Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Явление друга

Владимир Михайлович Крюков родился в 1949 году в селе Пудине, на севере Томской области. Окончил историко-филологический факультет Томского университета.
Работал учителем русского языка и литературы в сельской школе и в школе зоны строгого режима. Был техником телеретранслятора в северном селе, сотрудником газеты речников Западной Сибири, городской газеты «Томский вестник», руководителем областного литобъединения «Томь». Автор нескольких сборников стихотворений и двух книг прозы: «Жизнь пунктиром», «Мальчик и другие истории».
Член Союза писателей России. Живет в селе Тимирязевском под Томском.

Все описанное ниже происходило в одном северном районном центре на другой год после Московской олимпиады.

Тот год отделяло четыре десятка лет от времени великого напряжения, которое пережила наша страна. Сорок лет назад началась долгая, изнурительная война с фашистами. На фронте потомки тевтонов, хорошо вооруженные и одушевленные легкими победами в Европе, давили, никак не ожидая такого небывалого сопротивления. А оно сложилось из общего напряжения фронта и тыла. Женщины и подростки не знали ни сна, ни отдыха: все для фронта, а надо было еще и своим старым и малым не дать умереть с голодухи.

В наших сибирских краях существовала северная надбавка. Много ли там доплачивали, не в этом дело. Но доплачивали. Во время войны один район принял решение отказаться от этой надбавки во имя грядущей победы, приближая ее таким самоотверженным поступком.

Но вот прошло почти сорок лет с победного завершения войны, а труженикам района никто не спешил вернуть эту северную надбавку. Между тем в соседних районах (а они были ничуть не севернее) она начислялась, повышая покупательную способность работающего человека и обеспечивая прирост к пенсии.

Народ потихоньку разъезжался. Демография не радовала.

Начальство стало кумекать, как же приостановить отток беженцев. В партийных мозгах родилась идея. И я — казалось бы, маленький человек — должен был тут сыграть не последнюю роль. Идея была такова: привести в медвежий угол телевидение (здесь и этого не было). Сделать его, так сказать, лучом света в темном царстве. В краткие сроки поставили вышку для приема эфирного сигнала, на краю села возвели двухквартирник из бруса — в одной половине ретрансляционная станция, в другой — жилье для техника-смотрителя. Это для меня.

Какого черта нужно мне в этих оставленных Богом местах? Миссионерский долг? Благородная самоотдача во имя просвещения дремучего люда? Нет, меня забросила сюда судьба.

Судьба бездомного молодого человека, обретшего семью, но не обремененного квартирой. А тут мне ее сразу предоставили. Однако все-таки довольно чуждое для филолога дело — обслуживание телевизионного оборудования. Как же мне доверились? Это отдельная история.

Торчал я в городской газете литсотрудником — скучно и уныло, но кто ж обещал другое?

Перелопачиваешь всякую ерунду из постановлений местной власти в нечто удобочитаемое. А еще встречаешься с людьми, расспрашивая, как идут производственные дела. Те, кто с тобой беседует, уже привычно помогают: «Сделаем», «Перевыполним», «Поможем селу». Однажды штукатур-отделочница рассказывала про те же квадраты, сроки. Милая женщина средних лет, а я еще юнец, меня смущала ее привлекательность. И когда я закончил свои расспросы, она сказала:

— А можно, я у вас спрошу?

И я, не зная, про что это будет, ответил:

— Ну конечно.

— А скажите, как вы думаете, почему хорошему, справедливому человеку жить трудно?

И я совсем растерялся: не отшутиться, не отделаться дежурной фразой. Вот, значит, о чем думала она все это время! И тут же рукой легонько махнула:

— Да не надо, не надо говорить ничего. Я знаю, это для всех непростой вопрос...

Я попробовал разнообразить свои материалы «размышлениями на тему», но редактор спокойно и последовательно эти места вычеркивал. То, что позволяли себе «Литературка» или «Комсомолка» в столице, было у нас не принято. Симпатичная отделочница вспоминалась с неизменным чувством вины.

Наконец случилась для меня в этой газете решающая встреча. Появился в дверях редакции парень — суховатый, подтянутый. Подсел к соседнему столу.

— Я, — говорит, — купаюсь среди льдин, могу ремни рвать напряжением воли...

— Мне это как-то неинтересно, — отвечает ему мой коллега, пухлый флегматик, неутомимый курильщик. На кой ему эти противоестественности? Его поле — партийные собрания да профсоюзные конференции.

Позвала его секретарь Лена к редактору. Он встал и медленно покатился — Колобок у него и прозвище было в редакции. И стул его освобожденно захрустел деревянными суставами.

Зимний пловец — тоже в дверь и дальше по коридору. Догнал я его у самого выхода.

— Послушай, — говорю. — Хочу посмотреть на твои фокусы.

Он обиделся.

— Это, — говорит, — не фокусы. Это умение властвовать собой.

— Ну, пусть так, — соглашаюсь. — Где можно увидеть твое умение?

Приехал к нему на электричке за свои кровные копейки. Редактор явил полную солидарность с курильщиком. А меня что-то повлекло, «позвало в дорогу» на языке газеты. Парень, по имени Валера, встретил сердечно, показал свои достижения. Мне понравилось, что он сам себе изумлялся и когда на битом стекле лежал, и когда по горячим углям ходил.

Работал он механиком на большой радиорелейной станции. Через нее шла трансляция из столицы на нашу область.

Стал я бывать у него. Вполне дружескими отношения наши сделались. Как-то на излете зимы приезжаю, гляжу — стоит он на льдине в маленьком озерце. Призывно машет мне:

— Плыви! Ты сможешь!

И, получив такую установку, я разделся, залез в воду и поплыл. Задохнулся, мелькнула мысль о немедленном спасении из студеных объятий. Но дыхание выровнялось, и я доплыл до кромки льда. Постояли рядом, пустились в обратный путь. После этой ледяной купели пришла неистовая бодрость. Затрепетало в душе чувство самоуважения, давно не находившее подпитки в обыденной жизни. Валера устроил мне растирание. Потом дома налил стопку спирта. Профилактически.

Я выпил за маленькую победу над собой.

Вскоре произошел у нас важный разговор. Мы гоняли чай после тренировки с овчаркой. Пришлось бегать от собаки в телогрейке с длинными рукавами. Она сбивала меня с ног, и я терпел ее молодой ухватистый напор. И вот после испытания, где мы с овчаркой равно хорошо себя показали, Валера заговорил про мою неустроенность. Пустых сочувствий от него я не ждал. Подумал: что-то последует. Точно. Сказал он про то, что телевидение шагает дальше на север, вскоре предстоит открытие ретрансляторной станции в райцентре Тегульдет.

— Ты мог бы туда поехать. Получишь квартиру. Много свободного времени для саморазвития.

— Слушай, — говорю, — кто же меня, гуманитария, туда возьмет? И как я там со всякой механикой управляться буду?

Техника, механизмы всегда страшили меня своей непознаваемостью.

— Никаких особых механизмов нет, — отвечал Валера. — Шкафы работают в автоматическом режиме. Что касаемо тебя, то моя рекомендация кое-что значит. Подумай хорошо. Но быстро.

Я подумал. Посоветовался с женой. За полгода мы сменили три угла, и каких-то радужных перспектив в нашем обустройстве не намечалось.

Потому она меня поддержала. Я дал согласие. Прошел собеседование с большим начальником. Валера представил меня непьющим, исполнительным, честным. Я смущенно подтвердил.

Приехал я сюда в дождь, слякоть, грязь. Сырой ветер с трудом двигал тяжелые тучи. Было и без того смурно на душе: смогу ли достойно предстать проводником прогресса? Но увидел, что люди доброжелательны, проверять на профпригодность никто не настроен. А тут пришли хорошие, ясные дни начала осени — те самые, что я очень люблю. В лесу, что в сотне метров от дома, уже нападало листвы и стоит запах легкой прели, не сырости еще, а свежести с привкусом горечи.

Привезли две машины дров. Тяжелые сырые чурбаки — березовые. Высохнуть до зимы уже не успеют. Но вторая машина — сухостойная сосна, это, понятно, будет на растопку. С удовольствием, без напряга расколол я чурбаки, разогреваясь от этой работы и сбрасывая рубаху. Потом сложил дрова в поленницу. Березовая холодная свежесть и смолистый сосновый дух — как будто разливались из открытого сосуда придуманные самой природой ароматы.

И на созерцание окружающей природы времени хватало. Сядешь на крыльцо, смотришь на солнце. Тучи наползают по горизонту, медленные, лиловые. Закрывают солнце, но там, за ними, оно сияет во всю силу, так что края туч резко очерчены оплавленным золотом.

Тут и жена моя подъехала. И стала соучастником этого созерцания. Сядет рядом, прислонится, положит голову на мое плечо. И волосы ее солнцем пахнут, и прикосновение бедра волнует.

Солнце уходит за острия елей, и елки сразу делаются черными и плоскими.

И мы уходим в наш дом. Это и взаправду наш дом. Никакого хозяина за стенкой или за кухонным столом. Разговариваем, перекликаемся из кухни в комнату, ставим пластинки на хороший по тем временам проигрыватель «Akkords», слушаем с желаемой громкостью, завариваем и пьем чай. А чай продавщица в магазине отдела рабочего снабжения леспромхоза оставляет нам индийский. Совсем не каждому он перепадает. Получается, что мы — далеко не последние люди.

За окном ветер, луна. Лампа над кухонным столом в стекле отражается.

Утром деревья мягко проступают в утреннем тумане. Солнце трепещет на свежем брусе. Во дворе шуршит высохшая большая трава. Никто ее не трогал, не косил. Днем летали редкие бабочки, которые не собрались уснуть или хотели бы продлить свою летнюю жизнь.

Но со всей неизбежностью осень сменилась зимой. Сначала боролись снег с неостывшей землей, образуя месиво на дороге. Потом мороз победил, снег укладывался на дорогу, огороды, темные крыши. И радовал своим чистым светом. Ну и серые дни стояли — куда же без них. Совсем серые, когда несет снег с утра до вечера. И вечер поразительно быстро наступает. Все скрашивали музыка с проигрывателя и чтение, треск поленьев и огонь в печке. Но зато потом чудные морозные дни.

Оборудование действительно работает само. Я изучал книжку с простыми поломками и простыми методами их устранения. Мне понравился один — метод постукивания. То есть справа, слева, сверху шкафа, если барахлит соединение. На другие методы ума не хватило. При серьезной поломке мне велено звонить в город — приедет аварийная служба. Пока надобности не возникало. Беда подкралась с другой стороны.

Со стороны местного отопления, несовершенство которого открылось в экстремальной ситуации. Тогда в сельских домах внедрялось такое новшество, как местное отопление. Протягивались от печки трубы, ставились самодельные батареи, а на чердак выносилась бочка с водой, оттуда шла главная труба — так создавалось естественное давление.

Так вот, эту главную трубу уже перехватывало. Правда, без серьезных последствий. Как сигнал, как предупреждение. Но зима набирала силу. И вот в один прекрасный морозный день, затопив печь, я не услышал привычного шума в трубах и батареях. Надо принимать меры. Я забил тревогу — стал звонить в контору под названием жилкомхоз. Там на мои сигналы тоже забили. Тогда набираю другой номер.

— Это, — спрашиваю, — приемная райкома партии? Соедините-ка с кем-то из секретарей. С первым или вторым? Пожалуй, все равно.

Ну кто бы из друзей-приятелей поверил, что я на короткой ноге с этими монстрами? Никто. И первым не поверил бы я сам, выщелкнутый из университета за то, что не настучал на товарища, который в своем рукописном журнале разместил красочную рекламу работы антисоветских радиостанций. Нас и погнали «за поведение, порочащее достоинство советского студента». Но со второго захода я университет окончил.

Право звонить в районный комитет партии дает мне важность моего объекта для поселка. Так называемый Первый, когда знакомился со мной здесь, на рабочем месте, так и сказал: «Если проблемы — звоните немедленно».

И вправду, реализованная партийная идея работала. Появилась альтернатива: либо срубать бутылку-другую и спать вмертвую, либо уйти в мир зрелищ и спорта. Отошедшие от активного спиртопотребления косились на коренных жителей края, которые в разных вольных позах зачастую валялись у порога магазина. Их блаженное состояние уже не вызывало зависти. Напротив, новообращенцы брезгливо роняли через губу: «У-у, ясашные! Только пить и знают!» Так подпитывалась телевизором национальная гордость великоросса. Но смотрел я на наших, родных: некоторые были ничем не лучше. Одного помню: с колючими, неприятными глазами, а в непромытых углах глаз сгустки грязно-белого. И на губах тоже.

На крыльце голоса и мягкие стуки: обивают от снега пимы. И вот на пороге вырастают двое. Потрясающе! Прошло каких-нибудь пятьдесят минут. Причину их угрюмости вижу — похмелье. Но мрачны они еще и потому, что понимают: с этого (то есть с меня) черта с два стряхнешь. И на пушку не взять. И делать надо. Тем не менее они, уныло выворачивая карманы, можно сказать, взывают. Без слов. Я добавил до красненькой. Один из них — помоложе — побежал в нужном направлении, а другой с кряхтением полез на чердак.

— Хреново, — диагностировал он, спустившись. — Голимый лед.

Для меня это не было новостью, иначе я не звонил бы в столь высокую инстанцию. Я пожал плечами, предоставляя ему право действовать. Он предался раздумью. Потом протянул мне руку:

— Гена. Ладно, подождем Николая, будем думать дальше.

Николай возвратился вскоре. Видно, не выбирал проторенных дорог, шел целеустремленно, думал о деле. Несуетливо выставил на стол одну бутылку бормотухи, затем другую. Каким образом удалось продублировать — это вечная российская загадка. После первой Геннадий, утерев рот, взял трубку телефона.

— Паяльная лампа, сварочник, трубы, — уверенно диктовал он. Вполне понимал значимость объекта. Понимал и свою персональную ответственность. — Да что вы, Виктор Моисеевич, — с укором говорил он, — какое вино, какая водка? Работы, конечно, до хрена. Но сделаем все как надо.

С прибытием сварщика я покинул служебное помещение. Перешел в жилую половину. Затрезвонил телефон. Из райкомовской приемной спрашивали, как дела. Я ответил, позволив себе безыскусный каламбур, что лед тронулся.

Однако надо бы пойти посмотреть на работу спасателей. Застаю их в теплом, дружественном общении. Звенит посуда. Ко мне проявлено расположение.

— Проходи, начальник. Красненькой или самоделки?

Телефонный звонок. Женский голос интересовался Геннадием. Я передал ему трубку.

— Маша, — сказал ответственный Геннадий, — ты хочешь, чтобы в поселке погасли голубые экраны? Нет? Тогда жди. Ну, не знаю, может, и до ночи. Может, и в ночь. Да что ты, что ты... Какое вино, какая водка? Ты даешь! Не знаю, не знаю.

Он закончил беседу, повернулся к притихшим товарищам:

— Продолжим наши игры, господа.

Товарищи его трудов с готовностью подвинули стаканы. С одной стороны, мне нравилось, что он в себе уверен, но с другой — результата ремонта не просматривалось. Мне показалось, что он и не начинался. Геннадий прочел, видно, укоризну в моем взгляде. Снисходительно, но с определенным уважением успокоил:

— Не надо волноваться, начальник. Все будет как в аптеке.

— Ну это ты скорее начальник, — говорю, — с тебя и спросят.

И снова ушел.

Да, сегодня в моем доме многолюдно. А так, обычно, я — почти никуда, и ко мне — соответственно. Нам с женой почти достаточно друг друга. Но иногда вспоминается город. Вот недавно вспомнил улицу, на которую мы вышли после сильного ветра. Долго за окном мотало туда-сюда тополя. И повсюду набросаны зеленые ветки, и листва умирает на глазах. Вспоминал сборища, где и разговоры шли праздные и необязательные, и компания была разношерстная, но — своя. А здесь... Я не знал, чем живет поселок. Наверное, молодежь вечером ходила на свои дискотеки, а с утра люди шли на работу. Я видел их только в магазинах. Там они были и веселы, и мрачны.

В книжном магазине случилась встреча, как будто преддверие знакомства. Большого роста пожилой мужчина внимательно смотрел, как я беру с полки книги, листаю, откладываю, чтобы купить.

— А вот я читаю только мемуары, — сказал он, — потому что там все — правда, а остальное — это ведь выдумка. — И выжидательно поглядел на меня.

— Ну уж так прямо и выдумка, — осторожно заметил я.

— Да уж так прямо, — уверенно подтвердил он с высоты своего роста и возраста.

Я пожал плечами. И знакомство наше увяло на корню.

Так что с живым общением — напряженка.

Образ жизни, как говорили в пушкинском веке, уединенный.

Пора, кажется, и печь в своей половине затопить. Вышел я к поленнице, во двор. Вижу за окном аппаратной движение фигур, более-менее осмысленное. При мне сварщик протащил к машине свой инструментарий, погрузил в будку и уехал. Пока я нес беремя поленьев к дому, спустился с крылечка Николай, махнул приветливо рукой и стал уверенно подниматься по лестнице на чердак. Ладно, думаю, мое дело — ждать. Где-то через полчасика тот же Николай скромно постучал в дверь:

— Принимайте работу.

— Серьезно?

— Шутить после будем.

Невероятно, но факт. Весело (именно так, не иначе) гудела печь. По трубам шуршало тепло, и помещение полнилось уютом. Николай со сдержанной гордостью топтался рядом. Он как будто хотел еще что-то сказать. И сказал, кивнув в сторону второй — маленькой комнаты:

— Там... это... приятель мой прикорнул. Вы не волнуйтесь, он человек тихий. Ничего худого не натворит.

Комната эта предназначалась для возможных гостей из города (для проверки или профилактической работы). Там и две кровати стояли с заправленными постелями.

Тихий человек скромно приткнулся на неразобранной кровати. На ноги ему заботливая рука друга положила телогрейку. Я пожал плечами: пусть отдыхает.

Сумерки сгустились в ночь. Пошел я взглянуть, как там усталый труженик. Неожиданно застаю его неспящим. Сидит на кровати. Поднял на меня глаза. Ну, не совсем ясные, однако уже не пьяные. И говорит неузнаваемо тихо и мягко:

— Может, чаю заварим, а, хозяин?

Принес я заварку, хлеб, сахар.

— Слушай, посиди со мной, пошвыркаем вместе, — предлагает он.

Совсем не похож на недавнего бодрого организатора. Глаза, сырые от грусти, тусклый голос.

Разлил я чай. Он с удовольствием сделал неторопливый глоток, именно пошвыркивая о край чашки, чтоб не обжечься.

— Я все-таки домой-то не пойду, а?

— Кто тебя гонит, — говорю ему, — да и кому ты нужен среди ночи?

— Ну, кому... Жена, может, переживает. — И продолжил увереннее: — Она меня жалеет.

— А чего тебя жалеть? — говорю. — Здоровый, не выболел.

— Выболел, переболел, — бормочет почти про себя. Встряхивает головой. — Давай хоть познакомимся по-настоящему.

Протягивает мне руку. Я делаю встречный жест. Крепкие, жесткие пальцы.

— Геннадий, — говорит он, — Смертин.

— Однако же и фамилия у тебя, не позавидуешь.

А он на это никак, будто отсутствует.

— Гена, чай-то стынет, — возвращаю его к столу.

— Да-да, — поднимает он чашку. Отхлебывает. — Хорошо. Спасибо. Позволь, я нанесу звонок жене.

— Нанеси, — говорю. Собираюсь его оставить.

— Погоди ты ради бога, — кладет он руку себе на сердце. — Приостанься.

Слушаю ласковые слова по телефону. Видимо, принимая упреки, несколько раз Гена повторяет душевное «прости».

— Это моя вторая жена, — говорит он. — Тоже хорошая женщина.

— Значит, и первая неплохая была? — поддерживаю нашу беседу.

— Была, была, была, — медленно повторяет он, глядя в стену, будто меня и нет. Однако же это ко мне он обращается: — Ты давно женат?

— Нет, — отвечаю, несколько удивленный таким поворотом мысли. — Недавно.

— Угу, — произносит он. Смотрит оживающими глазами. — А как вас сюда занесло? Вы же городские, похоже.

И я рассказываю ему историю нашего переезда, рассказываю подробно, ничего не утаивая. Чувствую, что, может быть, так я сохраню это потепление, оживление в его глазах. Да, я уроженец нашего славного университетского города. Семья наша — папа, мама, старший брат и я — жила в трехкомнатной хрущевке, где две комнаты настоящие, а третья — пародийная, что-то вроде кладовой. Но мы с братом там размещались. Брат после армии двинулся по стране — от стройки к стройке. Я поступил в университет, на пятом курсе, в сухом, солнечном сентябре, без памяти влюбился. Были до этого какие-то увлечения, но тут — совсем другое. Я встретил эту девчонку в университетской роще. Она уже три года была студенткой, но как-то нас только в эту осень вынесло друг на друга.

Вскоре я привел ее познакомить с родителями. Отец — человек не очень общительный — посидел с нами да ушел. А мать разговор поддерживала долго, обо всем помаленьку расспрашивала. Она почувствовала, что все у нас всерьез, и забеспокоилась обо мне. Избранница моя ей не понравилась: показалась слишком свободной в суждениях, независимой, что ли. Показалось маме, что она меня подчинит себе, что окажусь я, как это говорят, под каблуком. Все это она мне вечером и высказала. А человек она упрямый, строгий, даром, что ли, отделом кадров на швейной фабрике заведует. Предложила подумать, не решать сгоряча. Но тут коса нашла на камень — я уже все решил, вернее, мы уже все решили. В общем, скоро понятно стало, что в родном доме рады нам не будут.

Вот уж никогда я не ожидал такого продолжения своей жизни. Ну и пошли мы по квартирам. И все не везло, чтобы снять жилье на долгий срок. Однажды определились вроде основательно, но тут сын хозяина досрочно, по амнистии, вернулся. Я, помню, даже обиделся на правительство за эту гуманную акцию. А тут вот полдома в свое пользование!

— Ну да, я понял, — говорит он, улыбаясь. — Надоедает, наверное, по чужим углам.

Мне много легче смотреть на него, чем полчаса назад.

— А можно, я тебе о своем расскажу? Послушаешь? Не бойся, я с рождения начинать не буду. Послушаешь?

— Конечно, послушаю.

— Я в другом месте жил, не здесь — на Оби. Село наше на таком крутом яре стояло, что далеко вокруг все видно. Рядом — кедровник богатый, а в разнолесье — грибы, ягоды. Никуда я уезжать оттуда и не собирался. Окончил восьмилетку, потом курсы механизаторов в райцентре и вернулся. Живу, работаю. Вечерами читаю. И в клуб по выходным, на танцы. Девки меня любили. Ну и я взаимно. Потом в армию забрили. Там приключений всяких... Может, в другой раз как-нибудь... Возвращаюсь по весне домой. С дружками крепко отмечаем это дело.

Наутро с тяжелой головой подошел к окну. И вижу: мимо по улице идет девушка незнакомая. Думаю, из наших какая подросла. Да вроде нет. Батя мне говорит: «Агрономша новая, месяца два, как прислали. У Власихи живет. Сашей зовут».

Через несколько дней пошел я определяться на работу. А потом гоню на своем бензовозе в район, смотрю то направо, то налево по сторонам дороги и вдруг вижу ее.

Молодой жеребчик идет легким шагом, и она в седле как влитая, знаешь, как амазонка, что ли. И так сердце заиграло какой-то нежностью к ней! Видел я и до того в своей деревне баб и девок на лошадях верхом, но тут что-то другое. Глаз оторвать не могу. Притормозил, сигналю: бибип! Она посмотрела на меня с поля и улыбнулась. И так хорошо мне стало на весь день! И вспоминались ее глаза, слегка раскосые, и улыбка на загорелом лице.

Вечером я батю как бы невзначай спрашиваю: «Ну и как тебе агрономша?» Он у меня бригадиром был — значит, общался. Батя отвечает: «Что мне с ней, детей крестить? А так дело знает и держится серьезно, не гляди, что с виду девчонка». Я ему: «А видал, как она на лошадке сидит?» Он так усмехнулся: «Ну-ну». Мне сразу в голову: «Он все понял». А что понял — я бы и сам не сказал.

По воскресеньям танцы в клубе. Я в пятницу пораньше из дому вышел, иду к правлению за разнарядкой, а сам волнуюсь незнамо отчего. На самом-то деле знаю, и даже точно знаю. И вот издалека вижу свою девушку. Я так и подумал: «Свою». И весело стало. Стоит в повязанном платочке, стройная, в клетчатой ковбойке, в облегающих брюках, заправленных в сапоги. И смотрит на меня так пристально, что вроде что-то спросить хочет. И веселье мое как-то пригасло. Я даже глаза отвел, но вдохнул пару раз поглубже, собрался с духом. «Здравствуй, — говорю, — Саша. Приходи послезавтра на танцы. Придешь?» И жду ответа, как мальчик.

Ладно, не буду рассказывать, как у нас все сладилось.

Никогда не забуду, как первый раз ее обнимал. Такая худенькая и гибкая, как ветка. И такое чувство, как прижалась: будто она защиты у меня ищет. Доверилась вся, безоглядно. И я сразу знал, что не смогу ее обмануть.

В конце лета лежим на песке. Река наша Обь мимо катит, серебрится. Я прямо кожей помню и губы ее, и руки. Волосы русые, теплые от солнца, глажу и говорю ей: «Мы поженимся с тобой, Саша». Она мне в глаза смотрит, улыбается — знаешь, улыбка у нее такая была хорошая — и отвечает тихо: «Ты подумай еще, подумай». Я говорю ей, что, не подумавши, ничего серьезного не делаю. «Ты сама-то, — говорю, — скажи мне, согласна?» И она мне просто и спокойно: «Согласна». И стали мы с нею жить душа в душу. Вот ты про мать свою рассказывал. Видно, и так бывает. Но Саша с мамой моей как-то сразу родными стали.

Он замолчал. Пустая чашка не дает ему покоя. Вертит ее в руке, подвигает по столу туда-сюда. Не знаю, чем ему помочь.

— Погибла она у меня на глазах. Поехали мы на моторке собирать кислицу на островах. Хорошо собрали. На обратном пути шли ходко, на скорости, домой торопились. За мотором сидел мой братан двоюродный. Тут рядом его жена и моя Саша. Сидим, шутим-смеемся. Тут как долбануло! Я ничего и не понял сразу, а лодка уже зачерпнула бортом и запрокидывается. На топляк налетели — большое бревно попалось, вода рябая, солнце мельтешит, братан его и не заметил. Я во все глаза: где она? А ее уж и нет. Сразу потонула. Хоть бы раз показалась. Мы-то все выплыли. Сколько лет все снится: оглядываюсь в воде — может, хоть рукой махнет...

Вот ты говоришь, фамилия. Я и сам об этом думал. Но ведь не было же ничего такого никогда. Правда, посмеивались раньше над этим, было. В больничке в армии ребята просили за сигаретами сходить, тоже говорили, когда возвращался: «Ну, тебя только за смертью посылать». Ну так это шутка, правда?

— Конечно, — киваю утвердительно головой. Что сказать, не придумаю. — Давай еще по чашке, а?

— Мысль хорошая, — соглашается Гена. — Ты прости меня, ладно? Не знаю, когда же она меня отпустит. Шесть лет прошло, шесть лет.

— А дети?

— Не было у нас детей. Подумывали об этом, вернее, решили уже, что пора, год прожили. Да вот как — не успели. Может, сидела бы с маленьким и не поехала бы со мной... Все, все, хватит! — замахал он рукой. — Вот с Машей девочка растет, третий год уже. Я тебя познакомлю и с Машей, и с дочкой. Я Марию в поезде встретил, ездил товарища армейского навестить. Невмоготу мне было в родном селе, особенно когда в отпуск уходил. И все подумывал куда-то перебраться. Время идет, а маета не оставляет. Куда ни посмотрю — все о ней напоминает. Мать уже на меня с опаской поглядывать стала: не подвинулся ли я.

Ну вот, поехал к товарищу. И Маша соседкой по вагону оказалась. Мы с ней рядом двое суток ехали, разговаривали. Ты веришь, что хорошего человека почти сразу видно? И я верю. У нее муж водила был, погиб в аварии. Нас как-то друг к другу подтолкнуло. Хорошая она баба, заботливая. Добрая, главное... Жалеет она меня, понимает. И я чувствую: все больше к ней прикипаю. А то, что было, ведь пройдет?

— Не знаю, — сказал я.

— Вот и я не знаю.

Он опустил голову, но вскинулся через минуту:

— Тебя-то как в эти места занесло?

Рассказал и я свою историю. Ночь, зимняя, непроглядная, давно перевалила на вторую половину. Разошлись мы, пожелали друг другу хорошего сна.

Поутру, войдя в аппаратную, гостя я уже не застал. Подошло время, включил передатчик. Засветилась на контрольном экране картинка. Принимай, село, телевизионный сигнал: конкурс песни в далеком Сопоте, программа «Время», политические обозреватели за круглым столом, художественный фильм наконец. Подошел к столу сделать запись в своем вахтенном журнале. Взял лежащий меж раскрытыми листами карандаш и вижу: разборчиво, почти печатными буквами: «Спасибо, Володя. Звони вечером 34-50. Увидимся, поговорим». И дальше в скобках: «Если я тебя не заболтал, конечно».

Так у меня появился друг.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0