Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Плакальщица Нюся

Нина Густавовна Орлова (Маркграф) родилась на Алтае, в селе Андронове. Окончила медицинское училище в Камышине и Литературный институт имени А.М. Горького.
Работала медсестрой в тракторозаводской больнице Волгограда.
Стихи входили в такие антологии поэзии, как «Московская муза XVII–XXI», «Русская поэзия. XX век», «Вечерний альбом».
Автор поэтических сборников «Царь-сердце», «Дерево-жираф» (для детей), «Домой на ослике» (стихи для малышей), «Утешение», «Азбуки для православных детей», а также рассказов и повестей для детей из русской истории. Автор-составитель книги «Мысли русских патриархов», «Лекарство от скорби».
Лауреат премии имени Святого благоверного князя Александра Невского и премии имени Сергея Нилуса.
Член Союза писателей России.
Живет в Москве.

1

Шурик утонул. И никак не найдут. До мельницы все проискали, где не так глубоко, неводом прошли. Нету! Видно, к мосту отнесло. Как он тонул, видели дети, которые купались рядом: Соня Лискунова да Андрейка Маслов. Увидели, что Шурика течением отнесло, в омут затягивает, и крикнуть не успели, как его уже скрыло. Так рассказывали испуганные и запыхавшиеся ребятишки, прибежав к матери Шурика. Та рванула на себе платье, заревела зверем и побежала по дороге, сама не зная куда... Только беги не беги, реви не реви, река назад не отдаст.

Ребят, кто хорошо ныряет, на мост созвали, нырять будут, искать... Деревня задыхалась, бегом перенося эту весть, и вскоре почти вся она была здесь, на мосту.

Река, которая зимой и летом одна напаивала водой людей, коней и домашнюю скотину, колыхала на своих волнах домашних уток и гусей, река, столь богатая на рыбу, что в половодье ее можно было ловить руками, служившая колхозникам купальней в сенокос и страду — вечером сбегали они под бугор к речке, держа в руках кусочки мыла и полотенце, заходили по пояс и смывали с себя многослойную смесь пыли, пота, мазута, — эта река становилась проклятьем в день, когда забирала в жертву за все свои благодеяния жизнь человека — малыша, в доверчивом любопытстве шагнувшего с берега, безрассудного в своей смелости подростка, с разбегу нырнувшего в подводные кусты и зацепившегося трусами за корягу, на худой конец, она довольствовалась похищением беспечного взрослого, сводила судорогой ноги и отправляла отяжелевшего на дно.

Нюся на седьмом году своей жизни не то чтобы четко понимала это, но она была наделена природной осторожностью, всегда купалась только у самых мостков, где было по колено, перебирала по дну руками, ныряла, задевая носом донный песок. Боевущая, полная завоевательной энергии, спорильщица и драчунья, она не ладила ни с кем из соседских детей, кроме тихого Шурика. Тихость его была особая, какая-то сияющая в глазах и постоянной улыбке на простоватом лице. Деревенские женщины называли его смиренным.

Ни свет, ни заря просыпавшаяся Нюся сразу бежала к Шурику, и, что бы ни держал в этот момент Шурик в руках — купленный у старьевщика воздушный шар, резиновую куколку маленькой сестренки, сколоченный из двух бакулок трактор, — он радостно протягивал игрушку Нюсе.

— Пошли на улку! — звала Шурика Нюся, и они вместе бежали на улицу, цепочка бревенчатых домов через дорогу от речки составляла ее.

Зимой Шурик катал ее на санках, впрягшись коняшкой, и, когда она спрашивала, не устал ли, только улыбался. У нее были коньки, которые привязывались к валенкам, Нюся брала в руки прутик, и Шурик, к обоюдной радости, возил ее по речному льду. Летом они ловили неводом из старой тюлевой занавески пескарей: брались каждый со своей стороны за два конца и водили неводом по дну у берега. Нюся командовала:

— Поднимаем!

Они поднимали тюль и несли на берег трепыхающихся пескариков. Наловив побольше, чистили их, ногтями счищали чешую, пальцем вспарывали брюхо, выдавливали внутренности. Промывали и, оставив улов в котелке с водой, купались.

И как это получилось, что Шурик купался без нее? А так, что отец с матерью повезли ее с утра в районное село: прошел слух, что там в магазин привезли школьные формы. И вот река не упустила случая забрать хорошего, всеми любимого Шурика. Вредная, настырная, драчливая Нюся Кулундинке была не нужна. Нюся представляла, как взяла она Шурика своими мягкими, текучими руками и, в нетерпении, прижимая к себе, унесла в омут и кружила его там, кружила, заливая, заполняя водой, делая своим.

На мосту собиралось все больше односельчан. Шепот, сдержанные женские вздохи: «Господи, помилуй!» — и вой, доносящийся из дома Печкуновых, что стоял неподалеку, — там успокаивали, уговаривали, поднося воду, капли, травяные отвары, и удерживали рвущуюся на улицу Анну, мать Шурика. Все говорило за то, что в деревне случилось большое горе.

Четверо парней — лучшие пловцы и ныряльщики Мишка Поленяйкин, Митька Чусов, Ванька Рудов и Колька Печкунов, — раздевшись до трусов, стояли у перил.

— Давайте, ребята! — скомандовал Егор Гордеич, колхозный бригадир. — По очереди. Первый пошел!

Левый пустой рукав его рубахи выпростался из старых солдатских галифе и болтался на ветерке. Дядя Егор воевал в Отечественную, командиром был, так им и остался. хоть и поменялась его должность, а и тут без приказов было никак.

Деревянный мост на четырех огромных, как казалось Нюсе, опорах-столбах был огорожен довольно высокими перилами. Первым, забравшись на них, прыгнул в воду Коля Печкунов, двоюродный брат Шурика. Бухнула вода, разлетелась на брызги, разошлась на круги, оставляя ямку в центре прыжка. Но уже через несколько мгновений вода сомкнулась, загладила ямку, и Колька под ней исчез, как будто никогда его и не бывало. Он знал этот отрезок реки как свой двор, помнил каждый камень, каждую ямку в песчаном дне реки, каждый куст или корягу. После Кольки друг за другом попрыгали с перил остальные. Ребята выныривали, отплевывались и ныряли снова.

— Он где-то здесь — сюда должно было отнести, — то и дело слышала Нюся.

Все это понимали. Но река, которая видела такое скопление народа на мосту лишь раз в году — во время ледохода, — надежно спрятала свое сокровище, свою чудесную добычу.

Пришел на мост пастух колхозного стада Никита Романыч, как всегда, к этому времени уже в сильном подпитии.

— Пили, почивали, весело ль вставали? — грозным и в то же время насмешливым голосом обратился к нему Егор Гордеич.

— Я свою работу делаю, Егор Гордеич. Ты меня знаешь, — с пьяной спесью отвечал Никита Романыч.

— Знаю. На фронте отрядом командовал, а теперь стадо коров доверить нельзя. Увольняют тебя из пастухов, Никита.

— Горе-то какое, Гордеич! — И пьяные слезы показались в глазах Никиты Романыча. — Шурик-то... Я, Гордеич, не буду больше пить.

— Ага! Не будешь ты пить! С воскресенья до поднесенья! — вне себя заорала Тоня Воронина, жена Никиты Романыча, выступив из кучки женщин, стоявших посреди моста. — Навязался ты на мою голову!

Никита Романыч обиженно глянул на нее и пошел, чуть покачиваясь. Нюся видела, как он, пройдя мост, свернул влево и одиноко сел там на бережку.

А ребята все ныряли. Первым из ныряльщиков выдохся Мишка Поленяйкин. держась за ветви кустов, выбрался на берег на своих журавлиных ногах и распластался на траве, худой, длинный как жердь.

За ним и все остальные, кроме Кольки Печкунова, поплыли к бережку отдышаться. Колька продолжал нырять, но, выныривая, каждый раз в знак неудачи выпускал из ладоней донный песок.

С бережка вернулся на мост Никита, заметно протрезвевший.

— Не найдут они его, Егор! — сказал он, подходя к бригадиру.

Отец Шурика, стоявший один в углу перил, сутулый, с закаменевшим лицом, оглянулся и обреченно глянул на Егора Гордеича. Бригадир подошел к нему.

— Гера... — Отца Шурика звали Герман, но бригадир не выносил это имя, напоминавшее ему название страны, с которой он воевал и из-за которой стал калекой одноруким. — Гера! Найдем.

— Не найдут, — твердо сказал Никита Романыч.

— Посмотрим.

— Посмотрим, сказал слепой, как будет плясать хромой, — помнишь, Егор, такую пословицу?

Егор Гордеич так резко дернулся, что рукав забросило ему сзади на плечо.

— Тьфу ты... — он поймал его единственной рукой и ловко заправил в галифе.

— Граблями давай попробуем, — тихо предложил Никита Романыч и указал рукой за реку, где под стеной нового коровника невесть кем и зачем были поставлены конные грабли.

Бригадир понимающе взглянул на своего боевого друга, подошел к самым перилам и, глядя вниз, заорал:

— Колька, вылазь! Ребята, все сюда! — махнул он остальным ныряльщикам.

Колька подплыл к мосту и, подтянувшись за поперечную балку, вскарабкался на перила. Запыхавшийся, присел прямо на нижнюю планку моста. От частого дыхания ребра ходили ходуном, с чуба стекали струйки, которые, сливаясь, заливали ему мутно-красные глаза.

— Занырялся? — спросил Егор Гордеич. — А тебе еще задание. видишь на том берегу, у коровника, конные грабли стоят? Бери ребят, кто посильнее, — и туда. Петро Сигалаев с Никитой Романычем тоже вам помогут, слышишь, Петро? Волоките грабли к берегу. Лошадями побудете. Митька, Чусов! Беги к Печкуновым — пусть побольше веревок дадут, принеси скорее.

Нюся, приплюснутая толпой к самым перилам, видела, как ребята бежали к коровнику, а следом широким солдатским шагом шли Петро Сигалаев и Никита Романыч. Добежав, ребята не мешкая впряглись по двое в каждую оглоблю, Петро и Никита стали третьими. Колька сел на сиденье и поднял рычаг. Изогнутые в виде дуги пружинные эластичные зубья приподнялись вверх. Большие, как у боевой колесницы, ходовые колеса двинулись, и грабли покатили к низкому пологому берегу, куда, спустившись с моста, быстрым шагом устремились дядя Егор, отец Шурика и еще несколько односельчан. Столкнули грабли в реку, вода укрыла высокие колеса меньше чем на треть. Медленно двигались грабли по воде, дно у реки было в основном песчаное, лишь ближе к берегу илистое.

— Не завязли бы!

Но грабли шли по воде ровно, не встречая никаких препятствий.

— Стоп! Назад! — командовал с берега Егор Гордеич. — Колька за рычагом следи! Давай разворачивайтесь. Пройдите к камышам ближе.

Впряженные в оглобли, выполняя команду, разворачивались и шли куда им велели.

— Пройдите дальше, вот так! Вдругорядь разворачивайтесь, — командовал голос бригадира.

Нюся перевела с граблей взгляд в сторону омута. «Отдай нам Шурика, — про себя попросила она, — отдай!» Темный крутящийся глаз омута сверкнул под солнечным лучом и завращался — мутный, угрюмый. «Отдай Шурика! — продолжала повторять Нюся. — отдай, отдай!»

— Дядя Егор, нашли! — услышала она победный и в то же время полный страха вопль. кажется, кричал Ванька Рудов, тянувший грабли в первой паре, самый высокий, здоровый, мускулистый, казалось, будто он один своей богатырской силой тащил эти тяжелые грабли и всех впряженных в них.

— Нашли! — вздрогнув, выдохнул весь мост одновременно. Народ ломанулся к перилам.

— Поворачивай сюда! — дядя Егор спустился к воде.

Отец Шурика уже вошел в воду и устремился к граблям, которые в свою очередь приближались к нему. Нюся видела, как он протянул руки и вцепился в гнутую решетку зубьев.

— Нюська! — услышала за спиной Нюся охрипший, словно изнемогший от бессилия голос матери.

Она оглянулась.

— Мамка! Шурика нашли! — бросилась она к матери, которая стояла, заполошенно комкая передник, — видно, забыла его снять, выбежав из дома.

— Ты зачем убежала, а? Мало, что Шурик утонул? Я умом чуть не тронулась, ищу тебя!

Мать взглянула на берег, куда уже вынесли и положили Шурика, вскрикнула и, схватив Нюсю за руку, быстро повела с моста. Они шли домой самой дальней от реки дорогой.

— И зачем наша речка Шурика забрала! — Нюся вырвала свою руку из руки матери. — уж меня бы забрала лучше — правда, мамка? Ведь я драчунья, зараза непутевая, я все нервы тебе вымотала, ты уже деваться от меня не знаешь куда...

Мать ошарашенно остановилась и присела перед Нюсей на корточки.

— Да ты что? Донюшка? Родная! — Она прижала к себе дочку. — Это не речка, это Бог забрал Шурика к себе. Он теперь ангелочек, с неба на нас поглядыват...

— А меня Бог заберет?

— Всех когда-нибудь заберет. Не горюй, донюшка! Все там встретимся.

— А когда?

— Когда жизнь свою проживем.

— И тогда со всеми встретимся?

— Со всеми, кого любим.

Нюся любила всех — всю деревню, даже пьяницу Никиту Романыча, над которым все потешались, а председатель грозился выгнать из колхоза. Дядя Никита так хорошо пел «Шумел камыш...» или «Когда б имел я златые горы...». Он часто ходил в лес по добычу и всегда, если встречал Нюсю, возвращаясь мимо ее дома, чем-нибудь угощал — то отломит лисичкиного хлеба от краюхи, то костянички, то горсточку землянички даст. хоть у самого пятеро детей, а не жадный. А один раз зайчонка нес, Нюся как раз возле калитки прыгала — ей он и достался! Помял зайчонка хищный горностай, а не успел отведать, самому убегать пришлось. Зайчик у Нюси всю зиму прожил...

Что она со всеми деревенскими у Бога встретится — это хорошо. Но самое главное — она снова будет играть каждый день с Шуриком!

На следующий день к дому Шурика шли односельчане навестить родных, ночь просидевших у гроба, посмотреть в последний раз на Шурика, которого скоро вынесут из дома навсегда. Они выражали свою жалость и любовь, поцеловав его в лоб, погладив по руке, заботливо поправив погребальное покрывало либо еще как-нибудь проявив свое сочувствие горю.

— Пойдем, Анна, и мы к Шурику, — позвала Нюсю мать, управившись по хозяйству. Она редко обращалась к ней так серьезно и уважительно: «Анна». — Мы ближние соседи, все равно что родственники.

Мать быстро заплела Нюсе косички, надела новое платьице, и они пошли к соседям. В комнате с завешанными окнами горел тусклый свет одинокой голой лампочки, свисавшей с потолка на витом шнуре. Лампочка располагалась так, что лучи ее падали прямо на лицо Шурика, и оно, широкое, распухшее, с закрытыми глазами, поблескивало от света.

— Нюшенька! Как же ты теперь без дружка-то своего! — завыла тетя Аня, мать Шурика, увидев Нюсю.

Она сидела на низенькой табуретке в изголовье сына, бессильно уронив голову на кромку гроба. Сбоку понуро стояла бабка Шурика с отцовской стороны, которая никогда до этого не приходила в этом дом, потому как не ладила с матерью Шурика. со второго бока занимала чуть не всю сторону сестра матери Шурика, толстенная Антонина. Она мяла носовой платок в руках, забывая вытереть мокрые щеки, и в голос выла: «А крестничек ты мой, крестник! Что же ты наделал, племянничек мой любимый...» От самой двери горницы и до гроба стояли единой толпой люди, слышались время от времени глубокие вздохи, всхлипывания и нечаянный кашель. Молельных старух и плакальщицы Пелагеи не было — сказали, придут отпевать на кладбище. Мать подвела Нюсю к Шурику:

— Попрощайся, дочка.

Нюся без всякого интереса взглянула на гроб, укрытый кружевным покрывальцем, и, наполняясь каким-то возвышенным, незнакомым ей до этого чувством причастности к горю, вдруг встала возле Шурика на коленки и тонко запричитала:

Ох, на кого же ты одну

Меня оставил?

Для чего болеть

Сердеченько заставил?

Из белых рук-то я тебя уронила,

Из мутных очей да потеряла,

Недалеко я тебя спроводила,

Неглубоко я тебя закопала.

Из той пути, из той дорожечки

Ясным соколам да нету вылету,

Белым лебедям да нету выпуску

Из матушки да из сырой земли,

Из сырой земли да земляна бугра.

Эту заплачку она слышала от Пелагеи. И когда заплачка кончилась, Нюся выплакала первый свой собственный плач:

Ты водился да со мной,

Добрый братец мой,

Красным летушком веселым,

Белою зимой.

Ты давал мне всякие игрушечки,

Мастерил всякие бабушечки.

Дожидайся ты меня, горе-горькую.

Полечу я к тебе да над горкою.

Когда крылышком архангел да поманит,

Когда времечко то доброе настанет...

В тишине горестной и благоговейной несся, вздымался вверх, словно кадильный дым, Нюсин плач. Никто не подхватывал, не выл и не голосил вместе с ней — так неожиданно для всех было это зрелище стоящей на коленях русоголовой, в новом платьице маленькой плакальщицы.


 

2

Душа ребенка, быть может, больше всего и прежде всего отличается от души взрослого тем, что иначе воспринимает горе. Вокруг нее словно сооружена невидимая защитная стена, ибо ни один детский организм, ни одна детская психика не выдержали бы того погружения в бездну отчаяния, в какую ввергает горе нас, взрослых людей. Жизнь, вероятно, остановилась бы, не будь этого прозрачного, но покрытого оберегающей пленкой-оберегом охранного щита детской души.

В тот день, когда конными граблями нашли в реке наконец тело утонувшего Шурика, мать, не зная, как утешить себя и Нюсю, сказала ей слова, в которые сама мало верила, но в которые навсегда поверила Нюся: что она встретится с Шуриком.

Скучно текли летние дни без друга. Со страху мать перестала ее пускать на реку — да и что там было делать без Шурика? Соседские ребятишки, как только она выходила за калитку, начинали дразниться, строили рожи, даже швыряли в нее песком с дороги, и Нюся, которая раньше с восторгом приняла бы этот вызов, вцепившись в волосы каждому обидчику по очереди, прикрывала калитку и возвращалась во двор. День, когда она причитала около гроба Шурика, еще ничуть не забылся. С пяти лет Нюся ходила с мамкой, а то и бегала одна на похороны, бывала на всех поминках, где любила есть молочную лапшу и сладкую рисовую кутью. Нюся помнила многие пелагеюшкины плачи от начала до конца и научилась их «плакать» пронзительным, звенящим, словно битые стеклышки, голоском. Оставаясь дома одна, она теперь играла в плакальщицу, ставила на лавку у печи большую картонную коробку, в которой лежала старая тряпичная кукла, и, наклонившись над ней, начинала, точь-в-точь как Пелагея, причитать.

В один из дней этого длинного лета отец взял ее с собой в районное село, они поехали туда на мотоцикле. По обеим сторонам твердой, накатанной дороги зеленели поля, края которых смыкались с опустившимися вниз белыми перинками облаков. Нюся знала, что Шурик сидит на одной из этих перинок и радуется вместе с ней быстрому бегу мотоцикла и что он видит, как она, сидя на заднем сиденье, перестает держаться руками за ручку, показывая Шурику чудеса своей храбрости.

Приехав в райцентр, Нюся с отцом вместе выбрали велосипед. Отец прикрепил коробку с покупкой к мотоциклу, и они отправились назад. Нюся привязалась к велосипеду, как к своему единственному другу. она то и дело мыла и терла его тряпочкой, как отец мыл и тер свой мотоцикл, снимала и натягивала цепь, разбирала и собирала сияющий никелем звонок, привинченный к правому рогу руля. Весь остаток лета Нюся провела с велосипедом.

А осенью она пошла в школу. Училась хорошо, была, к удивлению родителей, усидчива, но характер ее вдруг резко и навсегда изменился. Она стала молчаливой и словно погрузилась в какую-то свою, отгороженную от всех жизнь, мечту, ожидание. Нюся сидела в классе в первом ряду, близко к окошку, выходящему в школьный сад. Однажды — это было в третьем классе, на уроке арифметики, — она глянула в окно. был конец декабря, праздничный веселый снег сыпал на сад, и Нюсе представилось, что они с Шуриком стоят, выйдя из калитки его дома, каждый держит за веревочку свои санки. Вдруг Нюся, полная боевого задора, снимается с места и бежит по дороге, не оглядываясь, зная, что Шурик последует за ней. Сквозь шум ветерка, овевающего ее, Нюся слышит голос учительницы, Валентины Григорьевны:

— Нюся, так сколько литров молока было в бидоне?

Нюся встает из-за парты и, не в силах разделить еще не рассеявшееся видение и реальность, произносит:

— А пошли на Агафьину горку!

Класс хохочет, смеется и учительница. Она не стала бранить свою лучшую ученицу — ну задумался ребенок...

Возвратившись из школы, Нюся, переодевшись, сразу бежала к матери на работу в телятник, который соединен был небольшим переходом с коровником. Зимой то одна, то другая корова переставала давать молоко.

— Стельная, — говорила мать радостно. — Отелится скоро.

Когда появлялся теленок, Нюся не могла насмотреться на него, как он стоит, гладкий, светлый, широко расставив нестойкие еще ножки, как пьет из бутылочки с длинной резиновой соской молоко, как пробует из кормушки первый в своей жизни небольшой пучок сена, и то потерянное после гибели Шурика чувство радостной детской безмятежности, наполненности жизни возвращалось к ней.

Закончив семилетку, Нюся пошла в колхоз работать телятницей. Хорошо было жить настоящими заботами, радоваться, зная, что у коровы Майки, Розы, Зорьки и Красотки скоро будут телята, принимать на свет очередного мокрого, покрытого теплой слизью теленка. Они с напарницей любовно укладывали новорожденного на чистую сухую соломенную подстилку, осматривали, не наглотался ли слизи, чист ли нос и рот, и потом давали корове вылизать его. Через час обсушенный и отдохнувший теленок с аппетитом ел, и Нюся каждый раз удивлялась, как умело, по-деловому берет он сосок коровы и тянет молозиво.

В конце пятидесятых годов в Ярунине — так называлась Нюсина деревня, — так же как и в других селах поблизости, церквей видом не видывали, священников слыхом не слыхивали, но оставались еще две-три «начитанные» шестидесятилетние старухи, которых звали сельчане пропеть над покойником молитовки, почитать «пасалтырь».

Нюсе было тринадцать лет, когда позвали ее «поголосить» над Семеном Романовым, молодым еще мужчиной, скончавшимся от туберкулеза. Стоя у гроба, она клонила укрытую материным кружевным платком голову, перебирала бумажные цветы, уложенные в гроб поверх погребального покрывала, и причитывала:

Ой да на кого ты меня оставил,

Ой да на кого ж ты меня покинул

Со тремя ребятушками,

Одну со малыми детушками.

Ты ж и муж был мне, Семушка,

Ты хозяин всему домушку,

В поле первый ты работничек.

Для людей помога-плотничек.

Уж последние минуточки

Ты в своей-то светлой горнице.

Опустеет скоро светла горница,

Унесут тебя в терем темный,

Уж дороженька тебе невозвратная.

Плач словно возвышал свалившееся на семью горе, показывал его безмерность, всеобъятность, и казалось, что горюет все вокруг, не только люди, обливается слезами небо-небушко, стонет ветер-ветрышко, и бор от горя качается, и вода в озере дрожит-колыхается — все участвуют в прощании-провожании «голубочка милого», покинувшего дом.

Ее колодезно-глубокий, чистый голос словно издалека выпевал сначала заплачку, а потом делался ближе и слышнее и наконец срывался, переходил на стон и рыдание, когда она начала вспоминать и перечислять особенно дорогие подробности жизни покойного, и родные были благодарны ей за то, что она умела выразить их горе так, как не умели они. Нюся и сама для себя в этих плачах, в том, как творились они, находила отраду. Каждый раз во время причитаний в какой-то миг она видела перед собой живого Шурика. Он стоял рядом и ждал, пока она освободится: зимой — в братнином пальтишке и шапке, с большими деревянными санками на витой веревке, летом — в зеленой трикотажной майке и черных трусах, сшитых матерью, с босыми, в цыпках ногами.

Односельчане уважали Нюсю, женщины хвалили:

— Хорошая ты, Нюська, стиховодница! Сильно хорошая! И где только слова такие надыбываешь?

— Причет сам на ум течет, — благодарно улыбаясь, отвечала Нюся. Ей казалось, что это и вправду так.


 

3

В девятнадцать лет Нюся вышла замуж за своего односельчанина и одноклассника Алексея Вязанкина. Алексей, спокойный, работящий, после свадьбы в первое лето поставил бревенчатый сруб будущего дома и почти в одиночку достроил его во второе, а потом постепенно пристроил большой сарай для скотины и летнюю кухню в углу двора. Все дни Нюси и Алексея проходили в работе — колхозной и домашней, одинаково хлопотной, трудоемкой, но они оба любили ее. В ней находили они простой и важный смысл, она несла удовлетворение, она давала к концу дня ту физическую усталость, которая делает бодрым и спокойным дух человека. Их одинаковая привязанность к вместе построенному дому, клочку собственной земли, хозяйству, своей деревне соединяла крепкой связью.

Но ни одна совместная жизнь не проходит без сучка, без задоринки. Когда они поженились, пробовал Алексей Нюсе запретить ходить на плачи. Сам он на похороны никогда не ходил, неприятное, жуткое чувство охватывало Алексея при виде покойника в гробу. Лишь раз в году, на Пасху, шел он на кладбище поправить могилки родных.

— Ну зачем тебе ходить на эти плачи, ни за что надрываться? — говорил он.

— Да как же не ходить, люди в горе таком зовут, утешить надо... — недоумевала Нюся.

— Трудишься вон как, надрываешь себя, а деньги не берешь.

— Нет, Алеша. Денег не буду брать.

— Не ходи. Муж тебе это говорит, — пробовал Алексей строжиться.

— Душа моя утоляется плачами этими. Это все равно что тебе столярничать запретить, Алеша.

Алексей вздохнул и больше разговоров об этом не затевал, хотя всякий раз, когда за Нюсей прибегали позвать «на вопль» и она торопливо собиралась, делался хмурым и недовольным. Но он любил Нюсю, и, когда возвращалась она, смута в сердце проходила. Однажды не выдержал — пошел вослед за ней в дом, где отпевали бабушку Ольгу Полохову. бледнея, встал у самого порога прихожей и услышал Нюсин плач. Голос, родной и в то же время незнакомый, широкий, глубинный, выпевал горестную заплачку, высекал из глубины души капли слез.

«Как артистка, ладно выпевает, — удивлялся Алексей. — Прямо талант у Нюши моей. Искра Божья». Алексей постоял, послушал, а потом, пятясь, спиной открыл входную дверь избы и вышел.

Было у Алексея любимое дело, можно сказать, страсть — столярничать. Летом, когда самая работа, времени на это почти не было, зато зимой он отводил душу. Делал Алексей и сундучки, и как раз вошедшие в моду комоды, и шкафы, и большие нарядные буфеты. Прямо в прихожей стоял у него верстак, обочь, на широкой лавке, лежал инструмент: большой и маленький рубанки, фуганок, пила, лобзик, стамеска и всякий мелкий инструмент. Был и небольшой станок, на котором вытачивал мастер из дерева разные завитушки для украшения мебели. За вечер под верстаком и вокруг него стружка да щепа на полу по щиколотку! Нюсе нравился запах струганого дерева, столярного клея и те разнообразные, уютные звуки, которые издавало дерево, когда его стругали, пилили или шкурили. Не нравилось ей другое: что очень уж Алексей много о заработке думал.

— Смотри, Нюша, какая вещь получается! — говорил он, указывая на готовый комод, покрашенный в темно-вишневый цвет и покрытый лаком.

Нюся глядела на красивые завитки, которые украшали бока комода до самого низа, на блестящие фигурные ручки — и где только Алексей сумел их раздобыть?

— За тридцать рублей продам!

— Тридцать! — ужаснулась Нюся. — Алексей! Всяку доску, всяк гвоздок прешь в дом. А все чтоб денег еще заработать...

— Так это хорошо, Нюся.

— Много просишь. Неудобно даже от людей, Алеша.

— Задаром, как ты, работать не буду! — Алексей упрямо тряхнул своим волнистым, аккуратно подстриженным чубом и лукаво взглянул на жену. — как сказано? Каждому по труду. Я по труду и беру!

Нюся знала, что это так и было. Она видела, сколько силы, усердия, любви и терпения вкладывал Алексей в работу.

— Денег-то, Алеша, у людей кот наплакал. Стыдно столько просить.

— А пусть пашут, как я, тогда и у них деньги будут, — с силой отщипывая долотом кусочек дерева из новой заготовки, завершил разговор Алексей.

— Всех денег не соберешь. Да и куда нам их? — пыталась продолжить Нюся. — дай душе волю, захочется и поболе...

Но, словно теряя терпение, громко, беспощадно застучал молоток. И Нюся замолчала. «Мягок, мягок, а не согнешь. Да что ж, мириться надо», — думала она, глядя на мужа.

Как-то встретила Нюся в магазине Соню Лискунову, ту самую, что девочкой вместе с Шуриком купалась в тот день, когда он утонул. Она была одна из немногих, с кем Нюся дружила в классе. Под глазом у Сони она заметила зажелтевший синяк, а на скуле темно-синей звездочкой выделялся другой.

— Соня, он тебя бьет? — шепотом спросила Нюся, когда они вышли вместе из магазина.

— Бабий быт всегда бит, — не поднимая глаз, ответила Соня. — Дурной он, не поговорит никогда, слова доброго не скажет! Нюся, уж лучше бы я вместо Шурика тогда утонула. — и заплакала.

А Нюсе с Алексеем всегда было о чем говорить.

— Нюся, Ленка одна теперь, без мужа, да в городе. Детей кормить, одевать надо. Давай мы ей в этом месяце двадцать рублей пошлем?

Ленка была младшей, любимой сестрой Алексея.

— Дак давай пошлем. Хорошо это, Алеша, — с готовностью соглашалась Нюся.

— Ну как теленок-то, крестник твой, ожил? Как Ночка? — улыбаясь, спрашивал Алексей за ужином о корове, у которой Нюся на днях принимала роды, — а та отелилась двойней, бычок родился крепышом, а телочка, притесненная им в утробе, совсем хилая.

— Думаю, выходим, Алеша. Уж такая-то кроха жалостливая. Прижмется и давай кофту мне губешками хватать.

— Окрепнет. Не первый раз, — говорил, улыбаясь, Алексей.

— Одно плохо: вот вырастет наша телочка, начнет гуляться, а не покроется, — огорченно вздыхала Нюся.

— А вдруг покроется? Тут бабка надвое гадала.

— Где ж надвое? Раз двойня у коровы разнополая, телка бесплодная будет.

— Ну, всяко бывало, — не сдавался Алексей.

Задав на ночь скотине корму, Алексей возвращался в дом и шел к верстаку, приделанному к беленому боку печи в прихожей, постолярничать до сна.

«Шурик послал мне такого мужа, ангелочек мой», — думала иногда Нюся, видя, как сильно не повезло в семейной жизни многим из ее ровесниц.

За все годы она всего один раз достала детскую фотографию Шурика: у нее не было в этом нужды, она никогда не забывала, как он выглядит. Она знала, что ей надо прожить жизнь, чтобы потом встретиться с Шуриком. Иногда Нюся уставала ждать. Но тут же наваливалась забота: это могла быть бабочка-капустница, съедающая до корешка капустные листы, обнаруженный у поросенка цепень или забившаяся в конвульсиях курица, которая по неосторожности склевала что-то острое и твердое — косточку или камешек — и закупорила себе зоб. Тут же все силы и мысли направлялись на устранение бедствия, а душа ее в это время отдыхала и восполняла утраченные силы.

Так шли годы. Уже выросли дети ее ровесниц и нарожали своих детей, жизнь покатилась под уклон, и Нюсино поколение встало в невидимую очередь будущего ухода. Встречая своих одноклассниц, приезжавших в Ярунино летом, как на дачу, Нюся не сразу узнавала их, расплывшихся, сильно поседевших и постаревших. Она пыталась увидеть в лицах те знакомые первоначальные черты и не находила их. А ее маленькое худое лицо так и не обзавелось ни двумя подбородками, ни мешками под глазами, висящими до самых щек, ни прочими безобразными аксессуарами старости. Нюся осталась худой и скорой в движениях, но откуда-то приходила мысль, что в этой веренице спускающихся по жизненному склону ее легкая быстрая походка многих опередит.

Однажды зимой Нюся сильно промерзла под лютым кладбищенским ветром. Хоронили Егора Гордеича, который дожил до девяноста лет. Он был «партейный», но жена слезно попросила Нюсю прийти попричитать над мужем не дома, а на кладбище. Нюся, стоя над дядей Егором, видела его перед собой таким, каким он был тогда, целую жизнь назад, когда искали они в реке утонувшего Шурика.

Положили тебя на лавку, положили,

Белы рученьки-то накрест сложили.

Ой, куда ты отправился да снарядился?

Ни жену, ни детей не спросился,

Ни сельчан твоих, сиротинушек...

Нюся, хорошо зная жизнь Егора Гордеича, долго пересказывала ее в живых дорогих односельчанам подробностях. А под конец склонилась к нему низко и заголосила:

А и встретитесь вы там, мои соколики

Свет Егорий, светик ясный

Александрушка,

И скажи ты ему привет сперва от матушки,

А потом скажи привет да и от батюшки,

И ото всей родни его многия,

А скажи и от меня, горькой горюшеньки,

От подруженьки бедовой да от Нюшеньки,

Что душа моя с его-то не рассталася,

Что недолго ему ждать меня осталося...

Придя домой, Нюся никак не могла согреться, ей казалось, что ее словно обложили осколками речных льдин. Но еще мучительней был лед, который заполнил ее изнутри. ни чай, ни грелка у ног, ни даже стопка водки, которую упросил ее выпить Алексей, нисколько не согревали.

На следующее утро она перебралась в маленькую комнатку, отделенную от зала выкрашенными белой масляной краской досками. Маялась сильным жаром и изнурительным болезненным кашлем, но фельдшера звать не велела. Муж разрывался между работой в колхозе и домашним хозяйством. Все бесконечные дела: отгребать снег со двора, который шел всю ночь, топить печь, носить из реки воду, подогревать ее и поить скотину, подбрасывать сено, кормить поросенка, чистить пригон и вывозить навоз на огород, вовремя собрать яйца из куриных гнезд — свалились на него одного, и Алексей, забежав пообедать или попить чая, успевал лишь на минутку заглянуть к Нюсе, около которой сидела старая их соседка тетя Крестинья. Видя, как жене плохо, с тяжелым сердцем уходил на работу. Соседка ухаживала за Нюсей, то и дело предлагала ей хоть чайку попить, хоть бульончика капельку. Пошел пятый день, как она заболела, сегодня лицо ее приобрело какой-то синеватый оттенок, губы обнесло кровянистыми, незасыхающими болячками.

Алексей побежал за фельдшерицей Аграфеной Сергеевной, которая на самом деле фельдшером не была, она всю войну работала санитаркой в прифронтовом госпитале, многому научилась и теперь помогала односельчанам как могла в их недугах. Она послушала усаженную в подушки Нюсю, дала лекарств и сказала: «Губы обнесло — это, может, и хорошо. Болезнь наружу вышла. Но дышит плохо, хрипы слышу. Если не станет лучше, завтра в район вези, Алексей».

На следующий день с утра Нюсе полегчало. Температура немного спала, и дыхание стало не таким изнурительным и болезненным. Но Нюся чувствовала, что она уходит, что ей просто дана эта передышка перед концом земной жизни. Обрадованный Алексей то и дело забегал к ней — поговорить, повидаться.

— Иди, Алеша, не теряй время, — говорила Нюся, — замучился ты один все хозяйство держать.

Уже несколько часов она отдыхала. С удовольствием попила чая и поговорила с соседкой.

— На поправку ты пошла, слава Богу! — обрадованно говорила Крестинья. — Попей куриного бульона.

— Нет, Крестиньюшка, — попросила Нюся, — пожарь мне лучше речной рыбки у себя дома. И принеси когда сможешь.

— Пожарю, пожарю, Нюсенька! Ну, пойду я. Молодец ты у меня!

Нюся улыбнулась и закрыла глаза. Хлопнула дверь в сенях. Негромко проскрипела и стихла калитка.

Нюся, ухватившись руками за дужку кровати, села повыше. Она с удивлением смотрела куда-то даже не вдаль, а в глубь душного, надышанного ее воспаленными легкими узкого пространства комнаты. Все эти дни обремененное страданием, тяжелое, раскаленное тело словно продавливало насквозь толстый ватный матрац, панцирную сетку кровати и спина покрывалась ознобом, касаясь холодного пола, — и вдруг она почувствовала, как это тело словно живой водой омыли и оно стало по-детски легким и радостным. Нюся спрыгнула с кровати, оделась и шагнула вперед, беспечно прыгнула через порожек избы в сенки, просочилась сквозь их полумрак и вышла во двор. Как всегда, курицы кучкой кинулись ей навстречу, ожидая, что она кинет им пригоршню зерна, но Нюся увидела Шурика, стоящего у только что окрашенного отцом в зеленый цвет штакетника, и, крикнув: «Не прислоняйся, Шурик!» — побежала к нему. На ней была новая светлая юбочка и новые туфли, волосы заплетены в светло-русую корзиночку — так заплетала ее мама только на праздник. Она сказала: «Шурик, а я невод нашла!» — и протянула ему свое тюлевое погребальное покрывало, которое давно у нее было приготовлено. На Шурике тоже был праздничный костюмчик: его любимая голубая матроска и темно-синие брючки. Он протянул ей руку, и они вместе побежали по тропинке, которая, к удивлению Нюси, вела не вниз, а вверх, все выше и выше, и все же они оказались на реке, у старых мостков. Они наловили много рыбы и, завязав невод с уловом в узел, поплыли вместе.





Сообщение (*):

Джордж

16.08.2018

Спасибо за прекрасный светлый рассказ!

Комментарии 1 - 1 из 1