Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Два креста Константина Батюшкова

Алла Анатольевна Новикова-Стро­ганова родилась в Бугульме (Та­тарстан). Окончила Ор­ловский государственный педагогический институт и Орловскую государственную академию государст­венной службы. Доктор филологических наук, про­фессор, продолжатель традиций православного литературоведения. Советник государственной граждан­ской службы 1-го класса. Автор трех монографий и более 500 опубликованных в России и за рубежом научных работ о творчест­ве Лескова, Достоевского, Тургенева, Бунина и других классиков мировой литературы. Член Союза писателей России (Москва). Живет в Орле.

И Вера пролила спасительный елей

в лампаду чистую Надежды...

                           К.Батюшков. к другу


В этом году отмечается 230 лет со дня рождения Константина Николаевича Батюшкова (1787–1855) и 200 лет со дня выхода его единственной книги — двухтомника «Опыты в стихах и прозе» (1817). Личность незаурядная — яркая, героическая и трагическая, — русский поэт Константин Батюшков занял особое место в истории отечественной литературы. Пушкин считал его одним из своих учителей в поэзии, признал творения Батюшкова поэтическим чудом и в этом смысле назвал «чудотворцем».

Глубокий знаток и ценитель древности, Батюшков органично усвоил достижения античной культуры, сделав их «своим сокровищем». Это «сокровище» воплотилось в поэтике его стихотворений как «прелестная роскошь словесности». Кажется, что в лирике Батюшкова собрались все древние боги и богини и все сопровождающие их мифологические существа, герои легендарной истории и античные авторы.

Древность получала новую жизнь не только в сочинениях, но и в самой судьбе и личности поэта. В литературном обществе «Арзамас», куда входили Пушкин, Жуковский, Вяземский, Воейков, Плещеев и другие, Батюшков был наречен Ахиллом. Всерьез так назвали его друзья-литераторы за приверженность к античности, а в шутку — за невысокий рост и хрупкое телосложение («Ах, хил!»).

Однако Константина Батюшкова и без тени иронии можно уподобить легендарному древнегреческому воину Ахиллу, воспетому Гомером. Русский поэт начала XIX века также совершил свои великие подвиги — «подвиги творческого воображения», для которых потребовалось «величайшее напряжение духовных сил»1. «Малютка Батюшков, гигант по дарованью...» — отзывался о нем В.А. Жуковский в стихотворении «Ареопагу».

В то же время миниатюрный «Ахилл»-Батюшков был не только поэтом, но и воином — не в метафорическом, а в прямом смысле. Кроме творческих, он совершил подвиги ратные.

Характер сильный, мужественный, волевой проявился в хрупком юноше, когда он без малого двадцати лет от роду, в марте 1807 года, вопреки запретам отца, пошел добровольцем на войну с наполеоновской Францией, против которой выступила Россия в коалиции с Пруссией и Великобританией.

29 мая 1807 года в восточной Пруссии, под Гейльсбергом, в кровопролитной битве, унесшей тысячи жизней, 20-летний Батюшков был ранен. Его «вынесли полумертвого из груды убитых и раненых товарищей» и отправили на лечение в Ригу. «Любезный друг! Я жив, — писал Батюшков своему другу Н.И. Гнедичу. — Каким образом — Богу известно. <...> Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лежа на телеге, того и понять не могу. Наш батальон сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения».

Уже через год отважный молодой офицер снова в строю. Он становится участником баталий в русско-шведской войне 1808–1809 годов. В награду за храбрость Батюшков получил орден Святой Анны 3-й степени.

В 1810 году он вышел в отставку. Однако отставным офицером пробыл недолго. Отечественная война 1812 года призвала поэта-воина постоять за родную землю и православную веру. «Теперь стыдно сидеть над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать Отечество и государя нам, молодым людям», — писал он Вяземскому 1 июля 1812 года.

29 марта 1813 года Константин Батюшков был зачислен штабс-капитаном в Рыльский пехотный полк, стал участником заграничных походов русской армии 1813–1814 годов. В октябре 1813 года он писал Гнедичу о своих военных наградах — двух крестах: «Я представлен к Анне за последние дела и к Владимиру — за первые... Пришли мне Анненский крест, хорошей работы и хорошего золота, с лентою, небольшой величины... Еще купи Владимирский крест: я к нему представлен за Теплиц... Здесь этого не сыщешь, а при генерале неловко не носить крестов. Не забудь и георгиевских лент для медали». Свои кресты поэт заслуживал собственной кровью: «Что в офицере без честолюбия? Ты не любишь крестов? — иди в отставку! А не смейся над теми, которые их покупают кровью!»

За отвагу в Битве народов под Лейпцигом — одном из главных сражений с Наполеоном — Батюшков был награжден орденом Святой Анны 2-й степени. Будучи адъютантом генерала Раевского, русский «Ахилл» прошел победоносный военный путь до Парижа, а затем через Англию, Швецию и Финляндию вернулся в российскую столицу.

«Храбрость без веры ничтожна», — повторял слова Шатобриана Батюшков. Он был убежден, что Христос-Спаситель сохранил русскую землю; православная вера, упование на Божие заступничество помогли разгромить врага: «...с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на Бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы и моления не тщетно проливалися перед Небом: мы восторжествовали. Оборот единственный, беспримерный в летописях мира! Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь. Копье и сабля, окропленные святою водою на берегах тихого Дона, засверкали в обители нечестия, в виду храмов рассудка, братства и вольности, безбожием сооруженных; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества».

В 1814 году, после заграничных военных походов, Батюшков создал стихотворение «Тень друга», посвященное памяти погибшего под Лейпцигом И.А. Петина — «незабвенного друга», «лучшего из друзей», «милого брата», «товарища лучших дней», «воина вечно милого».

Лирический герой покидает «берег туманный Альбиона», на корабле возвращается в Россию с мыслями о родине:

Как очарованный, у мачты я стоял

И сквозь туман и ночи покрывало

Светила севера любезного искал.

Вся мысль моя была в воспоминанье

Под небом сладостным отеческой
                                                  земли...

Мечты об «отеческой земле» прервались видением убитого на войне друга, явившегося из «небесной отчизны»:

Мечты сменялися мечтами,

И вдруг... то был ли сон?.. предстал
                                              товарищ мне,

Погибший в роковом огне

Завидной смертию, над плейсскими
                                                       струями.

Но вид не страшен был; чело

Глубоких ран не сохраняло,

Как утро майское, веселием цвело

И все небесное душе напоминало.

Произведению предпослан эпиграф из элегии Проперция: «Sunt aliquid manes: letum non omnia finit; / Luridaque evictos effugit umbra rogos». В переводе с латыни это означает: «Души усопших не призрак: не все кончается смертью; / Бледная тень ускользает, скорбный костер победив». Древнеримский стихотворец выразил в поэтическом предчувствии одну из главных христианских заповедей о жизни вечной: «заповедь Его есть жизнь вечная» (Ин. 12, 50); «дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 6, 23). Батюшков осознал, что его любимые античные авторы стояли на пути к христианству: «Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые Святое Откровение явило нам в полном сиянии» («Нечто о морали, основанной на философии и религии»).

Русский поэт собственной душой ощутил реальность встречи с бессмертной душой погибшего на поле брани друга:

Но сладостный покой бежал моих
                                                               очей,

И все душа за призраком летела,

Все гостя горнего остановить хотела:

Тебя, о милый брат! о лучший
                                                     из друзей!

Батюшков-«Ахилл» в кругу читателей и друзей также заслуженно имел и другие славные имена: «маленький Овидий», «новый Тибулл». Он делал вольные переводы своих любимых античных авторов, совершенствуя русскую «легкую поэзию», переплавляя «звуки италианские» в новаторский «забавный русский слог». В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» поэт утверждал общечеловеческое и вечное (вне времени и пространственных границ) значение этой поэзии: «...у всех народов, и древних, и новейших, легкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному».

Вслед за классицистом Кантемиром, которого поэт высоко ценил, Батюшков мог бы сказать: я «с вами, греки и латины...». О его полной погруженности в античную поэзию свидетельствует необычное окказиональное словообразование в письме Гнедичу от 7 ноября 1811 года: «Я тибуллю...»2 Глагол «тибуллить», изобретенный Батюшковым, — выразительный знак увлеченности, очарованности литературным источником, который влиял не только на творческие пристрастия, но уже и на сам образ жизни поэта. Этот окказионализм сродни словотворчеству влюбленного в Наталью Гончарову Пушкина, сотворившего к слову «очарован» рифму «огончарован».

«Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл» — так называл Батюшков своего любимого древнеримского автора. Собственная личность русского поэта — миловидного, задумчивого и нежного (каким донесли нам его облик портреты и автопортрет, воспоминания современников) — оживала в вольных переводах Тибулловых элегий. Здесь затронуты почти все основные темы и мотивы лирики Батюшкова: гимн земной жизни, радости, любви и красоте; тема дома, родного очага; противопоставление войны и мира; религиозно-философская тема жизни и смерти.

Всю художественную ткань Тибулловых элегий пронизывают обращения к высшим силам, заклинание судьбы. Эта древняя языческая форма под пером православного поэта становится глубоко личной, лирической, по-христиански осердеченной. В ней особенно ощутима надежда на спасение от бед, в котором так нуждался Батюшков:

Богиня грозная! Спаси его от бед... (35)

Но ты, держащий гром и молнию
                                                         в руках!

Будь мирному певцу Тибуллу
                                  благосклонен... (36)

О боги! сей удар вы мимо пронесите,

Вы, лары отчески, от гибели спасите!
                                                                 (51)

Скорби, бедствия, страдания, близость смерти — «все ужасы войны», лично пережитые поэтом, нашли отражение в его лирике:

...и бледны Эвмениды

Всех ужасов войны открыли мрачны
                                                              виды.

                                                 («К Тассу»)

В «Тибулловой элегии X» описан «подземный дом»,

Где лает адский пес, где фурии
                                                        свирепы

И кормчий в челноке на Стиксовых
                                                             водах,

Там теней бледных полк толпится
                                                     на брегах,

Власы обожжены и впалы их
                                              ланиты!.. (52)

В зловещих картинах «внутри земли, во пропастях ужасных» у Батюшкова собраны чуть ли не все античные обитатели Аида: «Мегера страшная и Тизифона там / С челом, опутанным шипящими змеями»; «ужасный Энкелад и Тифий преогромный»; «хищный Иксион, окованный змеей» (36–37) и другие подобные им мифологические существа.

Всем этим мрачным образам смерти контрастно противопоставлены картины жизни — яркой, солнечной, благодатной. Молоко и мед — среди излюбленных в поэтике Батюшкова знаков — символов Божией благодати и живительной земной силы:

Мед капал из дубов янтарною
                                                         слезою,

В сосуды молоко обильною струею

Лилося из сосцов питающих овец...
                                                                (35)

Это основные приношения человека богам. В «Тибулловой элегии X» в дар «священному лику домашнего Пената» «девы красные» приносят «из улья чистый мед», «Сот меда с молоком — и Маин сын (Гермес. — А.Н.-С.) / Тебе навеки благосклонен!» («Из антологии»). К жертвеннику муз приносит эти дары и сам лирический герой Батюшкова в стихотворении «Беседка муз»:

Спешу принесть цветы, и ульев сот
                                                     янтарный,

И нежны первенцы полей;

Да будет сладок им сей дар любви
                                                              моей

И гимн поэта благодарный! (88–89)

Как и в других творениях Батюшкова, земной мир в «Элегии из Тибулла» сверкает всеми переливами прозрачных красок: теплыми («янтарная слеза»), прохладными («в лазоревых морях», «в тени зеленой»), нежными («на розовых конях», этот необычный поэтический образ: «Проскакал на розовом коне» — отзовется в лирике Есенина), ослепительно-яркими («с сидонским багрецом и золотом бесценным» — эти цвета напоминают пушкинские «в багрец и золото одетые леса»). Палитра мирной жизни во всей ее полноте и красоте в вольных переводах из Тибулла противостоит войне и смерти.

Своеобразным божеством для Тибулла в переводах Батюшкова является также мир как антипод войны:

Сын неба! Светлый Мир!..

Ты благодать свою на нивы

                                               проливаешь

И в отческий сосуд, наследие сынов,

Лиешь багряный сок из Вакховых

                                                  даров (52).

Поэт несколько раз воспроизводит художественный образ «чаши круговой», «веселых чаш с вином». Он желал бы видеть только этот «багряный сок» виноградных гроздьев, вобравший тепло солнечного света и мирного труда (в стихотворной сказке «Странствователь и Домосед» встречается замечательный образ — «румяное вино»), в противовес зловещим красным брызгам крови на полях битвы — «Марсовых полях».

Вино, веселье, любовь — все эти «брызги» беззаботного наслаждения жизнью рассыпаются в анакреонтической лирике Батюшкова искрящимся фонтаном, переливаются через край символической «полной чаши».

В то же время реальный человеческий облик поэта, его собственный «внутренний человек» расходился с тем образом, что был создан творческим воображением. Мемуарист, близко знавший Батюшкова, характеризовал его как «кроткого, скромного, застенчивого» человека, который «отличался девическою, можно сказать, стыдливостью и вел жизнь возможно чистую»3.

В систему ценностей земной жизни в вольных поэтических переводах органично входит образ родины, родной земли, отечества. Вот как звучат заклинания лирического героя: «Отдай, богиня, мне родимые поля,/ Отдай знакомый шум домашнего ручья...» (35); «О боги, если б я / Узрел еще мои родительски поля!» (52). Родина и домашние божества — последний якорь спасения: «Спасите ж вы меня, отеческие боги, / От копий, от мечей!» (51).

Эти лирические переживания, очень близкие самому Батюшкову, оторванному наполеоновскими войнами от родины и от дома, нашли отзвуки также в его переписке. Удивительно, насколько античные литературные источники оказались приближенными к обстоятельствам жизни русского поэта начала XIX столетия. Например, в «Тибулловой элегии XI» образы легендарной мифологии соседствуют с бытовыми деталями, напоминающими о собственных «пенатах» Батюшкова: «Когда на пиршествах стоял сосуд святой / Из буковой коры меж утвари простой» (50). В стихотворении «Мои пенаты» описаны «Все утвари простые, / Все рухлая скудель!» (91). В вольном переводе элегии из Тибулла на первый взгляд неожиданно возникают образы русской природы, русской зимы и даже приметы простонародного русского быта:

При шуме зимних вьюг, под сенью
                                                  безопасной

Подруга в темну ночь зажжет
                                    светильник ясный

И, тихо вретено кружа в руке своей,

Расскажет повести и были старых
                                                     дней (37).

Лирическая атмосфера этого стихотворения угадывается в созвучиях исконно русских пушкинских стихов «Зимний вечер», «Няне».

Известно, что в Италии, среди ее пышной природы, Батюшков грустил о глубоких русских снегах. Перед отъездом из России в страну своей юношеской мечты он делился сокровенными предчувствиями: «Я знаю Италию, не побывав в ней... Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных». В письме к А.Н. Оленину поэт восхищался умением адресата «в снегах Отечества лелеять зыбких муз» (294). Лирический герой Батюшкова в стихотворении «Пленный» просит вернуть ему «край отцов, / Отчизны вьюги, непогоду, / На родине мой кров, / Покрытый в зиму ярким снегом!» (68)

Какие радости в чужбине?

Они в родных краях;

Они цветут в моей пустыне

И в дебрях, и в снегах (68).

Так образ родины, русские пейзажные приметы включаются «новым Тибуллом»-Батюшковым в строй представлений о прекрасной, совершенной жизни.

П.А. Плетнев в стихотворении «К портрету Батюшкова» был прав, замечая о «потомке древнего Анакреона»:

Ни вьюги, ни снега, ни жмущий воды
                                                                 лед

Не охладили в нем воображенья...

Культ мечты: «Мечтанье есть душа поэтов и стихов...» — один из главных в батюшковской лирике с ее романтическими устремлениями. С мечтами поэта о прекрасной жизни «вполне гармонировали» «мечты о красивой смерти»4, за которой последует воскресение в жизнь вечную. Батюшков создает потрясающей силы и глубины образ смерти-воскресения, которого удостаиваются только любящие сердца. Так образуется философско-символическое кольцо: любовь — смерть — воскресение — любовь, которая соединяет начала и концы, «мертвит и оживляет» («Разлука»).

В загробный Элизий — обиталище блаженных душ — помещает Батюшков особо чтимого им «нежного певца» Горация. В надписи «К цветам нашего Горация» древний поэт предстает как «бог лиры, бог любви». В «Подражании Горацию» Батюшков создает свой вариант стихотворного «Памятника» (эту античную традицию блистательно развил Пушкин, воздвигший «памятник себе <...> нерукотворный»), где утверждается царственность, божественное происхождение поэтической лиры: «Я сам на Пинде царь! / Венера мне сестра» (221).

К творчеству и судьбе Горация Батюшков обращался и в своих прозаических опытах. В статье «Вечер у Кантемира» выделена «страсть к древним писателям» видного русского классициста, который «только ощупью и с Горацием в руках» пытался отыскать истину. В «Заметках о Горации» Батюшков размышлял о личности и судьбе «счастливейшего из всех стихотворцев». Самому автору «Заметок» очень близка мысль «мудреца» и «тонкого философа» Горация о том, «что человек не может быть совершенно счастлив, что сердце наше есть источник вечных желаний». Это размышление во многих стихах русского поэта воплотилось в форме поэтических афоризмов: «Как счастье медленно приходит, / Как скоро прочь от нас летит» («Элегия») (157); «Но радость наша — ложь, но счастие — крылато» («К Тассу») (199); «А счастие лишь там живет, / Где нас, безумных, нет» («Послание к Н.И. Гнедичу») (184–185).

Батюшков был солидарен с И.М. Муравьевым-Апостолом, который признавался в том, «что не выпускает Горация из рук, что учение сего стихотворца может заменить целый век опытности, что он всякий день более и более открывает в нем не только поэтических красот, но истин, глубоких и утешительных».

«Гораций никогда не хотел продать свою вольность за золото. Он отказался от почестей, страшился забот, любил уединение» — эта позиция становится личной и творческой установкой самого Батюшкова. Многочисленные подтверждения — в его судьбе, письмах, стихах. Послевоенная гражданская служба не задалась: «К гражданской службе я не способен. Плутарх не стыдился считать кирпичи в маленькой Херонее; я не Плутарх, к несчастию, и не имею довольно философии, чтобы заняться безделками», — писал Жуковскому Батюшков. Поэт не гнался за продвижением по карьерной чиновничьей лестнице, «ибо поистине он не охотник до чинов и крестов».

Но я и счастлив, и богат,

Когда снискал себе свободу
                                     и спокойство,

А от сует ушел забвения тропой!

                                 («Мечта») (83)

Обращаясь к Гнедичу, Батюшков говорит и о себе: «...ты не хотел потерять свободы и предпочел нищету и Гомера».

«Песней царь» Гомер постоянно занимал творческое сознание русского поэта: «Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы черпаем истины утешительные или печальные!» Батюшков ощущал параллель между трагической судьбой «царя духа» Гомера и его героев со своей собственной участью: «Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному».

Древнегреческие образы были переосмыслены Батюшковым в романтическом и автобиографическом планах. Здесь очень много лирического, лично пережитого. В стихотворении «Судьба Одиссея» различимы этапы жизни русского поэта: его военный опыт («средь ужасов земли и ужасов морей» «стопой бестрепетной сходил в Аида мраки»), его бытовая неустроенность, бесприютность («Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки/ Богобоязненный страдалец Одиссей») (57). В основе композиции произведения — романтическая ситуация разлада мечты и действительности: «казалось — оказалось», связанная с разочарованием, утратой иллюзий:

Казалось, победил терпеньем рок
                                                  жестокой

И чашу горести до капли выпил он;

Казалось, небеса карать его устали <...>

Проснулся он: и что ж? Отчизны
                                       не познал (58).

В то же время лирическому герою Батюшкова — мечтателю, воину, страннику — после его одиссеи нелегко оставаться дома:

Как трудно век дожить на родине
                                                             своей

Тому, кто в юности из края в край
                                                     носился...

        («Странствователь и Домосед»)

В связи с «божественным даром» Гомера упоминаются почти все олимпийские божества: «твой гений проницал в Олимп: и вечны боги/ Отверзли для тебя заоблачны чертоги» (71). Художественная образность элегии представлена в ключе древнегреческой стилистики: «Внемлите, народы, Эллады сыны, / Высокие песни внемлите!» (70); «Твой глас подобится амврозии небесной, / Что Геба юная сапфирной чашей льет» (72). Появляются сложные и необычайно красивые эпитеты: «коней легконогих по звонким полям» (69), «там скачущих оленей / И златорогих серн» («Мечта») (79).

Удивительный оксюморон «Слепец всевидящий!», созданный Батюшковым, определяет суть личности и творчества Гомера — незрячего античного классика. Гению уготована трагическая судьба, но в стихотворении «К Тассу» (Торквато Тассо — итальянский поэт эпохи Возрождения — еще один «несчастный счастливец», близкий Батюшкову) поэт слагает своим кумирам восторженный дифирамб:

Но в памяти людей Омер еще живет,

Но человечество певцом еще
                                                     гордится,

Но мир ему есть храм... И твой
                               не сокрушится! (200)

Античность вдохновила Батюшкова на создание вольных переводов «Из греческой антологии» и лирического цикла «Подражания древним» как продолжения антологических переводов. Знаменательно, что это был последний лирический цикл Батюшкова. Так любовь поэта к классическим образцам прошла через все его творчество — от истоков до финала.

Очень точно определил своеобразие стихотворной ткани батюшковской лирики Н.В. Гоголь: «Самый стих <...> исполнился той почти скульптурной выпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, которая слышна у южных поэтов новой Европы»5. И все это переплавлялось, как определил сам Батюшков, в «забавный русский слог», в новую поэтическую манеру легкости, непринужденности, прозрачности стиха, в мелодику и музыкальность поэтического русского языка, который у Батюшкова льется столь же свободно и благозвучно, как язык итальянский. «Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков», — восторгался им Пушкин.

Итальянскому языку Батюшков выучился в годы учебы в петербургском пансионе итальянца Триполи (1801–1802). Впоследствии в статье «Ариост и Тасс» поэт утверждал: «Учение итальянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии».

В Италию поэт еще с юности был влюблен заочно. Чувство его усилилось многократно, когда он прибыл в эту страну в качестве секретаря русской дипломатической миссии. Период в жизни Батюшкова, проведенный в Италии, с 1819 года по 1821 год, подробно освещен в книге итальянской исследовательницы Марины Федерики Варезе-Росси «Батюшков — поэт между Россией и Италией»6.

Впечатления от Италии, которыми поэт делился с друзьями в письмах, характеризуют его личность, особенности миропонимания и художественного метода. В душе Батюшкова никогда не угасала «прекрасная страсть к прекрасному» («Чужое: мое сокровище!»). Италия драгоценна русскому стихотворцу прежде всего как «земля классическая», «Отчизна Горация и Цицерона», как «библиотека, музей древностей, земля, исполненная прошедшего». В статье «Петрарка» Батюшков говорит о любви к Риму как «древнему отечеству добродетелей и муз». «Полуденные страны были родиною искусств... Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество» («Вечер у Кантемира»). Пространное восторженное рассуждение о «прекрасном наследии древности» у римлян и греков изложено в работе «Прогулка в Академию художеств».

«Земля славы и чудес! Какая земля!» — восклицает Батюшков в письме к Уварову из Неаполя в мае 1819 года. Еще ранее, в 1817 году, это восклицание прозвучало в стихотворении «Умирающий Тасс» — по лирической сути автобиографической элегии:

Земля священная героев и чудес!

Развалины и прах красноречивый!
                                                                 (22)

В то же время впечатления от Италии формировали новое романтическое сознание поэта: «земля удивительная, загадка непонятная». Утонченный мечтатель из «земли льдов и снегов», грезивший об экзотических чудесах «полуденных стран», увидел их наяву. Живописные пейзажи батюшковской лирики, напоенные светом и цветом, звуками, благоуханием, повторяются уже в прозе, в письмах из Италии: «Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают, и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами...» Примерно так же представлял себе поэт прекрасный Элизий в «Элегии из Тибулла»:

Туда, где вечный май меж рощей
                                                        и полей,

Где расцветают нард и кинамона
                                                              лозы;

И воздух напоен благоуханьем
                                                   розы... (36)

«Земля сия — рай небесный», — вторит самому себе Батюшков в письме к Уварову. Так в художественном сознании поэта гармонично соединяются сферы земного и небесного, античного и романтического.

В его «легкой поэзии», какие бы темы она ни затрагивала, воскресают образы античности. Но перед нами — именно легкая поэзия. Батюшков отказывается от тяжеловесной манеры мифологизирования жизни, свойственной классицизму. И мифологические отсылки в его стихах вовсе не штампы поэтического языка. Эта образность отличается большой эмоционально-экспрессивной и смысловой наполненностью; может выполнять самые разнообразные функции, как высокие, так и низкие, пародийные. Например, возвеличивая чувство верной дружбы, поэт называет имена легендарных друзей: Тезей и Пирифой, «Атридов сын» (Орест) и Пилад. Лирически выделен «младый Ахилл, великодушный воин, / Бессмертный образец героев и друзей!» («Дружество») (47), имя которого было столь дорого Батюшкову, прозванному Ахиллом. Устойчивые образы могут указывать на лирическое чувство, например грусть: «сам Амур в печали / Светильник погасил» (160).

Как и в своей лирике, Батюшков в личной переписке также часто использует форму заклинания древних богов, но уже с шутливым оттенком: «Да будет Феб с тобой» («К Ж<уковско>му») (104).

Античные образы иногда переосмысливаются Батюшковым иронически. Блистательные примеры — в знаменитых стихотворениях «Видение на брегах Леты», «Послание к стихам моим», «Певец в Беседе любителей русского слова», в эпиграммах. Поэт высоко ценил крупных мастеров классицизма («Вечер у Кантемира», «Разные замечания»); советовал: «Читай Державина, перечитывай Ломоносова, тверди наизусть Богдановича, заглядывай в Крылова», — но был беспощаден к его эпигонам, ядовито высмеивал неискусных литераторов, в том числе и русских поэтесс, мнивших себя «новыми Сафами». В шутливых мадригалах «Мелине» и «Новой Сафе» поэту удается быть не только насмешливым, но и изящным. Обыгрывая легенду о Сафо, бросившейся со скалы в море из-за неразделенной любви к Фаону, Батюшков пишет:

Ты Сафо, я Фаон; об этом
                                   и не спорю:

Но к моему ты горю,

Пути не знаешь к морю (129).

И конечно же во всех стихотворениях Батюшкова присутствуют античные божественные покровители творчества — музы, «Граций круг», «Аполлон с Парнасскими сестрами». В статье «Прогулка в Академию художеств» есть значимое в концепции батюшковского творчества замечание о «божественном Аполлоне, прекрасном боге стихотворцев»: «Имея столь прекрасного бога покровителем, мудрено ли» не возвыситься самому. Поэт цитирует немецкого историка античного искусства Винкельмана: «...взирая на Аполлона, я сам принимаю благороднейшую осанку». Таким образом, творческое обращение к античным источникам не означает у Батюшкова ухода в прошлое, наоборот — это шаг вперед, по пути совершенствования мира и человека.

«Чувства добрые», благородство, «отзывчивое и чуткое сердце» — суть творческого бытия поэта. Он особенно ценит тех, кто «лишь для добра живет и дышит» (из письма к А.Н. Оленину) (294). Таков и сам Батюшков, полный сочувствия к людям, заботливости, понимания.

Перечитывая Батюшкова, мы никогда не почувствуем себя запертыми в пыльном библиотечном хранилище или в музее древностей, среди застывших античных статуй. Классические образцы воскресают в новом поэтическом бытии. Эта тема возрождения намечена и в первой строке стихотворения о Байе, написанного после посещения руин некогда роскошного древнеримского города: «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы...» (180)

Античные источники помогали Батюшкову добиться классической стройности, четкости и ясности форм его творений. Именно к классическим образцам обратился поэт для того, чтобы выразить свое новое миропонимание, ибо, по словам М.Н. Муравьева, с которым был солидарен Батюшков, «нет ни одной черты величественного и чудесного стихотворства, которая не была бы в сокровищнице древних».

В то же время духовный идеал поэта — не в языческой древности, а в христианстве, в православной вере, в которой Батюшков искал и находил утешение.

В духе христианской антропологии выстраивались представления поэта о сущности человека, предназначении его жизни. В одном из писем Жуковскому Батюшков утверждал: «я сотворен по образу и подобию Божьему». В то же время человек — это «луч Божества, заключенный в прахе; существо, порабощенное всем стихиям, всем изменениям нравственным и физическим»: «...и ты человек, и ты заплатил человечеству дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище». Поэтому, размышлял Батюшков, «смертному нужна мораль, основанная на Небесном Откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени» («Нечто о морали, основанной на философии и религии»). Духовные доспехи христианина, небесные «щит и копье», — это буквально евангельские образы «всеоружия Божия», о котором говорил апостол Павел: «Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских» (Еф. 6, 11); «а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие» (Еф. 6, 16–17).

Вооружившись «словом Божиим» как «мечом духовным», Батюшков размышлял об ущербности, о неполноценности всех философских систем — от античности до современности, — если они не основаны на вере в Христа: «Вот почему все системы и древних и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путем и никогда не доводят. Систематики забывают, что человек, сей царь, лишенный венца, брошен сюда не для счастия минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает (выделено мной. — А.Н.-С.). Она подает ему руку в самих пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает: ибо она переносит в вечность все надежды и все блаженство человека».

Те же раздумья, ту же святую веру выразил Батюшков и на поэтическом языке. В мечтательном поэте-романтике проявился зрелый христианский мыслитель. В стихотворениях Батюшкова раскрывается абсолютное соответствие поэзии религиозно-философским «опытам в прозе».

Так, стихотворное послание «К другу» можно назвать поэтическим переложением статьи «Нечто о морали, основанной на философии и религии», в которой Батюшков размышлял над «больным» вопросом человечества «где же истинное блаженство?»: «Мы испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклонной суровости нравов (ибо человек создан любить). Никто не нашел блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут назваться счастливыми. Где же это совершенное благополучие, которого требует сердце, как тело пищи?»

Те же неотступные вопросы: «Но где же сии сладости, сии наслаждения беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего шелка, из злата и роз сладострастия? <...> Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помраченные воспоминанием или грустным предвидением будущего? К чему ведут эти суетные познания ума; науки и опытность, трудом приобретенные?» — встают и настойчиво повторяются в стихотворении «К другу»:

Скажи, мудрец младой, что прочно
                                                     на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Мы область призраков обманчивых
                                                        прошли;

Мы пили чашу сладострастья:

Но где минутный шум веселья
                                                      и пиров?

В вине потопленные чаши?

Где мудрость светская сияющих
                                                            умов?

Где твой Фалерн и розы наши?

Где дом твой, счастья дом?.. Он
                                        в буре бед исчез

И место поросло крапивой.

Но я узнал его: я сердца дань принес

На прах его красноречивой.

На все эти вопросы «Нет ответа, и не может быть!» — восклицает Батюшков. В статье он пишет: «Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источника наслаждений, оно обретает горечь», «ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни любовь, ни дружество — ничто не удовлетворит его вполне»; в стихотворении продолжает:

Минутны странники, мы ходим
                                                  по гробам;

Все дни утратами считаем;

На крыльях радости летим
                                к своим друзьям, —

И что ж? их урны обнимаем.

<...>

Так все здесь суетно в обители сует!

Приязнь и дружество непрочно! —

Но где, скажи, мой друг, прямой
                                                сияет свет?

Что вечно чисто, непорочно?

<...>

Так ум мой посреди сомнений
                                                      погибал.

Все жизни прелести затмились;

Мой Гений в горести светильник
                                                      погашал

И Музы светлые сокрылись.

Но «истина на земле одному Богу известна», — убежден Батюшков, обращаясь к Всевышнему с горячей верой: «Боже великий! что же такое ум человеческий — в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного? <...> Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч веры, слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения».

Конфликты, внешние и внутренние, разрешаются, «стоит только взглянуть на происшествия мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы твердо убедиться во всех истинах веры»:

Я с страхом вопросил глас совести
                                                         моей...

И мрак исчез, прозрели вежды:

И Вера пролила спасительный елей

В лампаду чистую Надежды.

«Человек есть странник на земли, — говорит святый муж, — чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы: гроб его жилище вовек», — писал Батюшков, имея в виду поучение святителя Димитрия Ростовского о духовном странничестве человека в земном мире: «И как странник проходит мимо города и селения, горы и дола, поля и леса, и лишь только посмотрит на красоту места, идет дальше, — так и жизнь наша проходит мимо всех благ земных, хотя и кажется нам, что мы ими наслаждаемся, их при себе удерживаем... Где же для смертного человека его родина? Где его наследство? Родина для человека — я разумею по плоти, по телу, а не по духу, — его родина — гроб, земля, персть; тело наше из земли сотворено, там и его родина, туда и возвращаемся все по Суду Божию: “земля еси, и в землю отыдеши” (Быт. 3, 19). И как душа, от Бога человеку данная, по исшествии из тела возвращается, если она праведна, к Богу, как своему Отцу, на небо, как в родную страну, — так и тело, от земли взятое, возвращается в землю, как к своей матери».

Лирический герой Батюшкова освобождается от надетой на него на земле бренной «кожаной ризы», духом возлетает к Творцу в Его Небесное Царствие:

Ко гробу путь мой весь, как солнцем,
                                                         озарен:

Ногой надежною ступаю;

И с ризы странника свергая прах
                                                          и тлен,

В мир лучший духом возлетаю.

В «мире лучшем» происходит духовное обновление, возрождение от «праха и тлена» в жизнь вечную.

Земная юдоль Батюшкова разделилась на две равные части — по 34 года каждая. 34-летнего поэта настигла наследственная психическая болезнь, им овладела мания преследования. Господь каждому дает свой крест. Батюшкову было послано два креста: ноша крестная поэтических и ратных подвигов первой половины жизни, второй крест — душевное заболевание, продолжавшееся более 30 лет. Скорбную ношу крестную второй половины жизни, как и первый свой крест, посланный Промыслом Божиим, поэт сносил терпеливо и мужественно. В этой связи вспоминается наставление святителя Феофана Затворника: «Мужайся! Спеши из того извлечь врачество, чем хотят нанесть рану; крест Спасителя всепрощение знаменует»7.

Больного Батюшкова навестил Пушкин. Существует мнение, что под впечатлением этого посещения родилось полное трагизма стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума...», в котором Пушкин представил безумие как величайшее из несчастий, обратившись к Господу с молитвой пронести мимо эту чашу:

Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня

На воле <...>

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь, как чума,

Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решетку, как зверка,

Дразнить тебя придут.

Религия могла бы утешить и успокоить Батюшкова. Известно, что он подавал прошение государю о пострижении в монашество и разрешении «немедленно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий». Просьба не была исполнена.

В последние годы сознательной жизни и творчества поэт имел живой дух христианской веры, не уставал говорить и писать о ней — «как написано: я веровал и потому говорил» (2 Кор. 4, 13). Он утверждал: «Вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю»; «одна вера созидает мораль незыблемую». В «истинах Евангелия, кротких, постоянных и незыблемых, достойных великого народа, населяющего страну необозримую», обрел Батюшков «свет спасительный»: «Священное Писание <...> есть хранилище всех истин и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства, вера обретает в нем свет спасительный».

«Якорь веры» давал поэту силы неустанно прославлять и благодарить Бога. В статье «О лучших свойствах сердца» Батюшков утверждал: «Первый наш долг: благодарность к Творцу». Поэт преисполнен благодарности в стихотворении «Надежда»:

Мой дух! Доверенность к Творцу!

Мужайся, будь в терпеньи камень!

Не Он ли к лучшему концу

Меня провел сквозь бранный
                                                 пламень?

На поле смерти чья рука

Меня таинственно спасала

И жадный крови меч врага,

И град свинцовый отражала?

Кто, кто мне силу дал сносить

Труды, и глад, и непогоду,

И силу в бедстве сохранить

Души возвышенной свободу?

Кто вел меня от юных дней

К добру стезею потаенной

И в буре пламенных страстей

Мой был вожатый неизменной?

Он! Он! Его все дар благой!

Он есть источник чувств высоких,

Любви к изящному прямой

И мыслей чистых и глубоких!

Все дар Его, и краше всех

Даров — надежда лучшей жизни!

Когда ж узрю спокойный брег,

Страну желанную отчизны?

Когда струей небесных благ

Я утолю любви желанье,

Земную ризу брошу в прах

И обновлю существованье?

«Земную ризу» в сумеречном состоянии сознания поэт носил еще 34 года, до конца дней своих, пережив многих друзей-литераторов. Знаменательно, что после смерти Константина Батюшкова его родственники «на умершем нашли два креста, один весьма старинный, а другой — собственной его работы»8.

Надежды поэта во Христе «обновить существованье» исполнились — по слову апостола Павла: «Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» (2 Кор. 4, 16), «дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 15).

Примечания

[1] Шаталов С.Е. Поэзия К.Н. Батюшкова // Ахилл, или жизнь Батюшкова. М.: Детская литература, 1987. С. 234–235.

[2] Батюшков К.Н. Стихотворения. М.: Художественная литература, 1987. С. 280. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием номера страницы.

[3] Сушков Н.В. Обоз к потомству с книгами и рукописями // Раут: Исторический и литературный сборник. Кн. 3. М., 1854. С. 277–278.

[4] Розанов И.Н. Русская лирика. М.: Тип. Рябушинского, 1914. С. 253.

[5] Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. М.: Художественная литература, 1986. Т. 6. С. 332.

[6] См.: Varese M.F. Batjuškov: Un poetatra Russia e Italia. Padova: Liviana Ed., 1970.

[7] Святитель Феофан Затворник. Письма о христианской жизни. Поучения. М.: Московский Сретенский монастырь, 1997. С. 359.

[8] Власов А.С. Подробные сведения о последних днях Константина Николаевича Батюшкова / Публикация Т.Л. Латыповой (Современник о годах, проведенных поэтом в Вологде (1833–1855)) // Наше наследие. 2002. № 61.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0