Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рахманинов и Бердяев

Александр Иванович Демченко родился в 1943 году в Москве. Окончил Саратовскую государственную консерваторию. Доктор искусствоведения, профессор Саратовской государственной консерватории имени Л.В. Собинова и Саратовского государственного университета.

Автор более 400 научных публикаций и около 100 книг и брошюр о музыке и музыкантах.

Лауреат Всесоюзного конкурса на лучшую музыковедческую работу (1974), Всероссийской выставки на лучшее учебно-методическое пособие (2009). Награжден золотой медалью имени В.И. Вернадского за успехи в развитии отечественной науки (2009).

Заслуженный деятель искусств России, заслуженный деятель науки и образования, академик РАЕН и действительный член Европейской академии естествознания.

Член Союза композиторов и Союза журналистов РФ.

Живет в Саратове.

В прошедшем году исполнилось 145 лет со дня рождения и 75 лет со дня кончины выдающегося русского композитора Сергея Васильевича Рахманинова. В сравнении с относительно спокойным социально-психологическим укладом, в котором пребывали поколения творцов русской художественной культуры XIX века, на его долю выпала жизненная и творческая судьба, полная суровых испытаний. Определялось это прежде всего коренным переломом исторической ситуации, что происходило в общемировом масштабе, но с особой остротой затронуло Россию, которая оказалась на самом острие глобальных процессов.

За короткий промежуток времени будучи свидетелем столь плачевной для страны Первой мировой войны, трех революций и почти чудом не став непосредственным очевидцем ужасов Гражданской войны, а затем ведя существование на чужбине, композитор получил достаточную пищу для того, чтобы в полной мере прочувствовать и художественно осмыслить такие категории, как русский путь и русская идея.

Понятно, что именно в то же время и по тем же причинам названные категории выдвинулись на переднюю линию ищущей мысли в отечественном «любомудрии». Как известно, в осмысление данной проблематики наиболее значимый вклад внес религиозный философ Николай Александрович Бердяев. Это был, в сущности, ровесник Сергея Васильевича, и прожил он почти равную по длительности жизнь: родился годом позже композитора, в 1874-м, умер пятью годами позже, в 1948-м, также проведя завершающую часть жизни в эмиграции. Примечательно, что его последним трудом стала именно книга «Русская идея», законченная незадолго до смерти, в 1946 году.

Надо ли удивляться тому, что у этих двух современников обнаруживаются явственные параллели, сходства и подобия, только выраженные различным образом, соответственно роду деятельности каждого из них? А ценность высказанного ими тем более велика ввиду того, что они являлись самыми выдающимися представителями русского духовного наследия, принадлежащего тем, кто пришел в ХХ век из предыдущего столетия. Сказанное позволяет соотнести философские раздумья Николая Бердяева и художественные откровения Сергея Рахманинова.

Итак, русский путь... В произведениях Рахманинова мы находим множество соприкосновений с данным феноменом. Внешне эти соприкосновения весьма различны, однако в них без труда улавливается некий доминирующий «обертон». Вот несколько достаточно конкретных семантических расшифровок на этот счет.

Тема главной партии I части Второй симфонии, наследуя от развернутого вступления тоскливо-тягостную настроенность, экспонирует мотив жизненного движения в ощущениях подневольности, с щемяще-исповедальной интонацией, взывающей к сочувствию.

В симфонической поэме «Остров мертвых» почти все воспринимается как олицетворение бесконечных тягот существования и безысходных блужданий в свинцовой мгле житейского моря, которое неотвратимо погребает в своих волнах любые надежды и упования.

В погребальных звонах финала кантаты «Колокола», кроме всего прочего, заложен и обобщенный образ гнетущего, безрадостного жизненного пути, что находит себя через давящий пресс тревог, страхов, сковывающих напряжений и через горечь разуверенности.

В фортепианных концертах благодаря участию solo многое перемещается в плоскость индивидуально-личностного восприятия, и появляются несколько иные акценты. Так, в I части Второго концерта при всей сумрачности и отягощенности чувствуется внутренний нерв сурово-мужественного жизнеотношения, а в основной теме Третьего концерта — в высшей степени проникновенная нота сугубо лирического повествования.

Что касается отмеченного выше «обертона», то он чаще всего сопряжен с печальными раздумьями, с обремененностью нескончаемыми заботами и тяготами, наполнен извечной тоскливостью. Это неизбывно крестный путь России — путь горестный, безотрадный. Разумеется, в бесконечно разматываемой ленте национального бытия то тут, то там мелькают мгновения душевной отрады, а порой возникают целые оазисы света и благодати. Более того, в ходе развития той или иной крупной художественной концепции композитор настойчиво утверждает идею преодоления, нередко венчая целое скерцозно-героическим финалом.

Тем не менее в сознании в качестве определяющего неизбежно закрепляется исходный, «титульный» образ, а его родовые черты — сумрак, идущий изнутри драматизм и широкий спектр соответствующих эмоциональных «резонаторов» (от различных оттенков русского lamento до скорбных состояний откровенно пессимистического наклонения).
 

* * *

Таким «слышался» Рахманинову русский путь, и если припомнить основные вехи отечественной истории, то придется признать, что вряд ли он был далек от истины. Очевидно, точно так же нужно довериться его конкретно-художественным осмыслениям русской идеи. Судя по произведениям композитора, она базируется на принципе крайностей, поляризованных сущностей, образующих в своем разбросе тютчевское «Умом Россию не понять».

Н.Бердяев высказывается на этот счет со всей определенностью: «Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, он есть совмещение противоположностей... Природа русского человека очень поляризованная».

Только что говорилось о сумрачном колорите музыки Рахманинова. Его называли элегическим певцом уходящей России, что с точки зрения ситуации рубежа эпох вполне отвечало действительному положению вещей.

Но вместе с тем в его элегичности было высвечено и нечто вневременное, извечно свойственное русской натуре. Амплитуда проявлений этого качества предстает у композитора почти необъятной: различные градации грусти и меланхолии, ностальгия по несбывшемуся и несбыточному, мучительный комплекс неудовлетворенности сущим, наплывы депрессии и отчаяния, подводившие к грани трагизма (из разноплановых образцов — романсы «Не пой, красавица...», «Отрывок из Мюссе», «Все отнял у меня...», Музыкальный момент h-moll).

И в то же время Рахманинову с не меньшей силой удалось раскрыть светлые стороны бытия, передать яркое жизнелюбие. Достаточно напомнить хрестоматийно известные «весенние мотивы» его творчества. Программно заявленные в кантате «Весна» и романсе «Весенние воды», они широко разлились и по бессюжетным инструментальным произведениям (Музыкальный момент C-dur, Прелюдия В-dur, Этюд-картина Es-dur, op. 33 № 7 и т.д.) Ярко выраженная жажда обновления, половодье раскрепощенных чувств, бурное воодушевление и радостная окрыленность приобрели в них поистине гимническое звучание.

О другом примере поляризованных контрастов Бердяев отмечал следующее: «Русский народ не знал меры и легко впадал в крайности. Противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государственности и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; индивидуализм, обостренное сознание личности и безличный коллективизм; искание Бога и воинствующее безбожие; рабство и бунт».

Рахманинов пусть изредка (в отличие от своих младших современников — И.Стравинского и С.Прокофьева), но затрагивал «брутальные» стороны русской натуры. Свое наиболее отчетливое преломление они получили в III части кантаты «Колокола». По отношению к ее музыке мыслимы всевозможные ассоциации: гроза, буря, бушующий водоворот, адская метель, вулканическое извержение, но, пожалуй, самая близкая из них — сбивающий с ног «дикий ветер» (если воспользоваться названием стихотворения А.Блока примерно того же времени). В любом случае это буйствующая слепая стихия, необузданная и неуправляемая. Нетрудно уловить демонический оттенок, однако еще примечательнее открыто «скифская» окраска (известно, что композитор обдумывал в те годы замысел балета «Скифы»). В целом образность III части предстает олицетворением силы грозной, яростной, угрожающей и зловещей. Ее экспансия несет с собой смуту мятежей и пожарищ (то, что, по слову А.Пушкина, известно как «русский бунт»).

И рядом с подобной варваристикой русского «экстремизма» (кстати, в «Колоколах» это действительно совсем рядом — в предыдущей II части) мы находим высоты духовности, возвышенный строй помыслов, чувств и стремлений, что так ярко обозначилось у поколения Серебряного века, которому принадлежал Рахманинов (кстати, по некоторым данным, понятие Серебряный век ввел в обиход именно Бердяев).

Высоты духовности, связанные с утверждением нравственного императива, предполагали благостную отрешенность человека, склоняющегося перед извечным, отвергающего тлен и суетность «пены дней» (сакральность такого рода породила два выдающихся монумента музыкального православия — «Литургию Иоанна Златоуста» и «Всенощное бдение»).

Отсветы «божественного» можно уловить и в столь свойственном музыке композитора приподнятом тоне художественного высказывания. Хорошо ощутимо это в таком примечательном явлении его наследия, как возвышенно-одухотворенная лирика. Имеется в виду круг эмоций, возникающих, когда тонко чувствующая душа остается наедине с пейзажем, отрешившись от прозы и треволнений жизни, резонируя прекрасному в природе, чем дополнительно подчеркивается красота внутреннего мира человека (фортепианные пьесы типа Музыкального момента Des-dur, романсы «Островок», «Сирень», «Здесь хорошо», медленные части ряда симфоний и фортепианных концертов). И не случайно подобная образность расцвела именно в той стране, где Федор Михайлович Достоевский отважился утверждать, что мир может спасти только красота.
 

* * *

Теперь вдумаемся в такое наблюдение Бердяева: «В русском человеке всегда есть устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира». Чтобы ощутить эту устремленность к «нездешнему» (любимое слово поэтов Серебряного века), достаточно вслушаться в рахманиновский «Вокализ». Эта музыка побуждает еще раз обратиться к столь кардинальному для творчества Рахманинова качеству, как элегичность. Русское искусство, и искусство Рахманинова в особенности, ощущает элегичность как важнейшее свойство русской натуры.

У Рахманинова это качество нередко выступает в сопряжении с мотивом жизненного пути в его всевозможных метаморфозах. Одна из таких метаморфоз определена у Бердяева понятием странничество. «Странничество — очень характерное русское явление. Странник ходит по необъятной русской земле, ищет правды, ищет Царства Божьего, он устремлен в даль... Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успокоиться на чем-то конечном, оно есть устремленность к бесконечному».

Прекрасной иллюстрацией сказанного может служить тема главной партии Третьего концерта. Вслушиваясь в подобный мелос, мелос удивительно пластичный, свободный и поистине бескрайний, приходится признать справедливость и другого наблюдения Бердяева (он использует при этом редкое слово безгранность, то есть без границ, без членения на грани): «Русская культура соответствовала огромности России, она могла возникнуть лишь в огромной стране с необъятными горизонтами... Есть соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской земли и русской души. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине».

Русский путь — это путь нескончаемых исканий, что свое средоточие нашло у мыслящей части русского народа, у порожденной им интеллигенции. Рахманинов и Бердяев принадлежали тому ее поколению, которое можно назвать чеховским. Это поколение рубежа эпох навсегда останется для нас мерилом и эталоном представлений о русской интеллигенции.

Чтобы почувствовать модус, свойственный интеллигенту чеховского поколения, можно еще раз обратиться к I части Второй симфонии Рахманинова. Здесь мы находим один из замечательных примеров соединения в музыкальной образности таких категорий, как русский путь с его нескончаемыми исканиями, элегичность (это тип мировосприятия, тип жизнеотношения) и лиризм, через который передаются столь свойственные русской душе сочувственность, сострадательность, горячее биение сердца.

Разумеется, искания, о которых идет речь, неизбежно связаны с высоким духовным напряжением. Искания русского человека отличает подчеркнуто проблемный настрой, русский интеллект ворочает «мировыми проблемами», подчас сгибаясь под их непомерной тяжестью. Такой русский путь — путь трудный, мучительный, наполненный сумраком и тяжкими внутренними борениями, поистине крестный путь напряженнейших духовных исканий. Все это превосходно представлено в произведении, где Рахманинов, пожалуй, впервые обрел соответствующую, неповторимую интонацию, в произведении, которое стало своего рода визитной карточкой композитора, — Прелюдии cis-moll.

Драматизированное ощущение жизненного пути идет и оттого, что, по Бердяеву, «у русских... всегда есть недовольство тем, что есть». Но философ настойчиво апеллирует и к суждению своего далекого предшественника, первого русского эмигранта Александра Ивановича Герцена: «Прошлое русского народа темно, его настоящее ужасно, остается вера в будущее». По мнению Бердяева, «это мотив, который будет повторяться на протяжении всего XIX века». А для нас ясно, что этот мотив подтверждал свою актуальность и впоследствии, вплоть до нынешних дней.

Если же взять время Рахманинова, время трех революций (первая русская, Февральская, затем Октябрьская) и трех войн (Гражданская и две мировые), то можно понять восприятие композитором русского пути как пути трагических испытаний. Вот откуда такие мрачные страницы его творчества, как Музыкальный момент h-moll.

Исторические реалии подталкивали и к тому, чтобы субъективно ощущать происходящее как давно предвещаемый «конец времени». Однако с точки зрения русского сознания в подобных запечатлениях естественнее усматривать не просто некий апокалипсис, а то, что Бердяев многократно называл «эсхатологической устремленностью». И суть такой эсхатологии отнюдь не во вселенской катастрофе.

«Русская идея не есть идея цветущей культуры и могущественного царства, русская идея есть эсхатологическая идея Царства Божьего». И далее: «В русском сознании эсхатологическая идея принимает форму стремления ко всеобщему спасению». В таком случае упоминавшийся уже рахманиновский «Остров мертвых» воспринимается не только как всепоглощающая стихия фатальности, но и как «предыкт» к иным историческим перспективам.
 

* * *

Россия, при всех изъянах и пороках ее истории и ее бытия, всегда оставалась для рахманиновского художественного мира главной опорой и подлинной святыней. Уникальная мелодическая пластика, бескрайняя кантилена порождает ассоциации с безграничной ширью просторов, с плавным течением речных вод, с тропой, вьющейся в полевом раздолье (эта чарующая картина родной земли с ее неброской красотой свое высшее воплощение получила в медленных частях Второго концерта и Второй симфонии).

Претворенное композитором сыновнее чувство бесконечной нежности, благоговения и почитания — из самых замечательных приношений на алтарь того, что именуется Отечеством. Ближайшую аналогию этому художественному открытию в понимании России находим в поэзии Александра Блока, с которым Рахманинова роднит и акцент на женственности образа: Россия, раскрываемая прежде всего через лик ее невест и матерей (блоковское «О, Русь моя! Жена моя!»).

В отношении этого образа необходимо затронуть еще два специфических штриха. Почти трюизмом может показаться упоминание о столь важной для музыки Рахманинова колокольности. Однако стоит подчеркнуть, что до него этот яркий звуковой символ национального бытия использовался главным образом во внешнем, красочно-декоративном плане (М.Глинка, М.Мусоргский, А.Бородин, Н.Римский-Корсаков).

У Рахманинова колокольная звонность обрела внутреннее и, можно сказать, сокровенное качество, став знаком русской ментальности в ее духовной ипостаси (зачин Второго концерта иллюстрирует это наилучшим образом). Такой множественности семантического спектра колокольности не было ни у кого ни до, ни после, и ее самая необходимая функция состояла, пожалуй, в стремлении «достучаться» до человеческих душ, взывая к их глубинной сути.

Другой специфический штрих связан с восточным элементом, который зримо и незримо витает над целым рядом сочинений этого композитора. И опять-таки стоит заметить, что, восходя к большой традиции в русской музыке (начиная с Глинки, затем наиболее ярко у А.Бородина и Н.Римского-Корсакова), у Рахманинова «ориент» не имеет ничего общего с красочной экзотикой или этнографическим подходом. Для него это нечто внутренне необходимое, органически входящее существенной составляющей в комплекс представлений о России как стране, исторически находящейся на перекрестье Европы и Азии, Запада и Востока.

Именно об этом говорил и Бердяев. «Противоречивость и сложность русской души может быть связана с тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории — Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской душе боролись два начала, восточное и западное».
 

* * *

Размышляя о неповторимости облика Отечества, вновь вернемся к памятному стихотворению Федора Тютчева.

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить.

В этом — один из ключей к пониманию нашей страны и ее исторических судеб. Другой ключ Бердяев находил в духовных откровениях Достоевского. Он с явным сочувствием напоминает о том, что писатель «верил в великую богоносную миссию русского народа, верил, что русскому народу надлежит сказать свое новое слово в конце времен».

В развитие мысли Достоевского о том, что русский народ — народ-богоносец, Бердяев дает такой комментарий: «Русский народ — религиозный по своему типу и по своей душевной структуре. Религиозное беспокойство свойственно и неверующим. Русские люди, даже когда они ушли от православия, продолжали искать Бога и Божьей правды, искать смысла жизни».

Представляется, что именно об этом написано «Всенощное бдение» Рахманинова. Звучание этой музыки подводит нас к одному из центральных воззрений Николая Александровича Бердяева, которое он унаследовал от основоположника славянофильства Александра Степановича Хомякова, — соборность. В толковании Бердяева, «это и есть русская коммунитарность, общинность, хоровое начало» (коммунитарность — используемый Бердяевым особый термин-неологизм, который является производным от слова коммуна). Философ подчеркивает, что понятие соборность непереводимо на иностранные языки. «Христиане Запада не знают такой коммунитарности, которая свойственна русским. Русская идея есть идея коммунитарности и братства людей и народов».

Именно соборность как высшее единение национального духа позволяет русскому человеку вознестись в божественные выси. Целый ряд таких идеальных мгновений воссоздан Сергеем Васильевичем Рахманиновым в «Литургии», и они позволяют утверждать следующее: каким бы трудным, противоречивым и болезненным ни был русский путь, какой бы туманной, труднообъяснимой и загадочной ни была русская идея и каким бы изменчивым ни представал лик России, всегда в этом лике была, есть и будет такая грань: Русь святая.

И в качестве постскриптума... В сердце композитора неискоренимо жила вера в неисчерпаемость и неодолимость «Третьего Рима». Чрезвычайно симптоматичны написанные им последние такты, которые можно воспринимать как своего рода завещание. Имеется в виду кода финала «Симфонических танцев» (1940).

Ее исконно национальная тема построена на интонациях знаменного распева, от нее веет праведной истовостью и могуче-богатырским размахом. В сопоставлении с предшествующим повествованием эта музыка звучит пророчеством грядущей спасительной миссии России в предстоящем развороте военной эпопеи. И вспоминается высказанная несколько позже А.Н. Толстым мысль: если от России останется хотя бы один уезд, то она и тогда непременно возродится.

Как можно было убедиться, русский путь и русская идея представали у Сергея Васильевича Рахманинова не в виде умозрительно-философических построений, а через образы-обобщения, наполненные реальной жизненной плотью и конкретно-чувственной осязаемостью. И переданы эти истины естественным, «человеческим» языком. А то, что это истины, гарантируется не только выдающимся талантом высказавшего их композитора, но и временем, когда они формировались.

И понятно, что в начале ХХ века, на резком изломе истории, на пике эпохальных сдвигов, национальный тип мирочувствия и национальный характер обнажили свою суть с невиданной явственностью и остротой. Как бы ни оценивать сделанное композитором в данном направлении, для нас бесконечно драгоценно то, в чем усомниться не может никто, — гениальное музыкальное воплощение того, что навсегда закреплено пушкинской строкой: «Здесь русский дух...»





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0