Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Рометта и Джульео

Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публи­цист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-га­зеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе пи­­сателей России. Живет в Москве. 

Действующие лица

Нан, герцог Веронский, маленький невзрачный мужчина лет сорока семи.

Париса, двоюродная сестра герцога, крупная роскошная блондинка тридцати шести лет.

Меркуция, некрасивая племянница герцога девятнадцати лет.

Супруги Монтелли:

Бориссио, зрелый уже мужчина за пятьдесят.

Ильдарио, молодой еще мужчина под сорок.

Супруги Капутекки:

Франциска, рыжая дама чуть старше сорока.

Франческа, брюнетка слегка за сорок.

Джульео Капутекки, юноша семнадцати лет.

Рометта Монтелли, девушка пятнадцати лет.

Тибальта, племянница синьоров Монтелли.

Бенволия, племянница синьоров Капутекки.

Нектор, возлюбленный Джульео семнадцати лет.

Кормилио, денщик Рометты, пожилой, корявый дядька.

Дон Альберто, настоятель хра-
ма святого Купидона.

Синьор Лаканио, государственвенный психотерапевт.

Синьор Делезио, государственный психотерапевт.

Синьор Патогено, министр его высочества.

Саид, друг Кормилио.

Русский мафиозо, типичный русский мафиозо.

Хор: стражники, горожане, хирурги, трансвеститы.
 

Пролог


                        Хор
Две равно уважаемых семьи
В Вероне, где событья
                     нас встречают,
Проводят в тесной дружбе дни свои,
Друг в друге много лет души не чают.

Но их кошмарный ужас подстерег:
Любовью заражаются их дети.
Они созрели, и настал их срок,
Джульео страстно тянется к Рометте.

Но на пути любви стоит закон,
В цветущей он давно царит Вероне,
И однозначно утверждает он:
Лишь однополая любовь в законе.

Ради любви, презрев закон и страх,
Влюбленные казнят себя ужасно.
Оставив жуткий свой пример в веках,
Но это будет все же не напрасно.

И нет страннее повести на свете,
Чем повесть о Джульео и Рометте.
 

Глава первая

Они шли стройными рядами в своих париках цвета кофейной пены, сиреневых камзолах, красных атласных панталонах, глухо стуча серебряными каблуками. Психотерапевты всегда появлялись ближе к вершине карнавала; улыбались и раскланивались на ходу с пышной публикой, заполнившей балконы. Замерли, как положено, на несколько мгновений перед герцогской «ложей» и, дождавшись его покровительственного кивка, продолжили движение, выкрикивая стройным хором:

— Да здравствует герцог!

Правитель Вероны, весь в белой замше, помахивал маленькой ручкой, сидя в своем очень высоком кресле, иначе головы придворных не были бы ему по плечо.

Публика вскипела аплодисментами.

Следом шли главные конкуренты психотерапевтов — анестезиологи: парики рыже-золотые, камзолы небесно-голубые, панталоны в бело-синюю клетку; передвигались, уверенно печатая шаг и расточая улыбки. По традиции, над их колонной взмыла дюжина голубей, разом выпущенных из клеток.

— О, герцог Нан! О, Нан!

Синьоры Монтелли и Капутекки, занимавшие балконную ложу неподалеку от герцогской, встали и зааплодировали в восемь ладоней. Франциска Капутекки покосилась на своего соседа и негромко поинтересовалась:

— Отчего вы мрачны, синьор Бориссио? Я наблюдаю за вами все утро. Вас явно не радует зрелище.

Говоря это, она достала из выреза своего объемистого лифа кружевной платок и промокнула большое лицо с широкими бровями и плоскими губами.

— Да, синьор Бориссио, что с вами? — присоединилась к вопросу супруги Франческа, гибко наклонившись вперед, показывая из-за округлого мощного плеча синьоры Франциски свою узкую длинноносую физиономию. — Вам не нравится парад?

В разговор вмешался, как всегда, лукаво-загадочно улыбающийся Ильдарио, муж Бориссио, круглолицый, с тоненькими усиками:

— Его смущает само слово «парад».

— Чем же? — на разные лады задали один и тот же вопрос дамы.

— Полюбуйтесь сами.

На площадь выступила колонна пластической хирургии, впереди вышагивали, единообразно выбрасывая ноги в одинаковых красных туфельках и белых чулках, восемь рядов медсестер. В этом году они решили не поражать публику оригинальностью и оделись в короткие операционные халатики. Хирурги, улыбаясь, следовали за ними, помахивая блистающими на солнце спальпелями и печатая шаг белыми бахилами.

Франциска облизнула свои вечно сухие губы и пожала плечами.

— Парад он и есть парад. как его еще можно назвать? Гейход?

Ильдарио улыбнулся:

— По мнению Бориссио, слово «парад» отдает все же военщиной.

— Как же быть, мы празднуем день исторической победы, — удивилась Франческа.

— Абсолютной победы, — добавила Франциска.

— Чем убедительнее победа, тем больше трупов, — мрачно и тихо ответил Бориссио. Он сидел без парика, можно было подумать, что в знак протеста. — А мне жаль каждого погибшего.

— Каждый труп? — не удержалась грубая Франциска, намекая на патологоанатомическое прошлое собеседника и связанные со всей этой темой шуточки.

— Попрошу без некромантских шуточек, — кисло улыбнулся Ильдарио.

— Вы еще скажите, что воюют только мужчины, — вмешалась Франческа.

— Я понимаю. — Бориссио потер переносицу средним пальцем, как будто поправлял невидимые очки. — Парад — это не только шествие в честь победы, но и смотр достижений. Кроме того, парадируют не только голубые и розовые граждане, но и вся палитра: трансвеститы, трансполы и даже с этого года фетишисты.

Бориссио развел руки извиняющимся движением:

— Но все же, все же...

— Нам бы ваши заботы, — сказала сердито Франциска.

— А что такое? — участливо спросил Ильдарио.

— Наш Джульео загрустил, — понизив и без того низкий тон своего голоса, сказала Франциска, обмахиваясь платком.

— В чем причина? — заинтересованно наклонился к ней Ильдарио.

Ответила Франческа:

— Уехал друг его — Нектор.

— Да? Я, кажется, помню этого юношу, — нахмурился Бориссио.

— А я нет, не запоминающийся какой-то.

— И странный, — продолжал хмуриться Бориссио. — оставить нежного друга ради шапки бакалавра.

— Справедливости ради надо отметить, что Джульео всего лишь только семнадцать, заветный день только через два дня.

Раздался мечтательный вздох Бориссио:

— О, восемнадцатилетие!

— Понятно, они решили устроить проверку чувств. Испытание. Чего бы стоила любовь, не преодолевшая хоть каких-то препятствий. — Ильдарио тоже мечтательно закрыл глаза. — Год — это всего лишь год, это и необходимо, и достаточно.

— Для вас год всего лишь год, а каково нам с Франциской видеть каждый день, как гаснет наш единственный ребенок... Закон строг, правда, принято говорить, что он ни от кого не требует невозможного.

— Но когда смотришь на Джульео, начинаешь сомневаться — так ли это, — вставила Франциска.

Бориссио пожал бархатными плечами:

— Ну так надо попытаться его развлечь.

Ильдарио закивал:

— Можете нами располагать. Знаете, пусть он к нам приходит прямо сегодня. У нас нынче праздник, будет много молодежи, много музыки...

— Мальчишник? Ах, нет, извините, я забыла.

— Да, да, — укоризненно улыбнулся Бориссио. — Рометта уже прибыла сегодня утром.

— Ей уже четырнадцать, — покачали обе супруги головами, — как летит время.

Любимая дочь Ильдарио и Бориссио прибыла из Пизы, из закрытой для мужчин школы, накануне своего пятнадцатилетия, накануне получения паспорта. Самый главный день в жизни девы, для чего в дом приглашались многочисленные однолетки, среди которых ей можно было уже выбирать подружку. Полагалось позвать и некоторое количество особ противоположного пола, считалось, что обладающая паспортом дева уже надежно защищена от темного, противоестественного соблазна, чему порукой очень дорогостоящее воспитание. Кроме того, считалось, что красотка Рометта слегка отстает в развитии, еще не вполне отошла от своих детских кукол. Родителей успокаивало то, что среди них почти нет мужчинок, а сплошь девуленьки. То есть никаких опасений насчет того, каким путем пойдет дальнейшее развитие этой тихой, ласковой личности нет.

— Боюсь только, что Джульео откажется, — озабоченно поджала губы Франческа.

— Черен как туча и нем как рыба, — кивнула Франциска.

— Но попытаться-то можно, — укоризненно сказал Бориссио, — оставлять его в таком положении нельзя. Верность другу вещь хорошая...

На этих словах в ложу вбежали двое запыхавшихся, это были Бенволия с Тибальтой. Говорили они хором, и из сказанного следовало, что синьоров Капутекки и Монтелли ждут в ложе герцога. Его высочество самолично распорядился, чтобы они явились к нему.

Бориссио и Франческа встали, Ильдарио и Франциска откинулись на спинки своих кресел. И в четыре голоса они спросили:

— Герцог?

Тибальта и Бенволия хором кивнули.
 

Глава вторая

Когда Монтелли и Капутекки вошли в герцогскую ложу, хозяин раскланивался с бурлящим карнавалом. Шествие закончилось, все перемешались в пестрой возбужденной толпе: трансвестит в обнимку с анестезиологом, пластический хирург с почитательницей Сафо. Гремела музыка, хлопали радужные флаги. Герцог возвышал свой бокал, поднимаясь на носки на своей невидимой с площади скамейке, покрытой алым бархатом.

— Дядя, — сказала Париса, поднимаясь и поправляя накрахмаленную капусту своего кринолина. Она улыбалась новым гостям, даря всю роскошь своей зрелой красоты.

Герцог обернулся, улыбка на его лице видоизменилась, стала как бы более интимной, домашней.

— Возьмите бокалы, друзья.

Меркуция, не доверяя прислужникам, которых все равно не было поблизости, невысокая, одетая всего лишь в короткую тунику, обнажавшую костлявые плечи и колени, подняла с подставки поднос. Гости церемонно разобрали бокалы.

Герцог продолжал улыбаться, время от времени откликаясь каким-нибудь жестом на славословные возгласы, доносившиеся снизу.

— Прошу, прошу вас, синьоры. У меня к вам дело. Но не пугайтесь, оно скорее приятное, чем обременительное. Рассаживайтесь и угощайтесь. Кажется, и мне уже можно присесть.

— О, Нан!!! — неслось снизу.

Отдав бурлящей площади последний любезный кивок, правитель города сошел с подставки и уселся в кресло, обводя собравшихся сияющим взглядом.

— Скажу честно, мы тут с Парисой и Меркуцией не просто наслаждались праздником — мы перемывали кости кое-кому и даже злословили в адрес кое-кого. Но стоило нам набрести на имена Монтелли и Капутекки, как беседа сама собою видоизменилась. Оказалось, что у нас нет в адрес этих домов ни одного дурного слова, и перемывать, как выяснилось, ничего не хочется, как будто у вас и костей-то никаких нет. Прошу меня извинить, что я каламбурю. Это шампанское каламбурит. Кстати, давайте и выпьем. А после этого я на пьяную голову, то есть от всей души, скажу тост.

Все выпили, кроме Меркуции, которая стояла в сторонке, посверкивая черными, умными, близко посаженными глазами.

— А тост был за дружбу. В данном случае за дружбу между вашими семействами. Ведь это подлинное чудо. Все прочие славные семейства нашей Вероны равно недовольны друг другом, и надо признать, равно правы в своем недовольстве. И только Монтелли и Капутекки так безукоризненно дружны. Мне, как государю, приятно, что подобное чудо произрастает в саду моего государства.

— О, Нан!!! — опять донеслось с площади.

На несколько мгновений герцог снова вскочил на свою подставку и улыбнулся празднику. Вернувшись в кресло, продолжил:

— По-хорошему мне следовало бы вас чем-то наградить за такую дружбу. Я мог бы пожаловать вас генералами, если бы у Вероны была армия. Я даже расстроился, но наша умница Меркуция подсказала мне, что вас надо пригласить сюда, в ложу, и поднять за вас тост. Где же я найду синьоров Монтелли и Капутекки в суматохе праздника? Не набирать же по телефону — безвкусица какая! Меркуция и тут нашлась. Она сказала, что вы наверняка снимаете где-нибудь одну ложу на два дома. Заодно, сказала, мы проверим основательность наших похвал в адрес семейств.

— Я заметила, что неподалеку от нашего балкона топчется эта неразлучная парочка — Бенволия и Тибальта, и велела им лететь духом на поиски, — сказала Меркуция и, улыбнувшись, подняла бокал. Надо сказать, улыбка не шла ей. Подправленные брекетами зубы все равно смотрелись как-то по-мышиному.

— Да, и вот вы здесь. И я счастлив, что мы не ошиблись. Как приятно не ошибиться, рассчитывая на что-то хорошее. Большое чудо вашей нежной дружбы подтверждено маленьким чудом — вы вместе в тот момент, когда мне пришло в голову это проверить.

Все подняли, улыбаясь, бокалы и пригубили. Надо сказать, что Монтелли и Капутекки были в большом, но приятном волнении. Репутация герцога — строгого законника и рачительного управителя — не давала  оснований предполагать, что он способен на такое непосредственное излияние чувств. А его высочество и не собирался, кажется, останавливаться.

— Да, чудесный праздник, прекрасное вино, благородная дружба, но все же одно пятнышко я усматриваю на вашей сияющей репутации.

Гости заволновались и загудели, как маленькое гусиное стадо: что? как? почему?!

— Почему ваши семейства не в полном составе здесь? Племянников вижу, а где же дети?

— О, ваше высочество, Рометта дома.

— Почему же не здесь, мой дорогой Ильдарио? Почему не веселится?

— Она более всего веселится, играя в куклы, — вежливо поклонился Бориссио.

В разговор вступила Париса, выйдя на первый план всей своей мощной красотой:

— По-моему, вы наговариваете на девочку.

— Она ребенок, хоть и вполне развитый физически, — пытались настаивать на своем отцы.

Но герцог вдруг стал серьезен.

— Вы знаете не хуже меня, что держать слишком долго в отрыве от общества девушек и юношей и вредно, и противозаконно.

Отцы поклонились:

— Мы и не думали, ваше высочество, ни вредить ребенку, ни нарушать законы герцогства. Сегодня вечером, когда Рометте исполняется пятнадцать, мы устраиваем большой праздник ее выхода в свет.

— Прекрасно! Вот это прекрасно!

Герцог повернулся к Франческе и Франциске:

— А где Джульео, наш красавец?

Дамы сделали двойной книксен с разной скоростью. Франциска, как доминантная мать, сказала:

— Разбито сердце у него.

Никто не слышал, как стоявшая чуть в отдалении Меркуция прошептала про себя: «И осколки ранят!»

Герцог наконец сообразил и сделался серьезен.

— Влюблен? И безответно? Кто этот неблагодарный и неблагоразумный?!

Франциска поспешила с объяснениями:

— Нет-нет, ваше высочество, не в этом дело. просто друг его, талантливый юноша, по настоятельному совету учителей и родителей убыл из Вероны в другой город, чтобы продолжить образование.

— А, понимаю — болонская система.

— Он страдает при этом не меньше Джульео. К тому же ему самому еще не исполнилось восемнадцати.

Герцог серьезно кивнул. Поставил бокал на поднос, набросил ногу на ногу.

— Да, и об этом надо помнить. Мы в городе любви, но не в городе педофилов.

Все чуть наклонили головы, показывая, что понимают: герцог сделался серьезен, на эту тему он не позволяет шутить даже себе.

Франциска осторожно продолжила:

— Мы надеялись, что Джульео пойдет на праздник инициации Рометты, но боюсь, он откажется. Он считает, что ему не пристало развлекаться, даже самым невинным образом, когда его друг Нектор вдали от него.

Герцог кивнул один раз Франциске, другой раз в сторону площади, откуда опять донеслись славословицы в его честь.

На первый план в этот момент проникла дева в тунике, на лице Меркуции играла мягкая улыбка, но многие знали, что она может быть предвестием довольно ехидных и обидных замечаний. На этот раз она всего лишь попросила у матерей Джульео разрешения попробовать уговорить их сына отправиться на праздник. Бориссио выразил бурную радость.

— Конечно, мы будем рады. Без тебя будет скучно. Кто раззадорит молодежь, затеет нам веселые забавы.

— Уж затею, — сказала Меркуция тихо.

— А я уверена, что Джульео не согласится и замечательно подвешенный язычок Меркуции в данном случае трудиться будет зря, — раздался томный голос Парисы.

Меркуция резко и воинственно обернулась к ней:

— Пари, Париса?

— Пари? Пари!

Меркуция напустила на себя строгость:

— И кто у нас чем отвечает на проигрыш?

— Ты на неделю забудешь колкости в мой адрес, если Джульео откажет тебе. Другими словами — ни слова в мой адрес.

— А ты?

— А я?

— Ты перекрасишь волосы в зеленый цвет, и тоже на неделю.

Герцог вдруг очень весело рассмеялся, очевидно, представив себе племянницу зеленоволосой.

— Отличное пари!

— Неравноценное! — воскликнула та. — Моя роскошная белокурая копна...

— Прикушенный язычок Меркуции — жертва не меньшая. Пари заключено. Теперь я всем хотел бы сказать спасибо. Всем можно удалиться, — повелел герцог.

Париса легонько дернула герцога за край белого одеяния.

— Да... Монтелли, я прошу вас остаться ненадолго.
 

Глава третья

Дворец Монтелли был одним из самых роскошных частных зданий в Вероне. Помимо собственно жилых трехэтажных покоев, на территории городской усадьбы располагались обширные гаражи для электроколесниц, оранжереи, крытый бассейн и зверинец. Все это родовитая, но не запредельно богатая семья могла себе позволить за счет выплат, полученных в обмен на полную этнологическую лояльность — вдоль дальней стены, охватывавшей территорию усадьбы, располагались три электрифицированных барака для беженцев, с отдельными выходами в общегородское пространство. Правда, последние несколько лет ходили упорные слухи, что выплаты будут резко урезаны, ввиду того что гости из Северной Африки давно уже превратились из агрессивной и реально опасной публики в стадо тихих, покорных закону овечек, занятых только тем, чтобы на них никто не обращал внимания. Они выкладывались на общественных работах, у конвейеров на фабриках, опоясывавших Верону, и «домой» возвращались только затем, чтобы выспаться. О другой важной, хотя и скрытной их функции было не принято говорить. Впрочем, о работящих гостях вообще говорить было не принято.

В этот ранний час на третьем этаже палаццо бодрая, напевающая (не очень мелодично) какой-то новенький мотивчик группы «Евросоюз» Рометта грациозно семенила по своему будуару, приложив к уху розовый, со стразами айфон. Огромный дядя в утрированно обыкновенном пиджачном костюме стоял на коленях перед ней, держа поднос с фруктами одной рукой, другой пытаясь поймать хозяйскую дочку за край длинного белого платья. Он давно уже умолял ее съесть еще хотя бы виноградинку. Рометта сердито пеняла ему, что он всю жизнь ее изводит, что ей надоело так жить: одна сливка за папу, другая сливка за другого папу, а персик за него, за Кормилио. Она выросла, и с сегодняшнего буквально дня она официально большая и считается совершенно взрослой.

— Да, ты совершенно взрослая, и теперь тебе скорее будет нужен ночник, а не денщик.

— Что там бормочешь? — отняла Рометта телефон от уха. — опять твои дурацкие мужицкие присловья? Скажи еще, что мне пора уже на спинку падать, так ливийские торговки болтают на рынке. Им больше ничего в башку не приходит, а я проходила Камасутру, а там столько способов пасть.

Кормилио взялся за блюдо и второй рукой и понуро наклонил голову:

— Пред тем как падать как попало, неплохо бы на лобик сначала упасть.

— Опять ты про свою крестьянскую дичь! Сам молись, а меня не впутывай, я девушка хоть и тихая, но вполне современная.

— Послушай, дочка...

— Нет, это ты меня послушай. Вот ты бегаешь за город в какую-то катакомбу, я же тебя не выдаю, а станешь донимать своими нотациями — все расскажу папам. Вон они, кстати, идут.

Невысокий полный Бориссио и сутулый Ильдарио шествовали через анфиладу комнат, приближаясь к будуару дочери.

— Пойду и я.

— Боишься?

Кряхтя, старик поднялся с колен, шмыгнул широким носом и сказал со вздохом:

— Конечно. Герцог наш и мал, и зол и припечет меня, если что.

— Рометта, ты уже готова, — сказал Бориссио, входя.

Ильдарио положил ему руку на плечо:

— Да, этот седой псих, я тебе говорил, опять в доме, пора бы уже — Рометта выросла — выставить его.

— Нет-нет, Кормилио только как кормилец приходил, купил какой-то необыкновенный виноград на рынке, хотел угостить, пристал: попробуй.

— Виноград не виноват, — усмехнулся Ильдарио.

— Бездельник! — нахмурился Бориссио. — а мы к тебе по делу, если хочешь знать.

Рометта продолжала кружиться, как будто ее бал уже начался.

— Знать, знать, я — знать, вы — знать, все мы — знать, а знать, она знатна, раз среди нас вращается она.

— Когда-то и считалки денщика были уместны, теперь давай говорить серьезно.

— Да он утомляет меня своей заботой, но я люблю этого глупого старика.

Ильдарио и Бориссио, мягко улыбавшиеся, сделались серьезны. Старший папа сказал:

— Чтение нотаций не в моих правилах, но я не могу не напомнить тебе, что слово «любовь» в твоих устах не может быть обращено к мужчине. Ты слышала об этом сотни раз, но так и не усвоила.

— Усвоила, усвоила!

Младший папа добавил:

— Из того, что это слово у тебя на устах, мы заключаем, что ты выросла.

Рометта, все еще кружившаяся в замедленном танце, остановилась и поглядела на родителей выжидающе.

— Что-то случилось помимо моего совершеннолетия?

Папы переглянулись, решая, кому говорить.

— Как ты относишься к Парисе, двоюродной сестре герцога? — сказали они хором, но с разной скоростью, отчего вопрос получился невразумительным.

Но Рометта поняла. Задумалась. Улыбнулась. Потерла переносицу указательным пальцем.

— Я с уважением к ней отношусь. Такая большая, красивая женщина. А она как ко мне относится?

— Судя по тому, что она хочет с тобой познакомиться, она знает о твоем существовании, — сказал серьезно Бориссио.

— Что молчишь? — спросил Ильдарио.

Рометта опять начала кружиться, но только очень медленно.

— Что тут скажешь? Мне лестно.

— Прелестно, — вновь хором выразились папы.

— Мне лестно, что такая видная дама ко мне прониклась каким-то интересом. Но чувств ответных, сказать по правде, у меня пока никаких.

— И достаточно, — быстро сказал Ильдарио, — достаточно, что нет заведомого отвращения.

— Париса богата, мила, роскошна, вращалась при дворах в Болонье и Мантуе.

— В самой Мантуе! — с притворным восторгом воскликнула Рометта.

— Остановись и будь серьезна, — выказал раздражение Бориссио.

— Как вам будет угодно.

— Да, нам будет это угодно, — сказал Ильдарио, и тоже с легким неудовольствием.

Рометта бросилась к ним, обняла обоих и весело засмеялась.

— Не надо хмуриться. Разве я огорчу своих папочек? Париса так Париса.
 

Глава четвертая

Дворец Капутекки мало чем отличался от дворца Монтелли, разве что был чуть мрачнее и строже и располагал всего двумя этажами. Легальные нелегалы жили не в отдельно стоящих строениях, а в обширной одноэтажной пристройке, там, где в прежние времена располагались баснословные кухни, пожиравшие возы дров. Теперь же, в век заказной пищи, в них не было никакой нужды, их перестроили сообразно с нуждами нового времени. Капутекки держали себя с заморскими гостями не так отчужденно, как Монтелли, привлекали к работам по дому, использовали в качестве прислуги. Правила возрожденческого обихода вошли в моду наряду с одеяниями той эпохи. Поэтому Джульео, от всех удалившийся, чтобы грустить, не только был облачен в бархатный колет с серебряным шитьем и чулки с бирюзовыми подвязками, но и предавался своему тонкому чувству в обществе голого по пояс бербера, стоявшего у него за спиной. Бербер тихо почесывался и шмыгал носом, отчего покачивалось большое позолоченное кольцо в носу.

На укромный балкон выскользнула переодевшаяся в темно-зеленое платье и тоже в серебряном шитье Меркуция. Она велела берберу убираться лопать мороженое, только что доставленное моторизованным способом по заказу госпожи Франциски для бездельничавшей братии.

Джульео все слышал, но даже бровью не повел в сторону гостьи.

— Так я себе и представляла картину великой печали. Куда ты смотришь, Джули? Солнце сядет и без твоего участия, запад навеки останется западом, даже если ты снимешь наблюдение за ним. Если ты думаешь, что там Болонья, ты ошибаешься, она на юге, а не на западе.

— Ты всегда была отличницей.

Живое, подвижное, так что не очень-то бросалась в глаза его некрасота, лицо Меркуции пересекла мгновенная гримаска.

— И сколько вы не виделись?

— Минут двести или чуть больше. У них в колледже очень строгие правила, и нельзя непрерывно торчать у экрана.

Она неприязненно улыбнулась у него за спиной и пробормотала что-то вроде того, что ей и двух минут хватило бы, чтобы забыть этого зануду. Потом сказала громко:

— Я давно тебя хотела спросить... а что это за имя такое — Нектор?

Джульео долго не мог понять смысл вопроса, пришлось повторять, наконец кое-как дошло.

— Я не задумывался, и зачем мне это? Есть Нектор, он носит имя Нектор и, стало быть, Нектором является, и даже если бы он носил какое-то другое имя, был бы моим любимым. Зачем эти вопросы? А-а, ты хочешь втянуть меня в беседу, и неважно, на какую тему.

— Нет, тема как раз важна. Признаюсь... может, тебе и неприятно будет это слышать... меня смущает это имя. Помнишь детскую считалку: «Каждый, Всякий и Любой раз пошли гулять гурьбой»? Так вот эти трое вполне могли бы взять твоего Нектора четвертым, чуть подправить имя — Некий.

— Ты хочешь сказать...

— Именем Некий можно обозначить сразу тысячу человек.

— Ты намекаешь, что Нектор не знаменитый футболист, не диск-жокей, не телеведущий, но для меня это не имеет никакого значения. Да, Нектор, скорее всего, не Гектор, но я о нем грущу, тоскую и, веришь ли, поминутно плачу.

Если бы Джульео мог видеть лицо Меркуции, он, скорее всего, испугался бы — такая злость в нем обозначилась.

— Ну и лети к нему, могу дать тебе свой «лексус».

— Нет, что ты, так нельзя, я же тебе говорил, там, в колледже, очень строгие правила, не хотелось бы, чтобы у него были неприятности из-за меня.

— Когда человек хочет видеть другого человека, он не думает о такой ерунде, как какие-то правила.

Джульео покровительственно улыбнулся:

— Рассуждения законченного эгоиста. Если человек тебе дорог, ты должен думать о его пользе, а не о своих радостях, Мек.

— Скажи, ты бы мог пойти на преступление ради своего Нектора? — тоном осторожного провокатора спросила Меркуция.

— То есть?

— Ну, допустим, если бы кто-то или что-то встало между вами.

— Как это может быть, если закон на нашей стороне? И мы своей любовью ему угодны. Дождаться только семнадцати. Когда Нектор уезжал, оставалось около года, а сейчас считанные дни.

Меркуция села на перила спиной к закату:

— Когда бы между мной и моим возлюбленным возникло это препятствие, я бы прогрызла дыру во времени ради него.

— Ради нее, Мек.

— Что?

— Ты оговорилась.

— Ах да, я просто слишком глубоко влезла в твою шкуру и стала смотреть на вещи с твоей точки зрения. Но это ладно, я сейчас подумала о тех тысячах часов, которые тебе пришлось убить, ты ведь в крови несчастных минут.

— Да, и последние — самые тяжкие.

Меркуция закрыла глаза, словно на что-то решаясь, потом глубоко вздохнула:

— Ладно, я тебе помогу. Я друг тебе или не друг?

Джульео посмотрел на нее, и благодарность светилась в его взоре.

— Друг, Мек, и, наверно, самый верный.

— Сегодня праздник в доме у Монтелли, мы приглашены. Вино и танцы — это лучший способ убивать часы и минуты. И даже годы.

— Не надо музыки и танцев, мне грусть моя дороже. Я думал, ты мне по-другому станешь помогать. Мы могли бы здесь о Некторе болтать всю ночь.

— Ты слишком высокого мнения о моих дружеских чувствах. Всю ночь болтать о Некторе... Ночью нужно спать. Если не с кем-то, то хотя бы крепко. К тому же беседы о предмете воздыханья не уменьшают муку ожидания, а увеличивают. Зарегистрируйся в палате свободной плоти как мазохист.

— Я не мазохист, я просто развлекаться не могу, когда мой Нектор весь в трудах. Там у Монтелли будет много интересных всяких парней, я даже взглядом не хочу изменять своему нежному товарищу.

— Успокойся. Не в парнях там дело. Монтелли дочь выводят в свет, и сбегутся по большей части голодные барышни. А ты придешь со мной как под охраной. А ведь ты меня знаешь, я не позволю какому-нибудь смазливому лоботрясу подкатиться к тебе с блудливой речью.

— Мек, ты настоящий друг.

— А может, ты меня боишься?

— В каком, извини, смысле?

— Боишься женщиной увлечься беззаконно, когда твой друг гранит науки гложет там, в Болонье.

Джульео расслабленно отмахнулся и вздохнул.

— Что за глупости ты говоришь! «Увлечься»! Ну, конечно, я тебя не боюсь. Совсем. Помнишь, мы проверяли пару раз, нет ли во мне скрытого натурала, и было это скользко и противно...

Меркуция вспрыгнула с перил и встала у Джульео за спиной, закрыла глаза и прижала ладони к щекам.

— Ты и сама должна отлично помнить, ты еще тряслась от отвращения. Я благодарен тебе, что ты ради меня пошла на этот эксперимент. Ты настоящий друг.

Наконец девушка овладела собой, и на губах у нее появилось нечто напоминающее улыбку.

— Тогда я спокойна, я смогу уберечь тебя для Нектора. Слушай, а может, все дело не в том, что я женщина, а в том, что я страшилище?

— Ты не страшилище, — скучающим тоном произнес Джульео, — ты просто некрасивая.

— А если бы ты встретил деву с чистой кожей, фигурой пышной и улыбкой...

— Какой кошмар! Успокойся, мне никакие твои девы не нужны. Никакие. Поняла? С тобой я дружу только потому, что ты умная, веселая, кучу всего знаешь. Я дружу с твоим характером, а не с твоим телом.

Меркуция опять вышла из-за кресла и уселась на перила, затем спросила с таким видом, будто речь шла о серьезном научном опыте:

— Но... может быть, нам для абсолютной гарантии попробовать еще раз... чтобы твое отвращение к женскому телу уже никаких сомнений не вызывало?

— Да нет, не надо, я для себя уже все решил.

— Учти, я всегда в твоем распоряжении. Всегда можно закрепить результат. Я переборю свое отвращение.

На балкон вошли Франциска и Франческа, младшая включила светильник в виде розы, торчавший из стены.

— Конечно, это не заменит ночного светила.

— Ты не один?

— Меркуция пришла меня поддержать.

— Как успехи?

— Мы увидим Парису зеленоволосой?

Меркуция быстро поклонилась и сухо сказала:

— Боюсь, что нет, и разрешите мне удалиться.

— А в чем дело? — поинтересовался Джульео.

Ему изложили суть пари, что заключено было меж двумя незаурядными девами.

— Я должен помочь Меркуции, — после некоторого раздумья сказал юноша. — Она столько для меня всего делает.
 

Глава пятая

Меркуция заставила Джульео переодеться. Сама порылась в его гардеробной и вынесла на свет — длинную рубашку, узкие штаны-чулки и тесную безрукавку, сама облачила задумчивого друга, привязав кальцони специальными тесемками к соттовесте. Поверх туалета она велела ему набросить специальный жесткий лиф, выполненный по сиенской моде, и короткий плащ, крепящийся к левому плечу особой пряжкой. Оглядела дело рук своих и осталась довольна — Джульео был одет как большинство молодых людей Вероны, ничем не бросался в глаза, кроме своей задумчивости.

Сама Меркуция выбрала для бала пьемонтский наряд, поверх упелянда была у нее перекинута золотая цепочка с маленькими колокольчиками, она опускалась почти до земли, колокольчики издавали звук, подобный смеху ангелочков. Головной убор составлен из буреле, плотного валика, хорошо пригнанного по голове, к которому был прикреплен каркас из жесткой проволоки, он был покрыт сверху полосой ткани с фестонами.

К дому Монтелли отправились пешком, благо ходьбы там было минут на десять.

— Извини, Джули, я все время болтаю и смеюсь по всякому поводу. Во-первых, я благодарна тебе — ты не дал мне проиграть этой секс-громиле. Да и вообще в мире столько забавного. Ну вот хотя бы...

Джульео, по контрасту с оживленной, лихорадочно оживленной подругой, был особенно сосредоточен и даже выглядел подавленным.

— Видишь парочку?

— Это Бенволия и Тибальта.

— О да, сейчас это Бенволия и Тибальта, и ничего смешного в них вроде бы нет. Просто бродят друг за другом, будто скованные одной цепью. На самом деле тут зарыта очень смешная собака.

— Мне говорили что-то, но я не запомнил.

— А я напомню. Они не всегда были такими. Прекрасные особи мужского и женского пола. Многие ими восхищались, и вожделели их многие. У них были прекрасные варианты и перспективы, но они совершили одну глупость. Вернее, две глупости, но одного рода, и теперь их жалеет вся Верона. И, поверь, жалеет искренне, а искренность в нашем удивительном городе такая редкость. Ну, ты хочешь вспомнить, что с ними случилось?

Джульео равнодушно кивнул. Но рассказу не суждено было состояться. Из иллюминированных ворот дома, к которому как раз подходила пара, появился синьор Ильдарио в красном джуббоне и ропе, отделанной куньим мехом, естественно искусственным. Он широко улыбался и широко расставил руки.

— Меркуция, Джульео, мы так рады! Сюда, сюда, входите, нечего шептаться посреди улицы, удобнее шептаться в саду. Бенволия, Тибальта, мы рады вам, как всегда.

Подошли Франческа и Франциска. Франциска была, не в тон своему имени, одета роскошно — корсаж ниспадающего платья расшит рельефным золотым узором, гармонирующим с зелеными рукавами, шнуровка прерывается под грудью, порождая соблазнительное ожидание у любой лицезреющей зрелую красавицу дамы, и становится понятно — возраст уступает искусству портного. Франческа была в скромном лиловом одеянии, но и у нее серебристый корсаж удачно сочетался с серо-коричневыми рукавами, украшенными сверху сложной рельефной аппликацией вышитой фантастической птицы.

Не успели собравшиеся обменяться приветствиями, как всем было видение — явилась Париса. Она оделась настолько откровенно, насколько это вообще было возможно. Наряд этот можно было бы назвать «Юный влюбленный»: золотистый парчовый фарсете и бархатная пелерина. Первая сторона ее кальцоне была красная, левая составлена из двух половинок — черной и белой.

— О, Джули, ты здесь. Поздравляю, Меркуция!

— Дорогая Париса, я не настаиваю на озеленении твоей головы.

— Браво, — захлопал негромко в ладони Ильдарио, а за ним и остальные.

— Да черт с ней, с головой, тем более что она окончательно потеряна. Правда, я убеждена, что меня ждет награда, и скорая, так что проигранное пари ее только слегка оттенит. — И роскошная Париса проследовала в иллюминированный сад.

За ней потянулись Бенволия, Тибальта, Франческа, Франциска и счастливо улыбающийся Ильдарио.

— Все же я, наверно, не пойду. На самом деле, что я здесь делаю? Все подумают, что я притворяюсь, проливая слезы по Нектору.

— Ничего себе, Джульео, как просто тебя сбить с толку. Париса хитра, как сама хитрость. Пари продолжается. Я при всех разрешила ей не краситься, но она своих требований ко мне не отменила.

— Я...

Он не успел ничего сказать. Перед молодыми людьми возник улыбающийся пожилой человек во врачебной рясе. Это был широко известный своей критикой «юнгианских пошлостей» психоаналитик Лаканио.

— О чем спорите, молодежь? Могу я чем-нибудь помочь?

— Нет, — делано улыбнулась Меркуция, — мы сами разберемся.

— Это только кажется, что существуют вопросы, которые не являются вопросами пола. Другими словами — я всегда к вашим услугам.

— Мы запомним, спасибо.

Лаканио, улыбаясь, вошел в сад.

— Джули, ну я не знаю, я тебе еще не дорассказала историю про Бенволию и Тибальту.

— Какое мне до них дело.

— Как знать, как знать.

— Ну, ладно, пошли, раз я обещал.
 

Глава шестая

Обширный, мощенный светлым камнем двор особняка Монтелли был уставлен столами с угощениями и иллюминирован, в ветви деревьев были вплетены нити мелких лампочек. Освещение было рассчитано опытным карнавальным мастером, так что хватало, помимо освещенных участков, где разливалось танцевание, и укромных закоулков для интимных объяснений и признаний. Торжественно и одновременно грустно пели лютни, в пробелах их звучания был слышен шорох подсвеченного фонтана. Постройка из струй периодически опадала, и тогда можно было видеть горящие в тамошней темноте угли глаз — насельники каменных бараков не удержались и вышли посмотреть на господский праздник. Ходили меж старшими рассказы, что в прежние времена эта публика могла быть агрессивной, и даже самые благородные синьоры были не защищены от вспышек сладострастной агрессии, совершавшейся иногда практически прилюдно во время городских сборищ. Молодые в эти запугивания не верили, считая видом воспитательной техники. Им чаще приходилось слышать о совсем противоположных историях: когда какая-нибудь шальная госпожа тайно ныряла в овощной фургон к паре нелегалов, чтобы предаться противоестественному времяпрепровождению.

— Выпьем вина, Джули.

— Мне все равно.

— Выпьем, конечно, и из больших бокалов.

Юноша покорно осушил высокий венецианский фужер.

— Не хочешь ли потанцевать?

— У меня нет сил.

— У тебя нет желания. Желание — вот главная сила. К тому же желание такой зверь, который только кажется отсутствующим. Он просто спит, но есть способы его разбудить.

— Желание — зверь?

Меркуция взяла второй бокал с подноса, скорчив рожицу официанту.

— Да. Причем зверь бесслезный, в том смысле, что абсолютно безжалостный. Желание — хищник, который дремлет, дремлет, а проснувшись, рвет жертву на части.

— Бесслезный? Ты хочешь сказать, что когда я плачу о Некторе...

— Я ничего не хочу сказать о Некторе, я вообще не хочу говорить о Некторе. Нет, неправда, есть тема. Скажи, а у тебя ничего еще не было с твоим ныне дальним другом?

— Что ты имеешь в виду?

— То самое.

— Что ты имеешь в виду под словами «то самое»?

— «То самое» оно и есть то самое.

— Нет, все же я...

— Мы топчемся здесь в тени, но разговор наш темнее этого полумрака.

Меркуция подозвала официанта, поставила пустой бокал на поднос, повернулась к Джульео и взяла его за грудки своими маленькими ручками.

— Скажи, не было у вас с Нектором секса?

— Меркуция, ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь, но не произноси больше при мне этого слова. Мы живем в городе любви...

— Секс входит в состав «любви». Представители одного пола должны совокупляться при наличии светлого любовного чувства. Секс вне истинной любви ужасен, как атомарный кислород в сравнении с живительным О2.

— Да, нас так учили.

— Ты любишь Нектора?

— Да.

— А он тебя?

— Думаю, да.

— Так почему же вы не осуществили вашу любовь при помощи секса?

— Но ты же знаешь, нам нет семнадцати, это было бы противозаконно.

— И Нектор разделяет твое уважение к закону?

— Конечно. Он же меня любит и не хочет, чтобы я стал преступником.

Бал пел и кружился в двух шагах от беседующих, лютни жалобно ревели, фонтан взрастал и опадал, переливаясь разноцветно. Меркуция заговорила неожиданно хриплым голосом:

— Это хорошо, что ты такой законопослушный, это приятно, даже бодрит. Но скажи мне, ты, не признающий голого секса, почему ты дважды занимался им со мною, пусть и без всякого удовольствия? Ведь заниматься сексом с женщиной для тебя еще более преступно, чем заниматься им без любви с мужчиной.

Джульео не был загнан в угол этой страстной казуистикой.

— Я с тобой занимался не сексом.

— А чем? Любви ведь между нами быть не может. Правда?

— В том-то и дело. Между мужчиной и женщиной не может быть любви, а поскольку любовь необходимо включает секс, то, значит, совокупление между мужчиной и женщиной это не секс, а что-то другое. Это же так просто. Я понимаю, Меркуша, ты хочешь отвлечь меня от грустных мыслей, задавая эти головоломки, но они какие-то не головоломные, слишком тут все просто и ясно.

— Так то, что между нами было, даже не нарушение закона?

— Ты училась лучше меня. Нам говорили в школе, что это, ну, соединение мужчины с женщиной, — просто пережиток, рудимент натуры, отмирающая традиция, сухая ветвь. На это принято смотреть сквозь пальцы, как на выходки старого, закосневшего в предрассудках слуги. У нас город любви, и никого не преследуют без крайней необходимости.

Меркуция отвернулась, а Джульео продолжил говорить, причем его тон приобрел лекторский характер:

— Да, да, это надо помнить, мы живем в городе чистой любви, где именно она на троне, а он покоится на трех китах, трех слонах, трех глобальных опорах: любовь между мужчинами и мужчинами, любовь между женщинами и женщинами и на полной свободе в вопросе перемены пола. Такая строгая и гармоничная система гарантирует правление чистой любви, не ограниченной никакими попутными неестественными обязанностями. Разделив любовь и продолжение рода, мы разорвали порочный круг, сдавливавший в своих тисках все предыдущие цивилизации. Технологии искусственного оплодотворения вообще уже практически закрыли тему деторождения.

— Хватит, Джули. Мы все-таки на балу.

— Хватит так хватит.

— Знаешь, что? Ты все равно не танцуешь и пьешь неохотно, давай с тобой пройдем по закоулкам здешним.

— Зачем?

— Гарантирую, что мы наткнемся на две-три беззаконные, межполовые пары, предающиеся отмирающим традициям.

— Да я и так знаю, что иногда господа со служанками, госпожи с конюхами тайно, стыдясь этой слабости, делают это, как ребенок иной раз ест землю. Но это все редкие исключения, только подтверждающие мощь закона.

— Пойдем, Джули.

— Да для чего?!

Человек, которому все равно, всегда уступит человеку, охваченному сильной мыслью.

Они сделали тур по сумеркам дворовых окраин. Видели целую шеренгу мужчин-нелегалов, сидевших на корточках, грызших фисташки и неотрывно глядевших перед собой горящими завистью глазами. Чуть не по щиколотку в скорлупках. Работающие челюсти сублимировали энергию эротических мечтаний. Видели чьи-то объятия в тесном каменном кармане за фонтаном. Слышали тихие страстные песни из тех мест, до которых не мог дотянуться взгляд.

— Ну, Джули, ты убедился? Садовник и эта длинненькая в черном платье, это не похоже на поведение при последнем издыхании или на редкостное исключение. Ты видел его рудимент?

— Ты хочешь сказать... прекрати! Знаешь, что? Давай вернемся к беседке.

— Зачем нам к беседке? Вот как раз там ничего интересного. Разве тебя могут интересовать безвкусно одетые женщины, раз не заинтересовали вкусно раздетые?

— Нет, пойдем.

— Да брось ты. Там здоровенная, нарядившаяся мужиком Париска охмуряет здешнюю инфантильную дочку. Париска говорит пошлости, а та отвечает ей глупостями. Брак меж семьями решен, так что... постой...

Беседка, увитая виноградом, стояла немного на отшибе от основного тела праздника и была призрачно освещена несколькими развешанными по периметру бумажными фонариками. Джульео припал к стволу липы в двух шагах от беседки и впился взглядом сквозь прореху в сидящую к нему анфас Рометту. Она действительно немного краснела, опускала глаза в ответ на обильную, непрерывную речь, что извергала роскошным ртом Париса.

— Ты в полной безопасности, Рометта.

— Я понимаю.

— С того момента, как я тебя увидела, меня как будто молния пронзила. Я поняла, что сделаю для тебя все, что пожелаешь?

— Спасибо.

— Мир жесток и коварен, полон опасностей, а со мной ты в полной безопасности.

— Конечно.

— Ты, может быть, хочешь сказать, что у тебя хорошая семья и твои отцы готовы сделать для тебя все, что ты пожелаешь.

— Мои папы очень любят меня.

— Не сомневаюсь, но сомневаюсь, что они имеют представление обо всех опасностях, что подстерегают молодую девушку, вступающую в жизнь. Просто потому, что они мужчины.

— Наверно, — потупилась Рометта.

Париса медленно придвинулась к девушке по закругленной скамье, обнаруживая яркий, мощный профиль.

— А я женщина. И очень хорошо представляю себе, что тебе может грозить. Я готова ради тебя на многое. И буду готова еще больше, когда узнаю тебя ближе.

Рометта попыталась отодвинуться, но властная рука Парисы накрыла ее узкую ладонь. Голос ее сделался хриплым.

— Знаешь, я не подозревала, что все будет развиваться так стремительно. Я готовилась только к первому знакомству, к простому разговору.

— Я тоже.

— Но, оказавшись с тобой рядом, чувствую, что летят к чертям все мои благонамеренные планы.

— Да?

— Да от этой ночи, этого отравленного страстью воздуха... здесь ловушка для меня, виноград просто опрыскан феромонами.

Рыча последние слова, она придвинулась к Рометте вплотную.

Меркуция схватила Джульео за край одежды и попыталась оттащить во тьму.

— Мне, может быть, уйти? — испуганно прошептала Рометта.

— Зачем? Мы только пришли!

— Мне немного не по себе.

— А мне все по мне и рвется вовне. Видишь, у меня язык заплетается.

— Я все-таки пойду.

— Никуда ты не пойдешь, потому что я сейчас открою тебе душу.

Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос и прелестный смех...

У меня при этом перестало сразу бы сердце биться.

Лишь тебя увижу — уж я не в силах

Вымолвить слово,

Немеет подчас язык,

Под кожей быстро легкий жар пробегает.

Смотрят, ничего не видя, глаза.

В ушах же звон непрерывный,

Потом жарким я обливаюсь.

Дрожью члены все охвачены,

Зеленее становлюсь травы,

И вот-вот как будто с жизнью прощаюсь я!

Париса поцеловала Рометту, поцеловала жадно, как будто хотела откусить нижнюю часть ее лица. Та сидела, оставив руки на коленях. В этот момент раздался страшный крик, и стало понятно, что за этой сценой наблюдали не только Джульео с Меркуцией. В беседку ворвалось огромное волосатое чудовище. Париса, то ли икнув, то ли ойкнув, вскочила и выбежала из беседки. Кормилио рванулся преследовать ее в ночи с рычанием.

— Джули, ты был прав, здесь интереснее, чем у садовника с этой длинной. А теперь интереснее там, куда убежала эта парочка. Пойдем посмотрим?

— Не хочу.

— Пошли, забавно ведь. Париса мне не друг, и я имею право злорадно снять все и выложить, — помахивая мобильником, сказала Меркуция.

— И мне ее не жаль.

— Тогда бежим. Слышишь голоса, они еще гоняют по саду.

Меркуция растворилась в темноте за спиной Джульео. Он, не посмотрев ей вслед, приблизился из темноты ко входу в беседку, не отрывая взгляда от сидящей девушки. Она тоже заметила его и сопровождала его приближение взглядом. С расстояния в пять шагов они внимательно и открыто глядели друг на друга, почти не смаргивая, не отдавая себе отчета в том, что с ними происходит.

— Привет.

— Привет.

— Ты здесь живешь?

— Я тут сижу. Одна.

Джульео не думал о том, что ему сказать, скорее даже сам с удивлением слышал собственную речь.

— Тебе не страшно?

— Было страшно. Теперь нет. Ты что-то видел?

— Не помню. Но сейчас я вижу тебя, хоть и не понимаю, что происходит.

— Мне обещали, что со мной что-то произойдет сегодня, но вряд ли обещали тебя.

Джульео сделал несколько шагов вперед и сел рядом с Рометтой.

— Мне тоже очень хочется что-то пообещать, но я не знаю, как это назвать, но боюсь, что если смогу, этого все равно будет мало.

— Ты странно говоришь.

— Я удивляюсь, что вообще способен произносить слова, и не знаю, помогут ли они мне сказать тебе то, что мне хочется тебе сказать.

— Я не понимаю, что ты говоришь, но очень хочу, чтобы ты говорил.

— Богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит, твой звучащий нежно

Слушает голос и прелестный смех...

У меня при этом перестало сразу бы сердце биться.

Лишь тебя я увижу — уж я не в силах

Вымолвить слово, немеет подчас язык,

под кожей быстро легкий жар пробегает.

Смотрят, ничего не видят глаза.

В ушах же звон непрерывный,

Потом жарким я обливаюсь.

Дрожью члены все охвачены,

Зеленее становлюсь травы

И вот-вот как будто с жизнью прощаюсь я!

У Рометты приоткрылся от удивления рот, и она, часто моргая, сказала:

— Никогда не слышала ничего более прекрасного.

— И у меня чувство, что это произнес не я, а кто-то вместе со мной, кто-то лучше меня. Во мне никогда прежде не было таких слов, и вот они прозвучали.

— А я могу слышать все это, и это так удивительно.

Продолжая изучать неотрывным взглядом Рометту, Джульео сказал:

— Сюда идут. Огромная толпа. Все гости здешние. Нехорошо, если нас застанут вместе.

— Почему-то я тоже знаю, что это будет нехорошо. Но не понимаю — почему?

— Мы можем сказать им, что мы друзья, тогда нам можно быть вместе.

— Но я... не хочу с тобой дружить. Как друг ты мне не нужен.

— Я счастлив, что ты так сказала. Не знаю почему, но счастлив.

— Тогда исчезни. Мне не хочется этого, но по-другому никак нельзя.

Джульео выбежал из беседки.

— Но не исчезай.

Первой в беседку ворвалась Меркуция:

— Ты одна?

Рометта только улыбнулась ей в ответ.
 

Глава седьмая

При появлении мам Джульео что-то быстро сунул под подушку. Франциска и Франческа все видели, Джульео понял, что они видели, но все трое решили пока делать вид, что ничего особенного не произошло. Франциска продемонстрировала сыну длинный узкий конверт.

— Ты не хочешь потанцевать, сынок?

— Опять? — испуганно спросил Джульео.

— Успокойся, мы уже не на балу, — вступила Франческа. — впрочем, по твоему виду не скажешь, что ты вспоминаешь о бале с содроганием.

— Милостивая радуга, он улыбается! — всплеснула конвертом Франциска. И супруги на несколько минут развели обсуждение того, что воспоминание о бале выхода Рометты очень даже может вызвать улыбку. Достаточно вспомнить Парису, с ревом гарцующую по клумбам. Хотя вообще-то ничего особенного веселого в этой истории нет. Представить только себе: серьезная, солидная синьора уединяется с девственной девой в беседке, и туда врывается косматое натуральное чудовище с вознесенными кулаками!

— Кормилио, говорят, в застенке, Париса требует суда.

Франческа кивнула супруге:

— Да, я знаю.

— Не слишком ли? Все же старый слуга.

Франческа отрицательно повела головой:

— Уже пожалела? А по мне — так суд, и обязательно! Что станет, если дикие женолюбы начнут по-своему кроить нашу жизнь, с кулаками вмешиваться в наши интимные дела? Он, видите ли, не мог видеть, как похотливая матрона впивается в свеженький розан. Каковы речи!

— Каковы бы ни были наши речи, он нас не слушает.

— Мы принесли тебе письмо. — Франциска снова продемонстрировала конверт. — бумажное. Ты перестал отвечать на электронные письма, и Нектор должен был прибегнуть к старинному способу.

— Каждый, Всякий и Любой раз пошли гулять гурьбой. С ними был четвертый некто. Оказалось, это Нектор.

Мамы хором сделались серьезны. Франческа даже нахмурилась:

— Что за оскорбительные стишки! Охладел, что ли, дорогой мой? Это ведь скверно попахивает.

— Понимаешь ли это? — вступила Франциска. — Такой хороший парень. И красивый, и верный.

— Ты не отдаешь себе отчета в этом, а это очень важно — верный! Этим мы и отличаемся от натуралов — постоянством. Наши союзы прочны, посмотри на нас с твоей матерью, посмотри, если уж на то пошло, на Ильдарио и Бориссио. Это натуралы заражены паршой полигамии.

— Нет, и в нашей среде случаются разрывы и смены партнеров, и даже разводы, но все это происходит совсем не так легкомысленно и отвратительно, как у натуралов. Не по-животному легкомысленно, а человечно, с уважением к чувствам бывшего друга. Мы бережем своих от мерзостей окружающего косного мира. Ты же как будто берешь пример с подзаборного нелегала, для которого что лечь в койку, что сожрать гамбургер — одно и то же.

Джульео слушал, опустив голову на грудь, словно думая параллельно какую-то свою мысль, отчего мамы распалялись все сильнее.

— По крайней мере, скажи нам, кто это.

— Да, — поддержала супругу Франциска. — чью фотографию ты сейчас спрятал под подушку?

— Не бойся нас, ведь мы, поверь ты, наконец, хотим тебе только добра.

— Мы опытнее и мы любим тебя!

— Может статься, когда мы увидим лицо твоего нового избранника, то отпадет нужда в этом неприятном разговоре.

Сын сунул руку под одеяло, но и остался в таком положении, засомневавшись — а нужно ли.

— Ну, что такое?

— Чего ты ждешь?

Джульео медленно вытащил снимок. Он все утро провел в сети, любуясь селфи Рометты, наконец выбрал один ракурс, где она была снята в своем саду, в утренней, свежо и радостно освещенной солнцем беседке (в той самой), в белом домашнем платье, с зачесанными после душа и завязанными в роскошный узел волосами, что вдруг делало ее похожей на взрослую даму. Джульео распечатал снимок и не расставался с ним все утро.

Франческа и Франциска долго, не меньше минуты, смотрели на предъявленный портрет. Смотрели и молчали.

Затем они заговорили.

— Это неприемлемо, — сказала Франческа.

— Это просто смешно, — сказала Франциска.

— Все, что угодно, могла представить, но что мой сын впадет в эту противоестественную, даже не знаю, как назвать, ситуацию...

— Где твое чувство юмора, Джули?

— Ты хочешь сказать, что она привлекательна, хороша, ослепительно- прекрасна? Но ты же не носишь с собой фотографию нашего бульдога Чарли, хотя он и перл собачьей природы, божественно красив и победитель всех выставок. Он пес, и ты не станешь держать его фото под подушкой.

— Вспомни, как уморительно смешны эти нелегальные союзы. Они сами их стыдятся и постоянно унизительно притворяются, что все их женщины — их сестры и тетки. Даже ливийцы знают, что любить женщину стыдно.

— У себя дома, в пустыне, они, может быть, и с молодыми верблюдицами промышляют, но, попав в цивилизованный город, они понимают, что это отвратительно. Верблюдица все же женщина. Не везут же они их сюда с собой.

— Это так же смешно, как если бы ты стал носиться со своим насморком, выдавая его за важнейшее событие в своей жизни.

— Да, Джули, у тебя всего лишь насморк.

Он слушал, и постепенно на его лице проступала растерянность. Он все же был хорошим домашним мальчиком, и совместная атака двух мам, по другим поводам часто не сходившихся во мнениях, чем он умело иной раз пользовался, смутила его. Он слишком их любил, чтобы отмести с порога их возражения. Он, трудно сказать почему, надеялся, что мамы все же вникнут и поддержат его, а они... Два очень сильных чувства вступили в конфликт на территории его души, отчего было потрясено все его существо.

— Ты болен, Джули.

— Ты заболел.

— Что же делать?

Франческа погладила его по голове:

— Когда человек нездоров, он обращается к врачу.
 

Глава восьмая

Громко стуча каблуками, синьор Ильдарио быстро шел по галерее, охватывающей дом по периметру. Прошлая ночь была практически бессонной, урегулирование инцидента отняло много времени и сил, уже с утра пришлось отдать до десятка визитов в благородные веронские дома, чтобы смягчить тягостное впечатление от вчерашнего вечера. Бориссио действовал в северной части города, Ильдарио в восточной и южной, и теперь он спешил к дочке, чтобы порадовать ее: общее впечатление от случившегося было не таким уж и катастрофическим. Общество не гневалось, лишь недоумевало.

— Доченька, извини, что я без стука.

— У меня так стучит сердце, что я бы все равно ничего не услыхала.

— Бедная девочка, тебя до сих пор трясет после истории в саду. Но не бойся, этого нехорошего дедушку уже заперли в подвал, и он теперь ждет герцогского суда.

— Дедушку надо отпустить, дедушка хороший.

— Ничего себе хороший. Он навлек на наш дом гнев герцога. Я целый час извинялся. Надо знать его высочество, он законник и поражен прямо в сердце этой выходкой. И огорчен, что был смазан твой выход в свет.

— Нисколечко не смазан.

Рометта, кружившаяся по комнате до прихода папы, снова начала кружиться, юбки ее туалета приподнялись, обнажая тонкие щиколотки, расставленные руки резали воздух, голова была запрокинута, и было понятно: дева пребывает в полнейшем упоении.

Ильдарио озадаченно замолк. И тут в комнату вбежал Бориссио, он тяжело дышал, но лучился счастьем, как человек, принесший очень приятное известие.

— Париса не сердится. Я только что разговаривал с ней. Даже не пришлось падать в ноги. Она понимает, что ты ни в чем не виновата.

— Я ни в чем не виновата! — продолжала кружиться Рометта.

— Скажи, доченька, это Париса тебя восхитила, — задыхаясь, спросил Бориссио. — Я тебя понимаю, она женщина замечательная. Четыре конкурса «бюст Вероны» у нее за плечами.

— Она все четыре раза была в шорт-листе, как-никак, — вставил Ильдарио.

— Париса? Да, была тетенька, все время что-то говорила, только, папочки мои, я не запомнила ни единого слова. Потом влетел Кормилио как вихрь, все закрутилось, и всех не стало. А потом сделалось так хорошо, что я описать вам не могу, боюсь описаться от удовольствия.

— Что за слова, дочуня! Твоим куклам за тебя должно быть стыдно.

— Твои Барби и Мальвины нахмурились.

— Если они будут хмуриться, я повыбрасываю их в окно, пусть детишки наших гостей играются.

Отцы переглянулись. Сбывались их худшие ожидания. Они оба видели Джульео в беседке и обратили внимание, как он стремительно скрылся. Если бы между детьми ничего не произошло, с чего бы ему скрываться? Честно говоря, супруги Монтелли были почти уверены, что их семейству удастся проскочить мимо этой опасности — случайной симпатии девы к вьюношу. Они надеялись, что прямо из детской, набитой куклами, через закрытую девичью школу она нырнет в будуар к опытной, заботливой даме. Они даже несколько свысока посматривали на знакомые семейства, где этот «насморк» заводился, ведь почти все проходят через это, как почти все в юности пописывают стишата. Рометта представлялась им существом идеальным, достойным идеальной судьбы. Ну, ладно, не получилось. Надо будет поговорить с Капутекки, общими силами они справятся с возникшей ситуацией, ведь все справляются. Исключений мало, Бенволия с Тибальтом то горестное исключение, которое только подтверждает правило.

Глядя на кружащуюся в водовороте счастья дочку, Бориссио сказал:

— Только, знаешь, не надо тут нам... что все это с тобою из-за встречи с каким-то мальчишкой.

— Не называй его мальчишкой. Мальчишки — это другое, они живут в соседней школе, показывают нам сквозь щели в заборе всякую ерунду и пишут на этом же заборе всякие гадости. Перелазят и пишут.

— Перелазят! — ужаснулся Ильдарио.

— Мы их тут же прогоняем. Джульео не такой. Он сел со мною рядом и такое мне сказал.

— Руку! — воскликнул Бориссио. — руку он не брал твою?

— Я же говорю, он не такой.

Отцы облегченно вздохнули.

— Он такие мне сказал слова...

— Какие? — снова напряглись родители.

— Богу равным кажется мне по счастью человек, который так близко-близко...

— Не хочешь же ты сказать, что слышала эти слова впервые, — удивился Бориссио, Ильдарио тоже удивился, но молча.

— Конечно, не слышала, да и кто, кроме Джульео, мог их сказать? Кому еще на свете могут принадлежать такие прекрасные слова? Они — его и для меня.

Бориссио вздохнул и потянулся за платком за расшитый серебром отворот рукава. Ильдарио сказал:

— Рометта, ты, конечно, у нас троечница, большего девушке и не нужно для счастья. Но ты же не могла не заметить, что эти слова вы учили в школе. Они принадлежат античной поэтессе Сафо.

— Они в каждом учебнике на первой странице. Крупным шрифтом. и на постерах в школе. Неужели не видела?

— Может быть, я когда-то их и видела, но услышала впервые от Джульео.

Бориссио старательно вытирал пот.

— Ничего удивительного. Обычное невнимание к назойливой пропаганде. У нас в каждой женской школе сотни плакатов: любовь к Родине начинается с любви к женщине, а в каждой мужской — то же самое про любовь к Отечеству через любовь к мужчине. Я всегда говорил: нет ничего страшнее формального отношения к делу. Самые святые и нежные вещи теряют прелесть новизны, когда их назойливо навязывать.

— Да, куда идет наша школа и кто идет нам на смену!

Рометта уселась на вышитый бисером пуф у кровати и налила себе лимонаду из кувшина в высокий хрустальный стакан.

— Послушай, доченька, но ведь эти стихи написаны женщиной для женщины, — сказал Бориссио.

— Наверно. Но Джульео прочитал их для меня, и это было прекрасно.

Отцы на мгновение замерли, пораженные словами дочери. Потом одновременно заговорили, разными словами сообщая беззаботно улыбающейся Рометте одно и то же: Джульео он не сам по себе такой вот Джульео, у него есть нежный друг Нектор, пребывающий ныне в Болонье в ученье, у них все слажено, и на днях они станут полноценными супругами с Нектором.

— Неправда, мы провели с Джульео всю нынешнюю ночь вместе. Ни про какого супруга он не упомянул ни разу.

Эта новость произвела еще более сильное действие, чем предыдущая.

— Стой, стой, — воссуетились отцы. — Как провела ночь?..

— В 3D-скайпе. это лучше, чем наяву.

— Отключить эту новомодную гадость! — отдали Бориссио и Ильдарио приказ друг другу. — Этот компьютер просто пожиратель детских душ, одни только неприятности от него!

— Скажи, дочка, а о чем же вы беседовали с ним всю ночь? — спросил Бориссио, а Ильдарио кивнул каждому его слову.

— Не знаю. Обо всем и ни о чем. С ним можно говорить и не заботиться, поймет ли он тебя. Он всегда понимает.

— Это невозможно, — снова накинулись на нее родители с совместными объяснениями. — Мужчины и женщины как кошки и собаки, у них нет общего языка. Собака машет хвостом из стороны в сторону, а кошка сверху вниз двигает им. Как им понять друг друга?

— Но мы же с вами понимаем друг друга, — улыбнулась ласково и иронично Рометта.

Родители замахали руками, не желая ничего слушать. Это кошмар, это ужас, это болезнь, мозговая инфлюэнция. Да, да, болезнь, объяснение найдено. Надо, чтобы с ней кто-то поговорил.

— К кому обращаются, когда в доме беда? К друзьям. Позовем Франческу и Франциску.

— Да, — кивнул Бориссио, — их мы обязательно позовем, тем более что они при чем в данном случае. Но прежде всего обратимся к врачам.

Рометта переводила взгляд с одного отца на другого и решительно не хотела признать, что положение ужасно и ей следует скорее печалиться, чем радоваться.

— Мы поможем тебе, доченька, — сказал Ильдарио.

— Мы ничего для тебя не пожалеем, — сказал Бориссио.

— А пока ты останешься здесь.

— С куклами.

Рометта вдруг изменилась в лице:

— Это заточение?!

Они, трагически гримасничая, стали объяснять, что это необходимо для ее же пользы.

— Для моей пользы необходимо, чтобы я могла как можно раньше увидеться с Джульео.

— Нет, нет и нет. Ни живьем, ни в скайпе, никаким другим способом, даже если ты напишешь ему письмо...

— Вы прекрасно знаете, что я почти не умею писать!

— Троечница! — крикнули они, сердитые не на шутку.

— Но если можно будет только письменно сообщаться с Джульео, я немедленно научусь писать очень хорошо.

Не отвечая на эти слова, отцы двинулись к дверям. На ходу Ильдарио вырвал шнур компьютера не только из розетки, но и из процессора. А Бориссио бросил через плечо, что она сможет теперь увидеться с Джульео только в том случае, если сама станет мужчиной. То есть никогда.

Рометта бросилась к двери, та захлопнулась у нее перед носом. Прежнее упоительное чувство боролось в ней с волнами отчаяния, Рометта прошла по комнате, уселась перед темным экраном.

— Джульео мужчина — вот она причина! Где кончается Джульео и начинается мужчина, где кончается мужчина и начинается Джульео? А я, видите ли, женщина! Но я же видела, мужчины сплошь и рядом общаются с женщинами, и никто не запирает их с куклами. Они разговаривают не только на людях, они иногда уединяются и что-то там делают в темноте, правда, это считается стыдным. Но я ведь не говорила, что хочу уединиться с Джульео и делать стыдное. Значит, меня наказывают за что-то другое. Просто за то, что он Джульео, что он мне дорог и интересен, что я не могу ни минуты прожить, не говоря с ним. Опасность представляет то, что Рометта не может прожить без Джульео, а не без мужчины.

Отцы, естественно, подслушивали у замочной скважины.

— Она неплохо соображает для троечницы, — сказал Бориссио.
 

Глава девятая

Рабочий день герцога начинался рано. После приятного, еще в постели совершаемого упражнения следовала энергичная зарядка, потом бассейн и контрастный душ. Во время массажа появлялся синьор Патогено, невысокий пожилой человек в вечном своем сером мундире. Он как бы показывал, что служение для него все, а о собственном самоутверждении, а тем более облике он вообще не имеет времени и намерения заботиться. Герцог подозревал, что на самом деле все не совсем так и его первый министр, возможно, замешан в какого-либо рода коррупционных схемах, но вникать не стремился. Приятнее было думать, что старый служака всего лишь служака. Синьор Патогено достался ему еще от отца и любил повторять, что уйдет в отставку по первому намеку его высочества.

Массажист хрустнул августейшими позвонками.

Синьор министр начал доклад.

И сразу с неприятного вопроса. Из Брюсселя пришло повторное представление по поводу того, что отток молодых «гостей» из Вероны уже приблизительно на десять процентов превышает предписанную городу квоту.

— Как же так? — простонал герцог. — В чем дело? Им здесь не нравится?

Синьор Патогено пояснил, что свободный город находится под воздействием мирового тренда. Прилив сменяется отливом. Второе великое переселение народов давно прошло свой пик. Европа устояла, даже своеобразно приспособилась к новому положению дел. И теперь эмигрантская молодежь в огромном количестве возвращается в область управляемого хаоса, на территорию ничейной нефти. Только там можно сделать быструю карьеру или состояние.

— Но с каким риском для жизни! — прокомментировал его высочество.

Синьор Патогено согласился кивком головы. Да, это так, многие из уехавших гибнут в боях, количество желающих присвоить брошенные богатства превышает размеры богатства. Управляющие хаосом боятся потерять надежное управление. Есть неприятные моменты и для Вероны, как и для других свободных городов старого мира, в эмигрантских поселениях начинают преобладать старичье и старухи, возящиеся с малышней, что падает тяжким бременем на бюджет поселений.

— Может, их пугает жесткость нашего режима?

— Нет, — сказал министр, — веронские законы не включаются на всю свою жесткость. Практически нет дел, которые квалифицировались бы как изнасилование эмигрантами горожанок. Даже на случаи явного совращения приходится закрывать глаза. Судебная практика довольно осмотрительна, и по просьбе веронских шейхов даны указания трансплантологам: для гостей разрешать перемену пола только при согласии обоих родителей.

— Представляю, какой шум поднимется, если это станет известно в Брюсселе.

— Известно, — вздохнул синьор Патогено.

— Да-а?

— И давно. И известно даже, что таково положение не только в Вероне и других итальянских городах. Случаи массового манипулирования в этой области характерны и для германских городов, и для английских. Только голландцы, говорят, держатся, там никто на хирургов не давит, и они режут всех, кто попросит.

— Ну, Голландия, она всегда Голландия.

Герцог имел в виду, что нидерландские земли бог весть с каких пор являются лидерами того процесса в мире, что принято называть прогрессом. И первая буржуазная революция была там, а про наркотики и говорить нечего. Но герцог вдруг перевернулся на бок, без указания массажиста.

— Да, ваше высочество?

— А с введением системы Приапо недовольство наших шейхов резко вырастет.

Министр вздохнул. Он был согласен с герцогом. Если на хирургов-людей надавить в приватном порядке было можно, то что делать с машиной, в схему функционирования которой прямо-таки впаяно почтение к общеевропейской конституционной норме? Роботы не вправе никому отказать.

— Да, — сказал синьор Патогено, — возникают ножницы. С одной стороны, Брюссель от нас требует, чтобы мы сократили отток молодых воинственных эмигрантов на территорию управляемого хаоса, с другой стороны — внедряет роботы, которые станут этот отток провоцировать.

— Это все неприятности на сегодня?

— Монтелли и Капутекки, — чуть поклонился синьор Патогено.

Герцог вздохнул и сделал знак массажисту: хватит. Это случай серьезный.

— Что Париса?

— Она согласилась, чтобы мы выпустили этого грубияна. Не хочет обострять ситуацию. Девушка любит своего денщика.

— Да, это вам не случай покрытого изнасилования, здесь...

Герцог не сформулировал, но министр его понял. Это настоящая беда. Если представители двух образцовых семейств удерут в какую-нибудь колонию натуралов и там поженятся, то Брюссель по головке не погладит. Пресса опять же. На горло городским каналам наступить можно, но есть же еще и пиратские, а смотрят, как правило, только их.

— Вам придется поговорить с Джульео, ваше высочество.

— Боюсь, не только с ним.

— Удобный случай — обряд совершеннолетия. Сегодняшний.

— Уже сегодня? — поморщился герцог.

— Уже через час, — вздохнул Патогено.

По традиции, обряд инициации происходил в храме современного искусства. По мнению придумщиков, это было логично. Молодые люди, пополняющие ряды нового человечества, должны были чувствовать себя как дома в окружении картин и скульптур, выполненных самыми современными мастерами. Со старой, косной жизнью следовало рвать решительно и по всем фронтам. За годы обучения молодые люди бывали в храме многократно, минимум двенадцать раз в семестр, поэтому чувствовали здесь себя свободно. И у юношей, и у девушек был свой зал — соответственно голубой и розовый. Решение, с какого начать, принадлежало герцогу. По необъявленной традиции, он начал с розового.

Очаровательные претендентки стояли на невысоком подиуме на фоне известного полотна «Европа+», написанного в разгар великого переселения народов и обязанного демонстрировать отношение нового континента к новым своим гражданам. Выполнено оно было в зеленых и синих тонах и поражало воображение чудом неожиданной гармонии.

Напротив подиума стояла пышная группа родителей, облачившихся во все самое роскошное по случаю знаменательного и важнейшего события в жизни подросших дочерей. Бориссио и Ильдарио располагались в самом центре, сжимая в правой руке по брабантскому платку в ожидании того момента, когда доведется смахнуть скупую отцовскую слезу при объявлении о полном совершеннолетии маленькой Рометты.

Но не только отцы составляли эту группу. Имелись и многочисленные болельщицы. Как правило, ко дню инициации все девушки уже были просватаны, и для них были готовы благородные и любящие объятия. Возглавляла болельщиц, конечно, грандиозная Париса, особенно выделявшаяся своей статностью и убранством. Не замысливая чего-то интеллектуально сложного, она в своем туалете пошла по прямой розовой линии: кринолин в бледно-закатных тонах, лиф в розовых кружевах, розовые ленты в сиреневых волосах. Она позволила себе перекраситься, чтобы не пугать лишний раз трепетную Рометту.

При появлении герцога зазвучала композиция любимой многими рок-группы. Нан очень быстро прошел по розовой ковровой дорожке от входа к своему постаменту, чтобы сократить время, когда он заметно ниже ростом собравшихся подданных, и взбежал на особый постамент, откуда ему надлежало произнести свою обычную в таких случаях речь. Текст ее не менялся, ибо весь был напоминанием о положениях веронской конституции.

Отцы и болельщицы восхищенно улыбались, посвящаемые девы потупились, им надлежало демонстрировать смущение, речь все же была довольно откровенной в отдельных частях.

Помощники Патогено вынесли поднос с ритуальными флаконами. Собственно, посвящение и состояло в получении каждой посвящаемой особи флакона, содержащего самый настоящий яд. Ритуальный смысл заключался в том, что девушки вместе с объявлением об их совершеннолетии получали право на самоубийство, которое в экстренном случае можно было совершить, глотнув того самого яду. Брюссельская конституция, помимо права на перемену пола, включала в себя еще и право на добровольный уход из жизни, когда пребывание в этой жизни становится невыносимым в случае тяжелого заболевания или слишком уж престарелого возраста. Столичные чиновники настаивали, чтобы яд во флаконе был настоящий, дабы не оскорблять конституционный акт бутафорским реквизитом.

Париса пожирала глазами Рометту, та поглядывала на нее искоса. Девушка была в определенном смущении, понимая, до какой степени ей придется обмануть ожидания столь достойной дамы. Но это смущение было ничто в сравнении с той решительностью, с которой она собралась вести себя в основном вопросе.

Речь закончилась, утопая в аплодисментах.

Патогено развернул старинного вида свиток из тончайшего пластика и приступил к поименной процедуре.

Девушки подпархивали к постаменту его высочества, получали поцелуй в лоб и перевязанный розовыми лентами конверт, в котором содержался документ, удостоверявший их нынешнее полноправное положение.

Далее приближались улыбающиеся родители, брали деву с документом под руки и вели к той, кому она была предназначена, или просто уводили домой, если девушка еще находилась в режиме ожидания своего однополого счастья.

Сообразно с законом герцог поинтересовался у Рометты, не хочет ли она что-нибудь попросить у него в этот удивительный миг. Если бы Рометта тоже всего лишь сообразовывалась с законом, то она должна была, опустив глаза, сообщить, что ей ничего не нужно, кроме того, чтобы служить просвещенной Вероне и его светлости. Но дева не спешила с этим, она рассматривала только что врученный ей флакон, и в глазах ее герцог читал нечто не подобающее моменту.

— Да, ваша светлость, я хочу вас попросить.

Герцог тихо икнул от неожиданности.

— Вон там стоит ваша родственница, уважаемая госпожа Париса. нельзя ли, чтобы она оставила меня в покое и больше не целовала?

С этими словами Рометта приложила флакон с ядом к груди.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил ошарашенный герцог, хотя все понял отлично, просто не знал, что ему делать.

— Я не люблю ее.

— Может, какая-то другая красавица завладела твоим сердцем? — Его высочество хотел надеяться, что ситуация все же не зашла слишком далеко, хотя знал, что зашла.

— Нет, я люблю Джульео.

Помимо неприемлемости самого сообщенного факта, его светлость испугала решительность девы, ее нисколько не смущал официозный характер события, ей как-то уж слишком было на все наплевать.

Его высочество мялся.

— Это же недопустимо.

— Но как же мне быть?!

— Это невозможно, — шепотом шипел на девушку герцог.

Собравшиеся уже заметили, что процедура нарушена, и начали переглядываться и переговариваться. Париса подбежала к Ильдарио и Бориссио, на ее лице читалось раздражение, смешанное с испугом.

— Иди сейчас к своим папам, Рометта. Мы после поговорим. И будь осторожна с этим флаконом — там яд.

— Я знаю.

Герцог быстро овладел собой, по дороге в голубой зал он даже разозлился: девчонка, так получалось, взяла над ним верх. Она просто-таки оттолкнула робкую, хотя и мощную руку Парисы, когда та попыталась ее приобнять, она что-то такое сказала своим отцам, что они постарались поскорее увести ее из ратуши. Но теперь он предупрежден и не даст больше никому обращаться с собой как с мальчишкой. Да, он мал ростом, но велик значением в этом городе.

В голубом зале было все то же: пышные одежды, подиум, подставка для герцога.

— Джульео!

Живое брожение в публике замолкло. Сюда уже долетел слушок о скандальном происшествии в розовом зале, и теперь все очень интересовались: а что будет?

— Подойди, нам надо поговорить.

Сказав это, его высочество сразу же пожалел о своей решительности. Как он будет выглядеть рядом с этим семнадцатилетним верзилой! Он сделал знак Патогено:

— Два стула, немедленно!

Приказание было исполнено действительно немедленно, так что, когда вроде недоумевающий, а на самом деле все уже понявший Джульео приблизился, герцог сидел у стены, украшенной поразительной абстрактной живописью, даже закинув ногу на ногу.

Парню предложено было присесть рядом.

Публика замерла, насторожив коллективный слух, надеясь что-то расслышать с расстояния десять метров.

— Ну что, будем глупостями заниматься?

Юноша угрюмо молчал, глядя в пол.

— Я же знаю о твоем друге, он специально приехал из Болоньи...

— Я с ним уже поговорил. Он едет обратно.

Его высочество опять почувствовал, что теряет почву под ногами. Переменил позу, хмыкнул, посмотрел в сторону яркой толпы:

— Ну, хорошо, пусть даже так. Не Нектор, не этот молодой человек, но, может быть, ты пойдешь ко мне, в БПК?

Джульео смотрел в пол.

— Спасибо. Но я люблю Рометту.

Его высочество дважды переменил позу, его уколола мысль о том, что он вроде как суетится, мысль эта его по-настоящему разозлила, и он быстро заговорил:

— Ты же знаешь, кто я. Прежде всего — гарант конституции нашего славного города. И я не позволю, чтобы... У вас с Рометтой никаких шансов. Все против, всё против. Вы уже натворили дел. Омерзительных дел. Обижены два хороших человека — Париса и Нектор, на горизонте маячит грубейшее нарушение закона. Мы вас изолируем. Не только друг от друга.
 

Глава десятая

Два престарелых сержанта в потертых колетах, вытянутых на коленях чулках и стоптанных туфлях с загнутыми носами, вяло переговариваясь, отпирали баснословный замок городской кордегардии. Здесь нельзя было отыскать обычного воришку или даже убийцу, тут содержались преступники посерьезнее — замыслившие против режима. Их было немного, они сидели в каменных стаканах с тяжеленными дверьми, разговаривать с ними запрещалось даже тем, кто их кормил. Коридоры освещались факелами, рвущееся от сквозняков пламя которых разлеталось всполохами по стенам.

Сержанты, мрачно вздыхая, добрались до камеры номер четыре и взялись за связку с ключами, каждый из них размером с кочергу. Наконец двери четвертого узилища распахнулись. Внутри, почти в полной темноте, сидел на каменном ложе Кормилио, свет от принесенной лампы падал на его седую голову и на крысу, торопливо доедающую пайку узника.

Сержанты, надо сказать, в глубине души сочувствовали узнику.

— Пошли, — дружелюбно сказали они ему. И тот и другой помнили еще времена правления прежних герцогов, и установление сегодняшнего, противоестественного, на их взгляд, порядка произошло у них на глазах. Они его не одобряли, но есть-то надо и внуков кормить, поэтому они лениво этому порядку прислуживали. — Пошли, тебя отпускают.

Действительно, у ворот тюрьмы ждал паж, в серой замше, со свитком, там вписано было помилование по просьбе Парисы именем герцога. Оскорбленная тетка, конечно, не по доброте душевной хлопотала за старика. Она желала подольститься к своей юной пассии, зная о трогательных чувствах ее к Кормилио.

Еще раз грюкнули ключи, рухнули с оптимистическим шумом цепи. Девичий денщик пошел к выходу. Не глядя на пажа, выслушал текст помилования.

— Ты... это... — сказали косноязычные сержанты ему вслед. — осторожнее это...

Они прятали глаза. Но Кормилио на них не смотрел. Он с усмешкой наблюдал, как торопливо удаляется герцогский посланник вверх по неудобной лестнице.

— Ладно, — сказал он сержантам, их ему совершенно не хотелось обижать.

Поднявшись не столь ловко, как паж, вверх по лестнице, Кормилио оказался в центре города, в районе малых рынков. Он шел с высоко поднятой головой, чем многих восхищал, а некоторых, наоборот, смущал. Очень немалое число горожан смотрело на него с бессильной ненавистью. Многие матроны и синьоры были искренне возмущены тем, что это неотесанное и опасное животное выпущено на волю, так и не понеся заслуженного наказания. Нападение на истинную гражданку Вероны от имени диких старых суеверий каралось не менее чем пятью годами заключения.

Кормилио не просто наслаждался приятной необычностью своего положения, — швыряние понтов не входило в круг его душевных свойств, — он обдумывал новый план. Поначалу он думал пойти к дому Джульео, покараулить у ворот или за забором, подозвать юношу, чтобы сообщить ему, что есть священник, да-да, тот самый падре Альберто, который согласен совершить тайно, за пристойные деньги, обряд над юными созданиями в любое время дня и ночи. Даже тот момент, что у Джульео и Рометты может не оказаться под рукою полного кошелька, Кормилио предусмотрел. У него имелся в укромном месте свой собственный кошелек. А падре Альберто должен ему еще с тех пор, когда он отбил его у гей-разбойников на Рождество.

Но от этого замысла пришлось отказаться. Подойти, да еще незаметно, к ограде намеченного дома не было никакой возможности. Во-первых, потому, что Кормилио в знак протеста носил старинное платье, то есть пиджак, брюки и растоптанные кроссовки «Адидас», и сразу бросался в глаза на фоне публики в бархате, кружевах и т.п. Сверх того, людям дома было велено специально следить за ним, и, будь он одет в самые изысканные одежды, его бы распознали.

Ах, так, подумал он, и больше никаких мыслей у него не появилось. Он медленно брел по аккуратно мощенной улице, обливаемый светом витрин, задерживался у дверей наиболее элегантных постоялых дворов, с тихой ненавистью наблюдая, как из чрева огромных «роллс-ройсов» выбираются ненавистные однополые парочки, бесшумно скрипел имплантами и сжимал огромные кулаки.

Бессилие сильного человека грустное зрелище.

— Эй, привет! — услышал он знакомый, но неприятный голос.

Обернулся. Ну конечно же она!

Меркуция стояла у него за спиной, уперев руки в боки.

Как ты ни оденься, все равно ничего из себя представлять не станешь, почему-то мстительно подумал Кормилио, хотя он догадывался, что ехидная и ловкая эта девушка тоже пребывает не в идеальных отношениях с главным веронским законом.

— Я знаю, о чем ты думаешь!

Старик напрягся: а ведь и правда знает. Надо поменьше говорить, тогда труднее проговориться. А шансов у него немного, всего-то один. После второго прокола его упекут по-настоящему. Он угрюмо отвернулся:

— Иди своей дорогой.

— Значит, я права, ты хочешь свести Джульео и Рометту.

Кормилио остановился, он знал, что эта девчонка дьявол в юбке, но чтобы так сразу, с первого слова оказаться на острие ее разумения...

— О чем вы, синьорита?

— Да брось, брось, все же ясно как день, ты любишь Рометту, а я... хочу помочь своему ближайшему другу Джульео, сам Бог велел нам объединиться.

— Сколько раз я от вас слышал, что Бога нет.

Меркуция взяла старика под локоть и осторожно увела с проезжей части в довольно укромный угол меж пиццерией и пиццерией.

— Вы ничего не поняли, я просто сказала как-то, что не верю в возможность существования субъективной истины. Поэтому не надо бояться меня. Я — агностик.

Лицо старика не просветлело.

— Агностик — это для окружающих не страшно, это для себя страшно.

Кормилио вздохнул, он все сильней хотел отделаться от неожиданной помощницы, но в глубине души начинал смиряться с тем, что без нее ему не обойтись.

— Ты не верующая?

— Ну да! — бодро рапортовала Меркуция.

— Отец Альберто говорил мне, что ему трудно говорить с неверующим человеком: такое впечатление, что он общается с говорящей собакой.

Меркуция зашипела, как будто ей прищемили невидимый хвост.

— Ладно, все это побоку. Смотри, что у нас есть. У тебя дорожка к Рометте. За тобой будут присматривать, но ты извернешься. У меня тропинка к Джульео. За мной даже присматривать не собираются. Ты договоришься с этим своим отцом, ненавистником говорящих собак, и однажды на закате очередного дня... — и Меркуция быстро потерла ладони.

План был реалистичный. Наказания денщик не боялся.

— Хорошо? — спросила хищная девица.

Старик замедленно кивнул круглой седой головой.
 

Глава одиннадцатая

Герцог был не в настроении, это выражалось у него не только в расцветке одеяния (в данном случае черного), но и в выборе эпохи, которой ему хотелось бы соответствовать. Гости, известнейшие в городе психотерапевты, доктора философии Лаканио и Делезио, сразу же распознали стиль раннего средневековья и готовы были к неприятному разговору. Короткие штаны «брэ», укороченная рубашка-туника и на спине небольшой плащ-сагума, прихваченный простой стальной застежкой. Да уж, тут не до веселья.

Психотерапевты стояли перед рабочим столом герцога. Правитель прохаживался вдоль противоположного его конца, нахмурив брови. Расстояние скрадывало эффект разницы в росте.

Лаканио и Делезио обменялись удивленными взглядами. Они примерно предполагали, зачем вызваны сюда. История про Рометту и Джульео уже облетела город, удивлялись они лишь тому, до какой степени серьезно относится к ней его высочество.

— Итак, дипломированные господа, что будем делать? — спросил герцог неожиданным для его роста густым и зычным голосом.

Он остановился. Гости задвигались. Лаканио повел могучими покатыми плечами, Делезио быстро взъерошил свою кудрявую прическу.

— Пока мы не допустили никаких неправильных шагов и, кажется, ничего не упустили. Нездоровые дети изолированы, но, в конце концов, не бросать же их в застенок.

— Будучи допущены к нездоровым и после соответствующего осмотра... — начал Лаканио.

— Мы могли бы дать рекомендации, подходящие к случаю, — быстро закончил Делезио.

Герцог подвигал бровями, словно в них крылась главная часть проблемы, и вдруг начал вскарабкиваться на свое возвышенное седалище.

— Я хочу, чтобы вы усвоили: случай не простой, не рядовой, хотя и банальный. В данный момент у нашего парламента существенные препирательства с брюссельскими властями. Не хотим мы поддаваться рекомендации за номером 717 и ввозить медицинских роботов. Единая Европа единой Европой, но это не означает тотальной стрижки всего континента под одну гребенку. Представьте, каждый, кто захочет, может, словно в солярий, зайти и перекромсать себе что угодно. Никого не ставя в известность. Мы просто наплюем на нашу южную, средиземноморскую традицию задушевного товарищества. Нет, мы часть единой Европы, законопослушная часть, но когда мне, извините, лезут прямо в штаны со штангенциркулем...

Врачи промолчали. Политика есть политика.

Герцог продолжил тоном ниже:

— Очень в данной ситуации некрасиво прозвучит история с двумя этими неблагодарными мерзавцами. Лучшие семьи Вероны — и такой конфуз! Это выбьет последний аргумент у наших переговорщиков, ведь брюссельские демагоги не преминут подтасовать выводы и вывести, что именно отсутствие медицинских роботов корень всех наших проблем.

— Не преминут, — сказал Лаканио, вообще любивший поговорить.

Делезио кивнул, будучи поклонником невербального общения.

— Так вот... — герцог спрыгнул с кресла. — идите, господа, и сделайте так, чтобы милые звереныши одумались. Вообще, что-нибудь сделайте. Насколько я помню, до сих пор особых проблем с этим юношей и этой девой не возникало.

Психотерапевты кивнули. Лаканио пользовал семейство Монтелли, Делезио — семейство Капутекки, и сколько же грязных, а иногда и хуже того секретов из жизни этих родовитых сообществ им было известно!

— Идите! И представляйте себе всю серьезность возникшей проблемы.

При выходе из кабинета психотерапевты поклонились, демонстрируя и согласие, и почтение.

— Я бы мог засадить их в тюрьму, в разные камеры, но ведь вы понимаете, что это не годится! — почти страдальчески крикнул им вслед герцог.

— Совершенно не понимаю, почему это не годится! — сказал Делезио, закуривая.

Они с Лаканио не только занимались частной практикой, но и состояли в придворной психологической лиге, что давало, в частности, и это преимущество — употребление табака почти в любом государственном учреждении. Почему-то утвердилась мысль, что табак помогает думать. И умникам было решено трафить.

— Да, — сказал Лаканио, отказавшись от закуривания, потому что со слов других врачей, кардиологов, знал, насколько табак не полезен для сердечной мышцы.

Высокопоставленные умы были в смущении. Психотерапевты, откровенно говоря, не любили такие дела, как дело Рометты и Джульео. Да, было понятно, что и высшая идея, и государственные установления, и показатели передовых наук на стороне противников двуполых союзов, но в каждом конкретном случае результата удавалось добиваться с большим трудом. Если вообще удавалось. Это когда больные упирались. А эти, кажется, уперлись. Да и еще дело под особым контролем.

— Сейчас бы их на хлеб и воду да начисто лишить Интернета... — Делезио сердито сплюнул.

Коллега сочувственно кивнул. Они не только были одеты в ранневозрожденческие ученые мундиры с квадратными шапками, но и методы лечения предпочитали ранневозрожденческие.

— Желаю успеха, коллега, — сказал Лаканио.

— Хотя бы одному из нас.
 

Глава двенадцатая

Кормилио привели к синьорам в бассейн. Синьоры плавали. Особенно старался Ильдарио, он находился, как говорят, в последнем приступе молодости и очень трясся над остатками былой привлекательности. Так что «принял» вышедшего на свободу денщика дочери синьор Бориссио, мягко покачивающийся с озабоченным видом на волне, поднимаемой младшим мужем.

— Тебя помиловали, — сказал он строго. — И это стоило немалых усилий. Цени, что принадлежишь к дому Монтелли. принадлежность к нему делает возможными даже такие чудеса. Надеюсь, ты это осознаешь.

— Ни черта он не осознает, — выплюнул воду синьор Ильдарио, разворачиваясь у края бассейна.

— Осознаешь? — со значением спросил синьор Бориссио.

Кормилио кивнул.

— Но ты, надеюсь, понимаешь, что после случившегося твоя жизнь в нашем доме станет не лучше, а хуже. Ты должен претерпеть наказание, так повелел и герцог.

Денщик шумно втянул воздух.

Надо сказать, что счастливые отцы Монтелли до некоторой степени опасались громадного крестьянина, причем не сознаваясь в этом друг другу. Наказать бы старого хама стоило, плетей бы ему в гараже. Пятьдесят, с оттяжечкой.

— Во-первых, ты сменишь костюм. Да, да, Ильдарио уже распорядился. Ты у нас из крестьян, так вот и будешь одеваться по-крестьянски. Вон стоит человек, возьмешь все у него.

Кормилио не сразу отреагировал на сказанное. Вернее, до него не сразу дошло содержание. Даже так? Сменить костюм! В этом состояла его старинная привилегия, дарованная ему за совершенные в свое время трудовые подвиги во славу дома Монтелли. Привилегия состояла в праве одеваться как попало, даже категорически не в духе времени. А теперь...

Денщик подошел к державшему в руках его будущее одеяние и стал по одной разбирать тряпки. Как раз опять подплывший Ильдарио комментировал:

— Это костюм пахаря. Красный головной убор называется шаперон. Это узкие длинные кальсес, как-нибудь натянешь. А это чимаретта, она из толстой ткани, она подпоясывается платком, под него надо подоткнуть белый холщовый фартук.

— Это еще не все, — сказал Бориссио ошеломленному денщику. — Тебе придется много времени проводить вне дома. Как ты сам догадываешься, твои встречи с Рометтой крайне нежелательны. Запретить совсем мы их не можем, потому что их может захотеть она. Но лучше в тот момент, когда у нее появится такое противоестественное желание, ты был бы где-нибудь на рынке.

— Я как раз хотел попросить у вашей милости короткий отпуск.

— Великолепно! На месяц, год!

— На один день. Я хочу съездить в свою деревню.

— Считай, что он у тебя в кармане.

Тихо ругаясь, Кормилио переоблачился у себя в комнате. После первоначального возмущения из-за лишения исконных прав он быстро сообразил, что эти манипуляции с одеждой — достаточно умеренная плата за испорченную прическу Парисы. Хотите, чтобы он носил эту идиотскую шапку? Ладно.

Выйдя из своей комнаты, скорее напоминавшей своим обликом монашескую келью, Кормилио столкнулся с Рометтой, она куда-то неслась по коридору, громко смеясь. Увидев своего старого денщика, она бросилась ему на шею: давно не виделись. Кормилио был тронут до слез, но даже навернувшаяся на глаза обильная влага не помешала ему увидеть, что за девушкой несется целая кавалькада преследователей. Во-первых, пара персональных перфекционистов, ответственных за повседневный облик девы, во-вторых, тот, кого денщик ненавидел, даже толком и не зная, — маэстро Делезио, кудрявый, худой, мелкотравчатый сатир с прижатым к животу планшетом.

Стало быть, они уже начали свои вредные поползновения. Пока еще, слава богу, Рометта отвечает на них смехом, но не будет же это продолжаться бесконечно. Поэтому Кормилио жарко зашептал на ухо Рометте, чтобы она была готова, что он прилагает усилия и в любой момент может понадобиться ее решимость объединиться с Джульео, если только она подлинная.

Девушка серьезно отстранилась, глядя в глаза своего любимого слуги. Перфекционисты как раз набегали, смрадно дыша.

— Ты правду говоришь?

— Посмотри, как я одет.

Да, это было весомое доказательство его решительности.

Рометта высвободилась, опять рассмеялась и кинулась дальше по галерее.

Кормилио слишком хорошо знал свою воспитанницу, ему было достаточно этого, чтобы окончательно решить: надо действовать!

Погоня проследовала мимо. Маэстро психотерапевт, проходя мимо крестьянина, поощрительно потрепал его по плечу.

До церкви святого Купидона можно было добраться тремя разными способами. Кормилио выбрал самый дешевый — электропоезд, он предчувствовал, что ему могут для его дел понадобиться в ближайшее время деньги, поэтому решил не транжирить свои скудные запасы.

В северных, протестантских по преимуществу, странах уже не было даже в самом приблизительном заводе такой институции, как брак. Брака в прежнем, доэгалитетическом понимании этого слова. Нет, люди там очень часто жили парами, но такая семья не являлась ячейкой общества, единицей, необходимой для накопления частной собственности. Деньги и постель в Голландии, например, были давно и окончательно разъединены. И вообще под словом «семья» скрывалось представление о некой мини-коммуне с включением в нее представителей трех–пяти полов — именно в таком подразделении человеческой массы удавалось наиболее эффективно и удовлетворительно компенсировать разносторонние поползновения энергий эротического спектра.

«Счастливы вместе» — такие плакаты можно было встретить на гаагских улицах или в отеле где-нибудь в Мольде, и чаще всего в числе разноцветных, счастливых, улыбающихся физиономий мы обнаружили бы очаровательного лабрадора и глубокомысленную ухмылку статного шимпанзе. Было бы преувеличением заявить, что плакатики эти во всей полноте и без всякой внутренней противоречивости отражают реальность сегодняшнего дня. Иной раз их и срывали какие-то отчаянные ручонки, но всегда тайно, под покровом ночи или очень плохой погоды. Ибо открытая демонстрация несогласия с общепринятой доктриной каралась.

В странах католического происхождения с семьей еще не было вполне покончено. То есть удалось утвердить представление о ней как о союзе неразнополых особей, но практическое, материальное содержание под этим понятием осталось. Были случаи совместного владения имуществом, и это не считалось юридическим нонсенсом. Регистрировались же подобные союзы не только силами гражданской администрации, но также религиозными заведениями, что остались еще в полупришибленном виде, правда, от времен принудительной этики. Другими словами, и в самой Вероне, и вокруг нее в небольшом количестве имелись разного рода церкви, иной раз гордо именующие себя даже христианскими, хотя, по правде сказать, больше тут попахивало пародией на христианство. Так же примерно, как трясшийся в электричке Кормилио пародировал вид средневекового крестьянина.

Просвещенная часть веронцев считала эти церквушки пережитками, рудиментами, пятым колесом в телеге и так далее. Всё руки не доходили у законодателей, чтобы расчистить эту часть юридической реальности и приравнять ее к продвинутой практике более северных и более сведущих соседей.

Одним словом, если бы Кормилио удалось притащить Рометту и Джульео сюда, на конечную станцию городского рельсового маршрута, и подвести их под благословение настоятеля церкви святого Купидона, то наружу они вышли бы парой, с которой пришлось бы считаться самому высшему веронскому закону, и герцогу в том числе. Конечно, жить им пришлось бы в пригороде, а еще лучше — в рыбацкой деревушке на берегу, где еще терпели проявления вымирающих нравов.

Кормилио пулей вымахнул из состава.

Ему нравились окраины. Здесь было больше нормально одетых людей, то есть в пиджаки и штаны. правда, случались и казусы, когда какой-нибудь рвущийся в высшие слои недоумок мог присоединить к обычным костюмным штанам гусарский ментик или, допустим, жабо. Но это мелочи.

Разводя толпу руками, Кормилио спешил в сторону огромного рекламного щита, изображающего большого бородатого мужчину, держащего на руках маленького ребеночка неопределенного пола. За ним, за плакатом, начинался узкий переулок, в конце его — храм святого Купидона.

Переулок был темный, пропах одеколонами и какой-то особенной сексуальной тоской. Разумеется — никаких вывесок, но Кормилио знал, что именно тут иногда проводят время образцовые однополые супруги, ошалевшие от своей общественной святости.

Поэтому он не слишком удивился, увидев у ворот храма роскошный двухместный дрон, такой могли себе позволить только очень состоятельные люди, с домом, у которого на крыше устроена отдельная вертолетная площадка.

Не слишком удивило его и то, кого он увидел рядом с дроном: в небольшую по размерам, приплюснутую машинку с видимым усилием втискивалась та самая госпожа Париса, надевшая для данного случая костюм для верховой езды. Что могла искать в этой клоаке столь высокоблагородная дама?! Впрочем, что там гадать — сердце Кормилио омылось пламенем праведного гнева. Все они... И такая похотливая тварь, способная даже в период самого отчаянного жениховства искать себе сексуальную подкормку на помойке, претендует на его девочку, еще только выходящую из детского возраста!

Взвыли винты механизма, разметая местную пыль, и путь к храму освободился.
 

Глава тринадцатая

— Слушай, да тебя всерьез арестовали, Джули. Пришлось полчаса вешать макароны на уши твоим мамашам, прежде чем они приказали меня пропустить.

Джульео в одной простой греческой тунике без всяких украшений полулежал у стола, заставленного кушаньями.

Меркуция, одетая в синее платье в белую полоску, очень напоминающее школьную форму слушательниц закрытых школ, с интересом уставилась на выставку пищи.

— А ты, я смотрю, и в самом деле тоскуешь: ничего не тронуто.

Джульео выразительно вздохнул, причем в этом не было никакой картинности, выглядело это так, будто ему на самом деле очень худо.

— Я помогу тебе, Джули.

Еще один вздох.

— Ты не веришь!

Он даже не стал отвечать.

— Для начала расскажи, чего он от тебя добивается.

— Ты же знаешь чего.

Меркуция взяла со стола утиную ножку и начала жадно обгрызать. Несмотря на свой тщедушный вид, отсутствием аппетита она не страдала.

— Хорошо. Для начала скажи мне, Джули: он всерьез все это?

— Еще как.

— В смысле начал издалека, с матриархата, который был периодом сексуального закабаления мужчин, поэтому патриархат был революцией, и все превратилось в сексуальное закабаление женщин. То есть в разнополом мире гармония в принципе невозможна, обязательно кто-то кого-то насилует.

Джульео в очередной раз вздохнул, Меркуция же бодро продолжала:

— И только теперь, с возведением однополой любви на трон, все перекосы и ужасы двуполого мира преодолены.

— Школьные глупости он пропустил.

— Зачитывал списки трагической литературы? Ну, с самого начала: «Афинянки», «Дафнис и Хлоя», «Тристан и Изольда»...

Парень в тунике поморщился:

— Я же тебе говорю, к механическому убеждению, количественному он не прибегал. Он вообще ведет себя странно, старается показать, что он не государственный чиновник, а мой товарищ. Говорит, что понимает меня, сам когда-то переживал нечто подобное.

— Он предлагал тебе организовать побег?

— Ты из крайности в крайность.

— Так что же он тут делает тогда?!

— А ты хочешь мне сразу же предложить побег?

Меркуция осторожно огляделась.

— Прослушки нет, я сканировал.

— Хорошо.

— Спасибо, Мек, твоя моральная поддержка очень много для меня значит.

Меркуция рассмеялась и взяла со стола яблоко.

— Ты считаешь, что я способна только на совместные вздохи в узилище.

— А на что ты еще способна? — Джульео сел на своем ложе.

— Я установила связь с Кормилио. Его выпустили, но он, насколько я поняла, не оставил планов свести вас с Рометтой.

Джульео очень оживился:

— А этот Лаканио настаивает на том, что стена между нами, между мной и Рометтой, совершенно непреодолима.

— И ты поверил?!

Юноша покраснел:

— Видела бы ты мои сны. Ничего подобного, когда я ждал встречи с Нектором, и в помине не было.

— Сны? — Яблоко хрустнуло. — и что же тебе снится, Джули?

Джульео колебался.

— Ну, говори, говори! Кого тебе стесняться здесь! Я — это почти ты.

— Мне...

— Говори же!

— Помнишь, мы пару раз, исключительно в виде проверки моей верности Нектору, с тобой...

— А-а, это я почти забыла, такая мелочь, — невыносимо фальшивым голосом произнесла Меркуция, — стоит ли об этом вспоминать.

— А я, знаешь ли, помню, и во всех деталях.

— Да? — Меркуция отвернулась, чтобы не дать собеседнику увидеть, как она покраснела. — Странно.

— Так вот, теперь в этих видениях ночных, а они такие реальные, прямо страшно, твою роль играет Рометта.

— Что ты говоришь! — сквозь мелкие зубы процедила Меркуция.

— Я слышу ее запах, хотя вроде бы никогда не обонял его, я чувствую ее плоть, хотя...

— Хватит, хватит, все понятно.

— Что с тобой, Мек?

Меркуция вонзилась зубами в яблоко и отвернулась, приводя в порядок выражение своего лица. Когда она повернулась, глаза ее были сужены, в них горели требовательные огоньки.

— А скажи, Джули, ты бы мог...

— Что?

— С женщиной, сейчас. Неважно с какой. Ну, раз уж я тут...

— Да, я понимаю, тобой движет чисто научный интерес, вообще ли мне стал интересен класс особ женского пола или только Рометта.

Меркуция слегка поперхнулась:

— Ну, что-то вроде того.

По физиономии Джульео разлилась мечтательная улыбка.

— Нет, нет, теперь я не представляю, как бы мог с какой-то другой женщиной... Даже ради науки, Мек. Нет!

— Я поняла, — произнесла Меркуция перехваченным горлом.

— Только она, только Рометта! Я даже больше тебе скажу.

— Больше чего? — сердито и ехидно прошипела Меркуция, но Джульео не обратил внимания на ее тон.

— Если бы передо мной оказался выбор: Рометта или все остальные женщины всего мира, я бы знаешь, кого выбрал?..

— Дурацкая постановка вопроса. Что с тобой, Джули? Ты так пялишься в потолок, как будто увидал там инопланетянина. Хочешь мне сказать «еще больше»?

— Знаешь, я даже подумал, что мне не очень-то важно совершать с Рометтой то, что мы пробовали с тобой.

— Это как это? — Меркуция была озадачена.

— Нет, нет, я этого нестерпимо хочу, но то, что я испытываю, больше. Мне важно обладать, получить во всецелое владение, и чтобы я был во всецелом владении у нее, а уж как-то будет физически...

Меркуция злобно вернулась к яблоку:

— Посмотрел бы ты сейчас на себя, Джули. Ничего странного в том, что тебя навещает лекарь.
 

глава четырнадцатая

— Мой дорогой друг, как я рад видеть вас.

Падре Альберто был стар, низкоросл, в соответствующей общему стилю городской жизни сутане. Тонзура его расплылась, почти полностью согнав волосы с ушастой головы.

— Мне нужно поговорить с вами.

— И я даже знаю о чем, — вздохнул священник и пошел внутрь храма, на пороге которого он встретил своего старинного друга Кормилио.

Денщик Рометты не отличался мощной сообразительностью, но сразу же сообразил, в чем дело.

— Это она! — поднял он сжатые кулаки.

Падре неторопливо, чуть кособоко шел меж рядами кресел к амвону. Стены храма украшали скульптурные изображения святых, помимо девы Марии, святого Николая и других в том же роде, имелись и другие, в прежние времена вызывавшие в Кормилио приступы ярости как жестокие и наглые свидетельства того, что дух извращенного нашего времени прокрался и сюда, в отдаленное скромное святилище, и пробует править бал.

Догнав священника, гигант положил руку ему на плечо. Падре дрогнул и тут же сел на ближайшее сиденье. Смотрел он в пол, руки поместил меж коленями, глаза покрыл веками. Был мало отличим от некоторых фигур на стенах, принадлежащих тихим, кротким святым прошедших веков.

— Она угрожала вам?

— Угрожала. Она показала мне текст нового закона. если его примут, все заведения вроде моего будут отброшены еще на двадцать миль от центра города.

— Но это только проект.

Падре поднял веки и тут же опустил их.

— Но вы же знаете, какие связи у синьоры Парисы.

И тогда Кормилио начал бушевать. Он ходил взад-вперед, размахивая руками и чуть не доставая пальцами до потолка, и возмущался тем, что все теперь стало столь уродливым и нечестивым в его родном городе.

Падре кивал.

— Ведь вы были последним источником надежды для сотен нормальных людей в этом городе.

— Я попытаюсь остаться таковым и впредь.

— А Рометта с Джульео?

Падре заплакал:

— Им я не в состоянии помочь.

Он полез вглубь своих одежд, и вынул оттуда лист дорогой бумаги и протянул Кормилио.

— Я не вижу, прочтите.

— «Сим воспрещается мне соединять девицу Рометту Монтелли и юношу Джульео Капутекки узами брака по какому бы то ни было обряду, имеющему христианское происхождение».

Кормилио сел.

— Я вижу там подпись герцога, — глухо сказал он.

— Да. И я молил Господа, чтобы запрещение касалось только одной этой пары. Синьора Париса могла бы вырвать у нашего коротышки бумагу и пострашнее.

— Да, — кивнул Кормилио, растирая двумя пальцами лоб, каждый раз проходясь по большой вздувшейся вене.

— Что ты задумал? Я вижу, что ты задумал что-то! — вдруг озаботился священник. Он очень любил своего старинного товарища, но всегда опасался, когда его могучей и неукротимой натурой овладевала какая-нибудь сильная мысль. Это могло нести за собой разрушительные последствия.

— Да, я задумал.

— Не пугай меня.

— Скажите, падре, а если я что-нибудь придумаю в смысле, чтобы «не христианского происхождения», то вы не откажетесь?

Священник опять чуть не начал плакать.

— Я не понимаю.

Кормилио вплотную приблизил к его бледному личику свое красное, страшное лицо:

— Если я...

— А-а. — падре достал платок, аккуратно утерся. Пожевал узенькими губами, постучал быстренько пальцами по чубчику тонзуры.

— Не разрушайте моей веры! — тихо, но оглушительно прорыдал громадный старик. — У меня не останется никакого смысла жить. Не толкайте меня к худшему из поступков.

— Наложением на себя рук нельзя помочь никакому делу, — с внезапной суровостью сказал падре. — Если мне не придется нарушать приказ, выписанный мне самим его сиятельством, я выполню свой долг.

Кормилио упал ему лицом на колени.
 

Глава пятнадцатая

— Ну, что у нас было сегодня? — сказала Меркуция, входя в личную залу Джульео.

— Он все время переодевается. Явился сегодня в костюме французского дворянина. Знаешь, такой короткий пурпуэн, рукава широкие в пройме, с белыми отложными манжетами. И шоссы такие смешные...

— Что с тобой, Джули?!

— А что со мной? Со мной все по-прежнему, одна холщовая туника, я тоскую.

— Перестань надо мной смеяться!

— Да я не смеюсь, Мек, мне не до смеха. Такое ощущение, что у синьора Лаканио какой-то план. План не короткий, а, наоборот, длинный. Он постепенно меня к чему-то подталкивает. Сегодня принес официальное приглашение от герцога в БПК.

— Что это? Ах да, наш правитель все никак не наиграется.

— И не только приглашение, Мек, но еще и вот это.

— Книга?

Джульео передал подружке пухлый сборник в дорогом, потертом переплете.

— «Наедине с собой», — прочитала Меркуция. — но это же...

— Это, конечно, Марк Аврелий, но, заметь, под редакцией герцога и издан его иждивением.

— Это как бы заметки на полях, и довольно много. — Меркуция быстро листала книгу. — ну и что, вы все утро разговаривали об этом?

— Нет, синьор Лаканио очень быстро понял, что меня этот предмет волнует мало, я был всегда послушным мальчиком, положенные школьные упражнения я выполнял, но не более того.

Меркуция поморщилась:

— Давай оставим эту тему.

— Как хочешь.

Девушка прошлась по роскошному помещению, притрагиваясь к портьерам, принюхиваясь к цветам в вазах, сужая глаза и вытягивая вперед тонкие губы.

— Знаешь, я много думала о тебе все это время.

— Знаешь, Мек, ты говоришь совсем как синьор Лаканио. Слово в слово.

Меркуция криво улыбнулась:

— Это забавно, но забавнее будет, если он пришел к тем же выводам, что и я.

— А к каким ты пришла выводам, Мек?

Она поманила Джульео к себе, ближе, ближе, припала губами к его уху и некоторое время шевелила губами. Наконец дала ему отпрянуть. Джульео отошел и остановился у накрытого стола.

— Ну что, Джули, совпадаем мы с синьором Лаканио?

Юноша вздохнул:

— Нет.

— Еще бы. Я к тебе отношусь лучше, чем он.

— Синьор Лаканио, — Джульео понизил голос, — предлагает мне сменить пол.

— Нет! — вскрикнула Меркуция.

— Да я тоже не хочу, — сказал Джульео, но его голос прозвучал не так уверенно.

— Я тебе запрещаю даже думать об этом!

— Мек, тебе-то какая разница? Так мы с тобой друзья, а станем подругами.

— Я вижу, этот змей уже пробрался со своими аргументами в твою дурацкую голову. Чем он аргументирует эту дичь — сменить пол?

Джульео пожал плечами:

— Почему дичь? Вокруг, куда ни посмотри, этот сменил, этот стал из девушки парнем и наоборот.

Меркуция схватила Джульео за локоть:

— Давай сядем, давай спокойно поговорим.

— Мы и так говорим спокойно. И синьор Лаканио говорит спокойно. Его мысль очень проста: надо пострадать. Судьба посылает нам испытание, и, чтобы добраться до предмета своей любви, нужно чем-то пожертвовать.

— Только не этим!

— Смешно, Мек. Что я есть? Только этот один отвлеченный от тела орган? Разве я перестану быть Джульео, освободившись от него? Взамен же я приобрету то, чего так жажду, все краски мира, всю полноту чувств.

— Не всю, Джули, не всю!

— Не кричи так, я еще ничего не решил, конечно. Шаг необратимый, и на него совсем нелегко решиться.

— Вот это правильно, вот это ты молодец. не решил и не решайся.

Джульео нахмурился:

— Мек, а что это ты так страстно... включилась?

— Мы же друзья, и я не хочу, чтобы ты себя уродовал.

— Одно из самых главных достижений нашей цивилизации на пути к полному освобождению либидо ты называешь «уродовал»?!

Меркуция нервно прохаживалась по зале, руки ее то и дело сжимались в кулачки, она словно старалась выхватить нужные аргументы прямо из воздуха. Наконец в глазах ее что-то мелькнуло — есть!

— А скажи мне, Джули, вот ты сейчас решаешь единолично...

— Еще не решил.

— Решаешь нанести себе такое серьезное видоизменение только под воздействием болтовни чужого тебе человека...

— Известнейшего психотерапевта.

— А мнение Рометты ты на этот счет спросил?

Сидевший в более-менее уверенной позе Джульео вскочил и тоже начал нарезать круги по зале.

— Вот видишь! А вдруг она будет против?

— Я верю, что она любит меня по-настоящему, и ей нужен я, а не...

— Как знать, как знать!

— Ты пошлячка, Мек!

— Я реалистка. Вас тянет друг к другу, но что же будет собой представлять ваше соединение, когда ты произведешь над собой это?!

— Не разрывай мне сердце, я и сам уже голову вывернул наизнанку. И ничего еще не решил. Знаешь что, ты пошла бы к ней, к Рометте, узнала бы...

— Всем известно, что я на твоей стороне, и в дом к Монтелли мне ходу нет. Но мы можем поставить один опыт, который приблизит тебя к более глубокому пониманию проблемы.

Джульео кусал губы.

— Опыт?

— Ну да, опыт.

— Не понимаю.

— Поэкспериментируем с органом, от которого ты хочешь избавиться. И если удовольствие, им доставляемое, тебе покажется не таким уж и сильным, таким, от которого можно в крайнем случае избавиться...

— Ой, Мек, я ценю твою готовность пожертвовать собой. Но помимо того, что ты идешь на преступление, я могу думать только о соединении с Рометтой.

Меркуция уселась на козетку и пристально глядела на Джульео, продолжавшего носиться по комнате. В глазах ее пылал угрюмый, тусклый огнь желанья.

— Хорошо, — хрипло сказала она, — тогда побег!

— Побег?

— ты что, только что проснулся? Я же говорила тебе о Кормилио. Пойду пошныряю вокруг дома Монтелли. может, что-то удастся сделать.
 

Глава шестнадцатая

Кормилио вошел во двор Монтелли и остановился в тени магнолии, под которой располагалась большая каменная скамья. Сел на скамью. Это было удобное место, такое в доме занимает кошка, чтобы держать под контролем обстановку. К тому же это было единственное место, где разрешалось курить. Кормилио закурил, помахал рукой, разводя в воздухе облако терпкого дыма своей грубой сигареты.

Вроде бы ничего такого, на что надо было бы реагировать особо.

Прислуга сновала туда-сюда, в дом и из дома, чиркая кожаными подошвами по широким каменным ступеням. За деревьями, что заслоняли дальние постройки, шла своя обычная жизнь, мальчишки чинили мотоцикл, подняв его колесами вверх, несколько женщин, одетых в левантийские одежды, перебирали какое-то зерно, носились детишки. Кормилио встал — под ногами хрустнули сухие листья, — забычковал сигарету в громадной пепельнице и пошел вдоль левых пристроек в угол двора. Перебиравшие крупу женщины молча ему кивнули, бесшумно отворилась резная дверка, приглашая войти.

Внутри пахло востоком: приторно, вроде как розовым маслом, было полутемно, пол был покрыт цветными одеялами. Кормилио сбросил свою неудобную фольклорную обувку и услышал слева тихий голос.

— Здравствуй, друг.

— Здравствуй, Саид.

— Садись, друг, здесь чай.

В углу, на особом одеяле, сидел человек с большой лысой головой, в полосатом среднеазиатском халате, перед ним стоял серебряный поднос, на нем был сервирован чай на двоих.

— Ты что, ждал меня?

Хозяин не ответил. Умный человек хорошо чувствует, на какие вопросы можно не отвечать.

Кормилио, кряхтя, устроился напротив.

— Я пришел вот зачем.

Саид укоризненно улыбнулся и сделал красивый естественный жест в сторону подноса — угостись, потом поговорим.

Кормилио дождался, пока ему нальют пахучего, темного, парящего напитка, потом отхлебнул:

— Так вот, я хотел спросить у тебя, Саид: ты выполнишь просьбу мою, если я обращусь к тебе?

Саид недвижимо улыбался.

— Извини, что напоминаю, но, когда тут вокруг была стрельба и парни в черных рубашках стреляли подряд, убивая всех ливийцев, всех чужих, разве я не спрятал тебя вместе со всем семейством у себя в комнате и не сказал синьорам Бориссио и Ильдарио, что им легче выпустить мне кишки, чем впустить в мою комнату этих стрелков? Извини, что напоминаю.

Саид коротко кивнул:

— Я никогда этого не забуду.

Они оба замолчали, внимательно глядя друг на друга. Так продолжалось довольно долго. Кормилио попытался взять в руки пиалку с чаем, но она выскользнула из незрячей руки.

— Ты хочешь сказать мне что-то неприятное, Саид.

— Я хочу сказать, что не смогу объявить мужем и женой Рометту и Джульео.

— Ты же мулла.

— Именно поэтому.

Старый денщик шумно выдохнул:

— Ты не понял, они примут ислам, я знаю, они так любят друг друга...

— Я не смогу этого сделать.

— Но почему?!

— Прости, друг.

Опять установилось молчание, Кормилио зачем-то опять потянулся к чаю, хотя пить ему совершенно не хотелось, случайно коснулся горячего чайника, отдернул руку и одновременно с этим прошептал:

— А-а, она.

Саид молчал.

— Она была здесь? Париса приходила сюда?! Что она тебе сказала?!

— Достаточно для того, чтобы я отказал в помощи своему спасителю.
 

Глава семнадцатая

— Джули, только побег! Мужчина ты или нет? Что ты молчишь?! Только не говори мне, что синьор Лаканио убедителен и ты склоняешься к самооскоплению. Пойми, тебе не в брак тогда, а в монастырь!

— При чем здесь монастырь? Все выглядит совершенно иначе. Я буду с ней, пойми!

Меркуция всплеснула руками:

— Но ты ли будешь это?

— Я, без малой части.

Она всплеснула опять и издала звук, похожий одновременно на вопль и рычание.

— Но самой главной.

— Почему же главной?

— Джули, не заставляй меня становиться пошлячкой, я скажу тебе только одно: это детородный орган. И поверь мне, без этого ты Рометте, может быть, даже и не нужен.

— Не может быть. Быть не может! Детородный... Но детей можно всегда усыновить. Их теперь полно в каждом доме. Дети теперь не валюта. И Рометте важен я, а не только моя возможность производить детей.

Меркуция бросилась на диван, потом вскочила, налила себе стакан вина и залпом выпила.

— Да, я вижу, синьор Лаканио недаром ест свой ядовитый хлеб. как он замусорил твою голову! А он не сообщил тебе, так, для полноты картины, что детородный этот орган очень даже важен и в других отношениях?

— Говорил, Мек, говорил. и сразу же объяснил, с какой легкостью он заменяется теперь с помощью всяких технических штучек, и получается так, что женщина получает значительно больше удовольствия, когда его нет, чем когда он есть.

— Вранье, рекламная кампания! Твой лекарь попутно впаривает тебе оборудование какой-то фирмы по производству сексуальных игрушек?

— Погоди, Мек, погоди. Давай сядем...

— Мы и так сидим. Причем в полном дерьме.

— Давай все взвесим, поймем, что в данной ситуации важно, а что второстепенно.

— Давай, черт, давай!

Джульео сжал голову руками и так сидел некоторое время.

— Главное, первое и неизменное — я хочу быть с Рометтой.

— Так я тебе предлагаю то же самое, Джули!

— Ничего в этой жизни мы не получаем просто так, надо заплатить за желаемое.

— Этот лысый козел еще и философию подключает.

— Да, Мек, да. Вопрос в цене. Думаешь, я сам не боюсь лишиться того, чего придется лишиться для того, чтобы соединиться с Рометтой?

— Правильно боишься.

— Пусть это не больно, пусть это простая операция, проще удаления аппендицита, так далеко шагнула техника, но сам факт...

— Вот именно, Джули!

Он повернул к ней заплаканное лицо:

— Но я уже почти готов внести эту плату. Я не могу без нее. В любом виде, как угодно — лишь бы с ней рядом.

Меркуция опять зарычала через нос:

— Если ты думаешь, что твои чувства делают тебе честь... м-м-м!

— Ну, хорошо, хорошо, а что предлагаешь ты? Согласись, никаких шансов пробраться через заслоны охраны, что выставили мои мамы, нет. Герцогская стража задействована, случай, как они говорят, политический. Я помню твои слова про Кормилио, но даже если я выберусь из дома, есть одна маленькая идейка...

— Расскажи, — встрепенулась Меркуция.

— Надо, чтобы еще вырвалась из своей клетки Рометта, а ее охраняют ничуть не хуже, чем меня. Должен найтись такой священник, который...

— Об этом я позабочусь.

— Наверняка все священники предупреждены. — Джульео упал головой на руки.

— Есть способ лучше.

Джульео вяло улыбнулся.

Меркуция выпила еще бокал вина.

— Говори, Мек, говори.

— Надо все поставить с ног на голову. Надо убедить всех твоих охранников и охранников Рометты, что вы уже не тянетесь друг к другу, охладели. Препятствия отрезвили вас. Из уважения к родителям вы решили подчиниться... и так далее.

— Никто не поверит, — отмахнулся Джульео.

— Никто не поверит, если не предъявить убедительные доказательства.

— Что ты называешь убедительными доказательствами?

Меркуция встала, хмель играл в ней, придавая ее некрасивому лицу довольно соблазнительное сияние, она оперлась двумя руками на стол, выставляя напоказ незавидные чудеса своего бюста.

— Только не отказывайся сразу, подумай. Мы снимаем с тобой соответствующий ролик и демонстрируем всем заинтересованным сторонам. Чтобы Рометта не упала в обморок, я сама ей объясню, что все это значит, объясню, на какой подвиг самопожертвования пошел ты, чтобы прорваться к ней. Понял? После этого за вами уже не будут следить так внимательно, а может, и вообще перестанут следить, и вы сможете...

— Стой, а что будет на ролике?

— Ты не понял?

— Не понял. То есть ты хочешь сказать, что мы проведем тайное бракосочетание вдвоем с тобой, а...

Меркуция подняла руки:

— Не сходи с ума. Я учитываю состояние твоей души. Ты именно душевно, сердечно тянешься к Рометте, и я не хочу бросать тень на это самое священное. Мы всего лишь переспим на камеру. Сердце твое будет полностью принадлежать Рометте, мне же, причем временно, — твой детородный орган, которым, честно говоря, ты и так уж не слишком дорожишь.

Джульео сидел, совершенно потрясенный. Он тоже налил себе вина, но выпить забыл.

— Но я боюсь даже представить, какой кошмар обрушится на тебя, Мек.

Меркуция глубоко вздохнула:

— Не только любовь, но и настоящая дружба требует жертв.

— Но все же Рометта...

— Да, она тоже переживет несколько неприятных минут. Но я уже сказала тебе: я с ней сама поговорю, и она оценит высоту твоего поступка. А чтобы ничего не откладывать в длинный ящик, мы можем прямо сейчас заняться этим. Аппаратура у меня с собой.
 

Глава восемнадцатая

Респектабельный район Вероны. Из золоченой, серебрёной, с огромными окнами и высокими, выкрашенными красным колесами кареты вышли две дамы. Одеты они были под стать району, с великосветским шиком. Обе держали в руках легкие летние зонтики. Только у одной он был громадный, а у другой крохотный. Первой дамой была Париса, второй Меркуция. Сам факт объединения этих синьор в рамках одного предприятия был случаем приметным, а тут еще и необычное место. Район был не просто респектабельный, но и деловой.

Меркуция, стрельнув быстрыми глазками по сторонам, обратилась к глазку телекамеры:

— Нам назначено.

Камера мигнула.

В воротах отворилась сводчатая калитка.

Меркуция прошмыгнула туда легко, Парисе пришлось протискиваться вместе со своим безразмерным платьем с воланами.

Небольшой, мощенный булыжником двор. Два «роллс-ройса» и маленький военный броневичок.

— Куда мы попали! — хмыкнула Париса. Она была явно удивлена и удивилась еще больше, когда навстречу из вращающихся дверей к ним вышел крупный мужчина в парчовом армяке, красных сапогах с загнутыми вверх носами и круглой смушковой шапке. Не просто вышел, но, рухнув вдруг в поясном поклоне, поцеловал дамам руки:

— Барин ждет вас.

Потом девы долго шли вслед за ним по анфиладе комнат. Меркуция, кажется, чувствовала себя почти в своей тарелке, Париса же с немалым удивлением поглядывала по сторонам и на свою правую кисть, на ней еще холодел след от настоящего влажного поцелуя. Надо ли говорить, что подобными вещами в Вероне уже бог знает сколько лет никто не занимался? Парчовый господин об этом явно был осведомлен и наносил эти поцелуи, отлично понимая, что смутит гостей. Смущала и выставка картин. Сплошь архаичные пейзажи: берег моря и парусник, живописная руина и разнополая пара на ее фоне, а там вообще скульптура, выставленная с целью достичь верха неприличия, — «Амур и Психея» Фальконе. И реалистична, и разнопола, словно два целующихся российских милиционера на картине начала века.

— Куда мы попали?! — будучи оставленными на секунду провожатым, с чувством повторила свой вопрос Париса.

— Не дури. Я тебе говорила: мафия.

— Но...

— Русская мафия, поэтому тут на стенах все эти... кокошники.

Парчовый вновь появился и с широкой улыбкой, призванной, видимо, показать, что русские мафиози вполне воспитанные и дружелюбные люди, пригласил дам в следующее помещение. Там обнаружился широкий стол с многочисленными телефонами на нем и утомительно реалистичными картинами на стенах.

За столом сидел широкоплечий человек в бордовом пиджаке. Грудь его украшала цепь, видимо из золота и по размеру такая же, как у венецианского дожа. Он предложил дамам садиться, они отказались. Тогда он сам поднялся с видимым неудовольствием: это обнаружило его весьма значительный живот.

Меркуция сразу же приступила к делу:

— К вам скоро обратятся — если уже не обратились — с предложением выкрасть двух человек. Речь идет о молодых людях из семейств Монтелли и Капутекки.

Маститый мафиозо улыбнулся:

— Я вас понял. Нам надлежит отказаться от данного предложения, даже если гонорар будет баснословным.

— Да не будет он баснословным, так себе будет гонораришко.

— Тем более.

— Этим вы заслужите благодарность нашего дорогого герцога, — вставила свои двадцать лир Париса.

— Об этом вы могли бы не упоминать. Мы всегда рады соседствовать с законными властями нашего восхитительного города.

Собственно, на этом визит и закончился. От напитков и прочего в том же роде дамы отказались и отправились обратно в сопровождении сияющего дворецкого, потихоньку обмениваясь мнениями.

— Зря ты впутала герцога.

— Он никогда не узнает, что его впутали.

— Дай-то Бог.

— Неужели ты думаешь, что Кормилио мог бы сюда сунуться?

— Береженого Бог бережет. Он закусил удила. Я же с ним в день по пять раз беседую. Делаю вид, что в заговоре.

— А он тебе не отомстит?

— Ты же ему меня не выдашь, — хохотнула Меркуция.

— Мерзавец. Высокородная дама великодушно прощает его, а он... это же просто восстание рабов в Древнем Риме. Денщик зверски интригует против господ!

— Стоп!

Меркуция глянула в глазок выходной двери и повернулась к дворецкому:

— Скажите, а здесь нет другого выхода?

— Кто там? — спросила Париса.

— Твой друг из народа.

Дворецкий любезно припоклонился и показал, в каком направлении надобно следовать.

— Все-таки я молодец, — сказала Меркуция.

— Да, и правда, ты как будто предугадываешь все его шаги.

— А ты еще не хотела ехать: «русская мафия, русская мафия!» Вон какие обходительные люди.

Дворецкий отворил дверь в проулок и на прощание еще раз поклонился.
 

Глава девятнадцатая

Герцог пребывал в унынии. Несмотря на то что ряды его братства росли, этническая преступность сокращалась, хоть и не стремительными темпами, межконфессиональный мир вроде бы установился, оставалось еще немало поводов для забот.

Вот хотя бы Брюссель!

Они и так уже влезли со своими проверками в каждую веронскую кастрюлю и унитаз, им все время мало.

Одет его высочество был в стиле Генриха IV. Его парадный костюм состоял из короткого пурпуэна без почему-то ненавистного публике панса, с самыми обыкновенными, облегающими руку рукавами, обшитыми по пройме эполетами. Стоячий воротник был отделан небольшой фрезой. Средняя застежка выполняла свою утилитарную функцию, а не служила дополнительным местом для украшения костюма драгоценностями. Объемные о-де-шоссы на каркасе напоминали времена последних лет царствования Генриха II, но в целом костюм тяготел к годам власти более знаменитого правителя.

Стоявшие перед ним психотерапевты были одеты одинаково, в свои цеховые мантии, но являли собой две слишком различные фигуры.

И результаты их деятельности были весьма различны. Герцог еще не решил, кто его больше раздражает, чья неудача очевиднее. Мэтр Лаканио, судя по всему, уверенно вел дело к смене пола несчастным Джульео. Хотя почему несчастным? — задался вопросом его высочество и не смог себе ответить. Право на смену своего гармонического типа один из краеугольных камней веронской конституции. Но одно дело — сухой дигест закона, а другое дело — лечь на стол хирурга и допустить убийственно острый скальпель в святая святых.

Двоякое впечатление оставляла работа мэтра Лаканио.

Работа мэтра Делезио оставляла впечатление не менее двоякое.

Рометта молчала.

Разговорчивая, даже болтливая, если честно, девчонка замкнулась намертво, и нет никакой возможности вытянуть из нее слово и выдавить слезу.

Это могло означать и полное поражение мэтра Делезио, но вместе с тем оставляло место для надежд. Плод зреет и вот-вот рухнет в руки озабоченной власти.

— А не покончит ли она с собой?

Делезио отрицательно помотал головой.

— Понятно, что под неутомимым и однообразным давлением психика может пошатнуться, но не в этом случае. Девушка не склонна ни к депрессиям, ни к истерикам. На редкость уравновешенный персонаж.

— Но отношения с Парисой в какой стадии?

— К сожалению, ваше высочество, ни в какой. Дрейфа в этом направлении я не просматриваю.

— Так что же — монастырь? — неприязненно спросил герцог.

Это было бы несомненным поражением. И влюбленную Парису жалко, и скандал Париса может устроить громадный. Эта молчать не станет. Слишком много внимания с разных сторон сошлось на этом деле, чтобы прикрыть его обычным уходом в монастырь. Тем более что Рометта, кажется, не проявляет ни малейшего желания туда прятаться.

Что ей, черт возьми, надо?

— Хорошо. То есть совсем не хорошо. Что нам делать, скажите, пожалуйста, синьор Лаканио, с этим комплексом самооскопления?

— Я уже докладывал вашему высочеству, мой метод таков: мы нацеливаемся на достижение меньшего зла.

— Но все-таки зла?!

Лаканио развел громадными руками:

— О Некторе Джульео и слышать не хочет, эта дорожка закрыта намертво. Он мечтает воссоединиться с Рометтой, даже ценой...

— Черт знает чего! — резко воскликнул герцог. — это же немыслимо!

Лаканио вздохнул:

— Я согласен, вариант грустный, но своей цели Джульео все же достигнет.

— Будут ходить взявшись за ручку, как Бенволия с Тибальтой? Это вы считаете приемлемым результатом?!

— Но согласитесь, ваше высочество, это лучше, чем дать им объединиться на их условиях. Ведь Брюссель...

— Перестаньте мне тыкать в нос вашим Брюсселем! Я и сам все понимаю. Мы совершили ошибку, вытащив это дело на витрину нашей веронской жизни. Теперь чуть ли не вся Европа пристально следит за тем, чем у нас тут все кончится. Ставки делают, лиги поддержки, даже на Украине.

— Вот я и предлагаю, — тихо сказал Лаканио, — паллиативный, безобидный результат. Лучше бракованный брак, чем всеевропейский скандал. В худшем случае нас пожалеют, ну, холостой выстрел, но все в рамках закона. Похвастаться будет нечем, но и пенять нам будет не за что.

На лице герцога выразилось сильнейшее раздражение. Очень ему не нравилась вся эта история.

— Но хотя бы со стороны Рометты нам не грозят какие-нибудь дополнительные фокусы?

— Ни-ни-ни, — затряс головой Делезио, — за Кормилио присматривают. Надо сказать, что наша малышка Меркуция проявила недюжинный дар.

— Какой дар?

— Ну, как бы это сказать... умение все вовремя узнать, вовремя свести людей и разрушить ненужные контакты.

— Интриганка она, — мрачно сказал Лаканио, — она все время пытается отговорить Джульео от операции.

Герцог вздохнул:

— Что ж, была у нас одна бракованная пара, будет две. Ничего, видно, не попишешь. А Меркуция... не пускайте ее к Джульео. зачем нам дополнительные сложности?
 

Глава двадцатая

То же самое укромное и уютное помещение, что и в прошлую встречу Кормилио и Саида. Опять чай, рахат-лукум на блюдце, изюм, оглушающая тишина. Хозяин одет на этот раз даже с некоторым вызовом, в ухе большая бронзовая серьга, короткие шальвары до середины икр, чувяки из воловьей кожи — облачение средиземноморского пирата времен Харуджа Барбароссы (Краснобородого). Кормилио было, конечно, не до нарядов старого друга, но и он отметил: и в этом благодатном закутке дает себя знать дух непрерывного карнавала, которым захвачена Верона.

— Говори.

Старик покашлял. Вид у него был усталый, крестьянское стилизованное облачение немало истрепалось, волосы были спутаны. Видно было, до какой степени Кормилио погружен в заботы.

— Я понимаю, когда отказывают в первой просьбе, никогда не обращайся со второй. Теряешь лицо.

— Это справедливо в некоторых случаях, но я вижу, что ты доведен до такой крайности, по сравнению с которой потеря лица — ничто.

— Себя мне не жаль...

— Я знаю, кого тебе жаль.

— Так ты поможешь мне?

— Смотря какова твоя нужда.

Кормилио с трудом пошевелился:

— Нужны будут умения твоих внуков, ты говорил, что они весьма искусны в деле проникновения в запертые помещения, да к тому же в технике современной соображают отменно.

— Нынешние дети рождаются с компьютером в душе. Рассказывай, что нужно.

Кормилио огляделся, хотя это было излишне:

— Деньги у меня есть, есть одноразовая банковская карточка. Рометта мне все написала. — Кормилио стал выковыривать из пояса листок бумаги. — Здесь реквизиты, адреса, прошу заметить, это вполне легальная операция, они только-только одобрены советом по континентальной торговле. Наши здешние специально тормозят дела.

Саид кивнул. Положил в рот кубик рахат-лукума:

— Я помогу тебе.

— И конечно, тайна. полнейшая тайна.

— Не обижай меня и моих мальчиков.
 

Глава двадцать первая

Меркуция и Париса выскочили из электрокареты, бросились к воротам особняка Монтелли и с удивлением обнаружили: они за запоре. Откуда такое могло взяться? Всегда, в любую пору года и любое время суток, вход был свободен, внутри поигрывал фонтан и стояли столы с фруктами и пирожными. Конечно, все это было не для веронских забулдыг, а предназначалось для людей из общества.

Ворота были не просто на запоре, — перед ними высились два бородатых истукана в кирасах и с алебардами.

Увидев разномастных фемин, они скрестили свои орудия и подали голос в том смысле, что пускать не велено.

Меркуция с налета ударила ладошками в кирасу того, что стоял слева, — никакого, естественно, действия. Налет Парисы принес результат более реальный, но все равно недостаточный, охрана не уступила.

Меркуция заверещала, что они родственницы, Джульео ждет их и совершенно без них не может и если эти медные башни немедленно не пропустят их, она с ними разберется потом.

— Смотри, — прошептала Париса.

Сквозь вязь решетки можно было разглядеть двух дам, это были госпожи Франческа и Франциска. Они, видимо, заметили молодых гостий и решили ретироваться, но нет, визг Меркуции заставил их вернуться. Слишком пристойные дамы, мамы Джульео не могли допустить, чтобы прямо у входа в их дом разворачивался такой оглушительный скандал.

— Почему нас не пускают к Джульео?

— Меркуция, — деликатно сказала Франческа, — ты должна понять, что не во всякий момент девушка может войти к молодому человеку.

— Хватит нести ерунду! Что вы задумали?!

— Меркуция, — взяла слово Франциска, — в самом деле, вы довольно беседовали с Джульео. Он принял решение, теперь у него синьор Лаканио и другие врачи.

— Как! — взвизгнула Меркуция. — уже?!

— Что «уже»? — одинаково спросили мамы.

— Его уже оскопили?!

— Да что ты такое говоришь! Париса, уйми подругу.

Парисе было глубоко плевать на то, каким вивисекторским приемам будет подвергнут красавец юный Джульео, но она пыталась сообразить, каким образом это связано с дорогой к сердцу Рометты, и пребывала в растерянности.

Меркуция кинулась на решетку, впечатываясь в нее худым лицом:

— Джульео, не надо! Умоляю тебя, не надо.

Матери переглянулись и, поддерживая друг друга, пошли к дому, пожимая плечами. Они находились под полным контролем гипноза, которому их подвергал синьор Лаканио, и считали, что сделанный сыном выбор — это лучшее из возможных решений.

— Не-ет, — просипела Меркуция, отлипая от решетки, — я им не позволю!

Что именно «не позволю», уточнено не было. Меркуция кинулась к карете, Париса последовала за ней.

— Особняк Капутекки! — заорала Меркуция в аудиоприемное устройство.

Париса пыталась успокоить подругу, но делала это скорее автоматически. Она не представляла себе, что они станут делать дальше. Роскошная машина шустро покатила по узким мощеным улочкам.

— Смотри! — крикнула Париса.

Возле торгового центра виднелись две знакомые фигуры. Отцы Рометты Бориссио и Ильдарио не торопясь шли вдоль улицы.

— Стоп!

Меркуция как дикая кошка выскочила из транспортного средства и повисла на кружевном рукаве Ильдарио.

— Исходя из соображений гуманизма и по простой порядочности вы не можете допустить этого! — Не важно, что именно говоришь, главное — втянуть человека в разговор.

Париса встала за спиной у подруги, как бы своим весом подтверждая ее аргументы.

— Да в чем дело? — Ильдарио пытался отлепить от своего рукава руку Меркуции.

Бориссио незаметно вынул из-за обшлага маленький мобильник и быстро набрал номер.

— Они хотят его кастрировать!

Теперь наконец-то до отца Рометты дошло.

— Насколько я знаю, это его сознательный выбор.

— Какой сознательный? Это чистое издевательство, ничего не соображающего мальчишку кидают под нож мясника.

— Ну, хватит, хватит.

— Не хватит, я дойду до герцога!

— Вам скоро представится эта возможность, — вступил в беседу Бориссио.

— Он вызвал полицию! — первой поняла Париса. Она испытывала к отцам Рометты отрицательные в общем-то чувства, но не могла не считаться с тем, что хорошее их отношение ей очень важно.

— Вы уходите отсюда, дорогая, — прошептал ей Бориссио краем рта.

— Вы все преступники, вивисекторы...

— Сейчас выяснится, кто из нас преступник! — разозлился Ильдарио, весьма пострадавший по части платья от острых пальцев Меркуции.

И правда, тут же подкатила черная, скудно убранная карета, из нее выскочили два полицейски одетых молодых человека и запихнули буквально одним движением бунтарку внутрь.

Оказавшись в полумраке передвижной камеры, Меркуция сразу кинулась на дверь, заколотила по ней ладонями. Надо ли говорить, что это было бесполезно?

— Не убивайтесь, дамочка, — послышался тяжелый голос из глубины кареты. Там сидел какой-то большой человек. — я уже пробовал. Только теперь мне это все равно. Я свое дело сделал, а где я встречу завтрашний день, мне безразлично.

— Но я-то не сделала. Летит к чертям весь мой план, который я так хорошо задумала. Ты, Кормилио, даже не представляешь, как здорово я все разработала.

Меркуция бессильно плюхнулась на сиденье.

— Они хотят кастрировать Джульео.

После короткого молчания раздался сдавленный сип:

— Что?!

— Мне теперь уже все равно. моим мечтам не суждено осуществиться, я так несчастна, что ничего не боюсь.

— Чего «не боюсь»? Это же катастрофа!

— Тебя не боюсь. Вот Париса боится, а я нет.

— Что ты там лепечешь? — Кормилио встал и на четвереньках, как медведь, походил по клетке.

— Так что же это будет!

— Да, я знаю, ты хотел их соединить.

— Да! Черт возьми!

— Только ты такой бестолковый. Как ты собирался вытащить их обоих из-под охраны в один момент?

— Заткнись. Не у одной тебя есть мозги.

— Ну, расскажи, расскажи, а я тебе расскажу свой план. Баш на баш.

Кормилио метался, пробовал плечом дверь, хотя уже до этого убедился, что с ней не справиться.

— Думаю, операция проходит как раз в этот час. Мы оба с тобой лузеры, денщик.

— Не-ет, быть может, она еще успеет.

Меркуция вдруг поняла, что в словах старика есть какой-то смысл.

— Куда успеет?

Он повернул к ней огромное лицо и проревел:

— Ге-ли-коп-тер!

Всего секунду Меркуция обдумывала сообщение, а потом разом все поняла.

— Ге-ни-аль-но! Рометта заказала геликоптер. кто ей собрал? Ну, ладно, нашлись. и теперь полетит в дом Монтелли... Ге-ни-аль-но! Правда, ничего из этого, скорее всего, не выйдет. Днем по-над городом. Да и Джульео должен знать, где ему находиться. У них что, была связь? Впрочем, что я несу!..

Кормилио снисходительно наблюдал за нервной барынькой.

— Ну так что ты хотела мне сказать?

— Да это теперь уже и не очень интересно.

— Увиливаешь, а еще господа.

— Чего увиливаю? Не увиливаю я ничего — это я тебе постоянно ставила палки в колеса и в храме, и у Саида твоего, и даже у русской мафии.

Кормилио бурно захохотал.

— Так и знал. Знал, что-то шныряет, передо мною гадит. А еще при этом ластилась: «Дедушко, дедушко, я тебе помогу».

— Пошел к черту! У всякого свой интерес.

— У тебя-то какой, сопля зеленая?

— Тебе уже не понять.

— Что, сама хотела парня заграбастать? Фиг тебе!

— Конечно, фиг. зачем он мне с отрезанным членом?

— Что, думаешь, решится? Джульео уж больно какой-то негеройского поведения.
 

Глава двадцать вторая

На ту же тему шла беседа и в герцогском дворце, его высочество играл в шахматы с синьором Патогено. Играли молча и мрачно, партия неуклонно заходила в тупик, из которого не виделось никакого выхода.

Герцог вскочил и прошелся по зале.

Синьор Патогено вежливо следил за ним.

Его высочество потер щеки, присел на тонких ножках, выдернул шпагу из ножен и дал несколько оплеух невысокому рыцарю, обреченно и давно стоявшему в углу.

— И что мне Брюссель, Патогено? Что он мне?!

Партнер не знал ответа на вопрос и посему изобразил на физиономии глубокомыслие.

— Не съедят же они меня!

Министр резко повертел головой:

— Ни в коем случае.

— Ну, будет еще одно исключение из правила. Лично мне совершенно не хочется создавать еще одну пару по типу Бенволии и Тибальты. Для того и верховная власть, чтобы исправлять грубые ошибки подданных. Мальчишке отрежут половой член... Даже с точки зрения БПК это чудовищно.

Патогено одобрительно кивнул.

— Дайте мне телефон. Наберите номер Монтелли.

Министр загадочно улыбался.

— Кто это? Франческа? Ах, Франциска, ну тем более. У меня для вас неожиданное известие. Дайте мне Лаканио, а еще лучше кого-нибудь из хирургов. Как, они уже там? Уже поздно?!

На лице герцога отразилось неподдельное горе. Очень досадно, когда тебя лишают права сделать доброе дело.

— Что? Так вот прервите. У меня появился другой план. Мы пойдем на большое исключение, во имя гуманизма. На разовое, заметьте, разовое исключение, а то теперь всякие там молодые негодники могут подумать, что своей решительностью смогут поставить нас на колени. Что теперь делать? А играть свадьбу. Сегодня же мы обвенчаем Рометту и Джульео в храме святого Купидона и заставим на год-другой уехать в свадебное путешествие. за это время многое забудется или, по крайней мере, будет восприниматься не так остро.

Его высочество явно был в восторге от только что принятого решения. Власти нравится не только наказывать, но и осчастливливать.

— Поезжайте, Патогено, в дом Капутекки, сначала ничего такого не говорите, только велите немедленно собираться всем семейством в храм. Естественно, вместе с Рометтой. Настоящее счастье надо обрушивать в последний момент.

Патогено встал.

— Да, и еще: по дороге обзвоните несколько газет и каналов. Мы не собираемся это делать тайно. Нам нечего стыдиться.
 

Глава двадцать третья

С того самого момента, как над лицом Джульео занесли маску анестезиолога, а потом вдруг прозвучал резкий приказ все это прекратить, юноша не знал, что ему думать. Почему ему запрещают сделать то, что уже разрешили?! Не то чтобы он страстно желал этого изменения. Но раз по-другому нельзя сблизиться с Рометтой...

В операционной царил переполох.

Потом не случившегося оперируемого перевели в гардеробную. Тут вокруг него началась совсем другая суета.

Его стали облачать.

Он узнавал костюм, предназначенный для бракосочетания. По современной моде он должен был быть испанским. Парадным. Линия талии хубона спереди заметно опущена, линия талии лифа имеет жесткую прокладку. Баска хубона измененного покроя. Кальсес привычной длины, но только они состоят из двух самостоятельных слоев: нижнего широкого и верхнего — из отдельных широких полос, соединенных под баской и  внизу плотной вышитой бейкой.

Ни одна из мам в гардеробной не появлялась.

Не было и Меркуции.

Что все это значит?..

— Карета подана!

Мелькнула мысль о том, что, может быть, Рометта что-нибудь придумала, но в это никак не верилось.

С родителями жених воссоединился в транспорте.

Франческа и Франциска были мрачны и молчаливы.

Он осторожно поинтересовался:

— Что это все такое?

— Позор и пятно на весь наш род, — коротко ответила Франциска.

Ехали долго, поскольку этот храм Купидона, позорный рудимент самых отсталых и негигиеничных времен, разрешали содержать только на определенном удалении от центра цивилизации.

— Это его высочество оказал нам честь? — еще раз попытался завести разговор юноша с мамами.

— Это не герцог, это тряпка! — отрезала Франческа.

Несмотря на ранний час, у маленького полурелигиозного заведения толпилось довольно много народа.

— Да он еще и шоу из этого решил устроить! — возмущенно зашипели мамы.

Их можно было понять — такие позорные, частные церемонии лучше не переводить на уровень государственного мероприятия, а тут газетчики, телекамеры.

Кареты Монтелли здесь еще не было. Наоборот, среди информационной толпы бродили слухи, что девчонка с чего-то вдруг решила проявить строптивость. Пыталась запереться в комнате, пришлось выламывать дверь.

Что все это могло означать?

Раздумала?

Как она могла раздумать?!

К мрачно стоявшим мамам Джульео подошел отец Альберто.

— Пожалуйте на традиционную процедуру, — предложил он Джульео.

Он был и счастлив, что его заведение теперь хоть на краткий миг, но обдано волной общественного внимания, но очень трясся за возможные результаты того, во что вся эта герцогская затея может вылиться. Но это человеческое столпотворение — пугало. Десятки людей с микрофонами и камерами на плечах. Стоял погожий денек, но отец Альберто изо всех сил желал, чтобы сейчас грянула гроза, как в конце какой-нибудь трагедии, и все вокруг оказалось усыпано окровавленными трупами. «Прости, Господи!» Священник перекрестился и объяснил, что ничего страшного Джульео не предстоит.

Процедура представляла собой соответствующий осмотр работниками так называемой Высшей половой школы каждого брачующегося за несколько минут до начала брачного обряда.

Джульео отправился. С ним уединились в особой комнате две женщины и трое мужчин. По традиции, прислужникам позволили распустить путы праздничных одежд. Пять пар гражданского контроля сосредоточились на предмете. В этот момент послышался шум снаружи.

— Надо думать, прибыл кортеж Капутекки, — сказал старшина контролеров. — Облачайте синьора Джульео.

В коридоре, что вел в проверочный кабинет, Джульео рассчитывал увидеть Рометту — и увидел. Правда, она шла не сама, ее поддерживали за предплечья прислужницы, а сама она была бела, как каррарский мрамор.

— Рометта! — крикнул он, но в ответ ничего не услышал, и им овладел страшный испуг. Первая мысль: что она с собой сделала?!

Его подвели к мамам, но он хотел броситься обратно. Не дали. Специальные люди следили за соблюдением порядка. Часть микрофонов и объективов обратилась в его сторону. Большая часть. Почти все! А что еще было снимать?

Мамы молча стояли с папами Рометты, они поддерживали друг друга в гражданском горе.

Джульео был весь устремлен к той двери, за которой...

Дон Альберто тихо молился, не отдавая себе отчета, что делает это впервые за несколько лет.

Лаканио и Делезио шептались в сторонке. Кто они? Победители? Побежденные?

В толпе произошел новый прилив турбулентности.

Явилась кавалькада герцога.

Это должно было немного смягчить горе несчастных пап и мам. Его светлость как бы брал ответственность за неудачу на себя.

Да где же, собственно, молодая? Уже пятнадцать минут, как ее ввели туда и...

Изнутри выбежал человек в одежде санитара и что-то зашептал господам психотерапевтам. Те выпучили глаза и решительно ринулись к храмовой двери. Бориссио и Ильдарио тоже попытались последовать за ними. Их удержали:

— Не полагается, как вы не поймете?!

— Что там происходит? — раздались голоса в толпе. И толпа стала медленно надвигаться на храм.

И тут все же произошло то, чего все так ждали.

Вышел мужчина, неся в руках расправленную простыню с огромным красным пятном. Перед тем как вывести к людям Джульео, была предъявлена простыня с бледным пятном.

Традиция, ничего не поделаешь.

— Ну и что все это означает? — спросил герцог.
 

Глава двадцать четвертая

Его высочество в очередной раз коротал время за партией в шахматы с синьором Патогено.

Лаканио и Делезио стояли подле и докладывали:

— Девушка проявила необыкновенную изобретательность.

— Никому не сказав, заказала по Интернету робота для смены пола.

— И доставку ночью на почтовом дроне.

— Местные юные игиловцы кое-как ей это устройство и собрали.

— Могу себе представить, — весело сказал герцог.

— В том-то и дело, ваше высочество. Все делалось ночью, второпях, мальчишками, да и еще, извольте видеть, китайская продукция...

— Пришить-то вроде как пришили. Конфиденциально.

— А она, когда по дороге в храм узнала, что Джульео вашей милостью избавлен от оскопления, пришла в ужас и начала...

— Даже трудно понять, чего она там, собственно, хотела.

— Договаривайте.

— Одним словом, в момент проверки китайская работа начала отваливаться. Отсюда кровь и остальное.

Герцог встал, прошелся с задумчивым видом. Вытащил шпагу из ножен, немного повозился со своим нелюбимым рыцарем, засадил ему острие между пластинами панциря.

— Да, господа. Все хорошо, что хорошо кончается. А нам всем еще предстоит много думать об этой истории.
 

Эпилог


                        Хор

В Вероне две прекрасные семьи
Столкнулись вдруг с проблемою кровавой,
Святые репутации свои
Могли покрыть они недоброй славой.

Упорство удивительных детей
Семейства ввергло в муки и волненья,
И можно было ждать нам двух смертей,
Но отыскался способ избавленья.

Джульео исстрадавшийся юнец,
Но главный приз мы отдадим Рометте.
И главное, что не пришел конец
любви, все здоровы и солнце светит.

Они живут и счастливы вполне,
Обманным сочетавшиеся браком.
Других таких не отыскать в стране,
Но эту тайну мы покроем мраком.
 





Сообщение (*):

Михаил

28.05.2019

Уж лучше Пероеверзин!

Комментарии 1 - 1 из 1