Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Николай Беляев. Характеристика римского католичества с точки зрения папского догмата

Николай Яковлевич Беляев (1843–1894), русский богослов, профессор, доктор богословия, действительный статский советник, родился в семье псаломщика Калужской епархии. В 1864 году окончил Калужскую духовную семинарию, а в 1868-м завершил обучение в Казанской духовной академии, с которой и была связана его дальнейшая научная деятельность. Был поначалу преподавателем нравственного богословия, гомилетики и пастырского богословия. С 1870 года — на кафедре сравнительного богословия (с 1884 года она называлась кафедрой по истории и разбору западных вероисповеданий). С 1885 года был инспектором Казанской духовной академии. Будучи специалистом в сравнительном богословии, профессор Н.Я. Беляев был одним из крупнейших знатоков истории западных вероисповеданий, в особенности римского католицизма.

Русский богослов

Николай Яковлевич Беляев (1843–1894), русский богослов, профессор, доктор богословия, действительный статский советник, родился в семье псаломщика Калужской епархии. В 1864 году окончил Калужскую духовную семинарию, а в 1868­м завершил обучение в Казанской духовной академии, с которой и была связана его дальнейшая научная деятельность. Был поначалу преподавателем нравственного богословия, гомилетики и пастырского богословия. С 1870 года — на кафедре сравнительного богословия (с 1884 года она называлась кафедрой по истории и разбору западных вероисповеданий). С 1885 года был инспектором Казанской духовной академии. Будучи специалистом в сравнительном богословии, профессор Н.Я. Беляев был одним из крупнейших знатоков истории западных вероисповеданий, в особенности римского католицизма.

Главные труды Н.Я. Беляева: «Пелагианский принцип в римском католичестве» (Казань, 1871); «Римско­католическое учение об удовлетворении Богу со стороны человека» (Казань, 1876, докторская диссертация); «Характеристика римского католичества с точки зрения папского догмата» (Казань, 1878); «Догмат папской непогрешимости: Папский догмат в процессе образования и развития до XIV века» (Казань, 1881); «Теория папской непогрешимости в сопоставлении с фактами истории» (Казань, 1882); «О католицизме: Критические заметки по поводу загранично­русской апологии папства “О церкви. Berlin, 1888”» (Казань, 1889); «Памяти Высокопреосвященного Никанора, архиепископа Херсонского и Одесского» (Казань, 1891); «Происхождение старокатоличества» (М., 1892); «Основной принцип римского католицизма» (Казань, 1895).

В рубрике «Православная мысль» мы предлагаем нашему читателю работу Н.Я. Беляева «Характеристика римского католичества с точки зрения папского догмата».



Характеристика римского католичества с точки зрения папского догмата

Речь, произнесенная доцентом казанской духовной академии Н.Беляевым на диспуте 7 мая 1878 года, перед защитой представленного в совет казанской духовной академии на соискание степени доктора богословия сочинения: «Римско­католическое учение об удовлетворении Богу со стороны человека»[1].

Казань, Типография Императорского университета, 1878
Печать дозволяется. Цензор — экстраординарный профессор казанской
духовной академии Н.Ивановский
Отдельный оттиск из июльской книжки «Православного собеседника» 1878 года


Мм. Гг.!

В конце XIII века, в эпоху, когда высота положения и могущества вскружила голову папам до такой степени, что нежданно­негаданно они попали в плен к французскому королю, Бонифаций VIII сделал открытие, которое и для средних веков казалось в высшей степени удивительным как по своей практической важности для западной Европы, так и по смелости, с какой об нем возвещено миру. Открытие состояло в том, что самый главный, можно сказать, первый и единственный долг всякого христианина заключается в безусловной покорности папам. Для XIX века изобретение Бонифация еще удивительнее. И, однако, в наше время оно принято римско­католической церковью как бесспорная аксиома. В 1870 году папская система со всей совокупностью притязаний римских первосвященников возведена ватиканским собором на степень богооткровенного догмата. А покойный Пий IX объявил этот догмат основой и фундаментом всей христианской веры, так что кто не повинуется папе, тот никаким образом и спастись не может, ибо не признавать авторитета пап — значит подкапываться под самые основы христианской веры и церкви.

Объявленная фундаментом веры, доктрина о папском приматстве становится основным принципом римско­католической догматики, равно как церковного устройства и культа. Отныне должны прекратиться все споры о том, где следует искать центр тяжести вероисповедной системы римского католичества. Пий IX, правда, не обладал солидным богословским образованием. Но после ватиканского декрета он все­таки должен считаться авторитетным истолкователем вероисповедной системы той церкви, непогрешимым главой которой его признавал запад. Если же учение о папском приматстве, по его мнению, есть основной фундамент всей христианской веры, то догматика, культ и учреждения римской церкви должны быть рассматриваемы с точки зрения этой доктрины. В папской системе следует искать ключ к уяснению внутреннего смысла как догматического вероучения, так и особенностей во внутренней и внешней организации, в канонических установлениях и религиозном культе, которыми великая западная церковь отличается от церкви восточной и других христианских обществ. Все эти особенности будут правильно поняты и оценены только тогда, когда уяснена будет их связь с идеей папского приматства, когда они будут поставлены в соотношение с внутренним смыслом догмата о папстве.

Папа есть господин и повелитель всей церкви и даже всей нашей грешной планеты, церковь же есть рабыня (serva) папы — вот какой внутренний смысл указывал в догмате о папском приматстве еще ученый противник Лютера, кардинал Каэтан. Богословы римской церкви не раз повторяли эту формулу и впоследствии. Сущность Каэтановых воззрений разделяет и подтверждает и ватиканский собор, который одному папе приписывает plenitudo potestatis, то есть полноту власти. Полнота же власти сообщает папству авторитет не только верховный, но в то же время совершенно абсолютный и безапелляционный. И действительно, папство не терпит над собою никакого контроля, не допускает никакого протеста, ибо считается исключительным носителем и органом живущего в церкви Духа Божия и обладает монопольной прерогативою непогрешимости. На этом основании в средние века считалось за аксиому, что трибунал Бога и папы одно и то же. Сами папы тогдашнего времени утверждали, что они носят в своем сердце все права. Богословы же и канонисты варьировали эту мысль таким образом, что воля пап служит законом для церкви и источником всякого права. «У Бога и у папы, говорит Иоганн Капистран, воля заступает место резонов, а потому силу закона имеет для папы то, что ему нравится». Папство не забыло этих представлений и до сих пор. Еще недавно кардинал Гуссе утверждал, что в церкви не существует другого канонического права, кроме воли папы. Тем же характером безусловности отличается папская власть и по обширности своих функций, ибо в руках папы безраздельно сосредоточивается верховная власть, и административная, и судебная, и законодательная. Наконец, и пространство влияний папской власти не допускает также никаких ограничений. Правда, по указаниям ватиканского декрета папский авторитет проявляется главным образом в области веры и нравственной жизни. Но это указание заключает в себе смысл самый широкий и растяжимый. Власть папы всегда стремится держать в плену умы и властвовать над чувством, управлять духом и вместе с тем господствовать над телом. Папство со своим авторитетом вторгалось и вторгается всюду, оно стремится регулировать все стороны общественной и частной жизни, предписывает свои законы как могущественнейшим монархам, так и самым последним из их подданных, имеет претензию устанавливать руководящие принципы для науки и искусства, проникает с своим контролем и влиянием в область политики и международных отношений, обо всем судит и рядит, навязывает свои принципы даже промышленности и торговле, и все это под тем предлогом и на том основании, что весь строй жизни тесно соприкасается с предметами веры и благочестия, ибо весь мир во зле лежит, что, следовательно, и компетенция папской власти должна обладать всеобъемлющим характером.

Легко видеть, что в своей сущности эта система абсолютного всевластия есть не что иное, как система духовной тирании и деспотизма. В самом деле, системе этой присущи важнейшие элементы и признаки, которые входят в означенные понятия. Этот характер безусловности и тирании должен быть приписан папству уже потому, что оно не признает над собой никакого закона, напротив, объявляет себя поставленным выше всякого права и навязывает всему миру как общеобязательную норму жизни во всех ее сложных и многосторонних проявлениях свою волю. При этом весь мир, вся церковь, все христиане, каждый порознь и все в совокупности, по отношению к папе мыслятся лишенными каких бы то ни было прав, кроме права и обязанности безусловного повиновения. Тиранический характер должен быть усвоен папству и потому, что авторитет его покоится на полномочиях мнимых, которых не подтверждают ни священное писание, ни предание церкви. Та власть, которою обладают папы, есть незаконный захват — нарушение законов, положенных в основу организации церковного тела Христом и апостолами.

Основной закон церковного устройства прекрасно выразил апостол Павел, сравнив церковь с телесным организмом, где каждый член имеет свойственное ему значение, весьма важное в общей экономии жизни индивидуума, а также и известную долю самостоятельности. Иначе должно быть понято устройство церкви с точки зрения папского приматства. Богословы Рима действительно придумали для выражения основного закона церковного устройства свое сравнение. Церковь изображается ими в виде пирамидального здания. Нижние, широкие слои пирамиды представляют мирян. Над ними возвышается иерархия. Венец здания пирамиды изображает папу. Учение о приматстве бросает яркий свет на это сравнение, которое, по­видимому, не лишено некоторой возвышенности. С римско­католической точки зрения церковное устройство таково, что о каком­либо значении и самостоятельности отдельных членов и даже целых классов здесь не может быть и речи. Напротив, тут все держится гнетом высших слоев над низшими. Над иерархией тяготеет давление папы. Следовательно, авторитет иерархии не есть авторитет независимый, а подчиненный. Над мирянами же тяготеет иерархия. Находясь в самом низу, подверженные давлению сих высших слоев, миряне представляют собою не более как мертвую, бездушную массу, осужденную на порабощение.

Как догматическое учение римской церкви, так и сама практика и учреждения католического запада представляют положение и взаимное отношение между папой и иерархией с одной стороны и между последней и мирянами с другой действительно такими, как это рисуется в приведенном сравнении. Из слова Божия мы знаем, что сам Дух Святой поставляет епископов пасти церковь Христову и быть строителями таин Божиих. Догмат же о приматстве заключает в себе мысль, что полномочия одного только папы исходят непосредственно от Духа благодати. Поэтому один только папа по праву носит титул vicarious Christi и называется episcopus universalis, то есть епископ всемирный, иначе сказать — епископ, единственный во всем мире, или, другими еще словами, один только папа есть епископ в смысле собственном. Все же остальные епископы суть викарии не Христа, а папы. Они и власть свою получают не непосредственно от Духа Святого, а от папы, и полномочия свои проявлять могут в зависимости от папы же и в такой только мере, в какой будет предоставлено им это от апостольского престола в Риме. На этом основании епископы при своем посвящении должны давать присягу в верности папе. А в средние века некоторые подписывались даже: «Божиею и папского престола милостию епископ». Но своего кульминационного пункта папский абсолютизм достигает в притязании епископов Рима поставить свой авторитет выше авторитета вселенских соборов. Вселенские соборы — это сама вселенская церковь. Авторитет их покоится на том, что, представляя собою всю церковь, вселенские соборы являются носителями того Духа Божия, который, пребывая в церкви, научает ее на всякую истину. В силу этого незыблемость авторитета вселенских соборов упрочена была во всем христианском мире до такой степени, что даже в XVI веке, когда поднято было знамя реформы и все авторитеты объявлены низвергнутыми, протестанты довольно долгое время апеллировали ко вселенскому собору и от него, как единственной компетентной инстанции, ожидали умиротворения религиозных смут. Папство же в своем стремлении поработить церковь оспаривает и стремится уронить авторитет вселенских соборов, объявляя их органами папской власти. Авторитет соборов будто бы не есть самостоятельный и независимый; напротив, соборы находятся в полной зависимости от папы, который и созывает соборы, и председательствует на них, и утверждает соборные декреты. Ubi papa, ibi Spiritus sanctus — вот папский принцип, которым Рим оправдывает свое притязание господствовать даже над вселенскими соборами.

Отсюда, из этого принципа, объясняется приниженно­раболепное преклонение католического запада пред папою, которое немцы называют культом папы и папоманией. Это раболепство дает протестантам повод упрекать католиков в идолопоклонстве и называть папу фетишем, идолом. И действительно, поклонники и апологеты Рима говорят о папе таким языком, отводят ему такое исключительное положение в церкви, окружают его таким подобострастием, или, как выражаются католические писатели, адорацией, что невольно заставляют мысль стороннего и свободного от ультрамонтанских предрассудков наблюдателя переноситься к далеким временам седой древности, когда мир молился истуканам, когда обыкновенным смертным воздвигались храмы и воздавались божеские почести. Чтобы не удаляться в глубь средних веков, вот факты из недавнего прошлого, почти современного, о котором можно сказать: «свежо предание, а верится с трудом». Газеты то и дело приносят известия о паломниках, являющихся к папе на поклонение. Конечно, трудно проникнуть взором в чужую душу и угадать чувства, волнующие каждого из паломников. Но несомненно, что некоторые являются к папе просто из любопытства. Таковы англичане­протестанты, которых никак нельзя заподозрить в религиозной преданности к папе и которые, однако, нередко толпятся в залах Ватикана и иногда даже подносят папе щедрые подарки. Ничто не мешает предположить, что некоторых и из католиков приводит в Ватикан чувство, мало чем возвышающееся над простым любопытством. Иных, может быть, следует причислить к разряду ханжей. Большинство же паломников, бесспорно, видят папу окруженным ореолом особенного, неземного величия. Папе приносят богатые подарки, внимательно вслушиваются в его слова, жадно ловят его взор. Прислужники папы наживают громадные состояния, продавая паломникам разные безделушки из кабинетных и гардеробных принадлежностей, бывших в личном употреблении папы. Пилигримы же платят большие деньги, чтобы купленные безделушки хранить как реликвии. Можно смотреть на эти факты с разных точек зрения, но ключом к правильной оценке их должны служить те преувеличенные представления о высоте и значении папского достоинства, которыми хочет питать религиозное чувство народа современная ультрамонтанская литература, которые не раз заявляемы были от лица епископов, которые развивал даже покойный Пий IX. Папа есть Христос земного мира; это тень Бога на земле, это даже живое воплощение Божества, ибо надобно признавать три воплощения Божества — во Христе, в евхаристии и в папе. Такими и подобными рассуждениями украшаются страницы «Civilta Catholica», органа римской курии, и газеты «L’univers», издаваемой оракулом французского ультрамонтанства Вельо. На римском соборе 1854 года епископы делали к папе такие и подобные обращения: «Когда ты говоришь, мы слышим голос самого Петра, когда ты определяешь, мы внимаем глаголам самого Христа, запечатлевая твои слова в сердце, мы повинуемся самому Богу». В одном адресе, который подписан был 500 епископами, к Пию IX делалось даже такое обращение: «Ты — скала и основание самой церкви, против которого совершенно бессильны врата адовы». В 1866 году сам Пий IX, отвечая одной депутации, представившей ему адрес от имени заграничных католиков, позволил себе применить к своему лицу слова Христовы: Аз есмь путь, истина и живот (см.: Friedrich, Geschichte des vaticanischen Conzils. I. 493–506). В виду таких фактов насмешники спрашивают: «Где нет Бога?» — и отвечают: «В Риме, потому что там утвердил свое пребывание наместник Христов». Насмешка злая и кощунственная; но в сущности своей она выражает то же самое, что другими только словами хотят сказать и паписты.

Зависимость иерархии от папы простирается на все ее функции. Как посредники между верующими и Духом благодати, епископы и пресвитеры имеют полномочие совершать божественные службы и быть строителями таинств церковных. Папская система ставит это полномочие в зависимость пастырей церкви от апостольского престола в Риме. Между богословами и канонистами Рима до сих пор еще в ходу мнение о недействительности таинств, совершенных такими епископами и пресвитерами, которые стоят вне союза и иерархической зависимости от папы. Другое полномочие иерархического служения состоит в том, что Дух Святой поставляет епископов и пресвитеров пасти стадо Христово, то есть облекает их духовно­правительственной и духовно­судебной властью. Папская система и это полномочие считает действительным только тогда, когда духовные пастыри стоят в подчинении Риму и пользуются доверием папы, который будто бы во всякое время имеет право, минуя все посредствующие инстанции, вмешаться в дела любой епархии, любого прихода, чтобы, устранив местную иерархическую власть, распоряжаться церковными делами по своему усмотрению. И бывали эпохи, когда епископы запада носили одно только имя епископов, а их юрисдикция всецело переходила в руки папы или особых его уполномоченных, когда церковным судом заведовали исключительно инквизиторы, не признававшие над собою никакой власти, кроме центральной власти Рима, которые приводили в трепет самих епископов и архиепископов. Покойный Пий IX считал этот порядок идеальным и единственно возможным. Кардинал Андреа, епископ Сабины, и парижский архиепископ Дарбуа пытались было отстоять независимость власти епископов в пределах их диоцезов и вступили из­за этого в борьбу с папою, но потерпели от Пия IX полное поражение. Наконец, зависимость от Рима связывает иерархию и в правах духовного учительства. Пастыри церкви, конечно, должны проповедовать слово Божие и учить народ истинам веры, но по своему усмотрению папа во всякое время может наложить на них печать молчания. В средние века Рим пользовался этим правом с такою свободой и в таких широких размерах, что дело проповеди обратилось тогда в монополию монахов, которые странствовали из города в город, из диоцеза в диоцез, и произносили свои поучения, а иногда просто забавляли народ нелепою болтовней и балагурством на площадях, на перекрестках и в храмах, между тем как не только приходские пастыри, а даже епископы должны были оставаться безмолвными и сквозь пальцы смотреть на безобразия хотя и привилегированных, но тем не менее бездарных и невежественных проповедников. Вообще, пастыри церкви могут пользоваться правом духовного учительства в такой только мере, в какой предоставит им это папа. Главная обязанность их проповедовать догмат приматства. Другие истины веры должны быть излагаемы так, как толкует их Рим. Проповедники должны оставить всякие претензии на самостоятельность, для них достаточно довериться авторитету папы, который один обладает даром непогрешительного определения и истолкования догматов и предметов благочестия. Пастырям церкви не нужно даже солидного богословского образования, ибо покорность и верность папе может восполнить и покрыть все их недостатки. Повиновение и преданность апостольскому престолу служит единственным условием и порукою плодотворного служения их церкви. В Европе знают об этом очень хорошо. 5 декабря 1874 года виттембергский министр­президент сказал в германском парламенте: «В Риме господствует убеждение, что невежественное духовенство гораздо лучше удовлетворяет своему назначению, чем образованное». Сами представители папской власти признаются в этом во всеуслышание. В новейшее время во всех католических странах школьное богословское образование кандидатов священства пришло в крайний упадок. Отовсюду посыпались по этому поводу нарекания на епископов, которые с полнейшим пренебрежением относятся к такому важному делу. Последние отвечали: «мы не нуждаемся в образованном духовенстве». Епископов спрашивали: «почему же так?» А они отвечали древним изречением: «scientia inflat» («Знание надмевает»). С подобною логикой, конечно, бороться трудно, но приведенной сентенции все­таки легко противопоставить другое изречение, тоже древнее: «scientia non habet osorem, nisi ignorantem» («Наука не имеет других врагов, кроме невежд»). Иные опять рассуждали таким образом: кандидатам священства даются элементарные сведения, а этих сведений достаточно, чтобы суметь обратиться к Риму, если в пастырской практике встретятся сомнительные случаи; большего им и не требуется, потому что богословие покоится на авторитете. С точки зрения папской системы рассуждения эти совершенно правильные и вполне понятные. Чем невежественнее духовенство, тем покорнее несет оно иго рабства.

Притязание пап быть светом для целого мира оказывает подавляющее влияние и вообще на богословскую мысль, служа тормозом всякого научного движения, а прогресса богословской науки в особенности. Прямая и единственная цель богословской науки — уяснить для сознания верующих истинный смысл христианских догматов на основании писания и предания. Имея в виду эту цель, богословы должны отрешиться от всяких задних мыслей, от всяких предрассудков и предубеждений. Истина для истины — вот девиз богословской науки. У протестантов богословская наука запуталась в противоречиях и потеряла из виду истину, потому что отрицание принципа предания сообщило и богословской мысли отрицательный характер. В наиболее благоприятные условия поставлено православное богословие. Наш принцип в том и состоит, чтобы твердо держаться почвы предания и писания и охранять богооткровенную истину от всяких чуждых приражений. Конечно, можно сожалеть, что богатая жатва богословской науки привлекает у нас мало деятелей. Но ничто не позволяет сомневаться в блестящей и, может быть, близкой будущности, ожидающей нашу богословскую науку, когда весь мир увидит силу и жизненность православных начал. Наихудшие же условия для развития богословской науки создало папство. Рим осуждает богословскую мысль или на совершенное оцепенение, или же заставляет ее развиваться и работать в одностороннем направлении, указывая ей и точку отправления, и конечную цель в идее папского приматства. Никакое уклонение с того пути, который предначертывается ей в Риме, непозволительно и даже совершенно невозможно. Еще Григорий VII установил принцип, что никакая книга не может считаться правильною и быть допущенной к обращению в народе, если ее не одобрит апостольский престол. Преемники Григория позаботились осуществить этот принцип на деле. С этой целью учреждена в Риме специальная конгрегация, которая зорко следит за всею текущей литературою. Она обо всем судит с римской точки зрения и произносит строгие приговоры. Всякая книга, не соответствующая папской точке зрения, немедленно заносится в index librorum prohibitorum и объявляется еретической, безбожной, безнравственной, нечестивой, соблазнительной или, по меньшей мере, подозрительной. Опыт показывает, что нередко авторам приходится вследствие этого терпеть ущерб материальный. Так, например, когда «История церкви во Франции» аббата, ныне доктора богословия и священника православной церкви, Владимира Гетэ попала на страницы индекса, то парижские книгопродавцы отказались продавать ее. Дело это доходило до суда, который признал, что отзывы индекса для книгопродавцов обязательны. Разумеется, что вред нравственный для авторов запретных книг еще чувствительнее. Обвинение в ереси, в безбожии, в безнравственности всегда и для всякого тягостно, потому что наполняет ум и совесть тревогами. Для опальных же богословов католичества тревога эта тем тяжелее, что против них вооружается власть, особенно страшная тем, что не допускает никакого протеста или апелляции и не отличается умеренностью или осторожностью в употреблении анафем. Поэтому католическая богословская наука не имеет ни славного прошлого, ни надежды на процветание в будущем. Рабская зависимость от папства делает ее необходимо тенденциозною; тенденциозность же ведет не к уяснению христианской истины, а к превратному истолкованию ее. Бесспорно, богословская католическая литература обширна и богата. Но ее богатство количественное, а не качественное. Еще средневековые богословы оставили после себя фолианты, которые приводят в изумление громадностью труда и даже эрудиции. То же следует сказать о богословах позднейших времен. И, однако, фолианты этих тружеников пользуются в учено­богословском мире известностью далеко не завидной. Фома Аквинат, Беллярмин, Перроне и многие другие светила католического богословия прежних и новых времен написали много объемистых фолиантов, подняли огромный труд, потратили много эрудиции, с большим напряжением работали своим гибким умом главным образом для того, чтобы истолковать христианскую истину в интересах и в смысле папской системы. Поэтому и упрекают богословов Рима, что они следуют системе лжи и обманов. И в самом деле, характеристическую черту богословской науки католичества составляет отсутствие всякой критики по отношению к вымыслам и подлогам, которых так много произвел запад для утверждения папской системы, и крайне бесцеремонное обращение с несомненным историческим материалом, который подвергается католическими учеными тенденциозной переработке и освещается предвзятыми идеями, к этому необходимо еще прибавить софистику и диалектическую игру в понятия. Богословы Рима работают для своего же собственного закрепощения; работают притом очень усердно, потому что папа их полководец, а они — его армия, следовательно, интересы их взаимно переплетаются; работают даже с убеждением, потому что часто практикуемая ложь становится привычкой, а привычка порождает уверенность. Известны, правда, эпохи, когда богословская мысль и в католичестве выходила из состояния оцепенения и стряхивала тяжелые путы папского деспотизма. Но всякий раз, как в католическом мире начинало веять духом научного оживления, тотчас же оказывалось, что свобода и самостоятельность богословской мысли никак не могут ужиться с системой папского абсолютизма, потому что пути их различны. Когда­то имела реальный смысл пословица, что все дороги ведут в Рим. Теперь же стало несомненным, что есть много путей, которые лежат вдалеке от Рима или даже ведут из него вон. Таков путь и богословской науки, руководимой стремлением к истине, а не предрассудками, навязанными извне. Много примеров, что даже крепостные богословы Рима, напав случайно на этот путь, скоро и совершенно неожиданно для себя удалялись от Рима на такое громадное расстояние, что возврат туда становился невозможным.

Связав иерархию во всех ее духовно­пастырских функциях, папство делает всему духовенству насилие и в том отношении, что налагает на него вынужденный обет безбрачия, о котором сказано: не вси вмещают словесе сего, но имже дано есть; могий вместити, да вместит. В полемических трактатах римских богословов закон всеобщего безбрачия духовенства обыкновенно оправдывается соображениями о святости девственной жизни и высоте пастырского призвания, которое требует, чтобы служители церкви были идеалом христианского совершенства. Против этого аргумента убедительно и красноречиво говорит опыт многих веков. И сама история введения целибата не позволяет смотреть на него как на меру нравственную. Обрекая все духовенство на невольное безбрачие, Григорий VII нимало не скрывал своих задних мыслей, которые им руководили. По его откровенному признанию, папство не в состоянии будет возобладать над миром до тех пор, пока духовенство будет привязано к миру брачными узами. В эпоху тридентского собора мысль об отмене целибата пользовалась большим сочувствием. Об этом серьезно подумывали даже папы, особенно Адриан VI. Но опять одержало верх соображение, что подобная реформа может иметь своим последствием ослабление папской власти. Таким образом, истинный мотив целибата заключается вовсе не в заботах о нравственных достоинствах клира, а в стремлении пап к господству. Это есть акт деспотизма и тирании. Брачные узы необходимо налагают известные обязанности по отношению к отечеству, к государству и местному правительству. Папству же необходимо было сделать духовенство послушным орудием к упрочению своей власти, а отсюда и выработался принцип, что, кроме Рима, духовенство не должно иметь никакого отечества, никаких законов, никакого правительства.

Эта искусная тактика, направленная папами против духовенства, оказалась целесообразной. Порабощение духовенства имело последствием и порабощение мирян. Этому, впрочем, благоприятствовали и другие причины, имеющие основу в самом природном складе западного человека. Еще в глубокой древности обнаружилось, что на западе практические интересы берут перевес над теоретическими, потому что природные дарования тамошних народов направлены по преимуществу в область житейского реализма. Подтверждением тому служит общеизвестный факт, что, тогда как на востоке рассуждения и споры о глубочайших предметах богословия были делом самым обыкновенным во всех классах общества, на западе лишь немногие отдельные лица, и то под влиянием воздействий с востока, углубляются в исследование спекулятивных вопросов веры. Да и эти немногие лица принадлежали к иерархической среде. Народные же массы, миряне, занятые сложными и разнообразными интересами практической жизни, считали догматические споры сторонним для себя делом. Папство воспользовалось этой слабостью западной натуры, чтобы основать на ней систему абсолютного господства над верующими. Всякая тирания и деспотия старается держать угнетенных в невежестве, ибо чем невежественнее угнетенные, тем живее в них сознание долга повиноваться поработителю. Этим же средством пользуются и те, которые хотят быть поработителями во имя религии. Ислам отдает женщину в рабство мужчине, поэтому религиозное воспитание женщины у мухаммедан в страшном пренебрежении. Ей нет даже места в мечети, когда собираются туда поклонники Аллаха. Зачем давать ей какое­нибудь образование, зачем посылать ее в мечеть, когда на ней не лежит никаких других обязанностей, кроме долга повиновения мужу? Точно так же и папство в своем стремлении к порабощению мирян додумалось, что чем менее обращена мысль народа к вопросам веры, тем легче господствовать над ним. А потому руководящим принципом папского деспотизма сделалось отвлекать народ от самостоятельного исследования богословских истин, поставить дело религиозного воспитания народа таким образом, чтобы верования слагались в нем исключительно под влиянием внешней иерархической опеки, подле которой не должен уже иметь места внутренний сознательный процесс, самостоятельная работа ума и сердца, чтобы верования являлись результатом внешнего, механического поучения, а не внутреннего убеждения. Миряне — мертвая масса; в глазах папства они составляют не более как объект обладания. Следовательно, они лишены и правоспособности работать мыслию и сердцем над предметами веры. Апостолу Петру сказано: паси овцы моя. Овцами же называются животные бессловесные, заметил иезуит Лайнец в своей речи, произнесенной перед лицом тридентского собора. Лишенные разума, овцы стада Христова, следовательно, должны слепо повиноваться авторитету папы. В этом их даже прямая выгода: ибо чем более дремлет их мысль, тем меньше они могут сознавать, что на них возложено тяжелое иго рабства. Неизвестно, третирует ли кто из новейших богословов Рима словесных овец стада Христова с таким пренебрежением, как иезуит Лайнец. Но замечательно, что право мирян вдумываться в догматы веры, проповедуемые Римом, в наше время оспаривается сильнее, чем когда­либо прежде. Теперь все сводится к повиновению папе. А кто связан долгом повиновения, тот, естественно, должен считаться лишенным права рассуждать. Эта тенденция воспитать верующих в исключительном сознании долга повиновения папе, между прочим, повела к грубейшей фальсификации катехизисов, принятых в католических странах в учебное употребление назад тому за сто и более лет. На вопрос: «Что необходимо для спасения?» — катехизисы прежде отвечали: «Необходимо иметь веру», то есть содержать евангельское учение. В новых же изданиях этих катехизисов говорится уже не о содержании христианских догматов, а о долге повиновения папе, слово «веровать» заменено выражением «повиноваться папе» (см.: Friedrich, Geschichte des vaticanisehen Conzils. I. 507–525).

Всего яснее тенденция эта обнаруживается в запрещении мирянам читать Библию. Сам Господь дал заповедь своим последователям: испытайте писаний. Папство же стремится поставить мирян вне возможности следовать этой заповеди. Господь говорит, что испытание писаний ведет к вере во Христа. По мнению же пап, испытание писаний мирянами приносит гораздо больше вреда, чем пользы, отсюда будто бы проистекают ереси и расколы. Чтобы устранить эту опасность, папство старается если не изъять Библию из употребления совсем, то по возможности сократить круг ее обращения между верующими. В этих видах тридентский собор предписывает признавать текст Вульгаты, то есть перевод Библии на мертвый латинский язык, вполне достаточным и соответствующим как для целей религиозного образования, так и для богослужебного употребления. Более же энергическим и решительным средством к удалению народа от Св. Писания послужило формальное запрещение переводов Библии на живые народные языки. В первый раз запрещение это последовало в XIII веке на тулузском соборе. Позднее папы повторяли его много раз. В наше время Пий IX в своем противодействии обращению Библии среди мирян дошел до того, что все библейские общества признал более ужасным злом, чем моровое поветрие или чума, и в известном силлабусе осудил их наравне с социализмом и коммунизмом. Такой строгий приговор покойный папа мотивировал тем, что библейские общества распространяют переводы неисправные. Но и авторизованный тридентским собором перевод Вульгаты имеет много существенных недостатков. А главное — бороться с плохими переводами следует не запрещениями, а заботами об их исправлении и усовершенствовании. Между тем папство об этом и не помышляет. Под видом борьбы с неисправными переводами оно заботится только об упрочении своего авторитета. Опасность, которой оно страшится, заключается не в плохих переводах, а в том, что ни подлинный (оригинальный) библейский текст, ни самые лучшие переводы Священного Писания ничего не говорят о папском приматстве. В самом деле, кто имеет пред глазами Библию и читает ее, у того необходимо возникает вопрос: когда Христос сделал Петра князем апостолов? откуда могли перейти к папам такие обширные и исключительные полномочия, каких Господь не передавал ни Петру, ни кому­либо другому? Правда, папство сумело найти аргументы в свою пользу и в Библии. Но, несмотря на все усилия и диалектическую изворотливость богословов Рима, аргументы эти в глазах всего остального христианского мира не имеют никакой силы. А в таком случае гораздо безопаснее, если миряне поверят на слово, что папская власть имеет божественное происхождение, а в Библию заглядывать не будут.

Обстановка богослужения и некоторые особенности в учении римской церкви о таинствах свидетельствуют также об угнетенном положении мирян и воздвигают между верующими и Искупителем такие преграды, которые вносят в дело благодатного освящения мертвящее начало, обращают его в чисто внешний формализм, правда, блестящий и пышный, но в то же время бездушный. За редкими исключениями, католические храмы строятся алтарем на запад. Это должно напоминать о Риме, резиденции папы, который один служит источником благодатных даров для всей церкви. Внешность и убранство храмов заставляют чувствовать, что из всех вероисповеданий католичество наиболее употребило усилий, чтобы привлечь искусство к служению религии. Архитектура католических храмов весьма часто свидетельствует о гениальности тех, которые трудились над их сооружением. Искусство живописи достигло на западе еще в средние века высокой степени совершенства благодаря покровительству церкви. Талантливейшими картинами величайших художников католические храмы и теперь украшаются вместе с произведениями скульптуры. Дополнением этой блестящей обстановки служит инструментальная музыка, оркестры которой, где есть к тому возможность, составляются с большим тщанием. Ко всему этому следует прибавить множество эффектных церемоний и процессий, которыми славится католическое богослужение. Случайные посетители, которых завлекает в католический храм любопытство, на первых порах выносят оттуда сильное впечатление. Но скоро глаз и ухо привыкают к внешнему блеску, и опытный наблюдатель тогда убеждается, что, кроме этого блеска, религиозному чувству верующих в католическом храме остановиться не на чем. Помпа и блеск католического богослужения, доводимые до излишества, оказываются необходимыми потому, что папство забывает или, лучше, пренебрегает духом и сердцем верующих, заставляя их довольствоваться одною внешностью. Взирая на мирян как на своих рабов, оно никак не может согласиться, чтобы простые верующие вместе с самим папою и представителями его власти — епископами и священниками — славословили Бога единым сердцем и едиными устами. Рабы должны безмолвствовать в то время, когда господин их вступает в беседу с высшей властью. Поэтому и официальный язык католического богослужения есть язык латинский, который не позволяет мирянам отозваться ни мыслью, ни чувством на моления, возносимые к Богу священнодействующим. Да в этом нет и надобности. Церковь допускает мирян в церковь, даже требует, чтобы они посещали богослужение неопустительно и как можно чаще приступали к таинствам. Но, кроме пассивного участия в церковных священнодействиях, от них ничего не требуется, потому что освящающая благодать таинств действует на них ex opere operato, то есть совершенно независимо от внутренних движений их религиозного чувства. Состояние рабства должно примирить их с мыслию, что спасительные действия благодати таинств обусловливаются не субъективным настроением их, а внешними церковными актами и интенцией служителей алтаря, которые потому и обладают правами господства над мирянами, что имеют от папы полномочие распоряжаться дарами благодати. Осужденные на рабство, верующие должны помириться также и с лишением евхаристической крови. Как рабы, занимающие в здании церкви самый нижний слой, они представляют собой элемент косный. К чему же и удостаивать их крови Господней? «По мнению древних, записанному в ветхом завете, тело есть косное вещество, а кровь есть жизнь. Итак: вам, миряне, тело, вещество, ибо вы не более как вещественное тело церкви. А нам, церковникам, кровь, ибо мы жизнь церкви» (слова А.С. Хомякова).

Наконец, безусловный и деспотический характер папской системы обнаруживается из того, что в руках папства все становится средством к упрочению его власти. Папство все оправдывает и все берет под свою защиту, если это ему полезно. Ныне всякому известно, какую важную услугу оказали папству подлоги Псевдоисидора, Грациана и многих других. Сами папы, по всей вероятности, не принимали непосредственного и прямого участия в этой системе лжи и обманов. Однако, когда подлоги были разоблачены, папство и его апологеты стали оправдывать их, хотя, дескать, это ложь, но ложь благочестивая — pia fraus. Для оправдания этой лжи придуман был даже принцип, что целью освящаются средства. Отсюда можно видеть, что папская система не требует особенной разборчивости в выборе средств. Но, с другой стороны, папство готово и к великим пожертвованиям, когда это опять может благоприятствовать его власти. История католических миссий представляет факты, что заботы о пропаганде папского догмата нередко ведут к полному забвению или, правильнее сказать, пренебрежению всеми остальными христианскими истинами. Лет полтораста тому назад иезуиты уверяли, например, китайцев, что обращение к христианству для них не будет переменою веры. От поклонников Будды требовали только признания папской власти и при этом уверяли, что Христос и Будда одно и то же лицо. В этом случае китайские миссионеры следовали тому же принципу, который применяем был к делу и самими папами в истории так называемых уний. Ради порабощения восточной церкви папство всегда и довольно охотно делало униатам уступки в вероучении и обрядах, но в то же время с непреклонной твердостью отстаивало идею римского приматства и те вероисповедные особенности, которые особенно тесно связаны с этой идеей. Так, униатскому духовенству дается льгота от обета безбрачия, мирянам позволяется приступать к чаше Господней, при униатском богослужении допускаются национальные языки. Но все эти уступки со стороны Рима униаты должны купить дорогой ценой признания папского приматства. И кроме того, папа делает их в виде особых изъятий, в виде особой милости, как бы из снисхождения. Наконец, уступчивость пап по этим вопросам объясняется тем, что связь их с идеей приматства в самой римской догматике замаскировывается. Зато по вопросу о filioque Рим не делает ни малейших уступок, ибо отказаться от этого догмата значило бы отречься от притязания на непогрешимость. Папство горячо отстаивает также теорию индульгенций и догмата о чистилище, ибо доктрины эти имеют с идеей приматства связь, ясную до очевидности, и отрицание их клонилось бы к явному ущербу папской власти, к сокращению ее объема.

Сама религия служит для папства средством к порабощению мира. По нашим воззрениям, религия есть благодатный завет Бога с человеком. Папство же стремится сделать из нее узду для народа. Вследствие этого папы постоянно оправдывают свои самые незаконные притязания высшими религиозными мотивами, попечением о благе церкви и христианских народов. Даже слава имени Божия имеет будто бы такую тесную связь с авторитетом апостольского престола в Риме, что имя Божие тем более славится, чем более раболепствуют пред папами христианские народы. Отсюда знаменитая формула: ad majorem gloriam Dei, которую папы любят употреблять при всяком удобном и неудобном случае, к делу и не к делу. Всего же яснее тенденция папства обратить религию в узду для народа открывается из того, что оно старается будить в народе главным образом чувство страха или, правильнее сказать, ужаса пред Богом и на этом чувстве обосновать религиозную жизнь верующих. Любопытную характеристику папства с этой стороны представил в конце XVIII века римский нунций в Мюнхене на своих визитных карточках. Как представитель высшей церковной власти, он велел изобразить здесь эмблему религии. Рисунок вышел такой: религия восседает на торжественной колеснице, колесницу везут львы, на пути распростерты люди. Смысл этой эмблемы понятен без комментариев. Вытекающее из нее понятие о религии до такой степени грубо и превратно, что нунций гораздо лучше бы сделал, если бы велел представить на своих карточках изображение не религии, а папства, притязательность которого ведет к таким нелепым представлениям. Можно было бы привести несколько красноречивых цитат, относящихся сюда, из проповеднической католической литературы средневекового периода и новых времен. Но в этих цитатах нет особенной надобности, потому что тенденция папства питать народ преувеличенно­мрачными представлениями о Боге и эксплуатировать религиозное чувство верующих к их порабощению проникает даже в область догматического вероучения римской церкви.

Сюда относится учение об удовлетворении Богу со стороны человека, или теория так называемой сатисфакции. Теория эта довольно сложная и обнимает целую группу догматических вопросов.

Все частные пункты этой теории вращаются около идеи примирения между Богом и человеком. Откровение и вселенская церковь говорят нам, что мы, бывшие некогда чадами гнева и врагами Божиими, примиряемся с Богом смертию Сына Его, что усвоение заслуг Христовых вводит нас в завет сыноположения, причем средостение тяготевшей над нами клятвы законной рушится, так что грехи наши уже не поминаются более, беззакония не вменяются. В противоположность этому православному учению, главный постулат теории сатисфакции, из которого развиваются все частные ее пункты, состоит в том, чтобы, независимо от усвоения благодати искупления, всякий произвольный грех был отмщен человеку на нем же самом, в меру виновности пред Богом. Бог будто бы не может примириться с человеком ради одних только искупительных заслуг Христовых, а потому мстит людям за их произвольные грехи, карает их. Поэтому сила искупительных заслуг Сына Божия не всегда простирается на все последствия греха, тяготеющий на нас долг не всегда погашается вполне. Ради голгофской жертвы человек освобождается от вечных наказаний. Но и при отпущении человеку греха на нем остается еще некоторый долг, для полного погашения которого он должен принести Богу свой собственный выкуп, вытерпеть известную меру временных возмездно­карательных наказаний.

С этой точки зрения католическая теория объясняет прежде всего факт земных скорбей. По нашим верованиям, факт этот допускает различные объяснения, но не может быть истолковываем в том смысле, будто в земных скорбях проявляется мщение разгневанного Бога. Иногда несчастиями Промысл посещает праведников. Бедствия посылаются на них с целью испытания и укрепления веры. Наказывает Господь скорбями и грешников, и не подлежит сомнению, что между грехом и нашими бедствиями существует такая же связь, как между причиной и следствием. Но дело в том, что в скорбях, которыми посещает нас Промысл, церковь видит отнюдь не действия мщения, не кару, не измышление истязаний со стороны гневного Бога. Конечною целью их служит вразумление человека, обуздание злой воли, пресечение греха, исправление наказуемого. Временные наши бедствия суть наказания; но эти наказания имеют характер только педагогически­исправительный, но отнюдь не карательный. Господь наказывает нас, движимый не гневом, а благостью, не мщением, а любовью. По воззрениям же католиков, существеннейший смысл земных скорбей состоит в возмездии, в каре. Господь наказывает нас будто бы потому, что ни один грех не может быть прощен безусловно, без отмщения. И так, временными бедствиями человека, утоляется гнев грозного Бога. Притом если земные скорби стоят ниже меры грехов, то временные возмездно­карательные наказания ожидают нас и за пределами гроба, в пургатории, или чистилище.

С той же точки зрения смотрит римско­католическая теория на таинство покаяния и епитимию. Откровение и святоотеческое учение, заповедуя блюсти дары благодати и предостерегая от падений, в то же время указывают на покаяние как действительное средство к восстановлению нарушенного завета с Богом. Аще исповедаем грехи наша, верен есть и праведен, да оставит нам грехи наша и очистит нас от всякия неправды, говорит об этом апостол любви св. Иоанн Богослов (1 Ин. 1, 9). «Согрешил ты? — рассуждает св. Златоуст на ту же тему. — обратись к церкви, принеси покаяние. Здесь врачебница, а не судилище, здесь подают прощение грехов и не истязуют». Правда, духовные пастыри, как судьи совести, обладают правом наказывать грешников епитимиями. Но в чем состоит цель этих наказаний — об этом красноречиво говорят древнецерковные канонические постановления, где епитимии называются врачеством, исправлением и т.п. С точки же зрения католической теории на врачебницу покаяния следует смотреть как на трибунал карательный, из которого никто не может выйти с полным отпущением грехов. По учению римской церкви, духовные пастыри должны заботиться не столько об исправлении кающихся, а главным образом о том, чтобы кающиеся понесли должную кару в меру греха. Притом папство еще до сих пор поддерживает притязание употреблять в дело кары чисто внешние и насильственные. Горько жаловались на это реформаторы XVI века, которые, выходя из установившихся на западе понятий, трактовали о покаянии как застенке, где верующие подвергаются пытке и истязаниям. И действительно, в средние века превратные понятия о покаянии и епитимиях имели на западе не только теоретический смысл, но и широкое практическое применение. Католические духовники в своих конфессионалах действительно являлись тогда скорее истязателями совести и карателями греха, нежели врачами духовных недугов. Каким образом должны были они применять свою духовную власть, примером для них служили папы, которые без разбора и пощады громили мир анафемами и интердиктами, поднимали против них крестовые походы, осуждали целые города и даже области на истребление, боролись с действительными и мнимыми врагами церкви огнем и мечом. Но самое ужасное и потрясающее применение к делу нашли идеи католической теории в трибунале «святой» инквизиции, многочисленные жертвы которых и до сих пор вопиют к небу. Жестокость этого трибунала доселе еще леденит сердце и приводит ум в смущение. Возникает вопрос, каким образом служители религии, возвестившей миру благовестие всепрощения, считали себя вправе действовать с таким тиранизмом, который наполнил весь мир ужасом? и надо еще помнить, что инквизиторы оправдывали свою жестокость религиозными мотивами. Но следует только поставить инквизиционную практику в связь с теорией сатисфакции, и тогда легко будет убедиться, что инквизиторы были только последовательными выразителями и носителями тех идей, которые и теперь еще проповедуются католичеством и положены в основу учения о покаянии и епитимиях. Инквизиция с своими ужасами никогда не могла бы утвердиться и приобрести такой громадной силы даже и в средние века, если бы не находила себе оправдания в самих теологических принципах католичества. Теория сатисфакции говорит, что в таинстве покаяния разрешение дается неполное, что и разрешенный грех не может и не должен оставаться без отмщения, что за всякий вообще грех церковь должна воздать по заслуге, в меру виновности пред Богом. Если же таковы права и обязанности церкви, то ясно, что дело церковного суда должно быть поставлено по возможности таким образом, чтобы ни один действительно виновный пред Богом и церковью не мог укрыться от церковного трибунала и избежать заслуженной кары. К удивлению, впрочем, как ни ясна эта связь между инквизицией и догматическими принципами католичества, а она ускользает от исследователей. Напротив, между протестантами наиболее распространено мнение, что инквизиция есть продукт нетерпимости, свойственной христианству вообще, что догмат о невозможности спастись вне церкви служит источником, откуда возник инквизиционный трибунал, поэтому инквизиция будто бы могла так же легко явиться и утвердиться и в восточной церкви, как и в западной; если же инквизиции восточная церковь не создала, то это объясняется просто историческими обстоятельствами. В подтверждение этого мнения указывают обыкновенно на законы некоторых из византийских императоров, принимавших строгие меры против еретиков. Ошибочнее этого мнения ничего не может быть. Чудовищный трибунал инквизиции есть институт специально­католический, и напрасно из­за ужасов этого трибунала расточаются упреки христианству вообще, приписывается ему дух нетерпимости. Напрасно также стараются подорвать общехристианский догмат о невозможности спастись вне церкви, думая этим разрушить самый источник, из которого будто бы берет свое начало инквизиционный трибунал. Инквизиция составляет продукт и необходимое требование не общехристианских верований, а специально­католической теории сатисфакции, которая облекает иерархию возмездно­карательной властью, возлагает на нее не только право, но даже обязанность преследовать грехи, мстить врагам церкви. Ученые разных школ и направлений единогласно протестуют против ужасов инквизиционного трибунала. И богословы православной церкви не могут отнестись к этим ужасам иначе как тоже с протестом. К этому обязывает нас учение нашей церкви. Указание на жестокость законов императорских не имеет здесь весу. Эти законы вовсе не вытекают из догматического учения вселенской церкви, которая в своих мероприятиях против еретиков и нечестивцев никогда не руководилась духом нетерпимости, никогда не задавалась целями простого мщения. Напротив, из канонических постановлений оказывается, что все заботы церкви направлялись к одному — чтобы исправить грешника, а когда упорство и злая воля последнего делали эту цель недостижимой, то охранить христианскую святыню от попирания и оградить остальных верующих от заразы.

Наконец, постулат римско­католической теории, чтобы за всякий грех принесено было Богу должное удовлетворение самим же человеком или понесено было соразмерное наказание, сообщает в высшей степени своеобразный характер учению о добрых делах, которые как в католической, так и в нашей догматике поставляются вместе с верою необходимым условием оправдания и спасения. Откровение говорит, что вера без дел мертва. Поэтому наша церковь и поставляет оправдание в зависимость не только от веры, но и от свободной нашей деятельности. Собственной деятельностью мы должны приумножить данное нам благодатное сокровище веры. Эта точка зрения принята и в римско­католической догматике. Но особенность католического воззрения заключается в том, что, усвояя добрым делам характер удовлетворения, оно приписывает им в то же время характер самонаказания. Правосудие Божие удовлетворяется в одинаковой степени, потерпит ли человек какое­либо временное бедствие по суду самого Промысла, примет ли он епитимию от церкви или же наложит сам на себя какое­либо наказание. Подвергнуть же себя самонаказанию значит вступить в борьбу с своими страстями, иначе сказать, подвизаться в добродетели. Словом, христианин должен быть добродетельным, наказывать себя разными лишениями и подвигами, чтобы утолить гнев грозного Бога. Не подлежит ни малейшему сомнению, что в природе человека глубоко внедрена потребность так или иначе загладить свои грехи и исправить волю упражнением в добре. Поэтому кто приносит покаяние, тот творит и плоды, достойные покаяния. При всем том учение римской церкви о добрых делах как удовлетворении страдает существенными недостатками. Заставляя смотреть на добродетель как на самонаказание, теория сатисфакции этим самым унижает ее. Кроме того, добродетель перестает быть здесь подвигом свободным, перестает быть выражением и проявлением той жажды к добру, которая свойственна только сердцу, согретому любовью к Богу. Напротив, христианские подвиги принимают здесь характер рабского труда, к которому человек обращается вынужденно, вследствие глубокого потрясения мыслью о грядущих карах Бога­мстителя. Отсюда­то и объясняется мрачный, напряженный характер средневековой морали, которая нередко переходила в изуверство, принимая самые уродливые формы, вроде самобичеваний, так называемых пальмат и других видов самоистязания. Но, будучи самонаказанием, подвиги благочестия, с другой стороны, приобретают в католической теории характер меркантильно­юридической сделки, свойственной только рабу, который вначале трепещет пред своим господином, а потом готов затеять с ним тяжбу. Так как мера временных наказаний определяется степенью греховности, то и подвиги благочестия должны иметь количественное отношение к греховным поступкам, должна существовать известная норма для определения степени нравственной зрелости, на высоту которой христианин в своих подвигах, предпринимаемых для удовлетворения Богу, должен восходить обязательно, но далее которой он может и не простираться. Отсюда мысль о сверхдолжных заслугах, мысль, питающая дух гордыни и поощряющая к состязанию с Божеством. Из страха и трепета рождаются сначала подвиги, а потом овладевает человеком гордость, и он является пред лице Божие с фарисейским чувством самодовольства и начинает высчитывать свои подвиги и заслуги. Сначала работают Господу со страхом и трепетом, работают для уплаты долга, а потом вдруг закрадывается в душу мысль, что для Бога сделано уже достаточно, что должником становится уже не человек Богу, а, наоборот, Бог человеку, что удовлетворение Богу принесено нами не только достаточное, но даже преизбыточное, что мера грехов наших с избытком покрывается суммою добродетелей.

Эти воззрения развились и окрепли в католической догматике в ту эпоху, когда папство в своем стремлении к абсолютизму достигло наибольших успехов. Нельзя объяснять это случайным совпадением. Между этими воззрениями и папским абсолютизмом существует органическая связь. Дело в том, что указанными особенностями католической теории налагается на христианина тяжелое иго. Теория эта как бы намеренно слагается таким образом, чтобы изгнать из души верующих свойственные христианину чувства веры, упования и любви к Богу; она ослабляет эти чувства, подавляет их чувствами противоположными, потрясает дух ужасом гнева Божия, заставляет христианина сосредоточиться на чувстве страха и трепета пред Богом, который изображается в ней Богом ярости и мести. Но чем тяжелее было иго, возложенное на западного христианина теорией сатисфакции, тем легче было папству господствовать над миром. Теория эта заставляла смотреть на папство как на силу не только всемогущую, но в то же время и грозную. Наместник Бога на земле, папа имел в своем распоряжении неистощимый арсенал всевозможных карательных средств; своим врагам он мог не только угрожать адом, но и употребить против них еще в земной жизни разнообразные тяжкие меры, духовные и внешние, мог лишить благодатных даров и общения с церковью, даже возвести на костер. Система папства стремилась обратиться в систему ужаснейшего террора, и эта тенденция римских первосвященников находила себе поддержку и оправдание в теории сатисфакции.

Впрочем, всякое чувство имеет свои пределы. Запад Европы трепетал пред папами, и это им было полезно. Но отсюда же могла возникнуть и величайшая опасность для наместников блаженного Петра. Деспоты и тираны подвергают свою власть огромному риску, если они не знают другого источника своей силы, кроме страха угнетенных, и не умеют играть на других струнах человеческого сердца. Та власть, которая умеет только карать, но не умеет миловать, никогда не может быть уверена в своей прочности. Поэтому в интересах папства было показать миру, что в его руках имеются и средства милосердия. И в этом помогла им опять теория сатисфакции. Папы снова обратились к той же власти вязать и решить, из которой выведено было и право иерархии карать грехи, и нашли, что из этой власти можно сделать какое угодно употребление. Нужно ли, например, папе было дать почувствовать свою силу императору или королю, он поражал его анафемой или интердиктом во имя того полномочия, что ему дана власть вязать. Когда анафемы и интердикты не производили желаемого действия, тогда папа ссылался на власть решить и разрешал подданных от присяги. Отсюда же, из власти вязать и решить, папы выводят право так называемых диспенсаций, то есть право приостанавливать действие церковных канонических постановлений для частных лиц, так что кто получает папскую диспенсацию, для того и закон не писан. С этой властью соединяется будто бы даже полномочие распоряжаться чужой собственностью, то есть отобрать ее у законного владельца и присвоить себе или отдать кому­либо другому. В теории же сатисфакции формула вязать и решить получила еще новый смысл. Если «вязать» значило карать грехи, то «решить» заключает в себе полномочие оставлять грехи без наказания, без кары — другими словами, давать индульгенции. Таким образом, папы приобретали возможность влиять на народ и держать его в повиновении не одним уже страхом, но вместе и милостями. Но при этом замечательно, что абсолютизм папский остается не только неприкосновенным, но даже находит в учении об индульгенциях новую опору и новое расширение. Учение это упрочивает за папами право миловать, но вместе с этим и дает понять, что право это не следует разуметь в смысле положительной обязанности для папы, что практическое применение этого права всецело зависит, напротив, от произвола и усмотрения самого же папы. Папа вообще может давать индульгенции во всякое время, но дает их только тогда, когда это ему угодно. При индульгенциях дефицит заслуг наших покрывается обыкновенно избытками удовлетворений святых. Но делать позаимствования из духовной сокровищницы и распределять преизбыточные удовлетворения святых между верующими никто не имеет полномочий, кроме епископов Рима...

Публикация Михаила Смолина

 

[1] Первая половина этой речи была сказана только в общих чертах.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0