку с несколькими бутылками «Вишёнки» и вывалился из «гнезда».

Уже несколько дней в Москве стояла премерзкая погода — в разгар суровой русской зимы внезапно наступила оттепель: температура днем поднималась до нуля, снег таял, порой моросил дождь и опускался вязкий туман. Повсюду были темные сугробы и грязь. Шлепая по лужам, я со своим иностранным паспортом старался лишний раз не попадаться на глаза хмурым стражам правопорядка, которые усиленно патрулировали улицы после очередного теракта.

Несмотря на прогремевшие несколько дней назад взрывы, повлекшие человеческие жертвы, в городе вовсю кипела жизнь. Нищие и наперсточники виртуозно «убалтывали» доверчивых клиентов. Оголодавшие пенсионеры выходили на демонстрации с красными флагами, бритоголовые братались с чернорубашечниками, а «голубые и розовые» объединялись по интересам. Ежечасно сбрасывались с пьедесталов старые кумиры и выдвигались новые «авторитеты». Бандиты баллотировались в Госдуму. Круг­лосуточно работали игорные дома и шикарные рестораны, открывались банки и «элитные» клубы, возводились храмы и рушились «финансовые пирамиды». Самопровозглашенное дворянское собрание выбирало нового царя, ошалевшие от вседозволенности спекулянты оптом и в розницу распродавали страну, а крутых троллейбусных контролеров, вооруженных лишь удостоверениями, можно было хоть сейчас десантировать в любую «горячую точку» планеты в качестве спецназа. В результате постоянных разборок телевизионные новости мегаполиса превратились в нескончаемый захватывающий триллер, затмевающий по рейтингу даже латиноамериканские сериалы...

Стараясь не утонуть в реках талой воды и не угодить под колеса «ослепших» автовладельцев, я добрался до метро, притворившись невидимкой, проскочил милицейский пост и, проехав несколько станций в переполненном вагоне, выбрался на свет божий в самом центре города.

На выходе из метро мне пришлось прослушать арию из «Чио-Чио-сан» в исполнении уличной певички, получить приглашение на собрание «Белого братства» и лишний раз убедиться, что в свободной демократической России эротические журналы на книжном лотке пока еще пользуются большим спросом, нежели лежащая рядом с ними «Майн Кампф».

Салон, куда я тащил картины, находился в двух шагах от Красной площади.

Директриса, моргая красными веками, отсмотрела мои работы, признала их достойными внимания и, опустив мою цену, оставила несколько полотен на реализацию. Для закрепления дальнейших отношений я преподнес ей бутылку «Вишёнки». Отвечая взаимностью, она пригласила меня выпить кофе «вместе с девочками».

За столом каждый вспомнил что-то интересное. Так, например, одна из молоденьких продавщиц, добавляя сливки, рассказала о том, что ее муж вернул долг человеку, проживавшему как раз в том доме, который несколько дней назад был взорван, а охранник салона, толстый мальчишка с русой косой до пояса, поведал присутствующим, как в котловане возводимой на месте взорванной в тридцатые церкви нашел несколько монет времен Ивана Грозного.

Я тоже было собрался выдать что-нибудь «эдакое», но в этот момент звякнул колокольчик на входной двери — пришли покупатели, и наша компания распалась. Я собрал оставшиеся картины и рванул дальше.

На знаменитом стадионе, где некогда пылал Олимпийский огонь, под правительственной трибуной обитала небольшая, но шикарная картинная галерея. Попасть в нее можно было, лишь минуя оптовый рынок, взявший в осаду обветшавший дворец спорта, и я едва не заблудился в лабиринте прилавков, в развалах турецких шмоток и горах мусора, смешанного со льдом и мокрым снегом.

В галерее царило похоронное настроение: предстояла реконструкция стадиона, и местные власти намеревались выселить постояльцев с насиженного места.

«Во время матча нарежутся, — жаловалась в сердцах на господ «сверху» хозяйка, полная, одутловатая женщина, — и к нам, на экскурсию. Искусством, видишь ли, интересуются... Да обязательно что-нибудь разобьют или сопрут, сволочи... Ты пристрой пока свои работы в другом месте, у нас неизвестно еще чем все обернется».

Несолоно хлебавши, я подхватил так и не распакованные картины и отправился восвояси.

Всю последнюю неделю Москва активно готовилась отметить какой-то новый государственный праздник. Перекрестки были украшены триколорами, на деревьях болтались воздушные шарики, а глаза мозолили многочисленные плакаты с изображением гаранта конституции на одной шестой... пардон, седьмой... в смысле восьмой части суши. Вот он подписывает Беловежское соглашение, изменившее ход мировой истории, вот дирижирует сводным оркестром, а вот на броне танка на фоне российского парламента — Верховного Совета, который «пытался задушить» завоевания демократии... Или отстоять? Ну, не важно, главное, господа, праздник у народа!

Но мне было не до народных гуляний. Сгибаясь под грузом своих «шедевров» и тихо матерясь, я с трудом добрался до очередной галереи. Она считалась «крутой» и работала с клиентами только по предварительной договоренности. Никто здесь не стал распивать со мной кофе и «разговаривать разговоры». Мне выдали деньги за проданную накануне работу, отобрали несколько новых полотен и холодно распрощались.

С делами на сегодня было наконец покончено, и я решил зайти в ЦДХ — посмотреть на людей, себя показать и разузнать о возможности организации там своей персональной выставки. Перейдя по Крымскому мосту реку, покрытую темным, набухшим льдом, и вдоволь налюбовавшись московскими достопримечательностями, я добрался до намеченной цели.

Несмотря на сырую погоду и пронизывающий до костей ветер, рядом с храмом искусства, вдоль набережной, стояли со своими произведениями озябшие художники. Время от времени, чтобы не замерзнуть, они открывали большие китайские термосы и пили что-то горячее или горячительное. Уровень здешних «панельщиков» был явно круче уличного бомонда Вишёнок, но для тех и других оставалось свято одно — желание клиента, возведенное в закон.

Хотя собственные холсты и оттягивали мне плечо, я все же не поленился и обошел арт-базар, бегло просматривая работы. Кошечки, рыбки, кентавры, «прилизанные» московские дворики и сахарные вершины гор услаждали сегодня взор непредвзятого обывателя. Но порой среди всего этого «шлака» попадались настоящие жемчужины, и тогда я застывал на месте словно завороженный.

Время поджимало, и мне следовало торопиться. Пройдя мимо скульптурных композиций низвергнутым гегемонам и памятников низложенным диктаторам, которые городские власти, возвращая творцам, стаскивали сюда со всего города, я попал в Центральный дом художника. Просторные залы и вестибюли были почти наполовину оккупированы многочисленными частными галерейками, каждая из которых проводила свою собственную политику в отборе произведений искусства. За несколько часов я умудрился обежать все огромное здание, стараясь не пропустить ни одной из экспозиций. К сожалению, «под себя» мне так ничего и не удалось обнаружить. Отчаявшись, я уже было собрался уходить, как вдруг на верхнем этаже набрел на выставку Сальвадора Дали и дважды обошел залы с его работами, не уставая поражаться головокружительным фантасмагориям маэстро. В придачу за ту же цену я получил неменьшее удовольствие, наблюдая за зрителями, всецело поглощенными созерцанием полотен великого мистификатора и оттого порой теряющими контроль над своими чувствами.

Оглушенный изобилием впечатлений, я выбрался на улицу, когда уже начало смеркаться, и здесь случайно вспомнил о письме, которое уже давно должен был передать одному художнику, несколько лет назад перебравшемуся сюда вместе со всей семьей из Вишёнок. Конверт был со мной, и я, несмотря на усталость, решился нагрянуть к адресату без пре­дупреждения, благо тот жил где-то неподалеку.

 

* * *

Не менее получаса мне пришлось проторчать у закрытых дверей дома бывшего вишёнковца, пока в его подъезд не ввалилась какая-то веселая компания. Вместе с этими господами и я проник в мастерскую художника, да, как выяснилось, прямо «на бал». У хозяина был день рождения, и здесь уже вовсю гулял народ. На меня никто не обратил внимания, и я, смешавшись с гостями, стал высматривать виновника торжества, который в «прошлой жизни» подрабатывал, рисуя на заказ портреты бородатых вождей для деревенских клубов, а в настоящее время вдохновенно создавал авангардные полотна для самой скандальной галереи столицы.

Пробираясь к «шведскому» столу, я невольно прислушивался к громким разговорам. Прихлебывая шампанское, окружающие смаковали матерные анекдоты, спорили об очередном творении «придворного» скульптора и дружно соглашались с мнением известного искусствоведа о том, что настоящий художник лишь тот, кто хорошо продается.

В компании с восторгом вспоминали славные деяния своих кумиров. Так, во время какой-то презентации «творцы» закидали уважаемую публику гнилыми помидорами. «В другом разе» кто-то из столпов «новой волны» сидел со спущенными штанами в Третьяковке под картиной классика. «А еще был случай», как некто «продвинутый», раздевшись догола и встав на четвереньки, лаял на прохожих и мочился на фонарные столбы... Ну и многое другое в том же духе.

Раскрыв рот, я слушал все эти рассказы, которые у нас в Вишёнках могли бы счесть за небывальщину, и чувствовал себя сержантом на заседании генералитета. Оказывается, мне, по старинке мажущему кистью, было ничего не известно о новых веяниях в современном искусстве. Особенно поражал размах всех этих «мероприятий», получавших широкую огласку благодаря падким до скандалов журналистам.

От тепла, бутербродов и обилия выпитого меня развезло, и я почему-то решил, что просто-таки необходимо познакомиться с некой носатой девицей, оказавшейся поблизости. Но, к сожалению, выяснилось, что она иностранка и ни бельмеса не понимает по-русски. Тогда я попытался общаться языком жестов, приглашая ее выпить на брудершафт (тянулся к ней рюмкой и причмокивал), но она, по-видимому, не поняла моих добрых намерений и спряталась за какого-то качка. Тот с опаской посмотрел на меня, а затем... Вот что было «затем», хоть убей, не помню, но зато вслед за этим я почему-то оказался на лестничной клетке, где вместе с хозяином мастерской прямо из горла пил «Вишёнку». «Генерал» жаловался на тяжкую долю модного столичного художника и мечтал, плюнув на все, рвануть в глубинку писать деревенские пейзажи, вдыхать запах летних трав и навоза и тискать сисястых девах по сеновалам...

Передав столичному «невольнику» письмо, я решил, что на сегодня с меня будет достаточно впечатлений, и, прихватив свои картины, незаметно выбрался на улицу... где тут же заблудился.

Фонари и светофоры плыли перед глазами далекими галактиками, пустоголовые манекены высокомерно улыбались из витрин шикарных магазинов, а я, шлепая по грязным лужам, все никак не мог найти знакомые ориентиры. Немногочисленные прохожие, которых наивно расспрашивал о своих координатах во Вселенной, в ответ лишь только что-то недружелюбно бурчали, и я брел все дальше и дальше, высматривая впереди спасительное «М» — знак московского метрополитена, но каждый раз натыкался взглядом на горящий адским пламенем символ подлого иноземного Макдоналдса. Промочив ноги и вконец выбившись из сил, я было совсем пал духом, но вдруг неожиданно для себя выбрался на Арбат — ярко освещенную улочку, отданную московским правительством в безраздельную власть пешеходов.

Несмотря на поздний час и приударивший к вечеру морозец, здесь было многолюдно: гуляла праздная публика, под фонарями выступали фокусники, пели барды и «ностальгировал» духовой оркестр. Издали доносились разрывы петард и усиленные громкоговорителями слова команд, невнятные вопли. Там, по всей видимости, шла репетиция грядущего праздника. В общем, всем было весело, а я в который уж раз почувствовал себя здесь чужим. Мои наполеоновские планы по «захвату» российской столицы неожиданно показались ничтожными. Бесконечный «бой», который я вел за признание, романтика мансардной жизни и опостылевшая зимняя слякоть были несоразмерной платой за одиночество в десятимиллионном городе. Мне как никогда захотелось вернуться домой — туда, где остались мои друзья, рос виноград и круглый год было жаркое лето...

Добравшись наконец до станции метро, я «провалился» на кольцевую линию, где на перроне нарвался на военный патруль.

— Тэ-эк, тэ-эк, — тянул майор танковых войск, без малейшего уважения вертя в руках мою заграничную «паспортину». — Кяр де мата ши авям невое, домнул Линсу. Вы задержаны!

Я вытаращил глаза.

— Не ожидал? — танкист панибратски перешел на «ты». — Мы давно за тобой наблюдаем.

Не получив вразумительного ответа, он пригрозил:

— Будь моя воля, приказал бы отвести тебя, сукина сына, на запасные пути и шлепнуть без суда и следствия!

— За что? — обомлел я.

— За пребывание на территории нашего государства без временной прописки. — С явным сожалением он вернул мне документ и вновь перешел на официальный тон: — На основании «Свода законов Российской Федерации» вы выдворяетесь за пределы страны. Вам это ясно?

Меня подхватили под локти два дюжих молодца в пятнистой униформе и вместе с картинами потащили к только что подошедшему голубому составу.

— Эй, художник! 

Я оглянулся. Майор жизнерадостно подмигивал мне, поблескивая тремя рядами металлических фикс.

— Трэяскэ Вишёнки индепенденте!

Запихнув меня в переполненный вагон, конвоиры преспокойно остались на перроне. Набирая скорость, поезд тронулся по кругу, а я, измученный всей этой нелепицей, кое-как пристроился на скамейке и тут же выпал из действительности. Сколько меня не было в ней, не знаю, но, когда опамятовал, состав, каким-то чудом вырвавшись из царства Аида, преспокойно катил по Подмосковью, оставляя за собой небольшие городки и большие деревни. С каждой остановкой пассажиров в вагоне становилось все меньше, и вскоре уже меня одного несла в ночи «сбежавшая электричка». А мне было, в сущности, все равно, куда я, где и зачем.

В тусклом свете фонарей мимо проносились пустынные дебаркадеры, склады, свалки, покосившиеся деревянные домишки, фабричные здания из красного кирпича, заснеженные огороды, черные кроны деревьев, товарные составы и бесконечные, бесконечные, бесконечные заборы с образцами творчества граффитистов.

Я то бодрствовал, уткнувшись лбом в холодное стекло и следя за россыпью красно-зеленых огоньков, то дремал под равномерный перестук колес. В полусне мне пригрезилась Олсе, добросовестно поливающая из шланга счастливых примирившихся влюбленных, а затем и Маричка, выпрыгивающая из окна мастерской. Потом я увидел маленькую Дашку, доверчивую и трогательную, и еще раз пережил тот жуткий случай, когда едва не потерял ее на новогоднем утреннике в Доме офицеров. На этом месте я, кажется, заплакал во сне, но состав дернулся, возвращая меня в реальность.

Поезд застыл на переезде. Мимо него по шоссе в сторону Москвы, ревя дизелями, двигалась танковая колонна. Боевые машины, разукрашенные гирляндами разноцветных лампочек и рекламой пепси, по всей видимости, должны были принять участие в предстоящих торжествах.

Неожиданно в слепящем свете их фар возник высокий холм со старым кладбищем на косогоре. Из-за наступившей оттепели влажный грунт пополз, кресты и памятники попадали со своих мест, надгробные плиты сдвинулись, и моему взору открылись черные провалы могил. В следующее мгновение электричка, словно испугавшись этого жуткого зрелища, сорвалась с места и, проскочив мимо «карнавального шествия», устремилась прочь.

Теперь за окнами была абсолютная тьма. Во влажных стеклах отражалась лишь цепочка светильников под потолком вагона. В их слабом свете я, к своему удивлению, разглядел какого-то мужика в синей униформе работника метрополитена.

«Скоро таможня! — прокричал он мне. — Заполните декларацию и приготовьте документы и вещи к досмотру!»

Я пожал плечами: какая, к черту, граница в Московской области? Впервые за несколько месяцев мне не надо было никуда спешить, и, сунув под голову ладонь, я растянулся на узком сиденье. Стук колес и легкое покачивание убаюкивало, и вскоре я сладко уснул.

Когда меня бесцеремонно растолкали, метропоезд стоял где-то в чис­том поле. За окнами маячили неясные фигуры. Все двери были открыты настежь, и по вагону гулял морозный воздух. По едкому запаху мокрой псины, смешанному с чувством долга, я понял: начался таможенный шмон, о котором меня предупреждали.

Лампочки почему-то не горели, и по стенам метались лучи мощных фонарей. Ослепив ярким светом, вошедшие велели предъявить документы, поинтересовались наличием оружия, наркотиков и произведений искусства. Подсвечивая себе, долго разглядывали картины, а потом потребовали разрешение на их вывоз.

— Ах нет?! Тогда с вещами на выход.

Я с тоской посмотрел в окно. Появившаяся в этот момент из-за туч мертвенно-бледная луна очень мне не понравилась.

— Может, договоримся? — предложил я с надеждой.

— Ты что, предлагаешь взятку? — грозно спросили из темноты.

— Что вы! — перепугался я. — Мне бы и в голову не...

— А это вот зря! — перебили меня и стали выкручивать руки.

Я упирался, они наседали. Вырываясь, я кого-то толкнул и выбил фонарь. Падая, он на мгновение осветил служивых — из темноты, сверкая красными зрачками, скалились волчьи морды. Я зажмурился в ожидании скорой и неминуемой расправы, но прошло несколько долгих секунд — и ничего не случилось. Мне показалось, что за это короткое время воздух сгустился и вроде бы даже нагрелся, а потом до моего слуха донеслись звуки ударов, рычание и отборная брань. Я с опаской приоткрыл один глаз. Лежавший на полу фонарь освещал лягающиеся ноги в тяжелых десантных ботинках, а также неуклюжие звериные лапы и метущие пол вислые хвосты, торчащие из-под форменных курток таможенников. От моих обидчиков во все стороны летели клочья серой шерсти.

— Ребята, тащите эту нечисть наружу... — прохрипел в темноте чей-то простуженный голос.

— Вот гад, кусается! — фальцетом завопил другой. — А еще в погонах!

— Ничего, сейчас они у нас попляшут, — со злорадством пообещал первый. — Головы рубить будем, осиновые колы вгонять... Ишь, кормушку себе устроили на государевой службе!

И вся кодла, матерясь и рыча, выкатилась из вагона...

Проводник принес крепко заваренный чай на подносе с эмблемой Московского метрополитена, и я от нечего делать пригласил его посидеть вместе со мной.

Состав теперь шел совсем без остановок, на полной скорости, проскакивая вокзалы и города. За окном золото-багряная осень, постепенно сменившая слякотную зиму с перламутровыми, тяжкими тучами, в свою очередь вернулась в изумрудное лето. Слушая пустую болтовню вагонного дядьки, я иногда закидывал назад голову и подолгу глядел на проносящиеся в вышине перистые облака, и тогда мне начинало казаться, что поезд мчится высоко над землей, где-то по небесному мосту.

— Ну так вот, — мужчина с шумом отхлебнул чай, — этот мой сменщик оказался геройским малым. Когда пассажиры стали качать права, требовать чистое белье и горячей воды, он не растерялся — схватил веник и, отмахиваясь, стал отступать по коридору, затем заперся в сортире и просидел там до самого конца маршрута, никого не впуская. А на все слезные просьбы, хитрые уговоры и жесткие угрозы, смеясь, отвечал, что кому, мол, не нравится, тот может и пешком дойти...

Рассказчик неожиданно встал и, обрывая пломбу, повернул ручку стоп-крана. Под полом обидчиво завизжали колеса, и состав начал резко терять скорость.

— Ну, бывай! — проводник подхватил стоявший рядом голубой чемоданчик с буквой «М» на крышке и пояснил: — Живу я здесь неподалеку!.. А подстаканник можешь оставить себе — это презент от фирмы.

Поезд остановился, и двери с тихим шорохом разошлись в стороны. Подмигнув, мой спутник выпрыгнул из вагона и сразу по грудь утонул в густой, влажной траве. Махнув на прощание, он «скатился» с откоса и споро зашагал в сторону виднеющегося вдалеке леса. Двери за ним тут же закрылись, и состав припустил дальше, выбивая колесами звонкую чечетку.

Допив чай, я завалился на боковую, а когда пробудился, вновь была ночь. За окном виднелась какая-то большая станция. С вокзального фасада в глаза била яркая неоновая надпись. Со сна мне показалось, что там значилось не слыханное мной ранее название «КИШИНЕВ», но потом все же удалось сложить буквы в правильном порядке. Поезд Московского метрополитена преспокойно стоял у перрона дорогих моему сердцу Вишёнок.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0