* * *

Одним из самых известных произведений И.С. Тургенева, наряду с романами и рассказами, стало стихотворение в прозе «Русский язык»: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!»

В самом деле, где бы ни заговорили о русском языке, непременно вспомнят и тургеневские строки. А слова «великий и могучий» давно стали перифразом, обозначающим русский язык. Стихотворение это появилось отнюдь не случайно и написано не под влиянием мимолетного порыва. В предельно сжатой форме Тургенев выразил отношение к теме, давно и горячо его волновавшей. С полным правом можно назвать Тургенева настоящим борцом за чистоту и правильность русского языка. В этом отношении он считал себя учеником и последователем Пушкина.

В знаменитой речи на открытии памятника А.С. Пушкину Тургенев назвал заслуги поэта перед Россией достойными национальной признательности, поскольку русскому языку Пушкин сумел дать окончательную обработку. В результате этой обработки, считал Тургенев, русский язык «по своему богатству, силе, логике и красоте формы признаётся даже иностранными филологами едва ли не первым после древнегреческого».

Известный западник, Тургенев даже и славянофилов недолюбливал из-за... русского языка. Ведь мечты славянофилов вернуться к прежнему, допетровскому укладу неизбежно подразумевали и возвращение к прежнему языку. Но тот, допетровский язык, по мнению Тургенева, был настолько тяжел, что и мысли-то свои излагать на нем было трудно. И только с Пушкина русский язык достиг наконец своего совершенства, «развился так богато, сложился так поэтично».

Эта горячая, ревнивая любовь к родному языку сочеталась у Тургенева с верой в народ, в его «прекрасное будущее», о чем он неоднократно писал и говорил. В том числе в знаменитом стихотворении в прозе: «Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» В воспоминаниях о Тургеневе писатель-публицист Н.В. Щербань рассказывал, как однажды, участвуя в разговоре о «судьбах России», Тургенев заметил: «И я бы, может быть, сомневался в них, но язык? Куда денут скептики наш гибкий, чарующий, волшебный язык? Поверьте, господа, народ, у которого такой язык, народ великий!» О том же примерно поведала и детская писательница С.И. Лаврентьева, в разговоре с которой Тургенев также говорил о своей вере в «прекрасное будущее» народа, «выработавшего такой язык».

В своих собственных воспоминаниях писатель признавался, что преданность его «началам, выработанным западною жизнью, не помешала <...> живо чувствовать и ревниво оберегать чистоту русской речи».

Это чувство языка у Тургенева было настолько же обостренным, настолько тонким, насколько у выдающихся композиторов и музыкантов бывает тонким музыкальный слух. Неуместное, неточное слово, коряво построенная фраза, иностранные заимствования вызывали у него почти физические страдания. Именно такое впечатление производят его высказывания о языке, рассыпанные в письмах и статьях, в воспоминаниях и романах. Едва ли не первое, на что он обращает внимание в любом тексте — будь то переписка, литературно-критические или естественнонаучные изыскания, поэзия или проза, — это язык, то, как именно автор владеет словом. И первым делом он отмечает, насколько точен, уместен, красив и правилен язык пишущего. Так, выше и лучше пушкинского языка нет ничего, по мнению Тургенева. Из Пушкина целиком вышел, выработался и Лермонтов — та же сжатость, точность и простота. Но у Лермонтова, считает Тургенев, «кое-где проглядывает рисовка, он как будто красуется». Самый талантливый из русских беллетристов — Л.Н. Толстой, но... «слог его крайне неправилен, полон галлицизмов, запутан и т.д. У Толстого прекрасное понимание красоты, образов, положений — грамматического же чутья никакого». Выдающимся по праву писателем считал Тургенев Гончарова. А вот с точки зрения языка Гончаров «правилен, широковещателен, сух и скучен». Гениален Гоголь. Однако «что же касается до его слога, то он никуда не годится, Гоголь почти не знал по-русски <...> Слог его запутанный, отличающийся чисто малороссийской мешковатостью...» Другое дело русский язык Белинского — это «славный язык, ясный и здоровый». Язык же Герцена «до безумия неправильный», однако же приводит в восторг: «живое тело». А вот у кого по-настоящему хорош язык, так это у А.Н. Островского — «эдаким славным, вкусным, чистым русским языком никто не писал до него».

Читая тургеневские письма, убеждаешься, что не было для него худшего оскорбления, чем обвинения в написании художественных произведений не по-русски. «Я никогда, ни единой строки в жизни не напечатал не на русском языке!» — восклицал он с обидой, обращаясь к разным лицам. Такое обвинение, по его мнению, равносильно отрицанию всякого таланта и зачислению в бездари (или в графоманы, как сказали бы сегодня). Писатель, пишущий, а уж публикующийся и подавно, не на родном языке, вовсе никакой не писатель, утверждал Тургенев. Это всего лишь «мошенник и жалкая, бездарная свинья».

Но долг писателя не только в том, чтобы использовать родной язык, но и беречь его, хранить чистоту его «как святыню» и — Боже упаси! — не заимствовать иностранных слов, не брать у тех, кто беднее. Такие советы Тургенев дает и собратьям по перу, и тем, кто еще только начинает, делает первые шаги в литературе. Кого-то он призывает избавляться от красивостей, лишенных точности и живой, настоящей красоты; кому-то настоятельно советует не допускать в язык галлицизмы, понимая под галлицизмами не просто французские слова, но обороты, не типичные для русского языка, появившиеся после перевода с французского на русский — ведь во времена Тургенева для многих его соотечественников французский язык был первичен. Любопытно, что сегодня, несмотря на засилье англицизмов в русском языке, большинство сограждан, совершающих, в соответствии с «трендом», свой «шопинг» в дни «сейла» с целью, например, изменить «лук», отнюдь не владеют английским языком в совершенстве. Зато и по-русски начинают говорить коряво, не просто смешивая английские слова с русскими, но и повторяя вслед за плохими переводами голливудских фильмов обороты, неправильные для русского языка. То и дело можно услышать, а то и прочитать: «ты в порядке?» или «мне было десять» (вместо «мне было десять лет») и т.д.

В свое время Тургенев утверждал, что добросовестному писателю следует избегать такого подхода. Нужно взять за правило, призывал он, не заимствовать бездумно иностранные слова, не использовать штампов или ходячих выражений, которые, в большинстве своем, неточны и даже пусты. Нужно стремиться к тому, чтобы «ясно, просто и сознательно верно воспроизводить словом то, что пришло в голову».

Другой совет, постоянно встречающийся в письмах к писателям, это писать проще. Надо писать, чтобы рассказать, а не чтобы доказать. Писать уверенно, бойко, быстро, искренно. В художественном тексте не нужны доказательства, подробные и многословные разъяснения, что делает текст вязким и скучным; не нужна слащавость или вычурность, заменяющая обычно посредственность и пошлость. Советы эти Тургенев раздавал не для того, чтобы ответить что-нибудь вопрошающим, он и сам следовал изложенным правилам. Оттого-то проза его и остается по сей день образцом стиля и языка.

В историю русской литературы Тургенев вошел как один из выдающихся мастеров слова, для которых владение родным языком как инструментом литературной работы стало настоящим искусством. Это искусство владения языком не сводится только к грамотному построению фразы, точному выражению мысли или передачи образа. Например, когда современный писатель пишет «густой, как мед, коньяк», читателю только и остается, что догадываться, о чем идет речь. О меде и в самом деле можно сказать «густой», чего никак не скажешь о коньяке. Зато коньяк оставляет на стекле подтеки, о которых действительно можно сказать, что они напоминают мед — ведь густой и тягучий мед тоже оставляет на стекле подтеки. Современный автор уловил это сходство между коньяком и медом, но передать его не сумел, а точнее — сделал это неумело, коряво, что и говорит об отсутствии чувства слова и способности точного, правильного его использования.

А что же Тургенев? И что это вообще такое — владение языком? Откроем хотя бы «Записки охотника». В рассказе «Хорь и Калиныч» автор описывает домашних животных, которых не видит, а только слышит: «Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать...» Здесь, так же как и в примере с коньяком, все сравнения: животные наделяются человеческими чертами. Но сравнения эти не просто художественные, употребленные красоты ради, а и весьма точные. Свинья, применительно к которой вроде бы неуместно говорить о задумчивости, действительно может похрюкивать, как будто задумавшись о чем-то. Представим себе задумавшегося человека, но при этом вынужденного, например, отвечать на вопросы. Такая речь будет медленной, отрывистой, негромкой... Вот именно так и похрюкивала, вероятно, свинья, которую Тургенев назвал задумчивой. Кто же знаком близко с собаками, не усомнится, что рычать они могут так, словно и впрямь наделены чувством собственного достоинства, принимая при этом весьма характерный вид. Поэтому слова «собака с достоинством зарычала» — это не только рассказ о происходящем, но и портрет животного. Тургенев описал внешность зверя через издаваемые им звуки. Мы видим, насколько точны и выразительны тургеневские сравнения. Но это еще не все. Язык Тургенева полон тончайших стилистических и смысловых оттенков. Авторский выбор слова — это всегда отдельный, о многом говорящий творческий процесс. У Тургенева он кропотливый, а конечный выбор — до мелочей продуманный. Так, Калиныч из того же рассказа отправляется на пасеку «вырезать нам сот». И в то же время он «сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку». В одном случае используется глагол «вырезать», в другом — «вырезывать». Герой рассказа «Касьян с Красивой Мечи» «беспрестанно попевал вполголоса». И опять же: не «пел», не «напевал», а вот именно «попевал». Как видим, все эти слова имеют немного разные оттенки, и задача автора — выбрать не просто нужное, но и самое уместное в определенной обстановке слово.

Таковы особенности именно русского языка, способного к передаче едва уловимых оттенков. Потому и литература, созданная на русском языке, не может замыкаться единственно на сюжете, а писатель, пишущий по-русски и не утруждающий себя выбором слова, напоминает художника, не владеющего рисунком.

Словесный рисунок Тургенева безупречен. Помимо точности и емкости, помимо способности передавать оттенки происходящего с помощью одного нужного слова, Тургенев подвижен и артистичен. Его крестьянин, помещик, разночинец — все говорят со свойственными родной среде особенностями. Но колорит этот сдержанный, осторожный, продиктованный чувством меры. Тургенев противник как чрезмерного увлечения просторечием, так и напыщенности, вычурности, претенциозности. Устами Базарова он будто и сам восклицает: «О друг мой, Аркадий Николаич! Об одном прошу тебя: не говори красиво». Красивости, по мнению Тургенева, изрекать проще, чем создавать настоящие, живые описания с точно подобранным словом, с верно понятой и метко отображенной сутью. Проще греметь «всеми громами риторики», нежели вникнуть и живо рассказать простыми словами. «Попробуйте понять и выразить, что происходит хотя бы в птице, которая смолкает перед дождем, и вы увидите, как это нелегко».

Рассуждения о языке Тургенев перенес и в другие романы. Так, в романе «Дым» Потугин, затеяв спор о славянофильстве и необходимости учиться у других народов, обращается за примером к русскому языку. Ведь когда Петр I начал реформы и привнес в Россию разные новинки, в языке оказалось огромное количество неизвестных прежде слов. Но со временем эти слова словно бы растворились, язык поглотил их, а в собственных недрах нашел, чем заменить, — новое было усвоено и переработано. Так и во всем: не нужно бояться перенимать новое и незнакомое — усвоенное новое непременно становится своеобразным и оригинальным.

О чем бы речь ни шла, русский язык для Тургенева всегда является примером, к которому писатель обращается постоянно. Язык всеобъемлющ и вездесущ, он объясняет прошлое, скрашивает настоящее и предсказывает будущее. Поистине, он один — поддержка и опора. Удивительно, но слова Тургенева о русском языке звучат и сегодня злободневно. В самом деле, «как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома»? И снова, как и сто пятьдесят лет назад, вся надежда в России на родной язык, на то, что народ, его породивший, достоин прекрасного будущего и что будущее это наконец-то настанет...
 

* * *

Значительную часть своей жизни И.С. Тургенев прожил за границей — в Германии, во Франции. Бывал он, конечно, и в других странах и всюду был знаком с лучшими людьми, всюду неизменно уважаем. В Лондоне, который, по воспоминаниям журналиста Е.Я. Колбасина, Тургенев знал как свои пять пальцев, он встречался с Чарльзом Диккенсом и Уильямом Рольстоном, с Томасом Карлейлем и Уильямом Теккереем. С последним даже отчаянно спорил, заступаясь за русскую литературу и настаивая, что Гоголь во всех отношениях стоит выше самого Теккерея.

В Германии Тургенев общался с Людвигом Пичем, Бертольдом Ауэрбахом, Теодором Штормом, Адольфом фон Менцелем. Искренне восхищавшийся русским писателем Л.Пич стал большим его другом. О душевной близости с Тургеневым Пич рассказывал Т.Шторму: «Столько импозантной величавости в сочетании с такой глубиной и утонченностью духовной жизни, столько нежности и привлекательности в сочетании с такой силой, такой восприимчивостью и чуткостью я едва ли когда-нибудь еще встречал. И к тому же такое верное, горячее сердце друга...»

Во Франции друзьями Тургенева были Проспер Мериме и Альфонс Доде, Гюстав Флобер и Ги де Мопассан, братья Гонкур и Эмиль Золя. И конечно, искусствовед и критик Луи Виардо, супруг Полины Виардо-Гарсиа, ставшей, наверное, главной причиной, что понудила русского писателя жить почти безвыездно за границей. В России говорили, что Полина Виардо, или, как называли ее соотечественники Тургенева, «Виардиха», украла писателя у России, чем навлекла на себя недовольство и нелюбовь многих русских современников. Тургенев действительно стал практически членом семьи Виардо: переезжал вместе с ними из города в город и даже из страны в страну; отправлялся в аптеку за лекарствами, если кто-то в доме заболевал; подыскивал подходящий курорт, когда приходила пора отдохнуть. И все же он был одинок, о чем не раз говорил с грустью и друзьям, и даже новым знакомым, постоянно являвшимся то поглазеть на великого русского писателя, то передать привет с Родины, а то и показать свои произведения и получить совет мастера. В одном из писем он посетовал, что «прилепился к краешку чужого гнезда».

С некоторых пор он появлялся в России изредка и ненадолго. Однако принадлежал он к тому типу людей, что сохраняют национальное сознание и в отрыве от родной среды. Те из русских, кто хорошо знал Тургенева, утверждали: любовь писателя к немецкой, например, культуре нисколько не вошла в плоть и кровь его. Превосходное знание Тургеневым культуры Германии, Франции, Англии, Италии никак не отражалось ни на его привычках, ни на пристрастиях. Будучи прекрасно образованным русским, он не переставал из-за этого быть русским. В молодые годы в литературной среде Петербурга он был едва ли не единственный, кто досконально знал европейскую литературу, прочитав великие произведения в подлиннике. И тем не менее иностранные друзья неизменно воспринимали его как русского, да и сам Тургенев никогда не ощущал себя французом или немцем.

Его считали и считают западником. Но, пожалуй, уместнее было бы говорить о здравом смысле и непредвзятости, чем о слепом и восторженном поклонении Западу. И в частных беседах, и в литературе — например, в романе «Дым» — он категорически выступал против всякого рода шапкозакидательства и квасного патриотизма. Его точка зрения сводилась к тому, что Россия во многом отстала от западной цивилизации, и там, где можно поучиться, стоит именно прилежно и последовательно учиться, воспринимая новое и полезное для себя. При этом он не испытывал восторга или какого-то особенного благоговения перед Западом как таковым. Даже в произведениях его достаточно осуждающих высказываний в адрес тех же немцев. Французы тоже во многом ему не нравились, он признавал, что никогда не поймет до конца их воззрений и взглядов на жизнь. Характерен в этом отношении известный эпизод, описанный и братьями Гонкур, и П.А. Кропоткиным, и еще несколькими мемуаристами. Тургенев, побывавший на спектакле «Госпожа Каверле» по пьесе Эмиля Ожье, воскликнул: «Никогда еще я не видел так ясно, насколько различны человеческие расы!» Кропоткин позже, со слов Тургенева, записал по тому же поводу: «Существует неизмеримая пропасть между многими воззрениями иностранцев и нас, русских: есть пункты, на которых мы никогда не сможем согласиться». В пьесе Ожье женщина с двумя маленькими детьми вторично выходит замуж. Отчим воспитывает детей как своих собственных. Но со временем дети узнают, что вырастил их не родной отец. И вот однажды, когда семья собирается за завтраком и отчим хочет поцеловать падчерицу, пасынок бросается на него со словами: «Не смейте целовать эту девушку!» Публика приходит в восторг и встречает выходку юноши бурными аплодисментами. «Как же так?» — недоумевает Тургенев. Но все его французские друзья, и даже Флобер, с кем они были так близки и так хорошо понимали друг друга, в этом случае не разделяют негодования русского писателя. Тургенев уверен, что соплеменники восприняли бы эту сцену точно так же, как и он. Но не то французы.

«Да, вы люди латинской расы, — говорит он Гонкурам, — в вас еще жив дух римлян с их преклонением перед священным правом; словом, вы люди закона <...> А мы, хотя у нас и самовластье, мы люди <...> более человечные». Известно, что крайние проявления любых, даже самых прекрасных, человеческих качеств могут стать отвратительными явлениями. И преклонение перед священным законом, и человечность вовсе не исключения. Человечность может обернуться расхлябанностью и безответственностью, а преклонение перед законом и правом — как принятием диких законов в защиту несуразных прав, так и требованиями к их исполнению. Все это Тургенев прекрасно понимал и видел, отчего и не было в нем безусловного приятия, предпочтения иностранного отечественному. Хорошее он признавал хорошим, а с тем, что считал плохим, не мог согласиться. Со стороны или на первый, поверхностный взгляд такой подход мог быть воспринят как некая раздвоенность или даже лицемерие. Но здесь проявлялись здравомыслие и непредубежденность, внутренняя свобода, высокая культура, незашоренный ум и широта взглядов.

Временами его знание заграницы и непредвзятое отношение к автохтонам создавали ситуации почти комические. Так, Е.Я. Колбасин, описавший свое путешествие с Тургеневым в Лондон, сообщает, как писатель рассказывал ему об англичанах и показывал их нравы. Возле театральной кассы какой-то хорошо одетый господин грубо оттолкнул Тургенева, на что писатель молча, со всего размаха ударил того кулаком в грудь так сильно, что он едва не упал. Колбасин был убежден, что дуэли теперь не избежать. Но Тургенев успокоил его, заверив, что хорошо одетый господин думает совсем о другом: «Англичанину пока не дашь в зубы, до тех пор он не уважает вас. Вот этот джентльмен, по всему видно, из самого высшего круга, поверьте, уважает теперь меня за то, что я дал ему сдачи». В другой раз, когда Колбасин с Тургеневым пытались вразумить извозчика ехать быстрее и короткой дорогой, чтобы поспеть к поезду, тот лишь огрызался невнятно и продолжал еле-еле тащиться. Тогда Тургенев, велев остановиться, выскочил из экипажа, выволок возницу на мостовую и принялся его мутузить. Едва он отступился, как извозчик уже вскочил на козлы. Теперь они мчались по Лондону самой короткой дорогой. Прощаясь, возница даже снял шляпу перед своими седоками. «Поверьте, — заметил Тургенев, — он никогда не коснулся бы даже полей своей шляпы, если б я не поступил с ним по-джентльменски».

Но несмотря ни на что, ни на какие расхождения в воззрениях и нравах, он был любим и на Родине, и за границей. Многие воспоминания о нем, особенно о зрелой поре его жизни, полнятся настоящим восторгом, касающимся равно его писательских и человеческих качеств. «Великий, красивый и добрый», — говорили о нем французы. «Что за человечище этот скиф!» — писал Гюстав Флобер к Жорж Санд. «Можно всех немцев в ступе истолочь, и все равно не добудешь капли его дарования», — уверял французский писатель и философ Ипполит Тэн датского литературоведа Георга Брандеса. Открытая, тонкая и проникновенная душа, пленительный талант, честное, благородное сердце — таким запомнил Тургенева Ги де Мопассан.

Немецкий художник и писатель Л.Пич рассказывал, как впервые встретил Тургенева в Берлине, когда оба они были еще молодыми людьми. Внешность Тургенева поразила Пича, решившего для себя, что перед ним какой-то необыкновенный человек. Первое впечатление не обмануло Пича: познакомившись спустя время с русским писателем, он отметил утонченный ум, добрую и мягкую душу Тургенева. Пич уверял, что ни в ком никогда не встречал такой изысканности чувств, такого оригинального видения жизни, такого искусства все виденное и пережитое представить наглядно и живо, со всеми подробностями, но сжато, с «очарованием поэтического изображения». Для Пича Тургенев оставался непревзойденным художником, отличающимся чистотой души и изяществом облагороженного вкуса. К слову сказать, и сам Тургенев полагал себя в первую очередь именно художником. И когда соотечественники упрекали его в отсутствии направления, в том, что он не предлагает и не проводит идей, писатель возмущался. «Дело художника — образы, — говорил он, — образное понимание и передача существующего, а не теории о будущем, не проповедь, не пропаганда». «Вы — проповедник, — объявил он одному наиболее досаждавшему визитеру, — ну и проповедуйте себе на здоровье! А мы будем — с вашего позволения или без оного — изображать...»

Его изображение было, как сказали бы сегодня, трехмерным. Он не просто живописал, но умел передавать звуки, запахи, объем. И прежде всего, его внимание как литератора было приковано к людям. Сюжет его произведений начинался с изображения людей, которых он заставлял действовать сообразно характеру каждого. Придумав героев, он писал их биографии и даже вел за них дневники, чтобы лучше понять и вжиться в образ. Потом он словно бы отпускал этих придуманных людей, и они начинали жить своей жизнью, которая становилась романом или повестью за подписью «Иван Тургенев».

Но как не бывает у большого художника персонажей, преисполненных одними достоинствами или, напротив, исключительных дураков и негодяев, так же и к образу самого Тургенева примешались в какой-то момент уравновешивающие черты, превращающие предмет поклонения в живого человека. Восхищавшийся русским писателем, считавший себя его другом А.Доде был и озадачен, и удручен, когда уже после смерти Тургенева ему принесли книгу, со страниц которой русский писатель поносил своего французского друга последними словами. Можно лишь представить горечь, испытанную несчастным Доде! Дело же было в том, что в 1887 году журналист И.Я. Павловский издал на французском языке свои мемуары о Тургеневе. В книге приводились такие слова писателя: «Доде! Какое ничтожество! Он всего лишь подражатель Диккенса... А как человек!.. Что за тип, что за тип! Хитрый южанин, притворщик, себе на уме, умеющий устраивать свои делишки. Его друзья знают ему цену и рассказывали мне о нем побасенки». При этом в русском варианте 1884 года слова эти звучали несколько мягче. Видимо, Павловский намеренно усугубил французскую версию.

Между тем Тургенев покровительствовал и помогал Доде, который был младше русского писателя на 22 года, много сделал для популяризации его творчества в России, рекомендовал его немецким переводчикам. Хотя при этом и не стеснялся критиковать французского романиста, не скрывая ни от кого своего мнения.

«Кто принуждал добросердечного славянина к этой показной дружбе? — записал впоследствии Доде. — Я вспоминаю его в моем доме, за моим столом: он мил, ласков, целует моих детей. У меня сохранились его письма, письма хорошие, дружеские. Так вот что скрывалось под этой доброй улыбкой! Боже мой! Какая странная штука жизнь и как прекрасно прекрасное греческое слово “притворство”!» Очевидно, что в момент, когда человек называет слово «притворство» прекрасным, он переживает что-то сродни отчаянию. Но, к счастью для Доде и к чести русской словесности, история эта полностью разрешилась.

Филолог и переводчик, собиратель писем Тургенева И.Д. Гальперин-Каминский решил выяснить, слышал ли кто-нибудь, кроме Павловского, чтобы Тургенев называл Доде ничтожеством. «Тургенев даже в самых откровенных беседах, — вступился за друга Я.П. Полонский, — отзывался с большим уважением о своих друзьях — французских писателях, как то о Флобере, Золя, Доде, Мопассане, Гонкуре и других, которых очень любил. Он гордился своими дружескими отношениями с знаменитыми французскими писателями и этого никогда не скрывал». «Я никогда не замечал в характере Тургенева ни малейшего следа лицемерия», — заявил Салтыков-Щедрин.

Когда наконец труд Гальперина-Каминского увидел свет, Доде написал ему благодарственное письмо. «Письма Тургенева, собранные Вами и сопровождаемые Вашими умными и тонкими комментариями, изменили мои чувства к великому русскому писателю. Да, Вы правы, Тургенев не был вероломным, он не двуличен...»
 

* * *

Что ж, прав был Альфонс Доде: какая странная штука жизнь, какие странные картины рисует она порой. Вот русские люди зачем-то оговорили великого своего писателя перед французами и сами же потом его выгородили. Другие русские люди шлют человеку, прославившему Отечество, письма с угрозами убить его за неправильные взгляды, за неверное изображение передовой молодежи. А вот и сам русский писатель, живущий почти безвыездно во Франции, но принципиально пишущий только на родном языке и взывающий к путешествующим соотечественникам: «Будет вам шататься за границей, поезжайте в Россию. Здесь вы только истреплетесь и извертитесь. Как ни тяжела для мыслящего человека русская атмосфера, там все-таки вы на родной почве, которая постоянно воздействует на вас, дает пищу и направление вашей мысли, поддерживает жизнь и энергию...» Говорил он так, вероятно, имея в виду себя, тоскуя и сознавая, что напрасно столько времени провел вдали от «родной почвы», напрасно ютился на краешке чужого гнезда, напрасно обрек себя умирать в одиночестве.

Иван Сергеевич Тургенев умер 3 сентября 1883 года от рака спинного мозга во французском Буживале. Тело его было перевезено в Санкт-Петербург, где 9 октября писателя похоронили на Волковом кладбище. Желающих проститься было так много, что процессия растянулась на несколько верст.