1

Сергею Арутюнову

Двадцатые числа! И август, невинный, как брага,
листает усадьбы, чтоб снова ему объяснили,
зачем насыпать сто охапок горелого праха
на тропочку в парке — витую, как подпись в бессилье?

Накликавши воли — ярясь, не ярясь, проституя, —
добились так много, что стало не страшно бояться:
бояре накрыли, поржали, сломали все стулья...
Посуда безмолвна, и в обморок падают яства.

Что слово Твое?..
Неизменно ничтожны деянья.
Иным берегам, как себе, исповедуешь горе.
Гербарий протеста, поступка, гюго растиньяка
и желчью по скулы полно пресмыкающих море.

Так что эти речи? Не скуше теперь я, чем прежний;
себя не новее, тебя — расскажу-аттестую.
Пока трепетанье раздавленно пахнет черешней
И август похмельный от солнца сидит одесную.


2

Глубинка заедала предписанье
столичное — пургой того мотива
кутейного, — что самообладанье
ей стало верным, как верна могила.

И я бы ей засовывал в рот ноги!
Но в том-то и звенит критерий сорта,
что должен ты считать своим родное,
тебя не отделявшее от сора.

А соль — в огне. Имеет угль оттуда
каштанный счет — движением обратным.
Так будь же верен ты своим потерям,
как рад тому, кого считаешь братом.


3

Сергею Арутюнову

О героические цацканья
коричневеющих зеленых!
Так скорчилась цивилизация,
не зная, где занять силенок.

О западэнцы с подлизанцами,
по локоть в плазменных экранах!
И сяк ревет цивилизация,
не дотянувши до стоп-крана.

...Кого, шахтер, свистать на палубы?
Уже на мостике струхнули,
завидев вой задратых гаубиц
по развитой инфраструктуре.

Улавливая подсознательно
степные признаки погони,
сиди, уже зачеркнут начерно,
и вязни яйцами в попкорне.

Но жизнь любить уже не хочется.
Пока гремят ее мониста
мотивом хипстерского скопчества,
тоской державного артиста.


4

Рывком небесной канцелярии —
на мир, что стерлядями стелется.
Белым-бело. Кавалергардами
сошли под небо Аустерлица.
И дух, проросший в средостении
подснежниками или виршами,
глядит, как режет путы времени
метафизическое пиршество.
Белым-бело. В кровавой прачечной
банщик опять ударит по столу,
ведь пали мы в рывке утраченном
от инфузории к апостолу.


5

Гипс

итоги свободы плачевны
собой заостренные хамы
живем в атмосфере харчевни
под классовой лампой рекламы
соборы империализма
конвейерный цикл метастаза
внутри есть протестная клизма
и смысла разбитая ваза
хрустит под ногами как челюсть
и с Богом уходит синтаксис
верблюдицу времени через
игольное разве протащишь
но если умрет потаскушка
худющая как бесконечность
сойдя с острия или ушка
куда не прошла человечность
ни в челе ни в теле ни в мыле
ни в гипсе блаженная утварь
не вынеся соли земные
в растворе с небесною пудрой
опять не сработает муза
верблюдищ заплакана пьеза
прикурим от тяжкого груза
пусть нами любуется бездна
парад гуттаперчевых стряпчих
заносит над пропастью перья
еще поколенье незрячих
в глазницы змеиные вперя
еще не кончается федра
рогато левеет скотина
за фрейда за маркса за недра
а в небе не флаг гильотина
на шее удавка из ветра


6

Едем? Едем! В чисто поле,
дальше — в поле, к воле, к доле.
Слышишь, что ли? Едем, что ли?
Хватит пить кумар из штольни.

Едем нюхать конский щавель,
как тогда — давно — в начале,
чтобы молча прозвучали
взгляды изнутри печали.

Наши девочки — простыли,
наши истины — простые,
наша скука — от гордыни,
сердце — ароматней дыни.

Наше сердце слаще сланца,
иностранней иностранца,
наше счастье, может статься, —
возвращаться,
                    возвращаться...