* * *
Остановиться бы в развитии,
Чем грезить о стыде миманс
И о себе как выразителе
Народных чаяний и масс.

Остановиться бы заранее
И в дымных не тонуть клубах,
Едва заметишь возгорание
Водоотводов и клоак,

Да поздно... наспех упакована
Судьба, и нет ее прямей,
Когда с утра кружится комната
Кругом сапог, вокруг ремней.

Оценивающе окинь меня,
Насколько боек и здоров,
Неодолимая алхимия,
Сшивающая, распоров.

Замачивая предложение
В посудине, лишенной дна,
Ответь, чем этот бред волшебнее
Насвистываний шептуна.

Ужели катятся с горы к тебе
И хрен, и лук, и сельдерей,
И предстоящее закрытие
Автоматических дверей?

Ужели в мире нет полезнее
Тебя, уродующей так,
Что, видит Бог, не до поэзии,
Не до костяшек на счетах?


* * *
Не правда ли, какой подляк
Среди звериных смут
Считать нормальным, что в полях
Никто тебе не суд?
Да, виноват. Сорян, сорян.
Штабному сволочью
За то, что в пленного стрелял,
Сполна я заплачу.

Он сдался, проиграв дуэль,
Но, пав до крикуна,
Сказал: хана жене твоей
И матери хана.
И так мне показался подл
Такой экспресс-базар,
Что выстрелил почти в упор
И слова не сказал.

Вернул к обыденным вещам
Один сверхсрочник-шкаф,
А тот катался и визжал,
Пол-уха в пальцах сжав.
С тех пор, сбираясь к алтарю
Наплакать с полведра,
Одну судьбу благодарю,
Что руку отвела.


* * *

Александру Орлову

Не склонный ни к метаморфозе,
Ни к тайнам, что ждут вдалеке,
Я, словно гимнаст на морозе,
На ржавом кручусь турнике.

Заснеженный двор полумертвый
То пьет фронтовые сто грамм,
То вдруг с частотой пулеметной
Лупцует по ветхим коврам,

С повадкой прищученных ябед,
Как будто в поход за Янцзы,
Старухи к ларькам ковыляют
И в школу бегут сорванцы,

И слышатся шепоты, сиплы,
Сквозь ветреную бахрому —
Девать, что ли, некуда силы?
Пошел бы да вмазал кому...

И силы я не экономлю,
Пока, словно сверла из шахт,
Раскачиваемые мною,
Холодные стойки визжат.


* * *
Как синь беспощадна в конце сентября,
Без всяких отмазок
Миры и пространства на сосны деля
И небо в алмазах.

Песок этих дней неизбывно зыбуч.
Осадком на соплах
Все ниже и ниже встает из-за туч
Лучащийся сполох,

И тени косые лежат во дворах
Эскадрой фисташек,
И ветер, бесчинствуя, как вертопрах,
Молотит восставших

На скуку и серость пропащих недель
До льдистого когтя,
Ведущего мимо салонных ногтей
В пивные угодья,

И днесь ожидаемый жар батарей
Сподобит беседе,
Такой же безумной, как власть-брадобрей
И вера в бессмертье.


* * *

Тайное посвящение Рособоронэкспорту

Равнодушен к Пасхе и Пейсаху,
Как совсем неважным пустякам,
Транспортник заходит на посадку,
Умолчав о том, что постигал
В зареве пустот заиндевевших,
Кучевых разломах в полстраны...
Ни зарубок, ни рубежных вешек —
Только облака как пластуны

Движутся, смыкаются как стены,
Изморозью плоскости застлав,
Только вспышки, будто бы кассетны,
Реверс, взвизг, шипенье... встал состав.
Привезли. Спустя неделю, две ли,
Замыкая створки поддувал,
Вечных врат распахивая двери,
Запрокинет импортный товар

Негра ли, араба племенного
Или своего же дурака...
Хлябь разрывов — это ли не ново?
Та дорога — тем ли дорога?
На вполне земных еще отрогах
Стертая порвется бечева,
Двести тридцать ящиков патронных
Разменяв на человечьих два.


* * *
Что в голос чести столетье,
Что драный бушлат напяль,
От серости скрыться негде:
Бесснежен стоит ноябрь.
Воспитанный на лекалах,
Общительный вертопрах,
— Ну, как вы? — спрошу я галок,
Что ссорятся во дворах.

— Как видишь, никак не сгинем,
Плодимся, а толку чуть,
Пред сном неизбежным зимним
Предчувствий не откачнуть,
Их будто бы в грудь воткнула
По самые купола
Бесшовная туч фактура,
Безветрия каббала.

Но сколько б ни надрывали
Души ледяной лоскут,
Вернутся на круг трамваи
И там до утра уснут.
И то, что я в ночь исторгну,
И то, что в себе уйму,
Однажды предстанет взору,
По счастью, не моему.


* * *
Разрежу ль собой волну,
Бросаясь в глубины вод,
Солей ли морских вдохну,
Я, Господи, есть офорт
Беспечного пастуха
Меж буйно поросших скал,
И если б не туч стога,
Молитв бы тебе не слал,

Поскольку, меж пастишей
Молитвенник еще тот,
Я, Господи, есть мишень
Для благ Твоих и щедрот.
И многое б отдал, чтоб
В истаивавшем тепле
И в голову не пришло б
Задуматься о Тебе.

Но, волю соотнося
С простершимся надо мной
Величием, внял: нельзя
На гноище сеять гной.
И дальше не посягну,
Ни хладен в миру, ни тепл,
Но вот я — предел всему,
И вот я — всему предел.

Не облачную лапшу,
Но горе уразумей,
Лишь горлом заголошу
Над жалкой душой своей,
Тогда уж изволь — прими,
Елико Твой взор велик,
Мозолистые ремни
Бездумных моих вериг.


* * *
Уже ни планов, ни идей,
Одна рутина, только вспомню,
Как угасал декабрьский день
В зенит протянутой консолью,
Как заунывен был, как сер,
И клочья туч с него свисали,
Как пил и скоро окосел,
Налившись мутными слезами.

Как будто фенобарбитал
Впитав натруженной гортанью,
Такую дичь он бормотал,
Несносную, орангутанью, —
И камень, мол, и береста,
И маяки на побережьях,
И города, и поезда —
Лишь карго-культ хозяев прежних,

И мы оставлены, как псы,
В уродливых строеньях наших
Во имя мора и попсы,
Мучений пряток и пятнашек,
И жизнь, уперта в зимний день,
Копью ль подобная, занозе ль,
Как запоздавшая метель
На припозднившуюся осень.


* * *
Новомосковского гестапо
Окраинную чехарду,
Матвеевское помню слабо,
Но сценок больше, чем одну.
Какой же запах расстелился
И ноздри бледные боднул,
Когда отец нам из Тифлиса,
Фруктовый приволок баул,

И в кухне прозвучал как выстрел
Упреком стуже вековой,
И меру бытия превысил
Инжиром тем и той айвой,
И ни больших, ни малых чисел,
И ни оценочных тех шкал,
Чтоб увидать, как мыл и чистил,
Как в пальцах трепетно держал.

Экзотика... слегка побиты
Огнем январской полыньи,
Их цвет, и вкус, и габариты
Расцвечивали полудни...
Наш дед сидел. Румын-священник,
Любя и хлипких, и верзил,
Наслышанный об истощеньях,
Посылки помощи возил.

Так, может, выжить удалось им,
И мы, в Тифлисе, под Москвой,
Доныне по земле елозим,
Эдем приманивая свой.
И так, прикрыв меня собою,
Не отдавая никому,
Отец мечтал, что я запомню
Ту вяжущую рот хурму.


* * *
Смахнув ошметки утепления
С фасадов, от обстрелов теплых,
Что не добила артиллерия
Беззвучно мучилось в потемках.
Слегка подрагивая гузками,
Поскольку ощущали: бездна,
Входили мы вратами узкими
В густую черноту подъезда.

К поддетому взывая свитеру,
В рожки впиваясь, точно в рожки,
Хрустели по стеклу разбитому,
Шуршали по бетонной крошке.
Не знаю, что тогда прослабило,
Обычный корпус, если с тыла...
Вон там, допустим, лёжка снайпера,
Давнишняя: тряпье застыло.

Да там и взять, по сути, нечего,
Ну, шифоньер, ну, радиолка...
Сто лет жилье расчеловечено,
А подорваться — ради Бога.
И сквозь покинутые комнаты,
Шепча под нос «дас ист фантастиш»,
Идешь и видишь, как прихлопнуты
Те Двери, что в квартирах настежь.


* * *
Как этот город — кровь и плоть моя,
И керамзит, и текстолит,
Полузнакомая мелодия
В застывшем воздухе стоит.

От мира мало что останется,
Лишь блики в елочных шарах
Даруют краткого беспамятства
Подчеркнуто лебяжий мрак,

В котором веришь — одолеется,
Промчится год, за ним другой,
Бессмыслен, как монада Лейбница,
Уйдет неведомой тропой,

И если даже что-то вспомнится,
Не день и час, но семь секунд,
Когда ни сытость, ни бескормица
На будущность не посягнут,

И, начиная с комментария
К двадцатилетью зрелых травм,
За прежние воспоминания
Неведомого не отдам.