Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Немой набат

Анатолий Самуилович Салуцкий родился в 1938 году в Москве. Окончил Красноярский институт цветных металлов и золота. Писатель, публицист. Работал сотрудником газеты «Комсомольская правда», заведующим отделом редакции газеты «Вечерняя Москва», первым заместителем ответственного секретаря «Литературной газеты», специальным корреспондентом отдела публицистики журнала «Советский Союз». Публиковался в различных газетах и журналах. Автор сотен публицистических статей на политические и остросоциальные темы. В качестве эксперта неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН. Академик Академии российской словесности. Первый заместитель председателя правления Российского фонда мира. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.

Книга вторая

1

После катастрофического облома в богодуховской квартире, когда текущие заботы уняли и привкус горечи, и радость спасения, — надо же, выпутался из гиблого дела! — Подлевский серьезно задумался о коренных причинах неудачи. Реальные обстоятельства произошедшего ему были неизвестны, их унес с собой очень кстати замерзший на кладбище Горбонос, а наводить справки через знакомых полицейских чинов он опасался: зачем светиться в уголовном висяке? Сунулся было за откровениями к Суховею, но тот пожал плечами: о стычке в квартире слышал краем уха, знает только, что один из горбоносовских «лосей» успел уйти с концами, а другой — случайный человек на подхвате. Кто защитил Богодухову, Подлевскому оставалось лишь гадать и фантазировать.

Правда, эти неясности не слишком беспокоили Аркадия. Он пытался анализировать общие причины провала. Казалось, захват квартиры был подготовлен безукоризненно, включая прикрытие со стороны Суховея. Оно и сработало безупречно. А вот почему сорвался генеральный план? После дневной беготни падая в кресло перед телевизором, он не видел и не слышал новостей, мысли невольно крутились вокруг глубинных основ неудачи. Даже сны шли словно на заказ. Он перебирал возможные варианты, и в сознании все чаще возникал этот неприятный Донцов. Нет, Аркадий не предполагал, что сей тип мог лично участвовать в квартирной разборке, он представлялся в качестве главного препятствия на генеральном пути Подлевского. Заядлый патриот патриотыч мешал самим фактом своего общественного существования и каким-то боком был все же причастен к срыву тщательно подготовленного генплана.

Как ни странно, Аркадия беспокоило то, что неприязнь к Донцову даже не носила личного характера. Шофер Иван, спешившись, дежурил несколько дней в скверике с видом на богодуховский подъезд и сообщил, что Донцов — верно описал внешность! — стал частым гостем Богодуховых, однажды они с Верой вышли вместе, куда-то уехали на «мерсе». Короче, что-то там у них вытанцовывается. Но у Аркадия изначально не было серьезных видов на Веру, помолвочные кольца даже в уме не держал, и личная ревнивая линия его не волновала. Подлевского все больше интересовала фигура самого Донцова, он интуитивно ощущал неясную, однако реальную опасность, исходящую от таких деятелей.

В итоге принял решение заняться Донцовым всерьез.

Выяснить, чем тот занимается, труда не составляло — Интернет ответил на все формальные вопросы. Однако это ничего не давало. Предстояло докопаться до того, чем он живет-дышит, какие у него уязвимости. Но режим гаданий был бессмысленным, и Аркадий использовал свой обычный метод. Поручил Ивану:

— Постарайся аккуратно похвостить за Донцовым, номер его машины знаешь. Если водитель на стоянке останется один, разговорись с ним, не тебя учить, как трепаться.

Результат этого простейшего, примитивного хода оказался сногсшибательным.

Смекалистый Иван за несколько дней выловил донцовского шофера, ожидавшего хозяина на бесплатной министерской стоянке. Припарковался рядом и, позевывая, подошел к парню в «мерседесе». Виски по дешевой молодежной моде круто залысены, руки густо по локоть изукрашены замысловатой татуировкой. Иван лениво спросил у любителя нательного рисования:

— Ты чего так намазался?

— А чего, девкам нравится. не стандарт. Хипстота!

— Видать, тебя хозяин в строгости не держит.

— А чё хозяин? Я баранку кручу исправно, огурец свекле не помеха. Да мы, считай, и не общаемся.

— Как не общаетесь? Он же говорит, куда и когда ехать.

— Нет, не говорит.

— Ты что? — искренне удивился Иван. — Как же работать?

— Видишь, в нашем «мерсе» стеклянная перегородка? Хозяин всегда позади, а рядом со мной охранник. У них внутренняя связь, в ухе. О чем говорят, не знаю. Но все команды получаю от охранника.

— Первый раз такое вижу! — изумился Иван. — Он тебе не доверяет, что ли?

— Доверяет на сто процентов. Но у них свои шуры-муры, не только про маршрут.

В результате Подлевский совершенно неожиданно вышел на фигуру охранника, всегда сопровождавшего Донцова. И здесь уткнулся в глухую стену.

Наводить мосты с охраной, как было с шофером, бесполезно. Эта публика с чужаками и говорить не станет, а ежели настырничать, насторожится, стукнет куда надо. Об охранниках ничего не выяснить: ни имя-фамилию, ни контору, где они служат, тут тупик. Это Аркадий понял сразу, хотя попытался использовать еще один метод из своего арсенала — слежку. Но Иван ничего утешительного не доложил:

— Вечером подкатывают к дому Донцова у Бородинского моста. Машина — в гараж, а охранник — в метро и был таков.

Но задача была сформулирована: выяснить личность охранника, с которым у Донцова, похоже, доверительные отношения. Впрочем, изощренный ум Подлевского уже пахал глубже. Он прикидывал, что через охранника, даже если его вычислить, ни капли информации не выжмешь. Задача ставится иначе, можно сказать, психологичнее: сманить, оторвать этого человека от Донцова, что нарушит его привычный ритм жизни. Это заставит делать ошибки.

Однако замысел, который подспудно выводил Подлевского на более высокий уровень размышлений о роли Донцова, Аркадий не мог осилить самостоятельно. У него не было подходов к чоповской сфере, вдобавок он понял, что его замысел вообще не поддается решению в одиночку.

По инерции опять хотел позвонить всесильному Хитруку, но снова счел это несолидным. Да и как объяснить странную просьбу?

И вдруг мелькнула свежая мысль: набрал номер предводителя «Дома свиданий».

— Илья Стефанович, есть потребность пересечься минут на десять.

Похоже, сработала неожиданность звонка. Такие предложения от участников жуковских синклитов еще не поступали. И чуткий Илья Стефанович почуял, что дело серьезное.

Они сговорились пообедать в небольшом, но престижном грузинском ресторанчике «Эларджи», принадлежащем Зурабу Церетели, и Подлевский своей просьбой разочаровал собеседника.

— Найти охранника какого-то мелкого бизнесмена? Зашквар! Тухлая селедка. Зачем? Личные счеты? Для хайпа? — недоумевал Илья Стефанович.

— Все гораздо серьезнее, — пытался объяснить Аркадий. — Этот Донцов стал своего рода символом «не наших». Если откровенно, для меня это в некотором роде подопытный кролик. На нем можно опробовать метод противостояния. По-крупному речь вообще идет о тех, кто стоит у нас на пути.

Илья Стефанович с сомнением покачал головой:

— Во-первых, искать такую сошку несолидно. Тут посторонние мысли лезут в голову, и никто, в том числе я, не поверит в отсутствие личного интереса. Но если и найдем его, что дальше? Перекупить, чтобы он стучал на того, кого охраняет?

— Ни в коем случае! — воскликнул Аркадий. — В моем понимании речь идет вовсе не о поиске охранной сошки. Если бы у меня были связи с руководством крупного ЧОПа, я бы попросил пошукать, какое охранное агентство обслуживает господина Донцова. Плясать надо от Донцова, а не от охранника. Это совсем иная постановка вопроса.

Илья Стефанович жевал губами, и это означало, что он не может врубиться в тему. Повторил:

— Ну, хорошо, нашли. Что дальше?

— Что дальше?.. Илья Стефанович, а что, если действительно перекупить охранника? Не с целью использовать его в качестве источника информации. Нет! Просто сформировать условия, при которых он сам откажется обслуживать «не нашего» и перейдет на службу к нам. Да, это разовый эксперимент. Но я нутром чую, что он может открыть перед нами новые возможности для ослабления противостоящей стороны. Прилив поднимает все лодки. И нет даже намека на криминал. Невиннейшее дело: узнать, какое агентство обслуживает господина Донцова. Ничего скандального.

Илья Стефанович не остался в долгу:

— Тараканов по одному не давят.

Внимательно посмотрел на Подлевского. Он по-прежнему не понимал, зачем затевать такую карусель, но, зная хватку и изощренность этого парня, рафинированного либерала, догадывался, что здесь все просчитано. Этот не из любителей блеснуть чешуей, драчун. К тому же выспрашивать надо не какого-то рядового охранника, что несолидно и даже подозрительно, а нанимателя Донцова, и это действительно меняет дело.

— В таком изложении твоя просьба становится цивилизованной, хотя я все-таки не усекаю замысла. Ответь на вопрос: здесь действительно отсутствует личный интерес?

На этот прямой вопрос Аркадий мог ответить предельно искренне, поскольку в его глазах Донцов давно превратился из ухажера Веры даже не в главного виновника квартирной неудачи, а в некую символическую фигуру, олицетворяющую «не наших». И, глядя в глаза Ильи Стефановича, он ответил:

— Абсолютно отсутствует. Вы в этом убедитесь.

Оставшуюся часть обеда они обсуждали всякую чепуху, вроде предположительных сроков возобновления встреч в «Доме свиданий». Но на прощание Илья Стефанович буркнул:

— Попробую...

«Попробую» заняло примерно неделю. Он позвонил Аркадию и, не здороваясь, сказал:

— Записывай. Фирма «Армстронг». Будешь говорить с директором, сошлись на Игоря Игоревича. — И повесил трубку.

«Сделал больше, чем его просили, — подумал Подлевский. — Значит, понял, что я неспроста колочусь».

Он без труда нашел координаты «Армстронга», узнал телефон директора и набрал комбинацию цифр.

— Валерий Игнатьевич, здравствуйте. С вами говорит Аркадий Подлевский, я от Игоря Игоревича.

— А-а, — понимающе прозвучало в трубке. — По какому вопросу?

— Валерий Игнатьевич, я ваш потенциальный клиент. И у меня вопросик. Как-то довелось случайно увидеть в деле человека, который обслуживает господина Донцова. Ни того, ни другого лично не знаю, но имел возможность наблюдать со стороны. Этот охранник, уже в возрасте, произвел на меня очень хорошее впечатление. Скажите, есть ли возможность, если я стану вашим клиентом, работать именно с ним? Готов доплачивать.

— О-о, мил человек, — заверещало в трубке, — если откровенно, вероятность нулевая. Клиент его очень ценит. Через пару недель он даже дает ему внеплановый десятидневный отпуск, купил путевку в санаторий «Сочи». Да вы не сокрушайтесь, у нас толковых людей много. Подберем такого, что будете довольны. Даю слово.

— Жаль, все-таки жаль, — закручинился Подлевский. — Ну, я скоро появлюсь, тогда поговорим конкретнее.

Немедленно вызвал Ивана:

— Слушай, садись на хвост этому «мерсу», и чтобы за несколько дней сделал фото донцовского охранника. На мобильник и без вспышки, понял? Не то засечет. Аккуратно, очень аккуратно работай.

Сперва у Аркадия мелькнула мысль самому смотаться в Сочи. Однако, поразмыслив, позвонил старому знакомому, которого держал на подхвате для массовки на аукционах.

— Хочешь деньков на десять в Сочи прошвырнуться? Горящая путевка в полулюкс пропадает. Не возражаешь? Тогда завтра в два часа я тебя обедаю в «Эларджи». Все объясню. Интересный вариант подворачивается, к тому же прикуп светит.

Да, на такие комбинации Подлевский был мастак. Вспомнилась женевская авантюра с Богодуховой. Теперешний случай был отчасти похож, хотя и отдаленно.

Телохранителя Вову, к которому санаторные врачи обращались не иначе как к Владимиру Васильевичу, разместили в номере на седьмом этаже корпуса «Приморский», с видом на море. Когда-то давным-давно — этого корпуса не было и в помине — ему доводилось бывать здесь по службе: подопечных, прилетавших в Сочи по делам на два-три дня, селили в трехэтажном здании сталинской архитектуры, с частоколом колонн и наборными мраморными полами, или в дачных особняках. В первый же санаторный день телохранитель Вова обследовал памятные места, желая убедиться, что все осталось прежним. А потом долго гулял из конца в конец длинной плиточной набережной вдоль «Приморского».

Прогулка ему понравилась, и он совершал моционы на набережной по нескольку раз в день. Впервые за много лет — отпуска брать не любил — он оказался беззаботным. А под ленивый шум морского наката хорошо думалось, вернее, вспоминалось, и он подводил промежуточный итог своей жизни.

Если по-крупному, она сложилась удачно. Выросли два сына: один офицерит, другой инженерит. Правда, семейная жизнь дала трещину: ну какая женщина может выдержать мужа, не принадлежащего самому себе. Частые отлучки по работе, командировки, ночные вызовы, постоянная «боеготовность», когда остается лишь прыгнуть в ботинки и мчаться к дежурной машине. Конечно, бывали и выходные, но в свободные дни он предпочитал домоседничать, для него это был отдых. А на жену времени не хватало — ну совсем.

Пока подрастали сыновья, Галя утопала в домашних хлопотах. А годам к пятидесяти, когда все устаканилось, начала тосковать, как она говорила, по настоящей жизни. Хорошая женщина, трогательная. Но, видимо, очень устала от бесконечной мужней круговерти, стала жаловаться на недостаток внимания. А что он мог сделать? Работа!

Кончилась их семейная жизнь тем, что кого-то она нашла. Видимо, под стать возрасту, похоже, раннего вдовца. Объявила просто:

— Володь, Хосподя! Не могу я больше так жить. Ухожу. Не поминай лихом, ребят мы с тобой достойных вырастили. В общем, пойми меня.

Он понял. Дележа имущества или жилья не затевали. Да и зачем? Ей было к кому уйти, а квартира и рухлядь все равно детям останутся.

И зажил телохранитель Вова бобылем. Мирно, даже как-то незаметно это вышло, без обидок. Только стал работать больше.

Да-а, хорошая была женщина Галина. Когда в начале девяностых жизнь сломалась и муж висел в неизвестности, она семейные тяготы взяла на себя. На блинах с приедками сидели. Ему оставалось лишь пахать рысью по зыбучим пескам того дурного, скотского времени в поисках работы. В душевном упадке хотел податься на стройку разнорабочим — ничего мирного не умел. Но их былое боевое братство держалось кучно, слишком сильно было взаимодоверие. Да и спецы отменные, высший класс. И постепенно их начали приглашать в новые частные структуры. А куда один попал, сразу тащил к себе бывших «прикрепленных», на кого мог положиться и за кого мог поручиться.

Так и ему удалось прорваться сквозь баррикады жизни — снова стал телохранителем. И хотя задачи службы и ее наполнение изменились, однако, положа руку на сердце, лишь слегка, формально. Раньше они были частью системы, а стали в каком-то смысле собственностью «хозяина», заключившего договор с охранным агентством.

Но телохранителя Вову такая перемена почти не задела — ему попадались сносные подопечные. Хотя и скоробогатый люд, но без гонора, без склонности к унижениям, без похабели. Не пургамёты. И он быстро встроился в новую систему мерседесных людей. А уж нынешний «хозяин», Донцов, и вовсе устраивал телохранителя Вову по всем статьям. Что ни говори, а приятнее работать с честным человеком, любящим Россию.

Телохранитель Вова неспешно мерил шагами набережную, иногда присаживаясь на лавочки, в избытке расставленные по прогулочному маршруту, и наблюдал за спокойным, еще прохладным, без купальщиков морем, за пестрым санаторным людом, дышащим целебными воздусями. От безделья невольно обращал внимание на папиков, фланирующих под руку с силиконовыми безбюстгальтерными макияжницами, на гламурных, виляющих копчиком возрастных индюшек с гелиевыми губами, ищущих курортных приключений. Было забавно и любопытно.

По давней профессиональной привычке он предпочитал ни с кем не знакомиться, держался одиноко. Его нелюдимость била в глаза, ее как бы подчеркивали поношенные штиблеты: удобно, а на чужое мнение плевать! Никто его не беспокоил, таких людей обычно обходят стороной.

Однажды на лавочку рядом с ним плюхнулся упитанный, средних лет мужчина в ярко-синем спортивном костюме с приметными красными вставками на рукавах и штанинах, почти лысый, с короткими нафабренными усиками. Не сказав ни слова, посидел минут пять и, отдышавшись, снова отправился вышагивать свои целебные километры. Позже телохранитель Вова неоднократно замечал его на набережной.

В какой-то раз случайно получилось, что синекостюмный незнакомец шагал метров на десять впереди, и телохранитель Вова с некоторым удивлением рассматривал три складки на его затылке. Но вдруг увидел, что, доставая носовой платок из кармана, этот толстошей выронил на плитку какую-то голубоватую бумажку. Подошел ближе — это же двухтысячная купюра!

Поднял, быстрым шагом нагнал незнакомца.

— Простите, я видел, что эта купюра выпала из вашего кармана.

— Из моего? Не может быть! — Он быстро проверил содержимое кармана и отчасти даже виновато сказал: — Действительно, моя потеря.

Они приветливо улыбнулись друг другу.

Синекостюмный господин ускоренным шагом пошел дальше, а телохранитель Вова присел на ближайшую лавочку. Но через пару минут перед ним снова возник тот незнакомец.

— Извините, ради бога. Все произошло так внезапно, что я даже не сказал вам спасибо.

— Чепуха! — отмахнулся телохранитель Вова.

— Да, конечно, для меня это невелика потеря. Но дело-то не в деньгах. Приятно встретить порядочного человека! Послушайте, у меня к вам предложение: давайте в честь произошедшего пропьем часть этих денег за чашкой кофе. — И указал на небольшую, под открытым небом кафешку в торце набережной.

Еще в первый день санаторного бытования телохранитель Вова заметил, что это маленькое кафе весьма популярно среди отдыхающих. А от лавочки до него всего-то метров пятьдесят. Отказываться было неудобно, и он согласился.

Когда заказали кофе с пирожным, незнакомец спросил:

— Простите, как я могу к вам обращаться?

— Владимир Васильевич.

— А я Виктор Степанович. — Улыбнулся. — Не Черномырдин. Квартирую в старом корпусе «Сочи», но прогулки вдоль моря врачи считают более полезными, нежели моционы в парке. Владимир Васильевич, коли нас свел такой необычный случай, позвольте представиться. Занимаюсь экспортными операциями, делаю невозможное, продвигаю за рубеж отдельные образцы российских товаров. Невоенного назначения. Знаете, тяжкое дело, оч-чень. Мировой рынок — увы, не ринг, скорее драка в подворотне, никаких правил. Все схвачено и проплачено. Приходится оперировать измышлизмами. Я окончил институт водного транспорта, хотя судьба забросила в иные сферы. Но наш неприметный вуз был вольницей, приучал выпускников к подвигам измышлизма, и кое-кто добился по этой части успехов выдающихся, поднялся на измышлизмах до кремлевских высот. А вы чем занимаетесь?

Представ в непривычном образе Владимира Васильевича, телохранитель Вова поначалу растерялся, но быстро прикинул, что в нынешнее время темнить незачем. Ответил солидно:

— Моя профессия — защищать людей.

— Военный! — сообразил Нечерномырдин.

— Военные защищают Отечество, а я конкретных людей. Официальное название профессии труднопроизносимо, но в обиходе таких, как я, называют охранниками.

— О-о! Это редкая профессия! — с уважением зарокотал Виктор Степанович. — И, судя, извините, по вашему возрасту, у вас колоссальный опыт в этом деле. Возможно, еще при Советах начинали.

Владимир Васильевич кивнул.

— Я тоже немолод, — продолжал Виктор Степанович, — и в свое время был частично посвящен в систему охраны высшей партноменклатуры.

— Вот-вот, — подтвердил Владимир Васильевич. — Я в этот санаторий наезжал, когда «Приморского» корпуса еще не было. Но не в качестве отдыхающего, а в статусе прикрепленного. Помните такое слово?

— Ну как же! Простите, вы и по сей день в таком статусе? Это невероятно! С таким опытом! Непорядок — огород без грядок!

— Меня устраивает.

Владимир Васильевич не стал развивать профессиональную тему и перекинулся на погоду, вернее, на благоприятный прогноз. Его собеседник тоже не продолжал расспросы, и, допивая кофе, они делились мнениями относительно санатория. На прощание Виктор Степанович сказал:

— Еще раз спасибо, я ценю такие поступки. Знакомство наше случайное и вряд ли продолжится. Но у меня к вам просьба: черкните на салфетке номер вашего мобильного. У вас очень редкая и ценная профессия. Мало ли что!

Владимир Васильевич черкнул телефон, — ни к чему не обязывает, — и они распрощались. Нечерномырдин поехал на старом, выступающем из скалы лифте в свой корпус «Сочи», а телохранитель Вова на внутреннем лифте «Приморского» отправился на седьмой этаж. Потом еще пару раз их маршруты пересекались на набережной, и они приветливо раскланивались.
 

2

На Рождество Донцов и Вера решили махнуть в Тулу. Понятно, не в город, а в Поворотиху, родовую деревню Богодуховых, которую в семье называли Тулой и где жила отцовская родня. Впрочем, Поворотиха была и не деревней вовсе, а добротным селом — церковь! — вдобавок в Алексинском, близком к Москве районе, и добраться до нее даже зимой, если без заносов, удавалось часа за три с небольшим.

Вера предварительно известила о трехдневном гостевании дядю Андрея, старшего брата отца, — за ним издавна утвердилось семейное прозвище Дед, — и просила не суетиться с застольем, ибо разносолы и питии будут привезены из Москвы, а позаботиться о ночлеге для двоих. Дед и Антонина, его жена, были счастливы, что племянница вышла замуж, и, судя по мобильным звонкам Катерине, готовились к встрече основательно.

Поворотиха, подобно многим среднерусским селеньям, удобно разлеглась на краю глубокого длинного оврага с ручьем, перед широким полем, поджатая справа бескрайними лесными угодьями, уходившими по увалам до самой Оки, — не близко! Но в ясный день отсюда все же можно было приметить сверкание куполов вёховской церкви у Поленова, а уж кирпичная труба алексинской ТЭЦ торчала всегда, эту особо высоченную дуру, наверное, из Тулы видать. А еще Поворотиха сидела на удобной региональной трассе, в летние месяцы сюда набивались дачники. Население возрастало вдвое, открывалась пивнушка «Засека», напоминавшая о легендарных тульских лесных засеках, прикрывавших Москву от конного неприятеля. Само название — Поворотиха — служило у местных предметом жарких дискуссий, особенно после пары кружек пива, потому что ни дорожного, ни речного, никакого природного поворота в этих краях не угадывалось. В давние времена ямщицкие тройки, а ныне замысловатые авто в обе стороны мчались мимо — кому в Тулу, кому в Алексин. Если что здесь и поворачивалось временами — медленно, со скрипом, — то сама жизнь.

Вера поездом и автобусом навещала Поворотиху почти каждое лето, она любила эту спокойную, привольную глубинку с целебным воздухом, веявшим из могучих приокских лесов, куда, по присказке Деда, если по грибы — не час, ягод нет, то можно двинуть по сосновы шишки для самовара. Но зимой ехала впервые, и неспроста.

Дед и Антонина жили в просторной традиционной пятистенке о двух печах. Когда провели газ, одну из них разобрали. С разбегу, на радостях, Дед вознамерился и вторую смахнуть, но опомнился и в большой половине русскую печь с лежанкой сохранил. Когда изредка грел кости, Антонина охотно томила на дровяном огне еду, какая в тот день попадалась под хозяйскую руку, — всегда вкуснее, чем на газу.

Поворотиха утопала в ослепительных снегах — русская сказка со старинных рождественских открыток. «Копейку» Дед давно продал, а гаража у него отродясь не было. Зачем? Загонял машину во двор, и все дела. Но перед приездом гостей старательно, до прошлогодней травы выскреб старый автомобильный пятачок, расчистил подъезд к воротам из штакетника, а после Веркиного звонка на мобильник, что, мол, подъезжаем, гостеприимно распахнул легкие воротины. Донцов без проблем загнал джип на бесснежное место.

— Дома! — выдохнула Вера, переживавшая за эти последние метры пути. Уж очень снега пышные.

Понятно, Антонина уже накрыла стол в кухонной половине, и через полчаса, разгрузившись, переодевшись по-домашнему, Виктор и Вера с аппетитом уплетали деревенские самодельные угощения, среди которых преобладали огородные соленья, маринады и грибное разноблюдье.

Антонина, седая, но еще пышноволосая, усевшись напротив и без стеснений в упор разглядывая Виктора, объясняла:

— Вчера, в сочельник, мы постились честно, без сладкого. А на Рождество, — я, правда, кутью не варила, но, как положено, двенадцать блюд приготовила, холодец, кулебяку с разными начинками, расстегаев нет, зато курник отличный, запеканочка, а уж извар какой славный!

— Прибралась она в Чистый, чтоб время выиграть, — подпел Дед.

— В храм сходила, — продолжила Антонина, — за здравие всех-всех наших записочки подала. Заказала и сорокоуст. Всё путем.

— Ну ладно, хватит гутарить. Перекусить с дороги — самое первое. Наши, когда прибывают, сразу за стол. Теперь-то редко нас балуют: и далече, и дороговато.

— У меня два двоюродных брата и сестра, — пояснила Вера. — Все эмигрировали. — Улыбнулась и после паузы: — В Сибирь. У всех семьи, дети. Сколько у меня племянников, теть Тонь?

— Уже пятеро, — ответил за жену Дед и повернулся к Виктору. — Понимаешь, Власыч... Извини, Верка велела называть тебя Власычем и на «ты».

— Да я сама его иногда Власычем зову, — рассмеялась Вера.

— Так вот, — продолжал Дед, — ребят наших жены к себе переманили, в Иркутск и Красноярск, а Наташку, наоборот, муж уговорил к нему в Томск переехать. Теперь все Богодуховы, кроме нас с Антониной, городские.

Донцов удивился:

— Андрей Викторович, а где же они... как бы ловчее сказать... ну, женихались, невестились?

— А-а-а, — расхохотался Дед. — Не поверишь, оба парня с курортов девок привезли, да и Наташка Федьку тоже у моря нашла. Конешна, все они сперва через этот дом прошли, у нас в семье понятия строгие, без смотрин и благословения нельзя. Так говорю? — посмотрел на жену.

Антонина подошла к вопросу по-женски:

— А где нашим деревенским пару искать? Молодые! Хотели мир повидать, ездили на курорты дикарями, чтоб дешевле. А знакомились-то с ровней, тоже с простым людом. Это ты у нас, Вера, столичная.

— Столичная штучка! — хохотнул Дед.

— А наши попроще. Ну и, как птицы небесные, свой своего узнаёт. Мы с Дедом поначалу переживали, наказали всем: если что не так, возвращайтесь, да скорее, чего кота за хвост тянуть. В жизни всяко бывает. А теперь сердце радуется: у всех семьи крепкие, внуков полно лукошко.

— И что же, все вместе поехали и сразу переженились? — продолжал удивляться Донцов.

— Не-ет, в разные годы ездили, кто в Крым, кто на Кавказ. Просто отдохнуть, вернее, мир повидать, верно Антонина говорит. Но вышло так, что судьбу нашли... Ладно, хватит об этом. Вам, ребята, отдохнуть надо, к вечеру за настоящий стол сядем. Рождество! Я гостей пригласил, скучно не будет.

— Погоди, Дед, — подняла указательный палец Вера, привлекая внимание. — Если гости будут, нам сейчас надо один семейный вопрос обговорить.

— Ну?

— Хочу сюда в мае–июне приехать. Видимо, на все лето. И не одна.

Дед, ничего не понимая, уставился на Виктора.

— Вдвоем хотите у нас пожить? Да милости просим! А с работой-то у тебя, Власыч, как?

Антонина громко хлопнула мужа по колену:

— Господи, ты у меня все-таки пентюх. Мужики, они ничего не замечают. Не видишь, она почти на сносях? Когда, Вер?

— Времени еще есть маленько. Но я уже о лете думаю. Здесь хорошо, круглый день на воздухе.

Дед наконец сообразил, радостно заулыбался, но быстро посуровел:

— Тонь, так надо же условия заранее создать. Дело ответственное.

Антонина отмахнулась:

— Твоя забота — делать что скажу. Троих вырастила, все знаю.

— А Власыч будет по выходным приезжать, — полувопросительно сказала Вера.

— О-о! Тут проблем нет, — оживился Дед. — Гришка Цветков, в шабрах, по соседству живет, за проулочком, он, кстати, сегодня будет, хороший мужик, интересный, на задах баньку поставил. Там в овраг небольшой мысок вдается, а Гришка умелец. Чтоб земля не поползла, сперва выложил печь на кровельном листе, в нее чан вмазал. Потом под будущие углы подложил кирпичи, а под один и вовсе два колесных диска, друг на друга. На них бревна. А уж на бревнах вокруг печи времяночку из лохматых досок соорудил, с полом, с парилкой, верандочкой. Отличная банька получилась. Летом там ночевать одно удовольствие! А ты, Верка, будешь к нему задами бегать, метров сто пятьдесят всего-то, тропинка есть вдоль оврага. У нас и калиточка там припасена.

За рождественский стол сели часов в пять, когда к Богодуховым пришли соседи — Григорий Цветков, невысокий, плотный мужик лет шестидесяти, и Галина Дмитриевна Крестовская, полнотелая, круглолицая, ни единой морщинки — разве скажешь, что ей за восемьдесят, о чем она сама известила?

Стол в горнице, накрытый роскошной льняной домотканой скатертью, блистал не только праздничной домашней стряпней, но и московскими разносолами. Цветков, радостно потирая руки, воскликнул:

— Давненько я не сиживал в таком продовольственном раздолье! Обжорный стол! Глазам пир! Андрей, ты с началом-то не затягивай, слюна набегает. Кто виночерпий? У нас на заводе, когда бригада на домашних застольях собиралась, всегда виночерпия избирали. Голосованием! Почетная должность.

— Коли почетная, мы ее вам делегируем, — откликнулся Донцов.

Цветков деловито потянулся за бутылкой.

— Сперва производим налитие заглавной рюмки. Закуска — куда вилка потянется...

Но Крестовская попридержала его:

— Праздник сегодня великий, Григорий. Надо порядок соблюдать. — И фистулой, грудным голосом начала нараспев: — С Рождеством! Со светлым днем. Рождество — сил небесных торжество. Распахните шире двери любви, надежде, вере. — Закончила тропарем: — Рождество Твое, Христос Бог наш, просияло миру, как свет разума.

Когда выпили за Рождество, за все хорошее, потом за знакомство, далее за удачный год поросячьего визга и даже за их благоутробие — хавронью, Крестовская, которая когда-то жила в Москве и работала в регистратуре Первой градской больницы, сказала:

— Я, как Мария Магдалина, притчей свою мысль изложу. К Рождеству это кстати. Больница наша была огромная, коллектив большой. Выступать к нам мно-о-го знаменитостей приезжало — через профсоюз. Это нормой считалось. Помню, пришел Михалков — мы в тот раз обхохотались, оченно остроумный. Басни читал. Одну его байку до сих пор помню. Говорил, как в Большом театре Сталин и его свита впервые слушали гимн СССР. Хор Александрова исполнил, все путем, а потом в узком кругу ужин. Михалков при Сталине робел, каждый тост до дна пил. Сталин и говорит: «Товарищ Михалков, много нэ пейте, с вами будэт нэ интэрэсно разговаривать».

Поняв намек, все рассмеялись, и виночерпий сказал:

— Ясненько, друзья-застольники, слегка притормаживаем.

Вера спросила:

— Галина Дмитриевна, почему из Москвы уехали?

— Дочь замуж вышла, в квартире тесновато стало, да и теща я никудышняя. Вот и купили здесь домик, уж лет двадцать. Окрестьянилась.

— А как вообще-то крестьянин теперь живет-поживает? Настроения вдоль или поперек? — поинтересовался Донцов.

— Да какие мы крестьяне! — воскликнул Дед. — Галина Дмитриевна, вишь, из Москвы. Гришка хоть и здешний, но чистый пролетарий, до пенсии на «Серпе и молоте» вкалывал. Да и мы с Антониной пусть безвылазно в Поворотихе, но скорее просто сельские жители.

— На «Серпе»? — удивился Донцов. — В каком цеху?

— На волочильном стане.

— На волочильном? Вот это да!

В памяти Донцова всплыло, как студентами их возили на «Серп и молот», именно в волочильный цех. Стан лохматых времен произвел на него особое впечатление, до сих пор в глазах стояла жуткая картина: из первой клети на стальной пол вываливался раскаленный докрасна страшный удав. Извиваясь, он полз по плитам, и его голову ловили клещами рабочие в брезентовых спецовках, заправляя в следующий волок. Оттуда змея выскакивала потоньше, но вилась заметно быстрее, ее снова ловили и вставляли в третий волок, обжимающий еще сильнее. А всего на стане шесть клетей, на стальной площадке змеями извиваются раскаленные ленты, выползающие из них с разной скоростью, — вернее, это одна лента, сперва толщиной в руку, она постепенно становится толстой проволокой, с палец, и, остывая, уходит на барабан. А между своенравными змеями мечутся, прыгают люди с длинными клещами, хватают их за голову, подтаскивая к следующему волоку. Больше одной заготовки бригада выдержать при таком темпе не в силах и валится на скамью рядом со станом. На ее место сразу встает другая смена. Хоккей! Смертельно опасный хоккей! Забыть такое невозможно.

— А вы что, видели наш стан?

— По базовой профессии я станкостроитель. Студентом бывал на «Серпе». Ваш стан меня потряс.

— Да-а, веселая была работенка, геморрой не насидишь, — улыбнулся Цветков. — И вот любопытно: со времен Гужона на завод шли сплошь смоляне. Я в цеху единственный туляк был. Работа тяжелая, но всем квартиры давали, и ребята, выйдя на пенсию в пятьдесят, — все уезжанцы домой, в Москву, на асфальт дети торопились. Я к тому, что мои кореша под Смоленском — в Гагарине кучно живут, волочильный стан навеки сплотил. Дружество! А я здесь один-одинешенек. Квартиру московскую на сына переписал.

— Знаешь, Власыч, — встрял Дед, — история столетняя словно повторяется. Такие пролетарии, как Гришка, были самыми сознательными. Вот и он у нас лучше всех в политике сечет.

— А как не сечь, если живем в стране победившей бюрократии? После выборов мартовских в России все переменилось. Доверие к власти ускользает, а самой власти плевать, что о ней люди думают. Безразличие к критике в свой адрес. Чиновники состязание по цинизму затеяли — от их заявлений народ воротит. Был у нас народный президент, а стал — просто верхушка чиновной пирамиды. Разница? Еще какая! Вот-вот орден введет «За успехи в борьбе с народом». Он же сказал, что для него в прошлом году главное выборы и футбол. А для нас-то иначе. Вот народ и уходит в отчуждение.

— Я на выборах ему дала «Аксиос!», — вступила Крестовская. — А сейчас нет, уж больно лукав стал. Как доктор Айболит: это очень хорошо, что пока нам плохо. Поссорился он с народом на пенсионной реформе. А назад ходу нет.

— Раз пошла такая пьянка, я в стороне не останусь, — затрубил Дед. — Мы Путину верили как самим себе. Запутинцы! А он из лидеров в кризисные менеджеры подался, из отца нации — в отчимы. Верно Гришка сказал: его после Ельцина Че Геварой считали, семибанкирщину разогнал. А теперь сторожит новый олигархат. Пик популярности пройден. Ведь что говорил? «Если не буду чувствовать поддержку народа, ни дня не останусь в кабинете». Да-а, так и заявил, у меня записано. И что?

Крестовская поддержала:

— Народ свое слово уже сказал. Выборы в Приморье помните? Первые, которые отменили? Он главного кандидата лично благословил: «Сие есть сын мой возлюбленный». А его прокатили.

Донцов поразился такому повороту разговора. Было интересно: на что эти люди рассчитывают? Обратился к Цветкову:

— Ну и что делать, на ваш взгляд?

Тот помолчал, пошарил глазами по дощатому потолку, словно ища там ответ, опасливо почесал в затылке. Но сказал четко, расставляя слова через короткую паузу:

— Народ в задумчивости. Ждет момента, чтоб проявить свою волю. — Потом добавил: — Сейчас у власти установка такая: мы, то бишь власть, вам, народу, ничего не должны. Путин недавно что сказал? Все, мол, зависит от человека, каждый должен опираться на себя. А ведь это девяностые годы, гайдаровщина. В общем, зреет гражданская война. Но не как прежде, с расколом народа и кровью. Гражданская война низов с чиновниками. А Путин теперь на стороне чинарей. Потому с Путиным — развод. Наш брат любовь на полставки не признает.

— И кого же вместо него? — ехидно спросил Дед.

— Да, развод! Но продолжаем жить в одной квартире. А в переводе на политику это значит: поддерживать его, но требовать перемен, чтоб капитализм с человеческим лицом. Заменить его сейчас некем, это люди понимают, думают люди, не в прямой же протест идти.

— А я вам, Григорий, вот что скажу, по-женски. У брошенной женщины любовь перерастает в ненависть. К тому же быт безверный. Появились отчаявшиеся, а это опасно.

— Ну, хватили, Галина Дмитриевна!

— Ладно, про женщину брошенную пошутила. Можно и иначе на все глянуть. Сын Ноя Хам заметил, что отец пьяница, но упустил из виду его гениальность: он ковчег построил и мир спас.

— Ну, это другой разговор.

— Но есть у меня серьезный вопрос. Не помню, по какому случаю — ах да, на Архиерейском соборе! — Путин подарил патриарху список с надвратной иконы Никольской башни Кремля «Никола Раненый». Профанам это ни о чем не говорит, а для посвященных икона «Никола Раненый» — один из главных символов борьбы с советской властью. Почему такой выбор? Зачем ворошить?

— Думаю, из-за малограмотности помощников, — предположила Вера.

— Ну, дай-то Бог...

Но Цветков не мог расстаться со своей мыслью:

— Тут еще одно есть. Помните МММ? Мавродия, который людей обманул, посадили на нары, а обманутые требовали его освободить в надежде на возврат денег. Этот «эффект Мавроди» тоже срабатывает. Не хочет народ в обман верить! А вообще-то если в корень, в саму суть, в том дело, что камнем упал уровень управления и государством, и на местах. От этого много недовольства. Чиновников нипричёмышами ныне кличут. Как о них подумаю, так и тянет на многоэтажные матерщинные кружева. Бюрократическая олигархия народилась.

Не остановилась и Вера:

— Помощники его неверно информируют, заявления нелепые плодят. Вот пошла молва, будто Курилы вознамерились отдать.

— Тот, кто трубочку курил, он не отдавал Курил, — вставила Крестовская, огородившись крестным знамением.

Разговор становился горячим, про закуску, выпивку позабыли, хотя Антонина дважды напоминала, что готова подать горячее. Донцов решил слегка приземлить дебаты:

— Вера правильно говорит, что его не так информируют. Может, не обманывают, но от сути уводят. Возьмите инфляцию. Вроде небольшая, четыре процента...

— Врут! — отрезал Дед. — Мы что, продуктовых цен не видим?

— Не будем спорить, я о другом. Инфляция цен у нас перекочевала в инфляцию качества товаров. Получают дополнительную прибыль за счет дешевизны ингредиентов. Вместо молока — пальмовое масло.

— У-у! — загудел Дед. — Город на эрзацах, фальсификатах живет. Продукты — сплошь химка. Даже на Украине завоз пальмова масла вроде запретили. Сыр-ноздряк, чтоб в каждой дырочке по капле коровьего масла, — невидаль. Вот мы и сидим в деревне на подножных кормах, проки — по-вашему консервы — заготовляем.

— Охрюнеть! — громко вздохнул Цветков.

— Каждый по своей вере получит, — тоже вздохнула Крестовская.

— А что вы можете сказать о Кириенко? — спросил Григория Донцов.

— Кириенка? Кто таков? Я такого не слыхал. Народ внимание переключил с телевизора на холодильник. Россия на спаде. Для простых смердов пустили мыльную оперу о грядущем улучшении жизни. Сейчас поют арию «Замедление темпов снижения». Так сладко, что тошно.

— А я обмылок прошлой эпохи, — грустно сказала Галина Дмитриевна. — Биомусор. Помню еще сталинские «портянки», купюры с портретом Ленина чуть не в тетрадный лист размером, хрущевские «фантики». Но чтобы с меня за малину налог брали — такого не упомню.

— Какую малину?

— Прежние хозяева оставили несколько кустов сортовой малины. Но на огороде мне уже тяжко, я и дала ей разрастись — заросли. А летом в Поворотихе дачников с детьми полно, они приходят, малину обирают, но платят. Все по-честному. А теперь, выходит, я самозанятая и должна за малину отдать налог. Зачем эти пляски с бубнами? И без того у порога бедности. Как пишет ученая братия, мой потребительский статус — едва хватает на еду.

— Вот потому я и топлю, что настроения народа резко изменились, — закивал головой Цветков. — За все дерут, вспомнили, что «недодой корову портит».

— А в библии сказано: «Виноградника твоего не обирай дочиста».

— Кстати, Власыч... Ничего, что я к вам так обращаюсь? Как Андрей... Я вам такое расскажу, что закачаетесь. Помните чубайсовскую приватизацию? Когда он по две «Волги» на один ваучер обещал? Так вот, как раз перед Новым годом эта афера с обманом всего народа официально завершилась. И чем? Пшиком! Офи-ци-аль-но!

— Ну-ка, ну-ка, расскажи, — подначил Дед.

— Да все просто, до наготы. «Серп» акционировали, рабочим дали ваучеры, мы их назвали выходным пособием из социализма. За них — акции. Завод хиреет, начальство, основную долю захапавшее, докладает об убытках. А в какой-то год раз и дирекция свой пакет продала! Цеха закрывают, волочильный стан на металлолом сдали, — я на пенсию вышел, повезло. Но собрания акционеров не пропускаю. А там, как гритца, кутерьма: основной пакет из рук в руки гуляет, нам с ребятами не уследить. И тут бяда: решение — завод закрыть, на его месте жилье строить. Сразу стали нас долбить, чтоб продали акции, иначе ни гроша не получите. Кто-то продал, а я — нет! Решил до конца держаться. Земля-то под заводом дорогая. И вдруг перед Новым годом...

Цветков сделал длинную паузу, по лицу видно — переживания душили его.

— Получаю письмо, где сказано — наизусть цитирую! — что произошел переход собственности при выкупе по требованию лица, имеющего 95 процентов акций. — Почти криком: — Представляете? Грабеж среди бела дня!

— Я твоих умословий не понял, кудряво очень, — пожал плечами Дед.

— И я сперва не понял. А начал разбираться, смотрю — либерда какая-то. На верхах приняли закон, позволяющий собственнику, собравшему 95 процентов акций, насильно выкупить остальные. На в зубы гроши и катись отсюдова. Рабочих «Серпа» напрочь вышвырнули. Ничего простым людям! Новый собственник заводской земли весь барыш под себя скребет. Тридцать лет, пока эта канитель шла, я был акционером родного завода, а когда прибыль замаячила — пошел на фиг. Их обложили золотом, а нас — матом. Взяли у нас ваучеры взаймы — и без отдачи. Вот он, итог ваучеризации по Чубайсу, вот какая власть: кинули рабочих, как последних убогих лохов. Втихаря, без огласки. Дурёж народа, всё для олигархов, для ылиты. Ошибся Чубайс. Новый собственник стопроцентный в расчете на один ваучер не две «Волги» получит, а минимум пару «мерседесов». Вот и жадничает. Диктатура лжи.

— Возмутительно, — вздохнула Крестовская.

А Дед в сердцах ударил кулаком по столу:

— Бесстыдство! Ни копейки народу не хотят оставить, даже пять процентов. Гришка прав: афера Чубайса с ваучерами только теперь окончательно вскрылась, показала себя во всей красе. А по телику ни звука! Как тут против власти не погрешать? И что теперь делать, Власыч? Куда Путин смотрит?

— Погоди, я не все сказал, — снова влез Цветков. — Закон, на котором бизнес держится, приняли еще в 1995 году. Но потом в него начали вносить поправки. И про 95 процентов внесли в 2006-м, когда новые собственники начали матереть. Ясное дело, так все обставили, что сам черт не разберет. Наверное, и депутаты не вчитывались, а уж Путин верняк ничего не знал. О каждой поправке в закон президенту не докладают.

— Выходит, миллионы бывших рабочих, инженеров, которые акционировали свои заводы, остались в нулях, — завелся Дед. — У каждого копеешных акций с гулькин нос, а когда запахло хорошими деньгами — пошли на фиг! Оно, конечно, президент о той поправке знать не знал, не доложили. Но, значит, нету рядом с ним ни людей, ни службы, которые отслеживали бы такие фокусы. Кто-то же ту поправку проталкивал! А дело политическое, ой какое политическое! У рабочих «Серпа и молота» силком отобрали акции! И значит, так же со всеми, на всех заводах. Вот ради чего все затевали.

— Ужас! — сказала Вера. — Сейчас бы президенту отыскать тех толкачей да на белый свет выволочь.

— И заставить вернуть те акции, — добавила Крестовская.

— Да не будьте вы, женщины, такими наивными, — разозлился Цветков. — Чего их искать-то? Чубайс у всех на виду, не прячется. Никто ничего не вернет, и президент ничего об этом деле не узнает. Я своим ребятам в Смоленск звонил — всех аж трясет от этого грабежа. Так ушибли, что шторм протеста. Непростительно и незабывчиво. Люди свое слово скажут, когда в этот динамит кто-нибудь детонатор вставит. У нас народ занозистый.

— Ну и разговорчики у вас на светлый праздник Рождества! Сплошь окаянщина! — Воскликнула Антонина, внося в горницу поднос с горячими блюдами. — Вера, ну-ка, помоги.

— Все! Кончаем базар! — подхватил Цветков, берясь за бутылку белой. — Галина Дмитриевна, прозрачную или вина?

— Одну рюмку, пожалуй, можно. Неполную. Иначе вам со мной разговаривать будэт нэ интэрэсно.

Все рассмеялись, а потом под вкусные рождественские угощения, за пожеланиями и воспоминаниями потихоньку, по маленькой одну за другой начали убирать со стола опустевшую бутылочную посуду.

Запомнился тот вечер тем, что Вера вдруг воскликнула:

— Да ведь вчера был перигелий! Астрономическая зима, когда Земля ближе всего к Солнцу!

За это напоследок и выпили.

В Поворотихе они провели еще день. Много гуляли по стёжкам, протоптанным среди сверкающих девственных снегов, болтали беспечно, вразброс. Об имени будущего первенца, о мощной родной русской природе, много превосходящей пряничные туристские виды зарубежья, об удавшейся на Рождество погоде, вспоминая нередкие нашенские ненастья. А вечером долго сидели за остатками вчерашнего пиршества, и Антонина с Дедом разъясняли им подробности местного житья-бытья.

Следующим утром двинулись в Москву. Главная трасса уже пульсировала по-рабочему, настраивая на деловой лад. И само собой началось осмысление услышанного за рождественским застольем. Несмотря на короткий срок совместной жизни, Донцов и Вера быстро притерлись друг к другу. Единство в понимании российских треволнений надежно дополняло гармонию чувств, сплачивая душевно.

— Да-а, для меня разговор был неожиданным, — сказала Вера так, что Донцов сразу понял, о чем речь. — Мне показалось, для тебя тоже.

Он кивнул.

— И что ты думаешь по этому поводу?

Виктор молчал. Поездка в Поворотиху произвела на него сильное впечатление, и пока он не мог переварить открывшиеся новые реалии жизни, не мог интегрировать их, или, говоря по-школьному, извлечь корень из той суммы разнородных фактов, которые поразили его. Подумал: «Надо обязательно побеседовать с курчатовским профессором. Тут поверхностными, самостийными объяснениями не обойдешься». После Сочи они не виделись, но Донцов поздравил Михаила Сергеевича и его супругу с Новым годом, в принципе договорился о московской встрече и получил радушное приглашение. Теперь надлежало лишь соблюсти приличие, не форсируя визита.

— Ты чего помалкиваешь?

— С ходу, с легкостью, вполноги здесь не въедешь. Я ведь кручусь-верчусь в своей среде и только сейчас, в запорошенном крае, пожалуй, впервые осознал, какие глубокие борозды оставляет в России наше время.

— Помнишь, Цветков с издевкой сказал: мы теперь как рекруты Николаевской эпохи — за все взыскивают; правда, валежник в лесу разрешили брать бесплатно, может, теперь прорыв начнется? А Крестовская — она, кстати, из крестноходцев, была моложе, дальних пеших испытаний не чуралась, — так вот, Крестовская и вовсе: в тяжелые времена живем, страшно болеть и стариться.

— Тяжких времен на Руси было с избытком. Но меня беспокоит, что данный раунд, период, этап — называй как хочешь...

— Тяжелее других?

— Нет, бывало гораздо хуже. Но у всех тяжких российских времен, если обратиться к истории, различимы начало, затем полоса нагнетения, а потом то, что принято называть катарсисом, — очищение, причем с высвобождением больших человеческих энергий. И после Поворотихи меня не покидает ощущение, что время нагнетения завершается, уже к горлу подступает, вот-вот край, народ от выживания готов перейти к самовыражению, и страна двинется к катарсису, — это и тревожит. Обрати внимание: слово «стабильность» ушло из политического лексикона, в негласной моде эмоции застоя. И как грядущий катарсис, очищение от скверны преодолеть с минимальными потерями, без ожесточенных бодалок — этот главный вопрос у меня в башке кровельным гвоздем засел. Я тебе рассказывал о знакомстве с профессором из Курчатника. Думаю, надо к нему съездить, рассказать, послушать. Он глу-у-боко глядит, мыслит нестандартно. Если договорюсь, вместе поедем.

— Это как получится. — Вера обняла свой живот. — А по катарсису все верно, у меня такое же чувство, сформулировать не могла. Депривация в нос бьет — это когда большие ожидания не оправдываются. Но теперь другие мысли не отпускают: в неудобное время придется и рожать, и растить. Выдюжим, Витюша?

— Вдвоем нам ничего не страшно.
 

3

На сей раз звонок из «Дома свиданий» поступил за три дня до встречи и непосредственно от Ильи Стефановича, чего раньше не случалось.

— Состав будет другой, — кратко уведомил он. — Из прежних только Борис Семенович. Мозговой штурм. — Многозначительно добавил: — Понял?

Дозорный за крамолой Хитрук и раньше иногда посещал посиделки в «Доме свиданий», но всегда молчал, лишь прислушивался и приглядывался, а скорее принюхивался, вычуивая нужных людей вроде Подлевского. Сам об этом сказал при близком знакомстве с Аркадием в ресторане «Пушкин». Но совокупность новшеств — досрочное уведомление, иной состав приглашенных, личный звонок «предводителя дворянства», да еще это строгое «Понял?» — превращала упоминание о Хитруке в некий сигнал, который без труда уловил чуткий на такие вбросы Подлевский. Хитрук становится одним из участников дискуссий, значит, публика соберется очень серьезная. Вот почему Аркадию впервые дали три дня на подготовку. Он, конечно, понимал, что вопрос о его приглашении Илья Стефанович решал с Хитруком, — интересно, кто инициатор? Но если Подлевского не отложили в сторону при смене команды, в грязь лицом ударить нельзя. От него чего-то ждут.

Он отменил все дела и раньше обычного поехал обедать в «Черепаху». В полдень там почти никого, приятели не отвлекут пустой болтовней, можно спокойно обдумать предстоящий спич — без него не обойдешься, для того и позвали, явно давая шанс. Момент-монумент!

Но этот мозговой штурм... Илья Стефанович не кинул ни единого намека, никакой зацепки не дал. возможно, сам не сечет, по какой синусоиде пойдет разговор. С учетом солидности приглашаемых, конечно, о темах крупных, возможно, судьбоносных. Но о каких именно? Перебирая в уме варианты, Подлевский отбрасывал их один за другим, пока не осознал бессмысленность гаданий. Необходимо быть готовым к обсуждению любого вопроса, и, значит, надо глубоко обдумать общую российскую ситуацию.

К раннему завсегдатаю вышел сам Жора Бублик, средолетний полнолицый, пышноусый, кучерявый шатен с маленькими, узко сидящими, хитрыми глазенками. Не подавая меню, стал советовать:

— Салат с авокадо и перепелочкой на холодную закуску попробуйте. Если вычурно, можно взять капрезе — моцарелла с помидорами черри, базилик. На горячую закусочку — кальмарчики в пивном кляре. Я знаю, вы утиную грудочку предпочитаете со спаржей и апельсинной корочкой. Можно и с овощами на гриле. Есть просекко — итальянская шипучка под шампанское лайт. Подать?

Погруженный в размышления, Подлевский безразлично махнул рукой:

— Любой вариант. Кроме просекко.

А чем отличается нынешняя российская ситуация... Однажды Боб Винтроп мимоходом бросил фразу о том, что мышление американцев устроено по принципу «от частного к общему», и она крепко засела в памяти Аркадия, хотя использовать этот метод ему не приходилось по тривиальной причине. Жизнь фрилансера заставляла заниматься конкретными проблемами, и они требовали не глубокого обдумывания, а решительных, ситуативных действий. Тут не до размышлизмов. Но сейчас как раз тот случай, когда поучения Винтропа могут сгодиться.

И сразу на ум пришел странный парадокс. Недавно в Питере громко, военным парадом отметили 75-ю годовщину прорыва Ленинградской блокады. А за пару недель до этого там же, в Питере, оппозиционный кричатель Быков огорошил страну прыткой заявой о возможной в прошлом «мирной гитлеровской оккупации России» и желании написать книгу о генерале Власове. И что? Да ничего! Общественность взбухла, пошумела, поплевалась и затихла. А власть ни слова не проронила в адрес наветчика, хотя эпатаж адвоката фюрера на гешефте стал словно прелюдией к празднику прорыва блокады, вдобавок тоже в Питере. Сплошной мондиаль!

В мозгу выскочило капслоком: случайно ли? что за вывих? почему власть отмолчалась? а может, Быкову о такой прелюдии кто шепнул?

На эту частность сразу намотались другие, вроде скандальной высылки в Киев украинской журналистки Бойко. И постепенно начало рисоваться нечто обобщающее: похоже, где-то на вершинах власти приняли стратегическое решение не реагировать на общественные возмущения по любому поводу — если формально не нарушен закон. Власти все равно, что о ней люди думают, институт репутаций отменен. Власть сильна и плюет на такие мелочи. Впрочем, мысль Аркадия сразу помчалась дальше: чье это предложение? о чем сигналит Кремль?

Он неторопливо пережевывал нежную перепелочку и, упершись глазами в тарелку, напряженно размышлял о замыслах власти. После президентских выборов ситуация в стране сильно переменилась, соцсети пышат раздражением, смердят едва прикрытой пропагандой непослушания, брюзжат, и Кремль не может не замечать этого. Генералы вечно готовятся к прошлым войнам, поэтому создали Росгвардию, исключившую повторение уличной бузы двенадцатого года. Но недовольство — как вода, везде дырочку найдет. Теперь сложностями угрожают ежегодные сентябрьские выборы. А уж что до думских выборов 2021-го... О-о, там только держись! Впрочем, сегодня бессмысленно загадывать так далеко вперед. Лишь назначенные сверху «говорящие головы», политологи, медийные «гикальщики», ну, те, кто ходит у власти под седлом, уныло, с рыбьим темпераментом прорицают о 2024 годе. Но тут все ясненько: мозгопромывочной говорильней о грядущем — есть ли жизнь на Марсе? — выполняют заказ по отвлечению внимания от текущих дней. Вообще-то задумано верно, да вот пиар-батальоны укомплектованы неумехами. Эти бармалейщики лишь раздражают народ телевизионной жвачкой, благостной волынкой, терриконами словесного щебня. Спроста ли растет недоверие к СМИ и у главного канала аудитория быстро усыхает?

А что сегодня?

Голова Подлевского от природы была устроена так, что в ней застревало невероятное множество ненужных ему сведений, — потому и утвердилось за ним прозвище Флешка. Но изредка флешка все-таки срабатывала, доставая из напластований памяти факты, напрямую с фрилансом не связанные, однако полезные для других целей. Вот и сейчас она выкинула два сообщения: правительство внезапно отменило уже готовые к употреблению соцнормы на электричество с повышенной оплатой перерасхода и объявило, что введение закона о самозанятых откладывается на год. Что сие означает? Тут, ясен перец, тоже все понятно: после головокружения от удачных президентских выборов неумолимая «сила вещей» напоминает власти об опасности новых настроений, она уже побаивается жать с прежней резвостью. Берет тайм-аут, чтобы не распалять социальные страсти. Это несомненно.

Ну и что?

Подлевский силился охватить ситуацию целиком, чтобы объединить противоречивые тенденции, но пока не получалось. Отчетливо виделся лишь вывод о переломе в умах. Политическая дрема кончилась, время единения Кремля с народом завершилось, «крымский консенсус» почил в бозе, настала социальная разладица, взгляды пошли врозь, взметнулась волна антиэлитных настроений. Власть и огромное большинство «подвластных» теперь не рядом, не в едином строю, а лицом друг к другу, внимательно наблюдая за намерениями противостоящей стороны. Да, противостоящей, в этом сомнения тоже нет. Аркадий не знал, огорчаться этому выводу или, наоборот, радоваться. Помедлив, все же принял сторону власти и, не страдая добродетелями, адресовал народу желчное пожелание: «Хотели Гейропу? Получайте!»

Но что дальше?

Подлевский устал от непривычных тяжелых дум. Он был в замешательстве и жевал нарезанную утиную грудку, что называется, автоматом, не чувствуя вкуса, долго тиская зубами каждую дольку. И закончив трапезу, понял, что умственно истощен, сегодня дальнейшее осмысление ему не в подъем.

Однако по пути в офис — ехали долго, в разгар дня мучили пробки, — он переложил печаль на радость и с оптимизмом подвел итог обеденным размышлениям: «Пожалуй, Боб прав, все-таки удалось выйти на обобщения. Посмотрим, как повернется разговор в “Доме свиданий”».

На исходе зимы жуковское поместье Ильи Стефановича выглядело не менее импозантно, чем в летнюю пору. Асфальтовый подъезд к автостоянке был расчищен от снега идеально, как и сетка плиточных дорожек, ведущих в коттедж и в «Дом свиданий». Когда Подлевский направился к нему, путь преградили двое мужчин — пожилой и молодой с листом бумаги в руках.

— Представьтесь, пожалуйста, — сказал он.

— Подлевский, — ответил Аркадий и заметил, что второй, который старше, остро, с любопытством стрельнул в него глазами. Отвечая на этот взгляд, он мимолетно подумал, что лицо этого человека кажется ему знакомым, однако в мозгу не возникло даже отдаленных ассоциаций, и мысль тут же вернулась «онлайн», тем более молодой без проволочек попросил:

— Будьте любезны, пройдите вот этой дорожкой, — и показал путь рукой.

Подлевский увидел, что чуть дальше на ней установлена электронная досмотровая арка, у которой дежурит еще один человек. «Ого, охрана обстоятельная, — подумал Аркадий, у Стефаныча ничего подобного не было. Видимо, ребята приехали с кем-то из приглашенных». И только тут заметил еще двух посторонних, топтавшихся около автостоянки.

Двинувшись дальше, он обратил внимание, что пожилой мужчина, внимательно осмотревший его, тоже идет к «Дому свиданий», по другой дорожке, и сообразил: видимо, это спец по охранным мероприятиям, менеджер какого-то ЧОПа.

У дверей они оказались почти одновременно, и Подлевский увидел перед собой худощавого, подтянутого человека в добротном драповом пальто, чисто выбритого, со слегка впалыми щеками, придававшими лицу волевой вид.

— Проходите, пожалуйста, — пропустил он вперед Аркадия.

Скинув коричневую дубленку в прихожей и войдя в зал, Подлевский понял, что все или почти все уже в сборе. Илья Стефанович жестом указал ему на последний стул справа, напротив входа, и, поудобнее устроившись на нем, Аркадий принялся осматриваться. Увидел Хитрука и поздоровался глубоким кивком. Затем обратил внимание на узорчатые кожаные подтарельники, каких ему никогда не приходилось видеть — ни здесь, ни в каком-либо ресторане. Да и люди за столом сидели совершенно иного типа, нежели те, к кому Подлевский привык на прежних заседаниях в «Доме свиданий». Никто из них не выделялся дорогой одеждой. Хотя нет, на одном были темный пиджак, ослепительно-белая сорочка и черный галстук. Опытному в таких вопросах Аркадию это показалось забавным: классический церемониальный дресс-код «блэк тай» среди джинсы! Остальные внешним видом, казалось, ничем не отличались от прежнего состава. И все-таки сразу бросалось в глаза, что это были совсем другие люди!

Оглядывая сидевших за столом, он мимолетно заметил старшего охранника, с которым столкнулся у входа. Как ни странно, он тоже находился в зале, — что ему тут делать? — сидел в глубоком кресле около дверей и, показалось Подлевскому, опять внимательно рассматривал его, как бы изучал. Впрочем, поглощенному предстоящим разговором Аркадию сей странный тип был неинтересен. Ничто не сигналило ему, что это бывший охранник Донцова, чье фото однажды показал Иван и которое он передал Виктору Степановичу перед поездкой в Сочи, — да он и не присматривался к тому фото. Зачем? И, продолжая приглядываться к «новому составу», собравшемуся за столом, Аркадий постепенно обнаруживал детали, отличавшие этих людей от прежних завсегдатаев «Дома свиданий». Тот, что наискосок, с большими ушами, как у Дэвида Рокфеллера, одет в невзрачную по цвету, но трендовую мешковатую блузу: в так называемом свете фасон «по фигуре» сейчас не актуален. На другом, в марсаловой, бордо-коричневой, плотной рубашке с большими накладными карманами, тоже обвислой, золотой «Ролекс» и золотые запонки. Все негромко, неразборчиво беседовали друг с другом, лениво пожевывая что-нибудь из закуски, в избытке украшавшей стол. Было ощущение, что кого-то ждут.

И верно, минут через пять быстро вошел высокорослый, средних лет человек с глубокой залысиной, взмахом руки сделал общий привет и направился к свободному стулу в центре длинного стола. Когда он сел, со своего места в заглавном торце поднялся Илья Стефанович:

— Господа, все в сборе. Будем начинать.

После театральной паузы произнес вступительное слово, явно заготовленное заранее и, возможно, на ком-то уже обкатанное:

— Видимо, требуются некоторые пояснения. Обстановка в стране, как вы знаете, непростая, и мы собрались, чтобы обменяться мнениями по этому поводу. Не дискутировать, а именно обменяться мнениями. Каждый присутствует в личном качестве, что располагает к откровенности. Кроме того, хочу напомнить приличествующую случаю китайскую аксиому: мы вместе, но мы разные. Поэтому не следует ждать полного единодушия по всем вопросам, нам незачем опасаться разномнений. Каждый скажет о том, что его тревожит.

Подлевский слушал с удивлением. Куда делся привычный заниженный стиль речи Ильи Стефановича, со щедрой приправой лексики новояза? На сей раз ведущий говорил интеллигентно, даже изысканно.

— Сегодня мы наблюдаем некий «Парад планет», в том смысле, что очень много разнородных явлений жизни пересеклись в одной точке. Эта точка — наши дни. И, повторюсь, вопрос не о том, чтобы проявить, как говорят штатные комментаторы, небывалое единство. Наша задача — попытаться систематизировать вызовы времени, ибо, как известно, все всегда «не навсегда». Если это удастся хотя бы отчасти, можно будет сказать, что мы собрались не напрасно. — Сделал короткую паузу. — Хорошо знаю, что при такого рода обмене мнениями, — обратите внимание, я намеренно избегаю слова «дискуссия», — всегда возникают сложности с первым выступающим. Поэтому мы заранее договорились с Федором Игнатьевичем, — кивнул в сторону одного из присутствовавших, — что он начнет разговор. Тем более, насколько я понял, он настроен весьма решительно. — И поспешно добавил: — Кстати, я не сказал о регламенте, потому что его нет, никого прерывать не будем. Говорить предпочтительнее сидя, это удобнее.

Здесь все были знакомы друг с другом, и только Подлевский не знал никого, кроме Хитрука. А поскольку загадочный Федор Игнатьевич сидел в одном ряду с ним, Аркадий его не видел, лишь слышал гнусавый голос.

— Начну с общих вопросов, предопределяющих развитие страны. 2018-й стал годом стратегической геополитической паузы — по-крупному глобальная ситуация как бы замерла, все готовились к следующему раунду. Но в целом мир развивается стремительно. Приведу побочный, но показательный пример: еще в 2003 году в Англии существовал законодательный запрет на пропаганду гомосексуализма — а что теперь? Иначе говоря, после паузы надо ждать серьезных сдвигов. Они начались: Венесуэла, выход США из договора по ракетам, скорые выборы на Украине. Неустойчивость по внешнему контуру нам гарантирована. Далее. Президентские выборы стали триумфом, власть получила политическую сверхприбыль и ошибочно посчитала, будто ей выдан абсолютный мандат, а хозяин казино не проигрывает. Это драма России. Потому что люди думают иначе: всё, мы свое дело сделали, теперь мы ничего не должны, теперь должны нам. И возникла мощная волна ожидания благих перемен, нового путинизма. А сейчас наступила депривация. Соцопросы показывают глубокое разочарование. Почему? Ответ краток: зачем власти новые люди под старые задачи? Майский указ 2018-го — это просто очередной подход к штанге, по существу, перепев указа 2012 года, по которому, кстати, не отчитались. Но мы-то с вами знаем, каково истинное положение вещей, заявленный вес снова не удастся взять. Избыточный медиаоптимизм — СМИ шумят и от шума кормятся, — сетевая мастурбация блогеров на зарплате не помогают. В итоге общий скепсис. Фанфарная музыка давно замолкла, а кое-кто из важных персон власти еще танцует. Вы понимаете, я человек олд скул, могу продолжить. Но для затравки, думаю, хватит. И простите за этот марафонский спич.

Пораженный Подлевский тупо уставился глазами в тарелку. Менее всего он ожидал такого почина. Мысли лихорадочно метались. если и дальше пойдет в том же духе, о чем ему говорить?

Между тем эстафету Федора Игнатьевича подхватил худощавый, пожилой лысый человек, сидевший напротив:

— Хочу кратко добавить. Если вопрос коснулся стремительных мировых перемен, нельзя не упомянуть о пожаре Нотр-Дама, который, по мнению многих, как бы символизирует закат европейской цивилизации, а это мы не вправе не учитывать. Нам не надо становиться «нормальной европейской страной», о чем мечтали в девяностые. Зачем нам однополые браки, десятки гендерных типов и войны феминисток с трансгендерами?.. А вообще, у нас очень куцая память. В 2008 году, ровно десять лет назад, мы уже слышали о прорывном сценарии. К 2020 году обещали среднюю зарплату в две тысячи долларов и великую, социально ориентированную, инновационную державу. Сейчас «инновационная» сменилась на «цифровую». Правда, о великой державе уже разговора нет. Но полное собрание обещаний лучше не издавать. И еще одно «кстати». Все почему-то напрочь позабыли о таком факторе, как возрастные деформации ведущих политиков. Между тем эпоха брежневской геронтократии не за горами.

Настала минутная пауза, и после нее в разговор вступила «мешковатая блуза». Не зная новых для него лиц, Подлевский окрестил каждого по внешним признакам.

— Мне кажется, пора глянуть в корень. А где он, этот корень? На мой взгляд, его нелепо искать в текущих политико-экономических хитросплетениях. Надо рыть глубже, чем на штык лопаты. Пожалуй, придется бурить скважину в нашем сознании.

— Да, глубоко копаете, Степан Николаевич, — подал голос Илья Стефанович.

— Да, глубоко. Вспомните Мюнхенскую речь Путина, вернувшую России роль мирового игрока. И сопоставьте ее с финансовой политикой в духе «вашингтонского консенсуса». Как их совместить? Корова на льду! Ноги разъезжаются. Цирковой номер: сели на шпагат между двумя тумбами. А этот коренной, глубинный вопрос не только не обсуждают — он вне понимания. Вот Кудрин пытается разрешить противоречие, но интуитивно, не осознавая сути дела, просто стремясь уйти от конфронтации с США. Вопрос очень сложный, судьбоносный. Если спросите меня, как его решить, отвечу: не знаю! Но то, что внешняя и внутренняя политика у нас идейно не сбалансированы, — это факт. Мы сами себя зажали в клещи, а в Кремле этого не осознают. Рад, что не мне положено искать ответ на этот вопрос.

— У России свой путь, особый, — откликнулся опоздавший, с залысиной.

— Особые пути были у разных стран, — ответил Степан Николаевич.— Был знаменитый особый путь в Германии, для объединения всех германских народов.

— Я пошутил, — улыбнулся опоздавший. — Вопрос архисерьезный. В этой связи напомню, что Рейган, став президентом, сразу создал три мощные аналитические группы для изучения мировой ситуации. Их доклады подвигли его и к спекуляции со «звездными войнами», и к изматыванию СССР гонкой вооружений, и к провоцированию нашей перестройки. Только с Китаем он, пожалуй, просчитался, многое недоучел. И нам бы пора такую аналитическую группу создать — для оценки российской ситуации. Но в наивозможной полноте привлечь в нее свежих людей, не зацикленных на исполнении заказов сверху.

— Кстати, любопытно, Иван Максимыч, что установки сверху, идущие на места, у нас касаются только текущих дел. — Это гнусавый Федор Игнатьевич. — Конечно, есть планы развития экономики. Но жизнь мчится вперед, каждый охотник знает, что при стрельбе по летящей цели надо делать упреждение. Однако о перспективах, так или иначе связанных с идейными, даже политическими вопросами, никто не заикается. В итоге — расстройство управления.

— О-о, это вообще больной вопрос! — басовито воскликнул кто-то из правого ряда, для Подлевского не видимый. — Молодые технократы, как и вся наша бюрократия, политически беспомощны. Севастополь возьмите — что там сейчас творится! Бюрократический бульдозер срезает самый плодородный слой народных устремлений. А если из резерва «новых лидеров», на которых сделали ставку, то вообще... Там немало способных ребят, но в ходе учебы, вернее, переучивания в атмосфере густого методологического смога, их попросту калечат как руководителей. Нам грозит полная деградация управленческих элит. Одно слово — щедровитяне!

— Что значит «щедровитяне»?

— Был такой философ-методолог Щедровицкий... Но это долгий разговор, не для данного случая. В общем, я в своем бизнесе ощущаю явные противоречия в понимании задач между московской политической надстройкой и исполнителями на местах. Верхние — словно в «Пещере Платона» сидят, перед ними только тени, иллюзии реальной жизни, а нижние уткнулись носом в землю и, кроме текущих насущностей, ничего не видят.

— Это катастрофически ускоряет деградацию управленческого слоя. Слишком много масштабного государственного ротозейства, — поддержал тот, что с золотыми «Ролекс». — В стране и без того управленческий кризис снизу доверху. Сплошь пехотинцы 91-го полка.

— При чем тут какой-то 91-й полк?

«Ролекс» ухмыльнулся:

— Пехотинцем 91-го полка был бравый солдат Швейк.

Аркадий был поражен. Он понимал, что здесь собралась деловая элита, не олигархи, близкие к верховной власти, не камердинеры президента, но представители высших кругов. Все эти люди — безусловные сторонники власти, их объединил Кремль. И в то же время над столом в «Доме свиданий» явственно витало недовольство. Оно не носило политического характера, более того, Подлевскому показалось, что этих людей не сильно волнуют и социальные вопросы. Зато сквозь недосказанности и реплики все отчетливее проскальзывали хлопоты о собственной выгоде. Впрочем, бери выше — о своей дальнейшей судьбе. Это подтвердило и выступление «блэк тая» в черном галстуке:

— Сегодня нам хорошо как есть, и мы хотим, чтобы все оставалось как есть. Однако развитие страны не дает в этом уверенности. На верхах считают, будто теперь все вопросы можно решить через политтехнологии, что является глубочайшим заблуждением. По Шпенглеру, мы являем собой общество частных людей, делающих бизнес, и вправе желать стабильности. Но надо осознать, что Россия — страна экономкласса. Все присутствующие летают бизнес-классом и не задумываются об этом. Кстати, советую хотя бы разок взять билеты подешевле.

— Неплохая идея, — хохотнул кто-то.

— Более того, — продолжил «блэк тай», — в театре мировой экономики, где раньше мы сидели в первых рядах партера, страну пересадили на приставной стул. Пример Дерипаски удручает, тревожит. У меня порой складывается впечатление, что флажок на шахматных часах уже завис, времени остается не так много.

— Стратегия Путина известна: главное — не рисковать. И эта стратегия принесла свои результаты, — парировал басистый голос. — Первое, что он сделал, придя к власти, — избавил Россию от грандиозного внешнего долга в 150 миллиардов долларов. Хороши бы мы были под давлением гигантских процентных выплат. А мегапроекты эпохи Путина? Космодром, Крымский мост, Ямал, арктическая эпопея.

— Простите! — вызывающе произнес сидевший напротив лысый. — Относительно внешнего долга того периода есть другая точка зрения. В те годы нам давали деньги на 20–30 лет под два процента. И гигантской суммой в 150 миллиардов можно было распорядиться совсем иначе, нежели поступил бухгалтер Кудрин. На эти средства мы могли купить самые современные заводы, чтобы получать от них прибыль 15 процентов. Страна могла озолотиться, доходы намного перекрыли бы процентные выплаты, а тело долга уменьшали бы по графику. Но незнаха Кудрин, видимо, напугал президента и благодаря высокой цене на нефть поторопился сразу сполна выплатить долг. Причем западники не хотели брать деньги досрочно, им невыгодно терять проценты, нам пришлось даже доплатить им за уступчивость. Зато Кудрин похвалялся: мы сэкономили почти 20 миллиардов долларов в виде процентов, кабы расплачивались 20–30 лет.

От неожиданности все умолкли. Но потом кто-то сказал:

— Надо учитывать и политические аспекты. Представляете, под каким давлением из-за гигантского долга находилась бы Россия?

— Россия? — изумился лысый. — Все наоборот! Именно Россия стала бы хозяйкой положения. Нам вводят санкции, а мы приостанавливаем выплату долга. Большой долг дает сильному должнику политическую фору. Посмотрите на американцев. Не очень-то они побаиваются своих долговых триллионов. Скорее у заимодавцев нервы гуляют. Да, у нас был бы мощный козырь: ах, вы нам незаконные санкции? — тогда мы приостанавливаем выплаты. Об очень солидной прибыли, которую мы взяли бы, пустив в оборот 150 миллиардов, я упоминал. Это грубейший просчет Кудрина, высший пилотаж профессионального безумия. А президент продолжает прислушиваться к его советам, именно Кудрин и его команда писали программу развития страны после 2018 года. Нет, неспроста Кудрина признали в мире лучшим министром финансов. Кстати, если кого-то из наших финансистов Запад признает лучшим — это повод усомниться в его профессионализме. Господа, неужели не помните, еще Иван Ильин писал, что почести от иностранцев означают удачное приспособление к их интересам. Президента нашего на западе очень даже не чествуют, и это значит, что он за Россию радеет. Но почему вокруг него столько кудриных? Извините, в данном случае произношу эту фамилию со строчной буквы — не в обиду руководителю Счетной палаты, лишь для того, чтобы подчеркнуть множественность явления... — Видимо, распалившись на своей теме, вдруг добавил: — Господа, неужели не знаете: кто должен банку миллион, тот у него в лапах, а кто должен десять миллиардов, перед тем банк на цыпочках ходит. У нас есть такие семьи.

Завершив горячую речь, лысый сказал:

— Простите ради Бога, что нарушил общий ход разговора.

— Нет-нет, вы как раз очень кстати выступили. Я тоже готовился к реплике, — послышался гнусавый голос. — Президент совершенно не принимает в расчет ловушку медленного роста. Я с печалью вынужден констатировать, что Путин — стихийный рыночник, у него дефицит фундаментальных знаний, прорехи в эрудиции. Если коснуться русской истории, можно вспомнить, что Николай I по ночам читал рукописи, в том числе Пушкина. Сорри, Сталин, чья личная библиотека состояла из 20 тысяч томов, правил исторические неточности у Алексея Толстого, даже Хрущев удосужился в рукописи прочитать «Ивана Денисыча». А наш по ночам играет в хоккей. Спорт — любовь форевер, навсегда.

Сидевший напротив Аркадия человек щекотливой национальности, с приподнятыми крыльями носа, в толстых роговых очках старого покроя и комплекцией плюс-сайз в унисон гнусавому добавил:

— Когда-то, в самом начале, он сказал, что в президентском лимузине слушает в аудиозаписи Ключевского. Но Ключевского на слух воспринять невозможно. За последние двадцать лет я не слышал от него ни об одной книге — ни классической, ни из современной текучки. Цитаты Ильина ему политологи подбирают, это понятно и верно.

— Позвольте реплику, — вторгся крупный мужчина, сидевший рядом с Хитруком. — Что касается штатных политологов, облепивших власть и телевидение, — я им не слишком доверяю. Мне довелось убедиться, что российские учебники политологии, по сути, являют собой кальку с американской «политикал сайенс», отсюда мелкий и заказной взгляд, ибо российские реалии предполагают другие подходы.

Подлевский подумал, что эти неожиданные резкости вызовут если не отповедь, то достойный ответ. Однако ничего подобного не случилось. Скорее наоборот, градус откровенности возрос, и тот, который пришел последним и которого называли Иван Максимычем, высказал, возможно, главную мысль:

— Вопрос упирается в то, о чем уже говорили, причем довольно образно. В отсутствие баланса между Мюнхенской речью и клещами вашингтонского консенсуса. Вполне очевидно, что Россия не вправе кардинально менять внешнюю политику, да это и невозможно. Снаружи нажмут — отнимут Курилы, Крым, и внутри это полыхнет таким пожаром, что африканским бидонвилем кончим. А нас с вами пошлют по самому известному русскому адресу, ни зарубежная недвига, ни Магистратский суд Лондона не спасут. Остается второй путь, он же единственный: каким-то образом отчалить от вашингтонского консенсуса, который нас сдерживает, накладывает через ЦБ системный запрет на энергичное развитие страны, формирует цивилизацию ссудного процента. Это дело тоже очень непростое, учитывая зарубежное давление и интересы части наших статусных либералов. Вдобавок множество голосов, в основном наемных, твердят, что любые попытки смены макроэкономического курса чреваты катастрофой. Медийная истерика. На деле это угрожает политическим СПИДом, потерей иммунитета. — Оратор распалился, заговорил горячо, начал быстро крутить в пальцах карандаш. — Да, проблема очень непростая! Зато, как говорил де Голль, на самом трудном пути нет конкурентов. И скажу главное. Чтобы сохранить все как есть, необходимы изменения, — долой навязшее в зубах слово «реформы»! Нужен нэп.

— Нэп? — в унисон раздалось несколько удивленных голосов.

— Да, нэп. Наведение элементарного порядка! А вы что думали? — засмеялся оратор. И уже без улыбки, очень серьезно, убедительно сказал: — Надо снять накопившиеся противоречия в рамках существующих процедур и правил. Для непонятливых повторяю: надо все сделать в рамках существующих процедур и правил.

Кто-то попросил:

— Поясните, пожалуйста.

— Пожалуйста, поясняю. Причем в буквальном смысле двумя словами: без крови! Так, как это сделал Рузвельт после Великой депрессии, приняв антитрестовский закон. Как был принят пакт Монклоа в Испании. Как поступил Дэн Сяопин в Китае, как было в Южной Корее, наконец, в Сингапуре, где президент Ли Куан Ю, наводя порядок в стране, сперва арестовал за коррупцию людей из своего близкого круга. Все эти страны достигли успехов без великих потрясений, ни в одной не пролилась кровь, которую обычно провоцируют политические перемены. Да, кстати, ведь и сегодняшний Китай проводит модернизацию без вестернизации, Конфуция почитает. Я хочу остаться на своем месте, оно меня устраивает, и поэтому ратую за такой ход событий. Сегодня это главное бремя Путина. На кону лежит слишком много.

— Но будут и пострадавшие. — это снова басистый.

— Хайли лайкли! Кому-то придется положить на алтарь отечества пару океанских яхт, что делать. А кто-то не купит туфли по цене авто. И пусть слушает «Валенки» Агафьи Лейкиной.

— Лидии Руслановой.

— Это псевдоним, урожденная она Лейкина.

В зале настала тишина. Илья Стефанович снял напряжение шуткой:

— Все это звучит некашерно.

Раздался смех, затем гнусавый неопределенно произнес:

— Бердяев считал, что русская история скорее случается, чем происходит... Но между прочим, Иван Максимыч, новые экономические порядки тоже не помешают.

Подлевский был придавлен окончательно. Нет, это не его уровень, он и отдаленно не мог предположить, что в недрах бизнес-элиты могут рассуждать с таким высоким интеллектуальным накалом.

Следующим слово взял господин восточного происхождения, сидевший недалеко от торца.

— Здэсь говорили о Китае, — начал он с легким акцентом. — Но известно ли вам, коллеги, что в Китае создана влиятельная госкомиссия по надзору за бюрократическим слоем? Ее уподобляют новой ветви власти — столь широки ее полномочия. Я нэ понимаю, почему мы с легкостью поддаемся политической дрессуре Запада, но не воспринимаем лучшие практики востока. Кто мнэ ответит на этот вопрос?

Откликнулся Иван Максимыч. По мнению Подлевского, он выглядел в этой компании одним из самых влиятельных.

— Выскажу нестандартную точку зрения, не претендуя на всезнание. Огромное влияние на прозападную ориентацию России оказывает нижний господствующий слой — так в свое время называли интеллигенцию. Исторически она культурно связана с Западом, и это нормально. Ненормально то, что этот слой, я бы сказал, психологически навязывает власти системные настроения в сфере экономики и восприятия общественных тенденций. Из-за этого политические, тем паче внутриполитические заимствования у Востока не укладываются в верховное мышление, где идет неосознанная борьба Аристотеля с Платоном. Поэтому пути Китая и России в 90-е годы разошлись: они двинулись путем, близким к госкапитализму, а мы по наущению нижнего господствующего слоя в клочья разорвали зачатки новых вариантов госпланирования. А без него нам никого не пересчастливить. Что сегодня получается? Греф и прочие цифровизаторы утверждают, что грядет снижение потребности в трудовых ресурсах, многие прежние профессии вообще отомрут. И в это же время поднимают возраст выхода на пенсию, обрекая на безработицу так называемых предпенсов, уже не способных к переучиванию. И это госкапитализм?

— Что касается госкорпораций — их у нас хватает, — возразил басистый. — Но, как говорят картежники, играть приходится с тех карт, которые на руках после сдачи, то есть после девяносто первого года, а они сплошь средние, самые никакие. Да и пятую масть к делу сейчас не приложишь.

— Пятая масть — это что?

— Пятой мастью за игральным столом называют кулак... Зато из небезызвестной ленинградской школы самбо вышло больше миллиардеров, чем из Гарварда. Правда, это не помешало Думе усилиями большинства — вы знаете, у кого большинство, — недавно отклонить закон о передаче большей части прибыли госкомпаний государству. Лично меня умилила формулировка отказа: это снизит мотивацию топ-менеджеров.

Все понимающе рассмеялись.

Но басистый продолжил свою тему:

— Хочу напомнить, что в 2008 году Ангела Меркель очень существенно поддержала госфинансами германские банки, попавшие в кризис. Но! Одновременно были снижены зарплаты топ-менеджеров и временно упразднены любые надбавки. А у нас? Думаю, комментарии излишни. Наши ротшильды в такой же ситуации подзаработали в личном плане.

— А насчет нижнего господствующего слоя — это хорошо, метко. И сегодня к месту, — заметил «Ролекс».

Но «мешковатый» Степан Николаевич сменил тему, как бы подводя итог долгому разговору:

— Здесь сказано много важного. Вспоминая «Бориса Годунова», можно воскликнуть: «Умы кипят!» И этот дебат требует озвучить основные вопросы. Первый: сформулирована ли миссия России на данном историческом отрезке времени, есть ли у нас идея будущего, проект развития, или мы в смысловом тупике? Второй: какова истинная природа власти в стране: республика или мягкий абсолютизм с всевластием президента и преторианской гвардией Золотова?

— Простите, — прервал «плюс-сайз» в роговых очках. — А котерию вы не рассматривали? Котерия — это группа лиц, преследующих свои особые, частные, своекорыстные интересы. Сливки общества, сплоченные единой, скрытой от общества целью. Мы это уже проходили на излете перестройки, когда страну возглавила группа Горбачева — Яковлева. Кстати, мне говорили, об этом шла речь на небезызвестном Конституционном суде по делу КПСС.

После небольшой паузы Степан Николаевич сказал:

— Любопытно, я об этом не думал... Хочу вернуться к вариантам, изложенным мною. Меня устраивает любой из этих вариантов. Но надо четко определиться, в какой системе координат мы живем, — для наведения порядка. Жизнь штуковина одноразовая, это медленное сползание бирки на руке младенца в роддоме на ногу покойника в морге. Идти по жизни словно по канату без страховки негоже. Почему я заостряю вопрос о природе власти. Опасность в том, что структуры, от которых зависит бизнес, следуют в фарватере президентских указаний и аб-со-лют-но ни за что не отвечают. На 99 процентов их прессуют за коррупцию, лишь на один процент — за негодную работу. Отсюда нетрадиционная публичная ориентация чиновников, я имею в виду вал изощренно-извращенных идиотских заявлений, моральный минимализм... Все ощущают, что экономическая жизнь требует перемен. Но есть непреложный закон: замысел следующего этапа положено осознать задолго до завершения предыдущего, чтобы в горячке не лупить гамбитом по цугцвангу. Тем более начинается новый длинный экономический цикл Кондратьева, и мировая экономика входит в ниспадающую фазу.

— Поддерживаю, — несколько раз энергично кивнул Иван Максимович, с залысиной. — На нашем уровне смысл большой игры не ясен. Непонятно даже, идет ли она, эта большая игра, или мы просто барахтаемся в текучке, молясь на углеводородицу. Реалии жизни учитываются не полностью, что чревато идеальным штормом. Пушкин язвительно писал, — я слегка перефразирую, — что реальную правду жизни знают все, кроме избранных. Мы к категории избранных не относимся, они выше.

— Извините, — вмешался гнусавый, — я вторично вынужден сказать «сорри». Сталин говорил: без теории нам смерть. А вообще-то существует у нас теория государства? Кто занимается этим наиважнейшим вопросом? Есть в Кремле мыслители, политические философы, или же пирожок без начинки? Один был — Сурков, да и тот весь вышел.

Подлевский не спускал глаз с Ильи Стефановича в надежде поймать его взгляд и дать понять, что выступать не склонен. Но потом сообразил: в горячке острых прений «предводитель дворянства» просто-напросто забыл о нем. Отметил Аркадий, что упорно отмалчивается и Хитрук. Подумал: «Наверняка все пишет на диктофон». И еще: Илья Стефанович об этом извещен и не возражает, чтобы сказанное в «Доме свиданий» дошло до кого следует. Впрочем, истинную оценку намерениям «предводителя дворянства» можно будет сделать только после его заключительного слова.

Между тем сидение шло к концу, заметно было, все устали от серьезного разговора, и Илья Стефанович принял решение закругляться. Однако после всего сказанного финишировать формально-банально было нельзя. Требовалось и себя показать.

— Друзья мои! — поднялся он. — Скажу очень искренне: я не ожидал столь интересного и интенсивного обмена мнениями. Уверен, наш разговор был важнее и гораздо глубже, чем камлания штатного лобби экспертов и аналитиков, обслуживающих власть. Полностью подтвердилось: мы вместе, но мы разные. Хотя сейчас мне хотелось бы переставить слагаемые в этой формуле: мы разные, но мы вместе. В этой связи в заключение позвольте и мне сказать пару слов по существу. Выслушав вас, нельзя не прийти к мысли, что Россия нуждается в новой модели исторического развития, которую способна — цитирую вас, Иван Максимович, — обеспечить в рамках существующих процедур и правил политическая выносливость президента, человека мегаваттной мощности. Избави меня боже быть пророком, но на вопрос, который незримо витал над этим столом: «Он не хочет изменений в макроэкономике или не может их провести?» — мы вскоре получим ясный ответ. Не хочу вторгаться и в сферу предсказаний — ответ покажет сама жизнь. Но рассчитываю, что Россия не станет страной победившей бюрократии. Друзья, позвольте сказать вам огромное спасибо!

С шумом отодвигая тяжелые дубовые стулья, все начали подниматься. Но сквозь шум Аркадий услышал гнусавое ворчание:

— Слава богу, пар выпустили. Да толку-то что?

— Жизнь покажет, — весело ответил Илья Стефанович.

Его заключительное слово позволило Подлевскому сделать вывод, что «предводителя» вполне устроил состоявшийся обмен мнениями. И, учитывая присутствие Хитрука, он присоединился к общему хору, чтобы ТАМ знали его прогрессивные настроения.

Когда разъезжались, Борис Семенович пригласил Аркадия в свой «ауди». По пути спросил:

— Ну, какое у тебя сложилось мнение?

— Я выступить не рискнул, очень уж высоколобо все шло.

— А мнение, мнение?

— Мнение?.. Бизнес-элита явно проявляет недовольство, это сквозило у всех. Но ставка — на Путина. Мне показалось, что назревает противоборство деловой элиты и суперэлиты, олигархов, высшего чиновного слоя — в общем, Кремля. В широком смысле. Если президент прозевает этот процесс, его ждут неприятности.

— А кто на тебя произвел самое сильное впечатление?

Аркадий задумался. Для него все было внове, основные выступальщики, похоже, люди матерые, независимые, состоятельные. Он перебирал в свежей памяти только что услышанное, фиксируя самые яркие моменты дискуссии, и вскоре понял, что главную, причем практическую, мысль высказал именно тот, что пришел последним, чье имя в связи с частым упоминанием он запомнил. Ответил Хитруку:

— Пожалуй, тот, кого называли Иваном Максимовичем, с большой залысиной. — Чтобы смягчить ответ, скривил рот гримасой. — Если аткравенно, он меня отчасти смутил прямотой. Не все легло на душу.

Борис Семенович ухмыльнулся:

— Интересное мнение...

Подлевский точно знал, что его мнение — и по общей оценке этой полуподпольной встречи, и относительно незнакомого ему Ивана Максимовича — наверняка попадет в надзорный отчет Хитрука, хотя и анонимно.
 

4

Телохранителю Вове позвонили примерно через полтора месяца. Он сразу узнал голос, однако сделал вид, будто не понял, с кем говорит.

— Это Нечерномырдин Виктор Степанович. Помните, мы с вами отдыхали в Сочи?

— А-а, здравствуйте.

— Владимир Васильевич, сразу к делу. Мне врезалась в память наша мимолетная беседа там, на берегу, а вчера звонит приятель и просит подыскать человека для его ЧОПа.

— Я работу вроде не ищу, — понял намек телохранитель Вова.

— Да, вы мне говорили. Но в данном случае речь идет о новом качестве. Не охранником, а менеджером в ЧОПе, причем весьма солидном. Возможно, слышали о «Приме»?

Конечно, он слышал о «Приме», этот ЧОП считался среди профессионалов едва ли не самым «громким». Одно название чего стоит.

— Да, это известный ЧОП.

— Так вот, там открылась интересная вакансия, не связанная с каждодневными разъездами, но требующая большого опыта. Я сразу вспомнил о вас и решил позвонить.

— Виктор Степанович, признателен за любезность, но я на своем месте пригрелся, а в моем возрасте затевать переходы... Сами понимаете.

— Вот-вот, я, собственно, в связи с этим звоню, в связи с возрастом и опытом. Вы подумайте. И на всякий случай запишите телефончик. Это прямой генерального директора. Новожилов Игорь Станиславович. Я дал вам наилучшую рекомендацию. Если надумаете, позвоните ему, скажите, что от меня. Единственный совет: не затягивайте, свято место долго не пустует.

Распрощавшись, телохранитель Вова сразу забыл о звонке. Но вечером, по холостяцкой привычке хлебая полюбившийся гороховый суп, с народной кличкой «музыкальный», из пакета, он задумался.

Да, работа его устраивала. Но возраст, возраст. К тому же подняли пенсионные сроки, и просто бездельничать, ворон считать не получится. А профессия его к возрасту взыскательна, здесь свои правила, и не во Власыче дело. Всколыхнется начальство, чтобы подправить среднюю температуру по больнице, омолодить штат, да и новых бойцов обкатать. Смена-то нужна, объективно. И он — первый кандидат на вылет. Вспомнил: скоро день рождения, который он называл дном рождения и никогда не отмечал, даже при жене. И что ему делать на седьмом десятке? Не нарушая закон, дадут внештатную ставку сторожа, вот и соси лапу. Предпенсы и пенсионеры — непрофильный актив власти. Может, оно и верно. До старости доживают слабейшие. Те, кто сильнее, досрочно сгорают в жизненных битвах.

Было уже поздно, новостные выпуски он посмотрел, от потрепушек на ТВ, от убивающих смыслы перебранок ток-шоу про внаукраину устал. Телевизионная Россия без подсказки, чем дышит народ, его тоже не интересовала: облекают жизнь в нарядные одежды, а на деле-то она сейчас замарашка. Согласно привычному режиму пора укладываться. Но последняя в тот вечер мысль: надо подумать, без поспешания.

Во время рабочего дня посторонние соображения телохранителя Вову не посещали, однако вечером он вернулся к созерцанию предстоящей жизни. Все когда-то кончается, и к этому концу, чего бы он ни касался, надо готовиться загодя. Его практичный ум, помнивший все прожитое и пережитое, зримо рисовал унылое существование предпенса, способного пристроиться разве что во вневедомственной охране. Тихое, болотное гниение, подготовка к последнему беспробудному сну. Как, чем добывать средства к жизни? Стоять с протянутой рукой перед сыновьями? Не-ет! А что могут предложить в «Приме», если возраст их не смущает? Телохранитель Вова знал, что такое менеджерские должности в ЧОПах, и, откровенно говоря, недоумевал, почему к нему проявили интерес, откуда такая непрошеная щедрость. Варианта, по сути, два: менеджер по руководству охраной крупного объекта или возглавить опергруппу, иначе говоря, сидеть на базе, выезжая по сигналу тревоги. Для него, за долгие годы службы вызубрившего премудрости охранного дела, работа знакомая. Вопрос в том, возьмут ли из-за возраста. Нечерномырдин мог просто трепануть. не придется ли с носом отъехать? Но если возьмут, можно остаться в «Приме» до пенсии.

Потом пошли мысли об отношениях с новым начальством. У Донцова он и впрямь пригрелся, ни разу ЧП не было, Власыч отсылал о нем позитивные отзывы, и в ЧОПе о телохранителе Вове, считая его подсоветским, то есть человеком ответственным, словно позабыли, даже на переучивание и дежурные стрельбы не всегда вызывали. Ездил в контору лишь за зарплатой и в тех редких случаях, когда разжевывали законодательные поправки касательно ЧОПов.

А как будет в «Приме?

Верный своей пошаговой тактике, он принял решение: позвонить все-таки надо, кисель зубов не портит. И тянуть не стал. Тем более в эти дни Донцов ненадолго улетел в Германию и телохранитель Вова просиживал штаны в офисе.

Но перед тем как позвонить, благо свободного времени в избытке, сходил в русскую баню, где его основательно драили веником — и впотяг, и скользом, и прихлёстом. Вышел из парной как новенький. Тогда и набрал номер.

— Владимир Васильевич? — после короткой паузы, словно вспоминая, переспросил гендиректор ЧОПа. И уже приветливо: — Когда можете зайти? У нас ситуация на одном из участков горячая, хорошо бы не затягивать.

«Прима» располагалась в центральной части города, в отдельном трехэтажном особнячке с небольшим двориком для машин. Но без вывески. На проходной документы проверяли придирчиво, потом прогнали через дозорную электронику и велели подниматься на третий этаж. Поскольку телохранитель Вова явился точно по времени, секретарша — не фифочка, а матерая дама — сразу спросила:

— Владимир Васильевич? — И в ответ на кивок сказала: — Сейчас доложу.

Через пять минут он вошел в просторный, светлый кабинет с обилием цветочных кадок, горшков и с большим аквариумом.

— Проходите, присаживайтесь, — не поднимаясь из-за письменного стола, пригласил гендиректор, указав на приставной стул. — Я сразу быка за рога, поскольку о вас наслышан. В данном случае меня устраивает ваш возраст. — Уточнил: — Возраст как показатель опыта. К тому же справки мы навели у ваших давних сослуживцев. Теперь к делу. У нас освободились сразу две должности, обе горячие. Одна — менеджер по лицензионно-разрешительной работе, штат немаленький, ежедневно возникают вопросы взаимодействия с правовыми структурами. Но если это не ваше, можно подумать о группе быстрого реагирования. Кстати, при необходимости она может привлекать полицейские наряды, а в крайних случаях «Альфу» — если запахнет терроризмом. Договор с ней есть. Лицензия на служебное оружие, насколько я понимаю, у вас...

Телохранитель Вова кивнул. А гендиректор добавил:

— Монетная составляющая у менеджеров неплохая.

Владимир Васильевич — да, теперь только Владимир Васильевич! — слушал молча. Он знал, как вести себя в таких ситуациях. Начальство очень высокое, задавать уточняющие вопросы — ронять репутацию, а свое внутреннее «имущество» он беречь умел, на таких травах коса переламывается. Спросил кратко:

— Когда дать ответ?

— Сегодня вторник, ответ на этой неделе.

По прямому телефону сказал секретарше:

— Диана Викторовна, дайте Владимиру Васильевичу координаты Корсунского.

Это означало, что общение с гендиректором закончено. Он попрощался и вышел с принятым решением: конечно, не лицензионно-разрешительная работа — на кой ему бумажная канитель?

Теперь предстояло обдумать, как сподручнее объяснить свой уход Власычу, который прилетает в четверг. Вариант был единственный: сказать как есть, возраст и пенсионная реформа заставляют думать о завтрашнем дне. Донцов не захочет расставаться, предложит доплату. Да ведь не от него только зависят эти вопросы — от всеведения чоповского начальства. Возраст! Снова подумал: в этом смысле его профессия — особый случай.

Борис Львович Корсунский, замгендиректора, оказался более разговорчивым. Расспрашивал о прежней работе, любопытствовал советскими временами и подробно поведал о здешней группе быстрого реагирования. Работа в три смены полным составом, круглосуточно, но в основном сидят на стрёме рядом с оружейной комнатой. А что до вызова «Альфы»... Такого ни разу не было. В общем, главное — четкость менеджера. Кроме того, положено выезжать на место ЧП лично. Подвел итог образно:

— На этой должности нужны опыт и уважение подчиненных, а не меткость стрельбы и скорость бега. Как гласит древнее моряцкое присловье, храни нас Бог от старых кораблей и молодых капитанов.

Группа быстрого реагирования требовалась «Приме» по уставу, на всякий случай, потому что на ее объектах ЧП практически не случались. За первый месяц службы Владимира Васильевича сигнал тревоги поступил только раз. Поздно вечером три крепко выпивших местных полицейских — два обера и один унтер — «наехали» на дежурного серьезного объекта и, угрожая удостоверениями, даже оружием, потребовали мзды, загоняя, что он, мол, работает на их территории, хлеб отнимает. С нарядом на место прибыл и менеджер. Вопрос, вообще говоря, был пустяковым, но тонкость состояла в том, что ссориться с местными ментами незачем: начнут подлянки подкидывать. Поэтому группа «Примы» по указанию менеджера не стала «винтить» нарушителей, чтобы потом оформить протокол. Владимир Васильевич уединился с загулявшими подполковниками полиции и сумел пробиться сквозь пьяный угар, объяснив мужикам, с кем они имеют дело. Кончилось тем, что с помощью «унтера» они взобрались в свой уазик и, петляя по асфальту, укатили.

Других происшествий не было, и Владимир Васильевич откровенно скучал, хотя кое-кто из сидевших рядом менеджеров завидовал безмятежности группы быстрого реагирования, которую донимали только тренировки — по графику. Он хорошо понимал систему ЧОПов и знал, чем занимаются коллеги. В их обязанность входила комплексная система охраны крупных объектов и их хозяев; к ним прикрепляли личку — так он работал с Донцовым. И, познакомившись с объектами, объехав каждый из них на случай быстрого реагирования, Владимир Васильевич задумал рокировку: поменяться обязанностями с давно работавшим в «Приме» Макухиным, который «выпасал» крупную производственную структуру с машиностроительным уклоном. Сперва аккуратно поинтересовался у Макухина его мнением о шефе.

— Иван Максимыч? В целом мужик приемлемый, но, как говорят, у каждой кастрюли своя крышка, не без закидонов. Подозреваю, в семье у него нелады, но толком не знаю. — Пафосно произнес: — Незнание — это сила! К нему ключик найти надо, а мой ключик только на пол-оборота проворачивается. Так и работаем, иногда искрит. Но он без подлянок, это сглаживает.

Однажды Владимир Васильевич после смены предложил Макухину хлебнуть блондинистого пивка. За кружкой коллеги слегка рассказали друг другу о себе, и выяснилось, что они взаимопониматели, рокировка устраивает обоих.

— Но к Корсунскому ты пойдешь, — предупредил Макухин, крупный, мясистый, брылястый, уже под пятьдесят. — Мы же видим, очень уж легко тебя к нам взяли. вероятно, мохнатая рука почесывает. С такой биографией оно конечно. Мы-то людишки податные, с галерки, штатных оптимистов среди нас нет.

Корсунский взял день, чтобы обмозговать просьбу, иначе говоря, посоветоваться с генеральным директором. А затем рокировку разрешил. И вместе с менеджером сам поехал к Ивану Максимовичу представлять нового смотрящего.

Предварительно созвонившись, Корсунский условился о встрече на городской квартире, и в положенный час вместе с Владимиром Васильевичем они отправились по адресу, указанному Макухиным.

Адрес простой: Береговая улица. Но Владимир Васильевич был поражен. По Иваньковскому шоссе они заехали в глубину — наверное, в самую глушь большого парка Покровское-Стрешнево, где между Химкинским водохранилищем и каскадом из семи прудов, как бы прячась в складках холмов, покрытых густым лесом, уютно устроилась дюжина нежно-зеленых пятиэтажных домов нарядной архитектуры, с верандами, большими окнами, закругленными боковинами и, конечно, со шлагбаумами на въездах в подземные гаражи.

«Забраться в глубь парка, наверное, было непросто, — подумал Владимир Васильевич. — Публика здесь особая. Небось и те, кто не по рангу загребает». Так он называл воров во власти, которым положено не руководить, а шить тапочки в колонии. Он никогда здесь не был, ему и в голову не приходило, что в Москве, на умеренном расстоянии от центра, есть такой чудесный уголок, увы, уже тронутой природы — испорченный нестандартным жилым кварталом. Да, им все можно!

Заканчивалась Береговая улица разветвлением на прибрежные тупики, и один из них замыкал дом, где жил Иван Максимович Синягин.

Шикарно обставленная квартира — мебель-винтаж, причем не потоковая, а явно штучной выделки — занимала половину пятого этажа. Из широкого окна взгляд падал на гладь водохранилища, покрытого льдом, а если глянуть из других окон, то на плотный хвойный лес. Полное ощущение загородного поместья.

— Я здесь нечасто бываю, — говорил, сидя в глубоком плюшевом кресле, Иван Максимович, плотный, с большой залысиной. — В основном пребываю в загородном доме.

— Мне нужно туда съездить, провести аудит охранной системы, не только технической. Да и здесь надо основательно осмотреться, — откликнулся Владимир Васильевич. — Ваши производственные объекты и офис я в этом отношении изучил — на случай быстрого реагирования. Но личную охрану хотелось бы выстроить заново.

— Чувствуется школа! — забавно причмокнув, одобрительно сказал Иван Максимович, обращаясь к Корсунскому, который изначально изложил послужной список нового смотрящего. Повернулся к Владимиру Васильевичу. — Я Макухина и вас считаю как бы мирабами. Мираб в Средней Азии главный человек, он распределяет воду по арыкам. От того, как вы распределяете охранные ресурсы, сами понимаете, что зависит. Но у меня, уважаемый, есть несколько своих представлений на этот счет. Хочу умереть от старости, а не по иным причинам.

Подумал, пожевал губами, долгим взглядом посмотрел в одно из полукруглых окон, потом начал:

— Во-первых, Борис Львович, как ни парадоксально, смена караула, хотя я о ней не просил, проходит весьма вовремя. Кое-что меня начало смущать, сам не знаю что, но кожей чувствую. Не в смысле охранных мероприятий — я Макухину хвалебные оды петь не буду, но и претензий к нему не имею. А в отношении общей обстановки. Вокруг. В детали вдаваться незачем, важен факт. Вы профессионалы своего дела, я вам доверяю, но все же выскажу свои пожелания. Мой охранник — на вашем жаргоне «личка» — всегда ездит за мной в «кубике»-«мерседесе», провожает до места и встречает.

Остановился, снова подумал и в упор посмотрел на Владимира Васильевича.

— Но он видит только то, что происходит в непосредственной близости от меня. А мне сейчас нужно, чтобы кто-то, как бы со стороны, наблюдал за широким кругом моих общений, чтобы видел обстановку в целом, улавливал опасность, как принято говорить, на дальних подступах и заранее. Мне кажется, вы, учитывая ваш опыт и даже внешность, — не стероидный качок, от которого, словно чесноком, за версту разит охранными функциями, — можете с этой задачей справиться.

В большой комнате — не кабинет, не гостиная, скорее домашняя переговорная — настала тишина. Ее нарушил Корсунский:

— Иван Максимыч, как вы видите такой вариант на практике?

— Насколько я понимаю, мы с Владимиром Васильевичем теперь всегда на связи. И, зная расписание своих встреч, я буду уведомлять о тех, кои, с моей точки зрения, интересны — в том смысле, о каком я сказал. Кубик с охранником — само собой, а Владимир Васильевич — по особому плану. Составьте допсоглашение на еще одну машину — для обеспечения маневренности. Хочу повторить: мне нужен глаз, который присматривался бы к тому, что происходит вокруг меня. Со стороны можно углядеть и другое: не «пасет» ли меня кто. Среди конкурентов реальные пацаны появились. Хотя... — засмеялся. — Можно ведь и по-другому взглянуть, Конфуция вспомнить: если тебе плюют в спину, значит, ты впереди.

Корсунский выжидательно посмотрел на Владимира Васильевича.

— Ну как? Беретесь?

— Проблема в принципе знакомая. Когда-то в молодости я проходил спецкурс именно по этой задаче, чтобы всегда играть на опережение. В прежние времена готовили капитально. Но такую задачу невозможно выполнять, базируясь в предбаннике.

— О! — воскликнул Синягин. — Это замечание говорит о полном понимании сути дела. Владимир Васильевич, везде, где позволяют обстоятельства, вы будете в зоне видимости и слышимости. Мы с вами сработаемся.

— А когда можно осмотреть загородный дом?

— В любое время, я не нужен. Супруга будет предупреждена, она все объяснит.

На обратном пути из Покровского-Стрешнева Корсунский сказал:

— Вовремя нам вас рекомендовали. Сперва возраст напугал, отнекивались. А видите, как получается? В масть! — Помолчав, перешел на другую тему: — Теперь ясно, почему он назначил встречу в квартире. Чтобы с нами один на один. И без прослушки. Да! Имейте в виду, что по его просьбе Макухин эту квартиру недавно проверил спецсредствами. Это придется делать каждые три месяца. — Снова помолчал и опять о другом: — А побывали-то мы у него словно на черствых именинах. Мог бы налить по рюмочке «Мартеля».
 

5

Новые обязанности нарушили привычный ритм жизни бывшего телохранителя Вовы. Синягин все чаще вызывал его на различные заседания и совещания, в которых принимал участие, и Владимир Васильевич окунулся в атмосферу административно-бюрократических тёрок, поражаясь той изобретательности и изощренности, с какой солидные, богатые люди отстаивали свои интересы.

Он, конечно, понимал, что Иван Максимович зовет его именно на такого рода «собеседования», а есть и другие, более спокойные, даже дружеские, где он не нужен. Не говоря уже о высоконачальственных сходках, куда доступ Владимиру Васильевичу был закрыт. Но обилие «тёрок» удивляло. На них он присутствовал в зале заседаний под видом секретаря — «крыша», которую изобрел для него Синягин.

Он мотался с Иваном Максимовичем по различным финансовым, частным и государственным учреждениям, поражавшим дороговизной интерьеров, — эти люди словно состязались роскошным убранством конторских зданий и помещений. Кто-то просто показывал свое богатство и значимость, другие, угадывал Владимир Васильевич, пускали пыль в глаза демонстративной роскошью, их интерьерные «приколы» были чем-то вроде манишки на голом теле, под фраком.

Это была интересная публика. Как правило, «секретарь» Синягина, которого тот изредка подзывал, якобы нашептывая поручение или передавая некую бумагу, сидел в сторонке, у стеночки, выбирая наиболее обзорное место, теряясь в шлейфе помощников, экспертов. За редким исключением, круг заседавших был одним и тем же, просто собирались они в разном составе. И опытный на распознавание людей Владимир Васильевич быстро вычислил этот круг, разделил его по отношению к Синягину, а еще по степени активности, лукавства, многословия и других качеств, какими проявляет себя человек, поглощенный важной дискуссией, иногда забывающий маскировать свой интерес демагогией и между слов раскрывающий истинный замысел. Люди, погруженные в горячий обмен мнениями, порой в формате спора, не всегда улавливают эти случайные проговорки двоедонных личностей. Но Владимир Васильевич, непричастный к сути дела, их ухватывал, потом «докладал» о наблюдениях Ивану Максимычу, который в таких случаях нервно поглаживал руками остатки волос и говорил:

— Ах он стерва ярко-синяя! — Почему-то этот цвет символизировал для него нечто зазорное. — Чую, защипанный пирог, дело темное, но не мог понять. Вроде в его интересах вопрос гнём, на словах он «за», а оказывается, у него другой расчет. Вот он и саботирует.

Но постепенно, из-за повторяемости сюжетов, Владимир Васильевич, человек самодошлый, отчасти спознался с новым делом. Точнее сказать, начал оценивать позицию Синягина и его партнеров со своей точки зрения, разумеется не вдаваясь в частности и технические детали, которых не понимал. Оценка шла по одному критерию: здраво ли, полезно ли для дела, или, наоборот, при внешнем поддакивании идет скрытое торможение. Эти нюансы он чувствовал прекрасно. видимо, от природы его так устроили, что он чутьем отличал истину от фальши, пусть и прикрытой пламенным красноречием. Случаи, когда «да», за которым на самом деле крылось если не откровенное «нет», то невысказанное сомнение, чреватое проволочкой, были не так уж редки. И однажды вечером за тарелкой «музыкального» супа — денег хватало и на ресторан, но он, как лесной зверь, привык ходить к водопою одной тропой, не любил менять правила жизни, — Владимир Васильевич глубоко задумался над тем, что как раз правила жизни он и начинает менять. А потому необходимо понять, что происходит.

Внезапно возникший новый интерес все глубже затягивал его. Касался бы вопрос шкурных дел — тут все просто, он без раздумий отказался от доплаты, предложенной Иваном Максимовичем, быстро сообразившим, что приобрел ценного помощника. Денег и без того хватало. Но этот интерес не был связан с баблоцентризмом или карьерными планами — кататься на социальных лифтах поздно, — он поселился в душе как бы самостоятельно, и ее непривычное состояние требовалось осмыслить. Не имея на этот счет опыта, он для начала решил вспомнить памятные эпизоды, повлиявшие на его самосознание. И с удивлением обнаружил, что вспомнить-то нечего — сплошь монотонная работа сторожевого пса. Бывали, конечно, нестандартные ситуации, но о них забавно анекдотить в кругу старых друзей за рюмкой водки, только и всего.

Лишь два случая намертво сидели в памяти, и оба связаны с юными годами — два отцовских урока.

Отец был фронтовиком и с десяти Вовкиных лет воспринимал сына не в качестве опекаемого дитяти, а как взрослого мужика, которому можно не только говорить правду о жизни, но и показывать ее. Наверное, потому, что из-за войны сын был очень поздним, так уж сложилась отцовская судьба. Первый урок был, можно сказать, теоретическим.

В пионерлагерную пересменку они остались в квартире вдвоем — мама задержалась на садовом участке. Стоял жаркий июль, дел не было. Отцовские друзья-пенсионеры за городом, пацаны в пионерлагерях. Они просто стояли у распахнутого окна, опершись локтями на подоконник, и бездумно глядели на бегущие по небу облака.

— А присмотрись-ка к ним, к облакам, — вдруг сказал отец. — Ведь это люди шагают.

— Где люди? Какие? Не вижу.

— Ну, вглядись, вглядись пристальней. Шеренгами идут, поколениями.

Он начал вглядываться изо всех сил и сперва смутно, а потом яснее, яснее различил шеренги шагающих людей, внешне похожих на пушкинских богатырей, вынырнувших из пучины под началом дядьки Черномора. Шли они как бы отрядами, отделенными друг от друга каким-нибудь облачком. И сразу чувствовалось, что в каждом отряде идут сверстники, как сказал отец, поколения. Они шагали и шагали по небосклону, и видно было, как по мере движения — значит, с возрастом — каждый ряд постепенно редеет, пока от него не остаются единицы, под конец тоже растворяющиеся в небесной выси. В одной шеренге неожиданно привиделся отец, рядом его фронтовой друг дядя Миша. Они идут куда-то вперед, а на самом деле назад, уходят в прошлое; вот остался только отец — да, дядя Миша прошлый год помер. Но в небе появилась еще одна колонна, и в самом ее конце Вовка угадал себя.

Отец спросил:

— Видишь? Это колонны сверстников, поколений. С кем люди шагают по жизни. Эпоха сортирует людей. Вот где настоящие сравнения, вот где сводят счеты друг с другом — у кого как жизнь сложилась? Но стоит ли рваться, доказывать свою прыть, чтобы все равно исчезнуть в этой белесой голубизне? Не лучше ли прожить жизнь пусть в безвестности и не в богатстве, но в любви и счастье, в достоинстве и самоуважении?

Тот урок — на всю жизнь, которая подтвердила: люди идут по жизни поколениями, а внутри поколений меряются друг с другом богатством, счастьем. Тут счет самый строгий. У него, телохранителя Вовы, не получилось ни того ни другого — что поделаешь! Но достоинства и самоуважения не занимать. Может, «под них», под его нравственную автономию, и возникли новые смыслы?

Умер отец незапланированно. Пошел в собес узнать о повышенной фронтовой пенсии, а там молоденький начальничек отказал, да еще добавил: «Я вас на фронт не посылал». После тех слов отец еле доплелся домой, и с того дня словно сломалось в нем что-то. Вовка чувствовал: отец начал торопиться, хотел еще кое-что на этом свете успеть.

Одним из таких дел стал второй урок, который Владимир Васильевич до мельчайших деталей помнил по сей день. Урок практический.

Сначала отец посоветовался с мамой:

— Брать Вовку или не брать?

Мама возражала, но отец решил по-своему:

— Боюсь, у меня времени в обрез. А он пусть поглядит... Будет что внукам рассказать.

Они долго ехали на Дубровку, которая в то время считалась удаленным районом, и пришли в военный госпиталь — старое-престарое кирпичное здание в глубине огороженного бетонным забором двора. Вроде не тюрьма, а с первых шагов стало жутковато.

— Держись мужиком, — почувствовав волнение сына, нахмурившись, строго приказал отец, который сам был внутренне напряжен, по-военному собран. Но вдруг обмяк и, словно самому себе, посоветовал: — По-человечески, по-человечески, люди все ж...

По зашарпанной лестнице они поднялись на третий этаж. встретила их шустрая сестричка пенсионного возраста, знавшая отца в лицо и обрадованно запричитавшая:

— А я тебя кажный год жду... С сыном, что ль? Ну, молодец, молодец, пусть видят, а то никто опосля нас и не поверит.

Отец сунул ей коробочку конфет «Южный орех», которую они купили в метро, и она провела их в огромную больничную палату, коек на двадцать. В первый миг Вовка обомлел: на постелях лежали и сидели в разных позах люди с черными повязками на лицах. Увидев отца, многие загомонили — говор был неясный, но в целом разборчивый, кто-то поднялся, шагнул навстречу, с кем-то отец обнялся. «Как он их различает? — мелькнуло у Вовки, — в масках же...» Но отец по-свойски присел на одну из коек, полуобнял лежавшего на ней, подозвал сына:

— Знакомься, гвардии старший сержант Афанасий Фонтиков.

Вовка пожал протянутую ему руку. Потом эта рука приоткрыла черную маску, закрывавшую лицо, и Вовка содрогнулся: под повязкой лица не было — ни носа, ни щек, ни губ, черная дыра вместо рта и один сверлящий глаз.

— Сын, значит?.. — прошепелявил Фонтиков. — Пусть смотрит, пусть видит.

Отец вывалил на койку несколько пачек «Беломора», сигареты «Дружок», коробок спичек, и начался пустой, ни о чем разговор, из которого Вовка запомнил только одну фразу Фонтикова:

— Гнием, Вася, догниваем. А что поделаешь?.. Скорей бы уж.

Потом Фонтиков вытащил из-под матраса кисет — классический матерчатый табачный кисет, какие в нынешние сигаретно-папиросные времена уже не в ходу. Кисет был пустым, и Афанасий бережно раскрыл его, показывая, сколь надежно он сработан: изнутри суконная подкладка, по низу крытая коричневым шелком, а лицевой фасонистый верх набран из маленьких кусочков разноцветного бархата. Перевернул тыльной стороной, там на однотонном малиновом бархате мелко, но разборчиво было вышито суровыми нитками: «Коренева Наталия. Иркутск, Советская, 45».

— Кисеты на фронт с адресочками слали, сам знаешь, — пояснил Фонтиков. — На ответы рассчитывали, на встречу послевоенную... А с кем встречаться-то? — На миг снова откинул черную повязку, хрипло хохотнул. — Вот и храню слезу несбывшихся надежд. Больше у меня никого на всем белом свете нету. Кроме этой неизвестной Натальи, никого не знаю, и меня не знает никто. Ты да медперсонал. А кисет храню... Мечтаю в забытьи, как могла бы жизнь повернуться, как бы я ее на руках носил.

По дороге домой отец объяснил: в этом военном госпитале лежат инвалиды, у кого лица вообще нет, осколком снесло. Руки-ноги есть, а вот лица нет. Куда их? На улицу не выпустишь, а медицина, она, брат, пока не способна лицо сделать. Кому нос оторвало, тех как-то подправили. А этих... Сам видел. И не тюрьма, ходят здесь за ними, лекарства дают, от водки спасают. Вот ведь какая жуткая судьба выпала. Куда без лица кинешься?

Сейчас-то их на свете уже нет, думал Владимир Васильевич, давно догнили, госпиталь переоборудовали, новые корпуса построили. Рядом, через дорогу, в Доме культуры на Дубровке, террористы зрителей в заложники взяли... Были те страдальцы, в масках, и нету их. Но ведь вот беда: никто и не знает, что эти люди, родину спасавшие, были. Были, были!

Захотелось криком на весь свет напомнить о них. Но в следующий миг в памяти засветился давно забытый эпизод, когда он делал свой жизненный выбор.

Под конец третьего солдатского года — гаубичный артполк под Гороховцом — шел отбор добровольцев для службы в каких-то спецвойсках. Самохотов было немало, но присматривались в основном к детям бывших фронтовиков. Владимира тоже вызвали на комиссию, где сидели три незнакомых офицера. Думал, будет строго, а атмосфера оказалась непринужденная, вопросы-ответы не по форме, даже про девчонок шутили — в общем, словно собеседование. И один из офицеров как бы между прочим спросил: «За три года не надоело киржачи носить? Если мы тебя возьмем, из них уже не вылезешь». Он сам не знал почему, но вместо ответа рассказал комиссии, как отец возил его в военный госпиталь и что он там увидел.

У офицеров физиономии вытянулись. Минуту, наверное, молчали, переживая услышанное. Потом старший, подполковник, вышел из-за стола, пожал ему руку, сказал:

— Спасибо, сержант. Я твой рассказ на всю жизнь сохраню, внукам поведаю. Берем тебя к себе, парень.

Вот так на всю жизнь аукнулся Владимиру Васильевичу отцовский урок. А он и позабыл! Да-а, негоже...

Но ежели про него сейчас вспомнил, сам Бог велит сунуться в новое дело, которое в руки прет. Интересно! В том, правда, загвоздка, что глубина синягинских проблем ему недоступна, он только в людях да в ситуациях научен разбираться. Вот и будет болтаться как дерьмо в проруби...

Редчайший случай: в ту ночь Владимир Васильевич почти не спал, только под утро вздремнул немного. Зато спокойно, трезво обдумал дело со всех сторон и встал с ясным, трезвым решением: он должен выполнить ту задачу, какую поставил перед ним Синягин, и, как ни жаль, из этой игры выйти, замкнувшись исключительно на охранке. По-хоккейному — «играть в раме», в воротах, на оборонительном рубеже.

В один из дней от Корсунского поступила команда: за городом, в одной из частных резиденций, состоится большой съезд гостей с участием Ивана Максимовича. На время заседания необходимо обеспечить полноценную охрану объекта.

Задача была ясная, простая и знакомая.

Прежде всего Владимир Васильевич отправился в указанную резиденцию — а она находилась в респектабельной Жуковке, — чтобы изучить ситуацию на месте. Хозяин особняка, Илья Стефанович, показал «охране на час», как он в шутку назвал менеджера из «Примы», свое имение по периметру, затем провел внутрь зданий. С особым вниманием главный охранник осмотрел отдельно стоящий дом приемов, где пройдет заседание, и договорился, что накануне пришлет специалиста по «антивзрыву» с новейшей аппаратурой и обученной собакой, а на ночь оставит в резиденции двух дежурных, которые «опечатают» здание. Хозяин был доволен такой дотошностью, он, конечно, на сто процентов исключал какие-либо эксцессы, однако усиленные охранные мероприятия придавали вес предстоящему заседанию.

Обследовав стоянку для машин, Владимир Васильевич провел для себя незримую черту, за которую не должны заходить шофера, а в конце попросил у Ильи Стефановича список приглашенных. Увидев цифру «20», сразу решил привезти сюда переносные дозорные электронные воротца и наметил маршрут следования от автостоянки к дому приемов. Затем стал внимательно изучать гостевой список, составленный по алфавитному принципу, и споткнулся о фамилию «Подлевский».

Он никогда не видел этого субъекта, однако слишком много слышал о нем от Донцова и лично принимал участие в обуздании его «лосей», пытавшихся захватить часть богодуховской квартиры. Подлевский интуитивно вызывал подозрение Владимира Васильевича, поскольку в его сознании числился по разряду авантюристов. Впрочем, какой-то выходки от него здесь, в Жуковке, конечно, ждать не приходилось. Однако менеджер «Примы» был очень заинтересован в том, чтобы увидеть и лично, наметанным глазом оценить этого деятеля, ибо испытывал смутные предчувствия относительно того, что их пути с Подлевским еще пересекутся. На это указывал сам факт его присутствия в одной компании с Иваном Максимовичем.

Обычное охранное мероприятие приобрело для Владимира Васильевича некий интригующий оттенок. И, проведя предварительные приготовления, расставив посты, он во время съезда гостей находился рядом с охранником, который, не требуя документов, спрашивал у приезжающих фамилию, сверяя ее со списком.

Когда Подлевский назвал себя, Владимир Васильевич внимательно оглядел его, не заметив каких-либо особых отличительных признаков — пожалуй, только правильные, но неприятные черты лица и слегка надменное выражение врезались в память, — и счел за благо, что они с этим господином незнакомы. Это позволяло без стеснений наблюдать за ним со стороны. Правда, Владимир Васильевич не мог не засечь, как Подлевский на миг задержал на нем взгляд, словно какая-то смутная мысль шевельнулась в его голове, однако не придал этому значения, ибо они никогда не виделись.

Затем он периодически наблюдал за Подлевским в Доме приемов, ожидая его выступления, которого не дождался. И сделал предварительный вывод, что этот спесивый, продувной плут, замахнувшийся на захват чужой квартиры, — человек средней руки, средних достоинств, хотя мнения о себе явно завышенного: гусарится, гарцует. Но, как справедливо заметил кто-то из выступавших, видимо заядлый картежник, именно средние карты самые никакие. Почему-то вспомнил в связи с Подлевским чью-то примету: полуталант — хуже бездари.

Впрочем, Владимир Васильевич довольно быстро потерял интерес к этому типу еще и по той причине, что его увлекла дискуссия, шедшая за столом. Никогда он не присутствовал на заседаниях, где речь шла не о конкретных проблемах, а об оценке общей ситуации в стране. Ему было интересно. Не святоши собрались, народ разночванный, хотя и светочи бизнеса, не в бирюльки играют. А главное, он прекрасно понимал то, о чем говорили. Обычно, как и большинство рядовых людей, он чувствовал себя пустодумным пассажиром экспресса жизни, мчащегося по телевидению с задернутыми занавесками на окнах. Но здесь занавесочки раздвинулись, и он понял, что за окнами экспресса, в реальной жизни, совсем иные пейзажи. И вдобавок сделал для себя открытие: оказывается, взгляды не всегда зависят от прибыли. Эти богатые люди рассуждали без потаенной сладости хуления России, наоборот, с болью за нее. Даже стало жалко, что придется отказаться от роли синягинского «секретаря», ограничившись техническими охранными функциями. Но, во-первых, сегодняшний разговор вообще первый в таком роде, а во-вторых, все уже обдумано, и не в его правилах менять решение под влиянием текущих обстоятельств.

Между тем задачу, поставленную Иваном Максимовичем, он практически выполнил, осталось проверить какие-то хвостики всего лишь. И недели через две после памятного жуковского заседания Владимир Васильевич приехал в загородный дом Синягина — по Рижской трассе, поворот в сторону Рублевки, — чтобы расставить точки над «i».

Такие встречи тет-а-тет у них проходили часто — и здесь, и в Покровском-Стрешневе. Синягин, как и Донцов, любил беседовать со своим охранником, чье здравое мышление помогало решать в уме какие-то свои проблемы. Но если Власыч обычно подкидывал какую-то чепуху, то бишь изъяснялся иносказательно, то Иван Максимыч говорил по делу, поскольку менеджер «Примы» в целом был в курсе этого дела. Но на сей раз первым взял слово Владимир Васильевич:

— Иван Максимыч, хочу доложить, что поставленную вами задачу выполнил. Ждал, подождал, что-то выждал, но основательно прощупал, как вы говорите, дальние подступы, понаблюдал за широким кругом ваших партнеров, по кому-то навел дополнительные справки и могу со всей ответственностью сказать: чего-либо угрожающего — по моей линии — не усматривается. Хвостов любого рода за вами тоже нет. В этих смыслах можно быть спокойным. Другое дело, что не все ваши партнеры искренни, но об этом я вам докладывал, как говорится, по ходу.

— По ходу пьесы, — удовлетворенно кивнул Синягин.

— Поэтому, Иван Максимыч, в этом качестве я вам больше не нужен. Это не мое. А что касается совокупных охранных функций, они за мной в полной мере. Как говорится, по уставу. Солдаты шаг не замедляют — укорачивают.

Синягин нахмурился. Молча вылез из глубокого плетеного кресла с мозаично цветным шерстяным утеплителем под задницей, подошел к горке, взял бутылку коньяка. Наполнил на четверть два зеленоватых фужера, всегда стоявших на стеклянном журнальном столике, жестом пригласил Владимира Васильевича взять один из них, поднял свой и с легким причмокиванием сказал:

— Давай, Владимир Васильевич, выпьем за то, чтобы все шло так, как идет. Я тебя не отпущу. Мне с тобой спокойнее. — Твердо, не терпящим возражений тоном приказал: — Все будет так, как есть! — И одним глотком опрокинул в рот содержимое фужера.

Выпить, конечно, пришлось, однако разговор продолжился.

— Понимаете, Иван Максимыч, я не ухватываю сути финансовых и технических проблем, которые вы обсуждаете. Вот за городом — помните, в Жуковке — мне самому было интересно. Кстати, вы, на мой взгляд, очень ясно и правильно самое главное сказали. Это без лести, вы меня знаете. А на совещаниях-заседаниях я не врубаюсь, оцениваю только позицию людей, сопоставляю слово и дело. Ну, конечно, кругом наблюдаю, это для меня вопрос профессиональный. Обучали.

Синягин не перебивал длинный спич охранника. Но чувствовалось, не вслушивается, думает о своем.

— В общем, Владимир Васильевич, все останется как есть. Думаю, ты упрямиться не будешь. От доплаты отказался, но я найду способ компенсировать, поговорю с Корсунским, а если надо, и с гендиректором. — Жестом предупредил желание ответить. — Знаю, знаю, для тебя это не вопрос. Но мне твои ремарки относительно различных личностей интересны и полезны, это раз. — Засмеялся. — Бегункова ты в симпатиях к Анальному заподозрил — борцуна с режимом Навального я Анальным называю. И ты, между прочим, верно засёк, Бегун не прочь всякой бузы. А  второе... Поверь мне, есть проблемы и дела, очень даже доступные твоему пониманию, в них я на тебя рассчитываю. Я тебя не загружал, ждал ответа по первому вопросу. Мнительный я стал, вот что тебе скажу. По той причине, что поперек главенствующих идей, — сделал нажим на слове, будто капслоком сказал, — ЕГО окружения пошел. Понял? Надрывного показного оптимизма не испытываю, не растут надои у курей. Одно слово — классическая непораженческая элита. Ты все понимаешь, если тебе мое выступление в Жуковке на сердце легло. Я за Россию душой болею, жизнь готов положить. Давай-ка за Россию-матушку. С нами крестная сила!

Снова налил по четвертушке, и, чокнувшись, они выпили стоя.
 

6

В Москве Суховеи сняли квартиру у Крестьянской Заставы, чтобы Валентину удобнее было ездить на работу. Пропуск в закрытую зону ему не дали — на внутренних парковках ни единого свободного места, — пришлось мотаться на метро. А от «Крестьянки» до «Китай-города» всего-то пара остановок без пересадок.

Сложнее было устроиться в новом жилье Глаше. Прежде всего она отправилась в зоомагазин и выбрала чистенького, с хорошей родословной котенка классического черно-белого окраса. Затем подобрала прочную пластиковую переноску с уймой дыхательных прорезей и металлической сетчатой дверцей. Чтобы Дусе — так назвали котенка — было удобнее, Валентин приклеил к днищу переноски толстый поролоновый «ковер». Потом прорезал в нем незаметную широкую продольную щель, куда засунул фольгу, а под нее лист писчей бумаги.

Через день, посадив Дусю в переноску, нахорошившись, приодевшись, Глаша отправилась на метро к «Автозаводской», где находилась ветлечебница. Нашла ее не сразу, плутала, по пути переноску чуть не зацепил какой-то чумовой гелентвагенщик, но зато разведала кратчайший путь.

В лечебнице сказала, что ей рекомендовали консультироваться у ветврача Николая Федоровича Звонарёва, и к ней вышел пожилой человек с куцей, седеющей бороденкой, в очках на покляпом, свислом носу.

— Николай Федорович? Мне посоветовала обратиться к вам Лия Павловна.

— Ах, Лия! — воскликнул Звонарёв. — Замечательная женщина! Я ее давно не видел. Как она поживает? Если нет во мне надобности, видимо, ее Эсмеральда... Ей ведь было за девяносто, если по человеческим меркам. Что ж, пойдем ко мне, познакомлюсь с вашим сокровищем. Он или она?

— Она.

— Стерилизацию будем делать?

— Пока не решили, с вами посоветуемся.

Они прошли во внутренние помещения ветлечебницы, где у Звонарёва был крошечный кабинетик. Закрыв дверь, он сказал:

— Ну, показывайте...

Глаша открыла переноску, выпустила Дусю на дерматиновую кушетку и достала из щели в поролоне лист бумаги.

— Ага! Все, все ясненько, — кивнул Звонарёв. — Запишите-ка мой мобильный. Мало ли что... Милости прошу в любое время дня и ночи, в том числе и по домашнему адресу. Кстати, как зовут? И вас, и бенгальскую тигрицу. — указал глазами на котенка.

— Она — Дуся, я — Глаша. — И передала Звонарёву заранее заготовленный листок со своими координатами.

— Замечательно, дорогая Глаша. Значит, будем считать, что мы с вами познакомились.

— Спасибо, Николай Федорович. И подскажите, пожалуйста, где я могу оплатить визит. Все должно быть по форме.

— Да-да, вы правы. — Он что-то черкнул на бланке ветлечебницы. — Касса у нас в ожидальне, так мы называем помещение для посетителей. Бывают случаи, когда работы довольно много. Но вы очередь не занимайте, просите меня вызвать и назовите свое имя, чтобы я понял.

Домой Глаша вернулась довольная: канал связи апробирован. Вечером в деталях рассказала Валентину о поездке на «Автозаводскую».

Теперь можно было считать, что они основательно обжились на новом месте.

Суховей теперь работал начальником сектора в «главном штабе» Центрального федерального округа, вкалывая с избыточным усердием. Кто именно приложил руку к его переезду в Москву, он не знал, но на ознакомительную беседу попал к Георгию Алексеевичу Немченкову, занимавшему в «штабе» весьма высокую должность. И вскоре Валентин понял, что именно Немченков будет его неформальным куратором, хотя по служебной вертикали они не взаимодействовали. Это позволило предположить, что Георгий Алексеевич так или иначе причастен к «команде» Боба Винтропа.

Валентин не ошибся. После нескольких общений — разумеется, по «вышестоящей инициативе» — скупо-уважительный тон Немченкова сменился на открыто доброжелательный. Он покровительственно научал Суховея практике местного чинопроизводства и негласному кодексу поведения в среде московских, по словам Немченкова, то ли умников, то ли клоунов, в общем, людей шершавых, аппаратчиков, даже не подозревавших, что по умолчанию они воплощают в своем кругу давний завет Габсбургов: живи и дай жить другим! Но Суховей понимал, что на самом деле к нему присматриваются, принюхиваются. И наконец Немченков как бы вскользь, между прочим произнес фразу с особым послевкусием, терпкую, как оскомистое вино, — кодовую:

— Валентин Николаевич, вы, как говорится, на азах сидите, только начали, но удачно вписываетесь в коллектив. Наш общий друг будет доволен.

Вернувшись в свой кабинет, Суховей долго раздумывал над тем, зачем Немченков внезапно расчехлился, но внятного объяснения не находил. Смущала поспешность. К чему торопиться со столь важным признанием?

Позвонил Глаше.

— Хорошо бы ты встретила меня у метро, пройдемся по магазинам.

Порядок оставался прежним: хотя квартира съемная и случайная, дома о делах не говорить. Живем в электронном концлагере: Интернет, гаджеты...

Выслушав Суховея, Глаша, почти не задумываясь, убежденно ответила:

— Валь, да что же тут непонятного, загадочного? Наоборот, все предельно ясно: у них время поджимает, для чего-то ты позарез нужен, тебя ведь и через кадры в скоростном режиме провели. Видимо, на подходе важное задание, какой-то темничок. Вот и началась подготовка почвы.

У Глашки, как всегда, сработала ее уникальная интуиция.

Но Валентин, приученный неотступно идти по следу, четко выполнял свои обязанности.

— Возможно, и так, жизнь покажет. Но в любом случае завтра повезешь Дусю в ветлечебницу. Надо отправить донесение по Немченкову.

А звонок от Георгия Алексеевича раздался уже в следующий понедельник.

— Валентин Николаевич, когда освободишься, зайди. — Немченков без всяких оговорок перешел на дружеское «ты», подчеркивая доверительность отношений. — Скажем, часам к шести.

«По служебным вопросам он вызывать меня не может и хочет дозировать мои визиты, — сообразил Суховей. — Конец дня, чтобы ушла секретарша». И на всякий случай заявился в четверть седьмого.

— Извините, Георгий Алексеевич, как назло, сегодня пришлось задержаться, мне еще одну задачку нарезали.

— Ничего, ничего, — одобрительно ответил Немченков, который, скорее всего, понял и оценил истинную причину задержки. — Присаживайся. Разговор у нас с тобой будет не трехминутный. Хочу рассказать одну сугубо производственную историю, которая вроде бы не имеет прямого отношения к твоей служебной сфере, но в которой, не исключено, именно тебе предстоит сыграть ключевую роль.

Поднялся из-за стола, подтянутый, стройный, напоминавший своим видом поджарую борзую, начал размеренно вышагивать по кабинету.

— Некоему предпринимателю, крупному, но не самого первого ряда, каким-то фокусом удалось заполучить господряд на приспособление интересной оборонной технологии к нуждам гражданского сектора. Конечных изделий он делать не будет. Но его агрегаты ждут на многих заводах, чтобы выпускать новую продукцию для рынка. Кое-где даже оснастку готовят. А сам бизнесмен уже построил цех под этот заказ. Сейчас его оснащает.

Продолжая расхаживать по кабинету, как бы раздумывая вслух, с эпическим выражением лица сказал:

— За точностью слов всегда стоит точность мысли, великие умы обсуждают концепции, а средним умам интереснее события... Я подхожу к главному. Досадно, что новое производство очень энергоемкое, нужен газ: малая металлургия. Дело не пустяшное, уже запроектирован отвод высокого давления от магистрального газопровода. Небольшой, километров двадцать-тридцать. Ведут его эти, мать их, прагматики обогащения напрямую, как нас когда-то учили, с гегельянским пренебрежением к природе, экономя деньги, время. А этот отвод... — теперь, Валентин Николаевич, слушай особенно внимательно, — надвое рассекает какое-то село Горюхино. Но у газовиков своя система норм, запретов, предписаний плюс зона отчуждения. В общем, полоса получается широкая, придется наущербить, частные дома сносить. А по закону за земли, изъятые для госнужд, надо платить, и это уже твоя епархия, ибо завод в нашем округе. Они со дня на день к тебе нагрянут. Под разрешением и твоя подпись должна стоять — сколько платить, когда?

Слушая это долгое повествование, Суховей лихорадочно думал о предназначенной ему роли. Хитро! В огромном механизме переустройства целой отрасли нашли ма-а-ленькую и вроде побочную болевую точку, которую лечить придется ему, Суховею. Но что значит — лечить? Ускорить решение вопроса?.. Нет, не для того по наводке Винтропа его срочно перебросили в Москву, чтобы он способствовал прогрессу российской экономики. Змея меняет кожу, но не повадки. И в данном случае «кожа» — это Немченков. А если не ускорить — значит, затормозить, попридержать за фалды. Тошнилово! Однако же с политическим нервом задачка. И только подумал, Георгий Алексеевич иносказательно объяснил:

— Но ты же знаешь, выплаты из казны идут со скрипом, надо в деталях разбираться, бумагобесия много, статистика гримасничает, без мороки рубля не высочишь. Одно слово — бюрократический клоповник.

— Я немею пред законом, — вставил Суховей, надеясь сбить его с мысли.

Немченков от неожиданности остановился, непонимающе глядя на Валентина, но уловил шутку, криворото улыбнулся. Однако от своего не отступил — видимо, разговор с Суховеем был тщательно продуман. И про великие умы, обсуждающие концепции, он тоже неспроста. Речь идет о крупном замысле, очень крупном. Дает понять, что вопрос особой важности, концептуальный. Да-а, системный дядя, даже масштабный, из смыслоносителей и, похоже, с политическим опытом, как говорил Сокуров, из «возвышенных людей». Но отстраненная оценка тут же сменилась профессиональной злостью к идейному врагу: оголтелый, токсичный продажник, как у Юнны Мориц, гибрид фраера с фюрером. Надо выяснить биографию.

Между тем Немченков снова вошел в шаговый ритм, мимоходом парировал шутку и продолжил:

— Да-да-да, Хлестаков... Но ребята борзые, скакуняки, жмут на всех парах, договорняк будут предлагать. Им позарез новый цех надо запустить в этом году. Если оплошают, другие заводы понесут большие убытки и дело — под откос, рассосется. Как с нашим лайнером МС-21: американцы и японцы отказали в поставке композитных материалов, все и встало. Пока-а мы раскочегаримся. — Слегка улыбнулся. — А тут, как принято говорить, каузальная связь, причинная: к тому времени все рынки этого самолета займут конкуренты. В итоге Ахиллес никогда не догонит черепаху. А в истории, как известно, остается только счет на табло.

Остановился. В упор посмотрел на Суховея.

— Ты меня понял, Валентин Николаевич?

Суховей молча кивнул. Снова подумал: «Матерый мужик: его спич на слух можно толковать так, будто он озабочен ускорением дела. А для меня совсем иноречивый смысл вложил, жестко дал понять, что требуется на самом деле. Вдобавок с артистическими навыками: даже пушкинское Горюхино к делу привлек». Изощрен в словоблудии. Мелькнула ассоциация, крамольная и забавная: «Ваших, Георгий Лексеич, мыслей не читал, но осуждаю».

После молчаливого кивка Суховея Немченков, похоже, расслабился, сел в кресло за рабочим столом, почти неслышно побарабанил пальцами по сукну, опять посмотрел в глаза Валентину, сказал, чтобы не оставалось сомнений:

— Ну и слава богу. Героям — сала! — Но все-таки еще подхлестнул: — Наш общий друг в этом вопросе крайне заинтересован, считает, что на тебя можно положиться.

«Значит, у этого Немченкова есть прямой выход на Винтропа», — подумал Суховей и ответил так, словно уже в игре:

— Георгий Алексеевич, когда войду в курс дела, надеюсь, позволите с вами посоветоваться.

— О чем речь, Валентин Николаевич! — И указал рукой на люстру, жест, который, по мемуарам, в перестройку использовал Горбачев при некоторых разговорах в рабочем кабинете, опасаясь слухового контроля, а попросту прослушки. Засмеялся. — Как говорится, всегда к вашим услугам.

Суховей снова молча кивнул: все, мол, понятно. И, пожав руки, они вежливо распрощались, наговорив друг другу уйму доброжелательных слов.

В тот вечер он снова шел домой вместе с Глашей. Еще не зная толком, что, где и когда, Суховей хорошо понимал: от него требуют — ни больше ни меньше! — задержать развитие целого кластера российской гражданской индустрии. Подумал: «Вот так они через мелкую сошку прокручивают крупные дела». По его мнению, такая огромная жертва не стоила «дружбы» с Винтропом, очень, очень хотелось подняться во весь рост из окопа и с криком «За Родину!» разоблачить всю эту банду. Однако не ему, Суховею, решать сей вопрос, он человек военный и прежде всего обязан проинформировать Службу.

Но профессиональный опыт разведчика подсказывал, что он должен и сам до конца продумать этот сложный вопрос. Ба! Побудка памяти! Когда-то в минской школе один из профессоров говорил, что разведчик не вправе уподобляться твердому телу, и это вызвало всеобщее удивление: что такое твердое тело? Профессор забавно, просто и образно, однако исчерпывающе объяснил:

— Твердое тело с физической точки зрения таково: если по нему ударить с одной стороны, то с другой стороны выскочит точно такой же импульс, в твердом теле не гасится даже сотая, тысячная доля изначального удара.

В переводе на профессиональный язык это означало, что разведчик обязан «гасить» в себе часть первичного импульса. А «гасить» — значит продумывать варианты решения возникшей проблемы и либо предлагать их Центру, либо так формулировать задачу, чтобы она не выглядела тупиковой, как может показаться сначала. Нащупать так называемую точку входа, определить наиболее верный взгляд на проблему, для чего иногда приходится думать «от конца к началу», разбирая ситуацию умопостигаемо, в обратном порядке.

Поначалу ошеломивший его «заказ» Немченкова уже в метро преобразовался в идеальный вариант: «заказ» выполнить и в то же время не сорвать строительство газопровода, который проложат по независящим от Суховея причинам. Как совместить несовместное? Как соединить разъятое?

Глаша поняла его сразу. Но у нее был другой метод решения трудных проблем — пошаговый. Она делила задачу на отдельные вопросы, не зависящие друг от друга.

— Давай разобьем весь комплекс наших трудностей на части, — сказала она. — Первое. Тебе предстоит затягивать подсчет средств для изъятия земли и, кстати, строений, что усложняет задачу: нужны экспертизы и прочее. Под неусыпным контролем Немченкова ты не можешь поступить иначе. Ну и затягивай, тормози, пока не покроешься бюрократической сыпью. Прикидывайся Иудушкой Головлёвым, «смирненько да подленько», «благословясь да помолясь». Внешне — без тревог совести. Это один вопрос. Теперь второй: газопровод-то строить надо! И быстро! Что нужно сделать, чтобы в этот вопрос вмешались силы более могущественные, чем твои служебные возможности?.. Слушай! А может, удастся скорректировать газовую трассу? Тогда ты ни при чем, зря из кожи лез.

— Думал, думал я об этом. Но речь пойдет о дополнительных средствах, где их взять, кто их даст? Это совсем другие бюджеты, нежели компенсации из госказны за изъятие земли.

— Но мы же еще ничего толком не знаем. Даже фамилию бизнесмена, который это проворачивает... В общем, Валя, я бы не стала раньше времени информировать Службу о замысле Винтропа. Почитай сперва документы, которые к тебе поступят. Можешь и мне показать, домой принести, они не секретные. Не исключено, полезно смотаться на место будущей стройки — в любой конец Центрального округа не больше пятисот кэмэ. Осилим. Все увидим своими глазами, легче будет выход искать. На данный момент для нас этот газопровод — из ниоткуда в никуда, о чем сыр-бор?

«Без Глашки я в этой ситуации, наверное, утонул бы, — с теплотой подумал Валентин. — Башка у нее грандиозно устроена. Рано запаниковал, видать, повлиял тяжелый разговор с Немченковым».
 

7

Тугие времена настигли Донцова вскоре после женитьбы.

Кремль все громче настаивает на подспорьях малому и среднему бизнесу, а в наличной жизни даже удачливые промышленники — на спаде. Инстанции, обобщенно именуемые регуляторами, ввели моду на юридический чересчур, душат формальными придирками, изнуряющими производство. Ловко сказал о них Простов из Думы: учат чукчей спасаться от холода. Бред: вода после завода должна быть чище той, что подает заводу и водопроводу артезианская скважина. Это какие же лишние расходы! Доподлинно вернулась эпоха почти двухвековой давности, когда Николай I сетовал: Россией правит не император, а столоначальники. Вдохновения Путина вязнут в бюрократических болотах.

Контрольные инспекции — виртуозы хищений! — приноровились хапать взятки вопреки борьбе с лихоимством. Эх, плюшки-ватрушки! На ростовском заводе смастерили пристроечку к цеху и, как положено, позвали пожарника. Разговор вышел кратким.

— За пару дней вопрос решить? Или готовы пять месяцев ждать очереди?

— Пять месяцев простоя! — в сердцах воскликнул главный инженер.

— Ясненько. Значит, так: пятьсот тыщ — и послезавтра разрешение.

Нагло, без туманов и намеков, без стеснений и опасений, что схватят за руку. Потому что этот ловчила деньги брать не станет, его на меченых купюрах не укараулишь. Все отработано, все шито-крыто: взятку велят перевести на счет подставной фирмы в оплату фиктивных работ; там ее и обналичат. Система бесчиния отлажена идеально, умело подогнана к стандартным нормам противления поборам. Такой теперь фон жизни, что технический надзор неизбежно оборачивается скрытыми надзирательными карами по финансовой части. Повальное взяточничество. Омут!

А пол-лимона лишних трат для скромного производства — напряг, подтяжки без штанов! Да и не только пожарники рвут свою долю — еще дюжина мздомливых заурядных людей в козырном чине проверяльщиков изготовилась досуха выдоить доверчивого простака, внявшего призывам власти и ладящего свое дело в промозглых региональных обстоятельствах, где засилие административных процедур порождает нецензурные мытарства.

Давний знакомый, хорошо устроенный в жизни, кадыкастый Жмур, который, помимо биржевых игр, лет десять назад по случаю приобрел прибыльное автохозяйство, и тот взвыл. Недавно рассказывал в «Черепахе»: дорожники терзают штрафами за перегруз, каждый год повышают. А гонять на длинном плече неполные современные молоковозы — тоже убытки. Жаловался:

— А уж налоговая как лютует! Налоговый прессинг катком все давит. У нас договор трехгодичный на автостоянку. И вдруг за неделю — Власыч, за неделю! — до его окончания приходит предъява: стоянка признана гаражом, тариф тройной. А доплачивать-то — Власыч, слышишь? — надо за три года! Это же какие деньжищи! — Поджал губы, смачно выругался. — Извини за мое суахили... Но ведь эта доимочная облава — государственный рэкет, разоряющий средний бизнес. Зато налоговик, каверзная душа, квакает президенту: прорыв! собрали на четверть больше! Откуда на четверть, если производство топчется на месте? Пополняя бюджет рэкетом, нас под корень режут. Мясокомбинаты двенадцать часов держат скот на предубойной выдержке. Вот и мы сейчас на такой выдержке, платежных сил уже нет, тускло все, тупик, закрою автобазу — у меня бухгалтерия в порядке. Но сколько же людей — на улицу! Не-ет, так хозяйство вести нельзя! Извращенцы! Апофеоз административного кретинизма!

— Почему в суд не подашь? Белыми нитками шито.

Жмур внимательно посмотрел на Виктора, пытаясь понять, не с подвохом ли вопрос. Ответил серьезно:

— Ты, видать, давно не судился. Запомни: суды и арбитражи автоматически принимают решения только в пользу государства. Автоматически!

Опрокинул рюмку коньяка и жестко:

— В производстве лайфтайма не жду. Только на бирже, в финансах!

У самого Донцова проблема еще жгучей: нет новых заказов. Либо случайно в рыночный вакуум угодил, либо вся экономика дала течь, тонет. Небольшие станочные заводики скоро закроют прежние контракты — и что дальше? Банкротиться, сокращая рабочих? Да, лично у него есть заначка, чтобы преодолеть домашние затруднения после рождения первенца; Вера — боевая подруга на случай жизненных превратностей. Но коли лопнет налаженный бизнес, все начинай заново, опять ныряй в неизвестность.

Эти тоскливые мысли невольно перемежались с раздумьями о судьбе отрасли. Закон, который он лоббировал в Думе, принят, хотя сильно выхолощенный, однако на фронте — без перемен. Все осталось на бумаге. Он общался со знакомыми депутатами и видел: они тоже растеряны, у всех башка забита текущими делами, никто не озабочен дальними целями, широкими планами. Люди, завязанные на политику, словно рядятся в маскарадные костюмы «нипричёмышей», не хотят, даже побаиваются заглядывать в завтрашний день — будто там страну неминуемо ожидает опасный «черный лебедь».

Это настораживало.

А господство во всех сферах жизни «сиятельных персон», фаворитов Кремля — в ущерб институтам власти — смущало.

Виктор вспоминал, как год назад с пользой провел в Сочи послевыборную деловую паузу, обдумав тогдашнюю российскую ситуацию. Мимоходом отметил: «Надо бы навестить Михал Сергеича, членкора из Курчатника». Но сейчас важнее вырваться из мелового круга сиюминутных забот, поскучать в одиночестве, размышляя над общими загвоздками нынешнего и завтрашнего бытия. Любой охотник знает: бьешь птицу на лету — делай упреждение. Однако упреждение необходимо и в теперешней быстротекущей жизни, для чего надо понять ее траекторию. Самое время, прикидывал Донцов, на недельку исчезнуть с деловых горизонтов — он называл это технологией «стелз», создающей эффект невидимки, — и подумать, как жить дальше. Но чтобы верно думать, надо заново осознать самого себя. Кто ты? Ибо пчёлы всегда видят только цветы, а мухи — только навоз. Пора, пора уединиться для осмысления всего сущего. Действительно, прежняя музыка может смолкнуть, а ты, не уловив новые мотивы, на потеху публике до упаду продолжишь старый танец, после чего сойдешь с круга.

Однако сейчас Сочи не светит. Вера на восьмом месяце, отлучаться из Москвы нельзя.

Но мысли о доме, о семье снова чередовались с неясной тревогой относительно общего хода российских дел. Донцов интуитивно чувствовал, что упускает какую-то неудобную правду текущего дня, о которой досужие люди помалкивают, а профаны вроде него не догадываются. Но, как ни силился, не мог приблизиться к пониманию этих глубинных течений. И чаяние уединиться, чтобы обмозговать всю совокупность известных ему явлений жизни, с каждым днем нарастало.

Вера чутко уловила его душевную смуту, как-то за ужином спросила:

— Что, Витюша, тяжеловато становится?

Когда вечером, уставший, он садился за накрытый стол, она обожала устраиваться напротив и, подперев ладонью голову, с любовью глядела на него.

— Знаешь, Веруня, о чем я сейчас подумал? У Бога всего много, но главное, Он свои милости всегда вовремя посылает. Тебя мне послал в самое-самое безвременье, не знаю, как бы я метался, будь в теперешние дни один.

— Я твое настроение угадываю. Ты скажи, скажи, что тяготит. Вместе мы все переможем.

Виктор отодвинул тарелку, локти на стол, тоже подпер голову.

— Много сплелось. Сперва слегка выбил из колеи уход телохранителя Вовы. Вроде мелочь, частность. Ты же знаешь, мне охранник не нужен, я с ЧОПом для понтов договор заключил. Но этот великовозрастный Вова... Привык я к нему, он мозги помогал полировать, как бы талисманом стал, с ним всегда удача. Да и с квартирой — все помнишь. Но хуже всего — стало туговато с заказами на станки, не понимаю, что в экономике происходит. У власти походка неровная, шумят о прорыве, на балалайках едут, а в народе не прорыв, а апатия, вспомни Рождество в Поворотихе. Стараюсь отделить важное от шумного, и не получается. Обдумать все надо в уединении, но сейчас я от тебя — ни на шаг. Вот и маюсь.

Вера ответила мгновенно, словно знала, о чем речь, и заранее подготовила совет:

— Что же ты раньше не сказал! Все просто, как три рубля. Езжай на недельку в Поворотиху, там еще снега, лесные тропы чудо какие. Тетя Тоня тебя обиходит, сыт будешь. Завтра же позвоню Деду. Я поживу у мамы, а в случае чего — три часа, и ты дома.

Подошла, нежно обняла его за плечи.

— Эх ты, родная моя маета... Я в Интернете тоже вижу признаки роптаний, растерянности. Мнится людям, что чиновники политической силой становятся, сетевое сообщество бурлит. И тоже хотела с тобой эту шараду обсудить. Но лучше так: сперва езжай в Поворотиху, обмозгуй все, а потом сядем вечерком за рюмочкой... Ой! Какая рюмочка! Совсем спятила! Еще чуть-чуть — и на сносях.

В Поворотихе Донцова ждали домашние разносолы и крестьянские щи с мясом — Богодуховы, слава богу, не бедствовали: по доброй воле сославшие себя в Сибирь дети звонили, писали письма, слали фотки внуков и переводы. Дед, обедавший с Виктором, объяснял:

— Я твоего задания не понял. Вера сказала, надо ему гулять по лесу и думать. Ну, гуляй, в наших лесах, особенно по опушкам, тропок немерено, народ ходит туда-сюда, шевелится, у всех дела. Но имей в виду, Власыч: тебя здесь ждут. Как говорится, тетя Хая, вам посылка из Шанхая. Я Цветкову сказал, что ты объявишься, он аж взвился. Говорит, в тот же вечер буду, есть жгучие вопросы. А еще я позвал Ивана Михалыча Гостева — интереснейший человек, бывший учитель истории, энциклопедия. Уже на возрасте, а голова — что твой компьютер! Он в селе традицию завел: ставил в саду самовар на сосновых шишках, и собиралась у него под яблонями наша интеллигенция: врач, завклубом, директор школы, колхозный счетовод. Я мимо шел, всегда завидовал. Но кто я таков? Всю жизнь в сельпо, куда мне со свиным рылом в калашный ряд!

— Щи остынут, хватит балабонить, — заворчала Антонина. — Как начнет хфилософствовать, не остановишь.

— Погоди ты, — отмахнулся Дед. — Щи жирные нескоро стынут... А у Ивана Михалыча архив ценнейший, кипы бумаг до потолка набухли. Все газеты, какие администрация выписывает, потом ему отдают. И он все радио слушает, их же теперь уйма, станций. В телевизоре-то сплошь надрыв и дикий ор. Шпектакль! Про тебя ему Цветков сказал, он и говорит: как приедет, я, задрав штаны, прибегу. Короче, вечером у нас гости. Но — ни капли! Сухой разговор о делах.

— Каких еще делах? — удивился Донцов.

— Государственных! А каких же? Хотим знать, что за кадриль власть танцует. Гостев говорит: неразбериха в государстве пошла. Никто не знает, куда идем, чего хотим. В управлении прорехи. А ты думал, у нас глухое старческое время? Нет, Власыч, это ваши столичные наветы. Ты городской, не знаешь, что куры на дворе камушки глотают для пищеварения. Вот и нам охота наглотаться твоих мыслей, — ударил на букву «е», — чтобы лучше башка варила.

К вечеру Антонина испекла фирменный пирог, щедро начиненный малиновым вареньем, и мужчины уселись чаёвничать, сетуя на скачущую через ноль погоду-пилу и ломоту в костях, а на деле приглядываясь друг к другу.

Донцов с интересом рассматривал Ивана Михалыча, густой седой растительностью на лице походившего на знаменитого академика Павлова, — возможно, он нарочно косил под него, используя типажное сходство. С такой внешностью Гостев, конечно, был здешней знаменитостью. Склад его речи был спокойным, внятным, голос четкий, учительский, говорил он интеллигентно, правильным русским языком, почти без иностранщины. И терпеливо ждал, когда пойдут серьезные разговоры. Зато Григорий Цветков рвался в бой и первым нарушил плавное течение беседы:

— Ладно, чай не замерзнет, кулебяка малиновая не застынет. Власыч, ты деятель столичный, в Думе толкаешься, больше нас, деревенских, уразумеешь. У меня к тебе мульон вопросов. Но человек я простого звания, и вопросики простые. — Хитро улыбнулся. и с подвохом: — Скажи, зачем эту ахинею с названиями аэропортов затеяли?

Дед от неожиданности выразительно кашлянул в кулак, а Гостев поправил:

— Не такой уж простой вопросик, Григорий Андреевич. С подтекстом.

Донцов заранее изготовился к отведенной ему роли и сразу расставил точки над «i».

— Мужики, я бизнесмен, не политик, хотя московские расклады понимаю. Но пресс-конференцию затевать незачем. Вам меня интересно послушать, а я страсть как хочу вас услышать. Давай на общий разговор выходить. А что до ахинеи с аэропортами, то имею свое личное мнение.

— Ну, ну! — подстегнул Цветков. — В народе Шереметьево уже Шерепушкиным назвали.

— А чего тут гадать? Чепухой, забавами пустыми отвлекают людей от болезненных житейских проблем. Телевидение Украиной перекармливает, лучших бабушек России ищет. Чего только не придумывают, чтоб народ всерьез о своей жизни не задумался.

— И я так считаю, — кивнул Гостев. — Топор под компас подкладывают, чтобы не поняли: корабль незаметно изменил курс.

«Ого! Этот учитель истории человек и впрямь глубокий, настоящий русский грамотей. Мощное сравнение дал, в самую точку, — подумал Донцов. — Лучше бы его послушать, чем самому соловьем петь». И сразу кинул ему мяч:

— Иван Михалыч, а мне ваше мнение интересно относительно послания президента.

Гостев переложил голову с плеча на плечо, давая понять, что не определился. Пояснил:

— У меня мнение не сложилось. Но точно могу сказать, как человек профессионально и по душевной склонности внимательный к фактам истории, что послание стало как бы калькой шестого и седьмого годов. Приоритеты те же, на раскачку времени по-прежнему нет, ни на шаг продвижения вперед, кроме вопросов вооружения.

— Да, в текучке дел все быстро забывается.

— Думаю, сам президент не помнит, — продолжил мысль Гостев. — А вот эксперты, помощники — они-то все понимают. Если по правде — халтурят, слова переиначивают и подсовывают прежние тезисы, новых задач не ставят. Это легче, нежели перспективную мысль подпустить. К тому же сдается мне, ни на государственные новшества, ни на смелые умы сверху запроса нет. Как идет, так идет.

— Ничего не меняется! — в своей горячей манере метал слова Цветков. — «Стоматологий» в Москве как грибов в лесу, а народ без зубов ходит. У нас деляга один объявился, деньгу дерет бешеную, а жевать все одно нечем. На своей пасти усвоил.

Но Донцов не уходил с темы.

— А относительно майского указа, прошлогоднего?

Гостев снова попеременно пожал плечами и опять ответил не прямо, зато наотмашь:

— А вы посмотрите в Интернете «Концепцию-2020», которую обнародовали в 2008 году. Там к нынешнему времени было обещано по тридцать квадратов жилья на нос, а средняя зарплата свыше двух тысяч... — сделал короткую паузу, — долларов.

— У-ух! — выдохнул Цветков. — Хрущев коммунизьм к восьмидесятому году обещал, а тут к двадцатому. А у нас все сапоги, валенки да лапти.

— Что за сапоги? — нахмурился Дед.

— Летом сапоги, зимой валенки, а на тот свет в лаптях. Вот и вся жизнь, хотя двести сортов колбасы, о которой мечтали, — на тебе! По-о-мню, как на «Серпе» про колбасы судачили, про колбасные электрички в Смоленск, — у нас смолян было много.

— Это Хрущев начал наше счастье колбасой мерить, — задумчиво добавил Дед. — Но вот чудно: кто колбасой был недоволен, тот и сегодня жалится, что ему пармезану не хватает. А простому-то человеку теперь и заболеть нельзя. Помереть можно, а болеть — ну никак! Семью по миру пустит, кругом сплошная нужда. А колбасы, верно, двести сортов. Добились, осчастливились.

Цветков продолжал гнуть житейскую линию:

— Все шиворот-навыворот. Президент Медведев, когда Новую Москву придумал, что говорил? Какие аргументы? Будет, мол, она застроена малоэтажным жильем. А на деле что вышло? Километры двадцатиэтажек! Вот как наши руководятлы долбят.

— А знаете, в чем проблема? — обратился Иван Михалыч к Донцову, желая вывести разговор на обобщения. — Вы обратили внимание, что из общественной жизни полностью исчезли отчеты о выполнении ранее намеченного? Никто за свою работу полноценно не отчитывается — ни сельская администрация, ни депутаты, ни премьер, ни президент. Выборочно докладывают об успехах и кормят новыми обещаниями, хотя прежние или не выполнены, или извращены — как со строительством в Новой Москве, о чем Григорий Андреевич говорил. А у меня все подшито, пронумеровано, и скажу вам, картина в этом отношении неблагополучная.

Донцов чувствовал, что Гостеву нравится ведущая роль, которую охотно отдал ему столичный приезжий. Вдобавок Иван Михалыч отвечал на вопросы не прямо, а говорил о своем, думаном-передуманом, неожиданном. Это было заманчиво, и Виктор поддакнул:

— Вы правы, пора издавать полное собрание обещаний.

— Но кое-что меняется. — Гостев опять вернулся к своей мысли. — Вы заметили, что из лексикона правящей среды улетучилось понятие «консолидация общества»? Первые два срока Путин об этом часто говорил, но теперь таких слов не слышно. В моем историческом дневнике — я его веду почти каждодневно, а помесячно делаю выводы — помечено, что эти слова совсем вышли из обихода, когда внутриполитический блок президентской администрации возглавил Кириенко. Меня не покидает ощущение, что ныне в повестке дня столичного персонала не консолидация общества, а поиски компромисса между кланами чванных поборников западных идей и национальными целями. А еще — ставка на лучших, на дарования, а остальных — в навоз. Это противоречит исконному общинному духу России. Энгельгардта почитайте, у него на этот счет много сказано. Да и сегодня... Ямбург, знаменитый директор московской школы, недавно очень верно сказал: внимание нужно ко всем, одаренные, пожалуй, в большинстве уедут, сманят их. Да и Скотт Мюррей, известнейший европейский ученый, выступил против ставки на одаренных в ущерб общему подъему образования. А у нас именно что в ущерб, именно что показательная ставка на лучших. Для государства это сомнительно. Без удобренной почвы хорошего урожая не будет, отдельные колосья погоду не сделают.

— Вы хотите сказать, что с консолидацией ничего не получается?

И Дед, и Цветков напряглись: вопрос зацепил что-то главное. Но Гостев снова не дал прямого ответа, хотя говорил вполне определенно.

— Как писал Чернышевский, исторический путь России не тротуар Невского проспекта. В Крымской эпопее явилась солидарность народа, власти и общества — ну, за редкими исключениями, коими можно пренебречь. Но потом социальное расслоение взяло верх над гражданскими чувствами, не народ, а элита стала, я бы сказал, государствообразующим фактором. Ныне для власти элита — это наше все! Она узурпировала властные полномочия и навязала народу взаимное отчуждение. Таков наш исторический путь.

— Крепко! — молвил Дед.

— Власть нам теперь не друг, — мрачно процедил Цветков. — Елита! Да еще похабничает! А народ пришел туда, куда его послали.

Все ждали, что скажет Донцов, по общему мнению, каким-то боком прилегающий к не любимой народом элите. Однако Виктор решил методом Гостева пойти в обход:

— Странная у нас ситуация: на самом верху честный человек, не запятнанный стяжательством, а вокруг — коррупционная среда.

— Воры! — перебил Цветков.

— А он их пытается усовестить, — поддержал Дед. — Я его ноне называю главноуговаривающим. За безделье никого не наказал — только за наглое воровство.

— Коррупционная среда заинтересована в мыльной опере обещаний, в смене лозунгов, но не экономического курса. А страна-то на ущербе! — Интересный разговор пробудил новые мысли, и Донцов бабахнул без амортизаторов: — Больше скажу. «Единая Россия», партия, ведет себя так, что впору опять вводить 6-ю статью советской конституции. Помните 6-ю статью?

— А как же! — Иван Михалыч погладил бороду, что, видимо, означало полное согласие. — Определяющая роль КПСС.

— Элита и напрямую, и через ЕР правит полновластно, — продолжил Донцов. — Ей уже незачем согласовывать свои действия с разумением народа. Можно пенсионную реформу проводить без введения прогрессивного налога, можно часы носить какие хочешь — напоказ! По-моему, я внятно ответил.

— Да-а, сеяли гайдаров, а взошли чубайсы, — неопределенно заикнулся Дед, но Гостев перебил его:

— Виктор Власыч, очень приятно, что между нами, по бесстыжему оскорблению некоторых, быдлом, подлым сословием, людьми второй свежести, живущими в заботах о скудном пропитании, и вами, представителем делового сословия, нет расхождений по главным вопросам. Политикой у нас теперь вообще не интересуются. Но важно, что вы, человек небедный, и мы, страждущие, смотрители дождей и снегов, сидим за общим столом и нет между нами розни, ибо и вас, и нас заботит прежде всего судьба Отечества. Позвольте напомнить особо злободневные сегодня слова графа Витте: «Русское право заинтересовано в промышленности и в рабочих, но никак не в ваших прибылях, господа». Витте обращался именно к элите, о коей мы упоминали, которая готова пренебречь судьбой России и сегодня биронит страну. О чем вообще говорить, если власть мимо исторических дат без остановки проскакивает, не отметила должным образом 300-летие великого национального гения Михайлы Ломоносова?

— Погодите, Иван Михалыч, — опять пылко прервал Цветков. — Что значит «биронит»? Я такого не слыхал.

— Это история, Григорий Андреевич. Во времена оные Россией правили иностранцы, приглашенные во власть. Раньше на уроках истории это проходили. Сейчас то же горькое блюдо подают под иным соусом. Про Дерипаску слышали? Все! Управляют нашим Русалом из-за океана. По данным Росстата — они у меня сохранены, — 27 процентов уставного капитала России у иностранцев. — Снова обратился к Донцову: — Вот и копятся в нас тоска и досада. А паче того — тревога. Партейные бонзы СССР чего хотели? Подольше быть у власти. А нынешняя высшая служивая среда, по моему разумению, предательство замышляет. Она вроде приспособилась жить в России по западным трафаретам, да народ не тот, мешает. В девяностые-то они страну, считай, продали — и что вышло? Как бы после Путина не повторили.

— Да эта перхоть за кордон дрыснет! — На этот раз Цветков выбрал нечто весьма сочное из нормативного списка обиходных ругательств.

— Иван Михалыч, но ведь элита у нас разная. — Донцов был согласен не во всем.

— Конечно, разная! В этой связи я и Витте цитировал. Разве спроста незабвенный Примаков, став премьером, сразу уволил замминистров Набиуллину и Кудрина? Об этом вспоминать не любят, а у меня записано. Но убрали Примакова, и они стали министрами. Думаю, по личности Примакова у нас с вами расхождений нет?

— Тут с вами нельзя не согласиться, факты штука упрямая. Но не думаете ли вы, что Путин исподволь, тайно во благо России готовит прозападной элите, посягающей на власть, какой-то неприятный сюрприз? В его это манере. Крым доказал.

— Дай-то Бог. Но мне сдается, он недостаточно знаком с русской историей, у которой свои заповеди. Говорю как профессионал.

— Вы о чем, Иван Михалыч? — встрепенулся Дед. — Какие заповеди?

— Их много, сразу не припомнишь. Но в данном случае я имею в виду, что в России, как это ни прискорбно, без посмертного поругания прежнего лидера никогда не обходится. Истопчут могилы. Неужели для Владимира Владимировича не имеет значения мнение потомков?

— Глубоко! — в своей скупословной манере изъяснился Дед.

Донцов тоже отметил глубину суждений скромного сельского учителя истории и, пользуясь моментом, задал вопрос, давно «чесавший» его:

— Иван Михалыч, как историк, кого из русских самодержцев вы цените превыше всего?

— Для меня этот вопрос решен давно, готов свою точку зрения отстаивать в любом споре, только споров на эту тему нет. Екатерина! Вот к кому надо бы внимательнее присмотреться нынешней власти. Ее девизом была пчела, собирающая мед. За годы ее правления население России выросло вдвое, а доходы казны вчетверо. Русские стали чувствовать себя первыми людьми в Европе. Одна переписка с Вольтером сколько значила для авторитета русского трона! Не идеализирую, немало было плохого. («Я бы наверняка сказал “негатива”, а он чисто по-русски!» — мелькнуло в голове Донцова.) Но государство русское при Екатерине заметно возвысилось, и это главное. Я Ключевского насквозь штудировал, сперва по обязанности, а потом с увлечением. Замечательное чтение! Он, как я понимаю, воздвиг ей исторический памятник. Писал: русская земля велика, не каждому дано с ней совладать, Екатерине — удалось! Потому что при ней в стране было налажено производство мыслей. А у безмысленной страны будущего нет. Оттого я и полагаю, что настал период исторического уныния.
 

8

После завтрака Донцов обулся в старые серебристые «луноходы» и наметил сперва толком осмотреть Поворотиху, а затем поискать хоженую тропу в глубь леса.

Поворотиха вытянулась вдоль трассы одной улицей, ибо сзади ее поджимал глубокий овраг, а с другой стороны лежало широкое поле, где, по разъяснениям Деда, раньше сеяли рожь и пшеницу, а теперь, когда хлеба «перекочевали на юга», его отдают под покосы. Ухоженная церквушка с огороженным погостом для священства — прихожан хоронили на дальнем кладбище — возвышалась в одном ряду с сельской конторой и заколоченной на зиму пивнушкой «Засека», а школа — напротив и сильно наискосок. Пару кривых деревенских тупичков с наползающими друг на друга обветшалыми строениями и дворами он обнаружил на дальнем конце села, примыкающем к лесу, овраг здесь сворачивал в сторону.

На опушке снега уже осели, вокруг одиноких берез ровными круглыми пятнами обнажилась земля. Но в чаще зима не сдавалась, огромные, свисавшие к земле еловые лапы еще в седине. Виктор без труда нашел набитую дорожку, ведущую в лес, и не спеша потопал по ней, вскоре оказавшись в тихом, безветренном, чарующем берендеевом царстве. Куда вела тропинка, он не знал, но развилок не было, а значит, прогулка не угрожала блужданиями. Можно спокойно шагать, не засекая примет, постепенно погружаясь в обдумывание нелегких деловых забот.

Вчерашнее чаепитие, нежданное знакомство со старым учителем истории изменили ход его мыслей. Гостев поразил широтой познаний, дотошностью, въедливостью суждений — надо же, исторический дневник ведет, дневник эпохи! — острым умом. Вот она, настоящая русская народная интеллигенция! Прекрасно сказал он о себе: смотритель дождей и снегов. Но на самом-то деле эти незаурядные «натурфилософы» из глубинки — они смотрители всей земли русской. «Быдло»! Да они сто очков вперед дадут предвзятым экспертам, обслуживающим власть, на их фоне кичливые персонажи пятой колонны — убогие ничтожества, клоуны.

О Витте Иван Михайлович напомнил, конечно, неспроста. Он был откровенен, но из чувства такта, чтобы не искушать неловкостью столичного гостя, кое-что не договаривал, прибегая к иносказаниям. Один «топор под компасом» чего стоит! И Витте — упрек теперешним дням: Путин из народного заступника, каким был вначале, постепенно превращается в адвоката элиты. Эрозия лидерства! Крымский взлет духа уходит в прошлое, роман обывателя с Кремлем угас. Правящая тусовка под руку с компрадорской элитой стремится подменить тоскливые реалии жизни победными реляциями. Слушаешь по ТВ рапорты топ-менеджеров на аудиенциях у президента — кругом полный ажур! Но я-то, думал Донцов, знаю, что экономика притормаживает. Держимся в основном на больших проектах, чаще бюджетных. Потому президент, по сути, челобитничает перед крупным бизнесом, в десятый раз уговаривая, а на деле умоляя вкладываться в нацпроекты. Но не пора ли власть употребить, начав, скажем, с иностранцев? Гостев тоже очень к месту привел указ Николая II, по которому вывоз сырья и прибыли ограничили 12,8 процентов. То бишь выручку оставляй в России! Строй новые заводы, потребительствуй, на деньги твои никто не покушается. Но вкладывай там, где заработал. А сейчас наоборот: наши дельцы вывозят капиталы за рубеж, биржа стала насосом по выкачиванию валюты.

В заснеженном лесу тишь, даже снег под ногами не скрипит — тропинка набитая. Донцов, погруженный в раздумья, мимоходом отметил: значит, ведет к жилью. Но вдруг увлекся новой мыслью. Почему здравая идея Путина о стратегическом планировании, заявленная, кажется, в 2014 году, до сих пор не реализована? О ней просто забыли. Кто саботирует? Почему Путин этот саботаж терпит? Почему по-прежнему рядом с ним люди 1991 года? Порой не при чинах, но в очень большой властной силе. Тридцать годков минуло, таких долголетий даже при Советах были единицы. Да черт бы с ними со всеми, этими «пережитками девяностых», если бы дела шли в гору. Но ведь он, Донцов, кожей чувствует, что вокруг — немыслимая управленческая какофония, госуправление деградирует. Бюрократы волокитят с нулевым риском, чиновники состязаются в циничных заявлениях, возмущающих народ. А в ответ на упреки, звучавшие на прошлогодней пресс-конференции, допотопный ответ типа «да, в отдельных магазинах нет отдельной колбасы, а в остальном, прекрасная маркиза...».

Задумавшись, он неожиданно уткнулся в хлипкий штакетник и калитку с амбарным замком. Вот куда привела хоженая тропа. Стал высматривать за забором и понял: это местные «дачки». Из горбыля, старых досок, кусков фанеры, они летом служат полевым лагерем для любителей ширять по лесам. Зимой тут, конечно, не живут, но в непромерзающих подвалах — непременное житейское приспособление крестьянина срединной России: хранятся соленья, маринады, грибы разной выделки. Никто не возьмет, чужих здесь нет. И в снежную пору «дачники» потихоньку волокут в Поворотиху заготовленную впрок снедь.

В деревне люди всю долготу своих лет живут бок о бок с соседями, знают всё друг о друге, вместе пляшут и плачут, вместе придумывают вот такие лесные схроны. Жизнь здесь не распадается, как в городе. Потому русская цивилизация научилась переваривать катастрофы, общественные перевороты и оставаться самой собой.

Он вторично позвонил Вере, сказал, что в предвесеннем лесу чудесно, что она гениально придумала ссылку в Поворотиху и что настроение у него улучшается. На обратном пути и впрямь повеселел, приободрился. Подумал: «Да, счастливого завтра нам уже не обещают, сам Путин сказал, что каждому надо надеяться на самого себя. Ну и что? Сколько уже раз бывало такое в русской истории!»

Первая прогулка, похоже, удалась. Взбалмошные, растерянные мысли о тревожном будущем начали обретать некое общее направление, выстраиваясь в логическую цепь. Обдумав картину мира, Донцов пришел к выводу, что завтра здесь же, на этой волшебной лесной тропинке, нужно заняться конкретными вариантами спасения своего бизнеса. Верно, мухи видят навоз, а пчелы — цветы. Ободренный, словно надышавшись оптимизмом в родных берендеевых лесах, он размышлял уже не в самых мрачных тонах. Да, трудно. Да, очень много помех. И все-таки... Ему показалось, что в длинном и темном тоннеле, куда загнали его сложные обстоятельства эпохи, мерцает впереди свет надежды. Надо потерпеть еще какое-то время, Россия беременна переменами, они неизбежны. Главное — не соскользнуть с набирающего обороты круга жизни, вцепиться зубами и ногтями, но удержаться.

Почему-то сравнились Америка и Россия. Не экономическими порядками, не политикой, вообще не миром людей, а повадками животных, которые издревле накладывали отпечаток и на психологию человека. Кто-то рассказал ему, что стадо американских бизонов при опасности мчится со скоростью самых слабых особей, и отстающие становятся добычей хищников, что позволяет остальным ускорить бег. Это природный метод естественного отбора, позволяющий избавляться от слабейших. Здраво! Но у нас все иначе, это Донцов знал по охотничьим будням. У зимней стаи русских волков свой порядок движения: впереди след в след три-четыре матерых, за ними самки, за самками — слабые и больные животные, за ними молодые и крепкие, а замыкает цепочку самый мощный самец, стерегущий от опасности сзади. Ну колоссальная же разница с Америкой! И не люди это придумали, так в природе установилось! Наоборот, из животного мира дух опеки слабых вселился в русского человека, а в американца — гонка на выживание, на выбывание. Вот уж воистину природная, нерукотворная, но поразительная нравственная несхожесть! А ведь, если вдуматься, она многое объясняет. Даже в политике.

Вдруг зазвучала мелодия мобильника. Номер был неизвестный.

— Виктор Власыч, здравствуйте, — послышался знакомый, но неузнанный голос. — Это телохранитель Вова.

— Вова?! — удивленно воскликнул Донцов. — Какими судьбами?

— Виктор Власыч, очень хотелось бы завтра, прямо с утра, увидеться. По делу.

— Не получится. Я не в Москве, буду денька через три.

— Жалко... — слегка сник телохранитель Вова. Завершая разговор, для проформы спросил: — В далеких краях?

— В родовом селе Богодуховых, в Поворотихе.

— Где-где? — громко зарокотало в трубке. — В Поворотихе?.. Одну минуточку... — Слышно было, как Вова о чем-то спросил кого-то, потом непривычно, почти с восторгом, воскликнул: — Виктор Власыч, я на трассе. Через час с четвертью буду в Поворотихе.

— Ты едешь в Поворотиху?! — изумился Донцов.

— Там у меня дела. А по случаю с вами встретимся. Надо же, какое везенье. К добру! Как вас найти, Виктор Власыч?

— Буду на трассе. Мимо не проскочишь.

— Все! До скорой встречи! — радостно закруглился телохранитель Вова.

Звонок был столь неожиданным, что Донцов полностью переключился на гадания. Он знал, что Вову взяли менеджером в крупный ЧОП — вот и все. Какие у него могут быть срочные дела ко мне? Хочет вернуться? А зачем едет в Поворотиху? Одно с другим не склеивалось.

Виктор ускорил шаг. Дома попросил Антонину приготовить скромный обед на двоих.

— Нежданный гость из Москвы нагрянет.

Переобулся в цивильную обувь и вышел на обочину трассы, где люди натоптали подобие тротуаров. Глянул на часы. Минут через двадцать подъедет. Странное совпадение, однако. Очень странное. Но поскольку телохранитель Вова прочно засел в мозгах как человек, приносящий удачу, Донцов не ждал каверз. Его снедало недоумение.

По трассе, уже чистой от снега, в обе стороны тянулись редкие машины, резко снижавшие в селе скорость. Надзорной видеокамеры здесь не было, но и заезжих водил тоже. А местные знали, что народишко в Поворотихе от мала до велика шустрый и шмыгает через трассу когда и где придется. Потому жать на газ надо умеренно. Но и среди осторожного транзита Донцов безошибочно угадал серый внедорожник, который медленно полз по трассе, прижимаясь к обочине. Посигналил рукой, машина сразу дала ходу и встала рядом с ним.

Из нее неловко вывалился телохранитель Вова. В добротном длинном драповом пальто с меховым воротником — слава богу, не бобер! — в новой ондатровой шапке, он гляделся совсем иным человеком, нежели раньше.

— Виктор Власыч, как я рад!

Донцов слегка приобнял его, отстранился, осматривая с головы до пят.

— Здравствуй, здравствуй, я тоже рад. Но скажи сперва: как вас теперь называть?

— Вообще-то меня теперь Владимиром Васильичем кличут. Но для вас, Виктор Власыч, я как был телохранителем Вовой, так и остаюсь. Вы еще не знаете, какая это удача — наша встреча случайная. Дело есть, и именно сегодня. То есть завтра, но сговориться-то заране надо.

— Ну, мы не будем на трассе дела обсуждать. Вот оно, родовое богодуховское поместье, — кивнул на дом. — Там и стол накрыт, с дороги перекусить. Как с водителем?

— Николай, — повернулся к шоферу Вова, — найди стоянку и жди моего звонка.

Они прошли в дом, Вова чинно представился Деду и Антонине Владимиром Васильичем, и Донцов закрылся с ним в горнице.

— Сперва расскажи, кто ты такой и чем занимаешься. Лучше меня знаешь: какие дела без анкеты!

— Оно конешно. К тому ж одно дело из другого вытекает, с моей работой связано.

— Уже интересно... Да ты давай, давай, щи хлебани. Домашние, настоящие.

— Не-е, я вот салатика свекольного испробую. Мы с Николаем на заправке пончиками с сахарной пудрой перекусили, они сытные. По пять штук навернули, вкусно!

Пожевав немного салата, перешел к делу:

— Понимаете, Виктор Власыч, взяли меня менеджером по охране крупного бизнесмена Синягина Ивана Максимовича. Организую охрану объектов — металлический завод, личную — его, семьи. Нормальный ход, дело по прежним годам знакомое. Но Иван Максимыч, он — не стандарт, к тому ж голова у него вроде вашей — его Россия заботит. В общем, наш брат: кряхтит, но везет. И он, помимо охранных дел, просил меня вникнуть, не пасут ли его со стороны. Это история долгая, не в ней суть, а в том, что мы с ним неформально общаемся. И он, Иван Максимыч, получил госзаказ, под который построил новый цех, в него срочно заказывают станочный парк. Что-то за кордоном закупили, но он хочет и наше, российское. Я и говорю: есть такой Донцов, я у него работал. А он: знакомь немедля! Времени в обрез, завтра же состряпай. Я и бросился вам звонить, чтоб с утра обговорить, а после обеда отвезти к Синягину.

Донцов молча глядел на Вову, не зная, что сказать. Мысли путались. Его обуревали не благодарность и прочие чувства, положенные будоражить человека в таких случаях, а все те же думы о том, что у Бога всего много, но Он свои милости посылает в самый-самый нужный час, и надо терпеливо ждать, не изменяя самому себе. Вдруг осенило: «Неспроста мать всегда и до сих пор причитает: без терпенья нет спасенья». Наконец сказал:

— Спасибо, Вова. Ну никак не думал, что помощь придет — у нас разговор откровенный, мне помощь сейчас позарез нужна, заказов нет, бизнес сыпется — именно от тебя. Опять ты нам с Верой подарок делаешь, она ведь, считай, на сносях.

— На сносях! Поздравляю, Виктор Власыч, от души.

— Погоди, погоди, рано. Вот разродится, тогда... Значит, завтра встреча? Где?

— Все не так просто, Виктор Власыч. В последнее время учуяли мы сопротивление. Какой госзаказ, не знаю, в технике не понимаю, но вопрос в том, что надо важную оборонную технологию приспособить к гражданке. Срочно. Очень! Другие заводы уже ждут, оборонщики тоже, у них военные контракты на исходе.

— А ты, смотрю, основательно в тему въехал.

— Так все время на совещаниях торчу, велено за партнерами приглядывать: кто, чего, как. Потому — подальше от греха — и переговоры с вами Иван Максимыч наметил в московской резиденции. Там у меня все под контролем, чужие в апартаменты не вхожи, спецаппаратурой их чистим регулярно, прослушка исключена. Мне сдается, вы общий язык найдете. И по станкам, и вообще.

— Та-ак... Значит, это дело ко мне. А в Поворотиху чего навострился?

— Да как же, Виктор Власыч! Завод-то синягинский — вот он, на Оке. Раньше там запорную арматуру делали. Показали прежние изделия — рехнуться! Шар стальной диаметром метра два, а в нем другой, без зазора, и поворачивается. В обоих дыры. Если дыры совместить — напор полный, если чуть сдвинуть — меньше. А совсем их разведут — всё, шаровая задвижка закрыта намертво. Как эти фокусы умудрялись делать? Шар в шаре! Да таких размеров! Но в перестройку заводу велели конвейеры для птицефабрик клепать, он и заглох. Синягин его по дешевке взял, делает там что-то. А под госзаказ новый цех поднял.

— А Поворотиха? Поворотиха при чем?

— О! Новому цеху газ нужен. Ну и поведут здесь отвод от магистрали.

— Где «здесь»?

— Через Поворотиху.

— Как через Поворотиху?

— Толком сказать не могу, но тут собака и зарыта. С отводом сложности. Мне Иван Максимыч велел сюда съездить, посмотреть. Глядишь, и вы подскажете.

Донцов снова молча смотрел на Вову, на сей раз — ошалело. Как странно и жутко все завязывается в тугой узел. Не светил бы ему заказ на станки, он с возмущением отринул бы замысел газопровода высокого давления, который разворошит, а то и прикончит старинное село. Но возник личный интерес, и где-то на краю сознания замаячил страшный выбор: чем жертвовать — бизнесом или Поворотихой? Вот они, изощренные до извращенности неустроенности жизни.

— Об этом газопроводе здесь никто не знает.

— Пока! Драка-то кабинетная. Споткнулись там, где не ждали. Газопровод пойдет по самому краю, я по карте смотрел, около леса. Но и строения попадут в зону отчуждения, землю под госнужды выкупят. Обычное вроде дело, а тут — тупик. Какой-то утюг упрямится, подпись не ставит, видать, не докаял его поп. Синягин говорит, не прыщ из начальства, а пешка, клерк, но наверняка с тайным аккомпаниатором. Думаю, все же просто взятку хочет. Все сейчас заняты выживанием.

— Уф! — тяжело выдохнул Донцов. — Голова кругом идет. Не-ет, в этом деле надо разбираться основательно. Вишь, как все сплелось. — Как бы для себя добавил: — Десятью примерь, однова отрежь.

— Виктор Власыч, а где лесной конец? Понять надо, что к чему.

— Поворотиха одной улицей стоит. А у леса, где овраг в сторону уходит, там тупички да закоулки, по-старому — сиротский ряд. Когда-то сироты, вековухи, старичье одинокое в халупах селились. Теперь дома покрепче, но много, теснота. Прямо езжай, не минуешь.

— Да, надо глянуть, понять, из-за чего сыр-бор, — тоже вздохнул Вова. — Я, пожалуй, поеду. Но давайте, Виктор Власыч, договоримся, где вас завтра найти. Выезжать к Синягину надо в три часа.

— Ну где же еще, кроме квартиры? — ответил расстроенный Донцов.

Проводив гостя, позвонил Вере:

— Рано утром выезжаю в Москву. Сперва заберу тебя.

— Что-то случилось, Витюша? — голос стал тревожным.

— Как говорится, славны бубны за горами. Добрые вести ходят под руку с худыми... Вместе надо покумекать. А в три часа за мной заедет телохранитель Вова.

— Телохранитель Вова? — эхом отозвалась совсем сбитая с толку Вера.

— Все. Терпи до утра.
 

9

Суховей принес домой папку с документами, капитально изучив их и уже зная, что ехать к «точке входа» в проблему придется по знакомой яснополянской трассе. Но Глаше об этом намеренно не сказал — пусть ахнет! Положил бумаги на стол:

— Ну-ка, почитай.

Она сразу сунулась в картографический раздел.

— Поворотиха, Поворотиха... Где она? Не может быть! Да ведь недалеко от Ясной Поляны! С ума сойти, какое совпадение! Валя, едем в субботу, послезавтра, тут и говорить не о чем.

Валентин рассмеялся:

— Я у самого себя пари выиграл. Был уверен, что именно такой вариант и предложишь. Не знаю тебя, что ли?

По пути они снова обсудили ситуацию, уже конкретно, понимая ее технические и отчасти финансовые особенности.

От газовой магистрали до завода двадцать три километра, если вести трассу напрямки — так проектировщики заложили на чертежах. Почему напрямки? Ясное дело, все экономят, добра от худа не отличают, берут самый короткий маршрут. На Поворотиху плевать, тем более региональные власти не возражают.

— По поводу регионалов мы с тобой ничего толком не знаем, — предупредил Суховей. — Формальное согласие есть, Тула заинтересована в стройке, в инвестициях со стороны. Если бы мне не поступило особого указания и вообще сиди на моем месте другой человек, можно было бы спокойно ставить подпись. Но не думаю, что в Туле проблему Поворотихи обсуждали всерьез. Теперь я понял, этот мерзостный Немченков намеренно сгустил краски, сказав, что газопровод режет деревню пополам, а с учетом полосы отчуждения на деле ее ликвидирует. Я прикинул, дворов десять затронет, с краю, по картам точнее не влезешь, на месте разберемся. Уже затребовал подворный план Поворотихи.

Глаша слушала молча, лишь иногда приговаривала:

— Так, так...

«Какая-то мысля у нее вызревает, — понял Валентин, давно усвоивший Глашины привычки, и тоже умолк. — Пусть подумает».

Километров через двадцать она прервала молчание:

— Знаешь, Валя, когда дело дойдет до дела, жители Поворотихи на божью волю полагаться не станут, могут воспротивиться, и Тула наверняка возьмет их сторону. Для нее судьба большой деревни важнее газоотвода. Объективно регионалы, не подозревая об этом, будут играть на Винтропа. И помогут тебе выслужиться перед Немченковым. Больше скажу: надо подумать, как подогреть протест в Поворотихе. Если эту идею вбросишь ты, можно считать, что первая часть задачи решена с блеском. Немченков будет в восторге.

— Проститя... Но газопровод-то строить надо! И быстро. Решение главной задачи при таких условиях усложнится.

— Значит, как я понимаю, по первой части проблемы ты со мной согласен?

— Ломать не строить.

— Теперь займемся второй частью... Уже сейчас ясно, что остается единственный вариант, о котором мы подумали сразу: перенести трассу газопровода. А точнее, где взять для этого средства? Источника три: регион, спасающий деревню, государство, через нашу Службу знающее о замысле Винтропа, и, конечно, этот бизнесмен Синягин.

— Глашка, ты гений! Поражаюсь твоему умению так четко формулировать задачу, что ответ прет сам собой. Ясно же, будем пытаться объединить все три источника средств. Так ставить вопрос перед Службой, чтобы...

Глаша хлопнула в ладоши, и они хором воскликнули:

— Волки сыты и овцы целы!

— Волки, Валя, это Немченков и Винтроп, а овцы — газоотвод. Все верно!

Они дружно рассмеялись.

— Видишь, еще до Поворотихи не доехали, а контуры подходов к этой головоломке уже проглядывают. Как говорится, зажигаем свечу с обоих концов, — сказала Глаша. — Кстати, мы уже в Тульской области. Нет, что ни говори, а сказывается яснополянское просветление мозгов.

— По прямой, я смотрел карту, от Поворотихи до Ясной Поляны всего-то километров сорок, а то и меньше. Вертолетом.

— Духовные флюиды, они тоже не по асфальтам разлетаются. Напрямую в сердце, в сознание.

Поворотиха оказалась не деревней, а нанизанным на трассу полнокровным селом с уютной, ухоженной церквушкой. Суховей ехал медленно, и они с любопытством разглядывали разностилицу крепких, солидных домов по обе стороны дороги — рубленых, с резными наличниками, кирпичных, с пластиковыми окнами, крытых белым или цветным сайдингом. В зимнюю и ранневесеннюю пору, когда нет садовой листвы и деревенские постройки стоят нагими, лучше понимаешь житейские истины сельских мест.

— Немченков пренебрежительно окрестил это село Горюхино. Наверняка смысла пушкинского не знает, а просто шел от названия. Мол, горе горькое, занюханное. А на деле-то красотень! Смотри, какие дома наворочены. Не особняки, однако же и не хибары. Со-о-всем не хибары!

— Извини, Валя, откровенно говоря, не читала. У Пушкина в чем суть?

— «История села Горюхина» повесть неоконченная. Но замысел угадывается: чем зажиточнее крестьяне, тем норовистее, тем труднее старосте с ними сладить, а беднота, она податлива, покладиста, ее можно в бараний рог. Отсюда мораль: для власти держать людей в скудости удобнее.

— Оч-чень современно! Твой Немченков подразумевал как раз нужду теперешней русской деревни, ее забитость.

— Но не Поворотихи! Сразу видно: село с норовом. Не-ет, люди здесь, может, и негромкие, но разрубить себя газопроводом не позволят.

— Видишь, вы с Немченковым уже заодно. Это хорошо, старайся, старайся, ты же теперь «канцелярская сволочь», чиновник. Кто-то из царей русских вас назвал врагами казны и общества.

— Не говори, в чиновном заплинтусном клоповнике, где я обитаю, свои представления, как сподручнее возделывать административные пажити. Не будь в этом деле потайного смысла и будь я бюрократом «на самообеспечении», можно было бы бо-о-льшой куш сорвать... Стоп! Вот, кажется, начало того места, которое нас интересует. Смотри, какое скопище домов. О-о, тут десятью постройками не отделаешься, кучно сидят.

Валентин притер машину к прясельной городьбе какой-то новосельщины, и они пешком двинулись по пустынным тупичкам осматривать распушённый, наподобие павлиньего, хвост Поворотихи, вплотную примыкающий к лесу.

— Подсчитать общие затраты на выкуп земли для госнужд раз плюнуть, — бурчал Валентин, разговаривая как бы сам с собой. — А вот расписать по владениям, да с учетом стоимости строений... Уйма экспертиз потребуется.

— А я думаю о том, какой ответ дадут люди на планы сноса. Село и впрямь крепкое, считай, подмосковное, трасса удобная, значит, летом дачники наезжают. Люд, ошалевший от бедствий девяностых, похоже, очухался, оцепенение жизни ушло. Я это называю тихой работой времени. Да, Валюша, выход один: отодвигать газопровод, начинать просеку во-он там. — Показала рукой на дальнюю опушку. — В обход! «Рюски мьюжик» здесь глухим отпором не ограничится, бузу поднимет. Все ясно, давай вернемся к первой части задачи: как организовать системный протест, чтобы в глазах Немченкова он стал твоей заслугой?

— Проще пареной репы.

— Это как же? — Усмехнулась. — Уж не сам ли намерен народ мутить?

Валентин ответил в тон, тоже усмехнулся:

— Н-да-а, в практическом деле женский ум не тянет. Пластиковый пакет утюгом гладишь. Конечно, в истерике правдоискательства мы биться не будем, но... Как же ты забыла? А Подлевский на что?

— Подлевский! — ахнула Глаша, сразу все поняв. — Да, это выход, и отличный. Ход конем! Но ему, Валя, заплатить придется, тот еще жук.

— Так в этом же вся соль! Платить-то будет Немченков. Через меня. Сей вопрос я мигом сообразил. Одним махом всех побивахом, кучу зайцев ухлопаю. Тут мне все ясно... Ладно, поплескались на мелководье, давай-ка на глубину, переходи ко второй задаче, она куда сложнее. Значит, говоришь, есть три источника финансирования этой большой петли? — Тоже показал рукой на дальнюю опушку. — С какого начнем?

— Кто первым воспротивится переносу газовой трассы? Ясно, что Синягин: дополнительный финансовый выхлоп — за ним! С него и надо начинать. Сперва оглушить суммой — доплат с три пропасти! А потом выкатить государственную и региональную помощь. Курс психологических воздействий помнишь?

— Логично... А как мы тот курс обшутили, помнишь? Работать с людьми по принципу «Настоящий поляк должен жить в Англии».

Протоптанными в снегу тропками они медленно обходили безлюдные тупики, и Глаша снова умолкла. «Сейчас выдаст что-то капитальное», — опять ждал Валентин. Но она спросила:

— А что известно об этом Синягине?

— Крупный бизнесмен. Заказ выбил государственный. Как я понял, из кожи лезет, чтобы уложиться в срок. И, судя по отношению Немченкова, то бишь Винтропа, дело серьезное. Я справки наводить не вправе, а Службу мы с тобой решили пока не тревожить. Хотя после этого путешествия — пора.

— Та-ак, значит, бизнесмен крупный, а дело пророссийское, государственное...

Она снова надолго замолчала. Потом, глядя вдаль, где открывались глазу лесные опушки, сказала:

— Знаешь, о чем я думаю? Ты удивишься: о Ротшильдах и Рокфеллерах.

Валентин действительно изумился до крайности:

— Оно, конечно, в русской деревне на глобализм, на миллиардеров тянет.

Но Глаша не обратила внимания на ехидную реплику:

— Для людей несведущих эти миллиардеры — символы загребущих рук, денежных мешков и прочей напасти. Оба семейства злодейские, друг друга стоят, два сапога пара. И по-простому, по-обывательски это верно. Но на деле между ними большие различия.

— Различия?

— Да, различия, и коренные. Потому что Ротшильды — это лидеры мирового финансового капитала, творцы всеобщей глобализации, обожествляющие прибыль. Классические космополиты, золотые тельцы! А Рокфеллеры — ярые проамериканцы, сторонники развития национальных корпораций, в социальном плане очень жесткие. Но в данном случае важны идейные различия между этими злокозненными семействами. Потому что и российскую элиту — а ты знаешь, как быстро у нас нарастают антиэлитные настроения, — нельзя одним миром мазать. Есть элита прозападная, ее можно условно уподобить «ротшильдам», и есть элита пророссийская, ориентированная на цели национального развития, это как бы «рокфеллеры». И сто процентов даю: в стране зреет глубокий внутриэлитный раскол по линии «ротшильды — рокфеллеры». Как всегда, как извечно, возникло в России пока подспудное, однако уже очень острое противоборство двух непримиримых сил, одна из которых в историческом времени несет стране неотвратимое зло, вплоть до внешнего управления, а другая способна обернуться добром, укрепив державность. Насколько я понимаю, этот Синягин — из «рокфеллеров»? — Вдруг смешно взмахнула руками. — Валька, вспомнилось по этому поводу давно забытое. Ну напрочь забытое! Даже тебе не рассказывала. А тут неожиданно всплыло из глубин памяти, потому что — про Ротшильдов. И не байка, не сказка, человек, который об этом говорил, и посейчас жив, ему под восемьдесят, я о нем недавно в «Огоньке» читала. А рассказ его слышала по случаю, да-а-вно, еще до минской школы, в какой-то компании.

— Ну не томи, давай.

— Суть в том, что этот человек, кстати не из наших и не из дипломатов, а профессиональный финансист, в советские еще годы в Лондоне встречался с представителем германских Ротшильдов. Я даже имя помню, которое он называл, — Альберт Ротшильд. Говорили по-аглицки, и вдруг у Ротшильда проскочило несколько русских слов. Откуда? Ну, этот Альберт и объяснил. Перед войной не успел эмигрировать из Германии, и его засадили в концлагерь. Но фюрер же понимал, с какой птицей имеет дело, и условия заключения были особыми. Кстати, потом семья выкупила его через базельских «гномов». Но вскоре после нападения Германии на СССР в благоустроенную камеру Ротшильда подселили русского военнопленного, который был не кем иным, как... Валька, с ума сойдешь, когда имя назову. — Сделала интригующую паузу. — Яков Джугашвили, старший сын Сталина! Он же с первых дней войны командовал артдивизионом и уже в июле сорок первого попал в плен. Потом-то покончил с собой, бросился на проволоку высокого напряжения. Говорят, Сталину предложили обменять его на фельдмаршала Паулюса, плененного нами под Сталинградом, а он ответил: «Я солдат на маршалов не меняю».

— Ну, это известно. А про Ротшильда что?

— Так вот, представляешь, Ротшильд и сын Сталина сидели в одной камере! И Яков Джугашвили учил Ротшильда русским словам. Действительно, с ума сойти, как в истории судьбы переплетаются... Ну ладно, повспоминала, теперь надо к Синягину возвращаться.

— Ты остановилась на том, что он, скорее всего, из «рокфеллеров».

— Да не скорее всего, а наверняка. Иначе не рвал бы пуп, выполняя важный для России госзаказ. А по мере приближения транзита власти — ты понимаешь, я о 2024-м — и кризис лояльности, и внутриэлитный разлом будут нарастать. И «ротшильдам», и «рокфеллерам» надо успеть набрать побольше очков перед решающей схваткой, когда не исключена пересборка властных институтов. Успевшие окажутся сильнее успешных. Ясно же, что наши олигархи — с политическим статусом, потому и олигархи; есть среди них и «внутренний Запад». Вприпляс к сказанному — наша политическая элита уже выродилась в номенклатуру, в ней тоже пойдут трения, историю перестройки вспомни, раскол ЦК — мы его изучали. И не забывай: это снаружи Россия монолитная, а изнутри-то — Российская Федерация с клубком противоречий, обостряющихся при транзите власти.

Когда ехали через Поворотиху в обратную сторону, Валентин подвел итог:

— Теперь многое прояснилось. Завтра же напишу донесение. В понедельник повезешь Дусю в ветлечебницу.

В ответ — очередная порция молчания. А потом:

— Знаешь, Валь, я бы поступила иначе. Вопрос очень непростой, тонкий, даже деликатный. Страна вступила в эпоху национальных проектов, и попытка перекинуть успешные оборонные технологии в отстающую гражданскую сферу, она знаковая, потому Винтроп к ней особое внимание и проявил. Мне кажется, сперва надо запрашивать срочную встречу с генералом и объяснить все на словах, в том числе про Синягина. С ним без Службы все равно не обойдешься, ты же на него выйти не вправе. По всем падежам надо ситуацию просклонять. И потом передать бумагу.

— Ну что ж, как отвечала Мария на Благовещение — оно, кстати, на носу, — «да будет мне по слову твоему».

Днем в понедельник Суховей позвонил Немченкову:

— Георгий Алексеевич, простите за беспокойство, но замучился из-за пропуска на машину. Добираюсь на метро до «Китай-города», выхожу в сторону Варварки и десять минут топаю вверх, чтобы в девять быть на рабочем месте. Очень неудобно без пропуска.

Немченков молчал, не понимая смысла странного звонка.

— Поставили в очередь, если парковочное место в зоне освободится. Но когда-а это будет! А завтра и вовсе без четверти девять придется на «Китай-городе» высаживаться, чтобы подготовить визит важного гостя.

— Ясно, ясно, Валентин Николаевич, — сочувственно затарахтел Немченков, сообразив, какова истинная цель звонка. — Попробую пособить с пропуском.

Следующим утром Валентин без четверти девять стоял у выхода из метро и видел, как на противоположном углу выбрался из машины Немченков, наметанным глазом заприметил Суховея и напрямик пересек узкую улицу, жестами рук приостанавливая поток транспорта, медленно сворачивающего на Варварку.

— Здравствуй, Валентин Николаевич. Что-то стряслось?

Они медленно двинулись вдоль парапета, с тыла ограждающего парк Зарядье, разбитый на месте бывшей гостиницы «Россия», и Суховей объяснил:

— Понимаете, Георгий Алексеевич, дело оказалось непростое. Синягин организовал очень мощное давление, на меня обрушилась лавина звонков, требующих быстрее закрыть вопрос. Шумят с намеком: что вы там курите, какую травку? Я пока держусь.

— Держись, держись, Валентин Николаевич. Для нас главное — выиграть время. Назначай больше экспертиз.

— Но чувствую, мне понадобится поддержка.

Немченков насторожился.

— Мы не можем подключать к этому делу других лиц.

— Речь не об этом, Георгий Алексеевич. В субботу я инкогнито ездил в Горюхино, чтобы разобраться в местной ситуации. И удалось выяснить, что народец тамошний вряд ли будет в восторге от газопровода высокого давления. Более того, тех, кто против, хоть лопатой греби. Как писал Тургенев, «во дни несварений» всегда искрит. И возникла у меня идея спровоцировать среди горюхинских козлов на водопое массовый протест. А то сидят без дела, вот-вот волосы на ладонях вырастут. — Суховей, как любят шутить остряки, честно сказал не то, о чем думал.

— Идея отличная! — встрепенулся Немченков. — Но кто и как будет раздувать из искры пламя?

— У меня есть человек, способный это сделать. Но он фрилансер, потребует мотивации.

Разговор вступил в «фазу брудершафта», и Немченков перешел на деловой тон:

— Сколько?

— Думаю, попросит где-то около ста тысяч долларов.

— Сто тысяч!

Было ясно, о чем размышляет Немченков. Он прикидывает, какую часть этой суммы Суховей присвоит себе. Известно, свекор-снохач снохе не верит. А доподлинно прояснить эту похабель невозможно.

Немченковские затруднения Суховей просчитал заранее и к концу беседы приберег главный аргумент:

— Георгий Алексеевич, этого фрилансера хорошо знает наш общий друг. Я бы даже сказал, очень хорошо. — От удивления брови у Немченкова поползли вверх. — И деньги деньгами, но если этого Подлевского добрым словом простимулирует наш друг — кстати, они на прямой связи, это точно, — уверен, результат будет впечатляющим. Подлевский сумеет затеять смуту.

Немченков остановился, посмотрел на Суховея, как показалось Валентину, даже с благодарностью. Еще бы! Получить отличный повод обсудить вопрос непосредственно с Винтропом! Вдобавок при таком раскладе утечка денег к Суховею абсолютно исключена. Все проверяется, все под контролем.

— С тобой можно иметь дело... Идея великолепная. Насколько я понял, и исполнитель надежный. Кстати, как его зовут?

— Аркадий Подлевский.

— Окончательный ответ дам через пару дней. — Немченков взглянул на часы. — Та-ак, мне самое время двигаться в кабинет. Я позвоню.

Валентин имел возможность на несколько минут опаздывать и, кивком распрощавшись с Георгием Алексеевичем, продолжил прогулку, подводя итог «ходу конем». Все сделано в лучшем виде, безукоризненно. Винтроп наверняка надавит на Подлевского лично, а уж на баксы даст добро наверняка. Для них кейс, набитый долларами, — макулатура, сто тысяч не деньги, тем более адресные. А он, Суховей, и впрямь одним махом всех побивахом. Все будут довольны: и Винтроп, и Немченков, а уж Подлевский и вовсе счастлив. Надо, кстати, ему объяснить, что идея привлечь Аркадия принадлежит Винтропу, который рассчитывал просто дать указание. Но он, Суховей, настоял, чтобы заплатить не меньше ста тысяч. Мало ли какие могут возникнуть дополнительные расходы? Подлевский будет носом землю рыть, чтобы не оплошать. Аки вол, под ярмо впряжется, весь протестник поднимет. В общем, первая часть задачи, если держаться Глашкиной логики, решена успешно. Да, надо так настроить Подлевского, чтобы Поворотиха пригрозила чуть ли не бунтом, да с колокольным перезвоном. Чтоб пообещала Синягину палату номер шесть на гастролях.

Настроение было отличное: это неудача — кислый квас, а удача-то — забористая брага!
 

10

Чтобы не обременять сильно отяжелевшую дочь кухонными хлопотами, Катерина спозаранку приготовила большую плошку салата, вкусом и видом отдаленно напоминавшего оливье, эмалированный поддон заполнила говяжьими котлетками, картошки отварила и увенчала тещин паек двумя литровыми бутылями компота из сухофруктов.

С этой поклажей Виктор и привез Веру домой.

Ночью он почти не спал, из Поворотихи выехал в семь утра, и самочувствие было отвратительным. А впереди — важнейшая встреча, от которой, не исключено, зависит выживание его бизнеса. По возрасту он способен выдерживать такие нагрузки при наличии душевного спокойствия. Но спокойствия как раз и не было. Донцов понимал, что заказ на станки и драма Поворотихи никак между собой не связаны — найдет он общий язык с этим Синягиным или не найдет. Но сердцу не прикажешь, настроение — никуда, и, по личному опыту, это предвещало двойную неудачу. Удача-то любит кураж.

Он кратко пересказал Вере суть происходящего, отчего она тоже пришла в уныние, и горько пошутил:

— Знаешь, какую последнюю команду раньше давал капитан судна, шедшего ко дну?

— Какую?

— Спасайся кто может!

— Да ну тебя!

— А моя команда такая: чем маяться, вздремну-ка я пару часиков. Разбудишь ровно в два тридцать. Перекушу, и как раз Вова подъедет.

Эта мысль явилась вдруг, внезапно, минуту назад он и думать не думал об отдыхе; у моторного, вечно занятого сорокалетнего бизнесмена не было привычки к дневному сну. Но тут сработал фамильный инстинкт.

Этому способу избавиться от невеселых дум в детстве учил его дед, вспоминавший, что на фронте самыми страшными были последние часы перед атакой. Это жуткое ожидание некоторых доводило до внутренней истерики, руки тряслись — потому и давали боевые сто грамм. А он, Василий Донцов, умудрялся пристраиваться на дне траншеи и... спал, проваливаясь в сладкие сны о послепобедном будущем.

— Знаешь, Витек, — объяснял он внуку, — на войне эти тягостные часы, когда люди нутром ощущают, что их смерть караулит, они были самые тяжелые. В деле, в бою не страшно, о смерти думать некогда, только поворачивайся. А вот ждать красной ракеты мучительно. И самые жуткие часы я убивал сном. Это наше, донцовское.

Та дедова заповедь всегда жила в душе Виктора, иногда он даже сказывал о ней застольным приятелям, когда после нескольких рюмок начинался балагурный трёп и каждый вспоминал о чем-то своем. Но судьба поворачивалась так, что по жизни Донцову ни разу не доводилось «ждать красной ракеты на передовой», в нелегкие времена он вечно был в деле, в действии. «Но сейчас, — подумал он, — в самый раз!»

Вера бережно укрыла его теплым, но нежарким пледом шотландской раскраски, в который сама куталась последние месяцы, и Виктор на удивление быстро отключился от тяжких дум, погрузившись в сон.

А сон был странный, многосерийный. И главное, в конце каждой серии Донцов обязан отгадывать, зачем явились ему эти люди, события, воспоминания, и следующую серию сна пускали только тогда, когда брезжила разгадка. А началось все почему-то с видения Варлама Шаламова, изнуренного каторгой, — он стоял у стены, освещенный солнцем, но не отбрасывал тени. С какой стати явился Шаламов? Донцов много слышал о нем, хотя читал мало; так зачем, зачем же здесь знаменитый сиделец с трагической судьбой, эта юдоль скорби? Вопрос терзал Донцова, ибо что-то подсказывало: не по литературным или лагерным делам ворвался в его сон этот бесплотный образ. Не покидало ощущение, что за Шаламовым сокрыта некая тайна, и после долгих гаданий он все-таки уразумел, в чем дело: Варлам Шаламов — сын священника. И сразу пошла другая серия сновидений: приходский священник был слепым, и сказано о нем, что нравственным оком он видит больше, чем зрячий. Ну и что? Снова загадка, снова тайна. Зачем явился слепой духовидец? Но вдруг, словно сокровенное знание, всплыло: он же был обновленцем! И тут же очередная серия сновидений, подтверждающая верный ответ. О нравственном зрении священника Шаламова говорил митрополит Введенский, глава обновленческой церкви, который прославился публичными диспутами с Луначарским и в ответ на его утверждение, что человек произошел от обезьяны, сказал: вы своих родственников лучше знаете. На фортепьяно митрополит Александр Введенский играл замечательно, профессионально. Зачем все это?.. Но неожиданно с калейдоскопом воспоминаний в сон ворвалась Галина Дмитриевна Крестовская, там, в Поворотихе, в доме Богодуховых. Она была знакома с дочерью Введенского Ольгой Александровной, которая жила неподалеку, на другом берегу Оки, в калужской Тарусе. Да вот беда, прошлой зимой курила в постели и уснула, не загасив сигарету. С трудом отстояли дом от пожара, но Ольгу Александровну взяли в больницу, потом приютили соседи, а осенью она умерла. И еще, сказывала Крестовская, обновленческий митрополит проповедовал женатый епископат, сам был трижды женат, Ольга — дочь от последнего брака. Вспомнила по сему поводу преподобного Антония Великого: «Настанут времена, когда девять больных придут к здоровому и скажут: ты болен, потому что ты не такой, как мы». И что? К чему все это?.. Снова вопросы, вопросы. Чего ради явился с молебнами и хвалебнами обновленческий митрополит Введенский? Донцов уверовал, что эти загадки в конце каждой серии ведут к главной тайне, которую он обязан раскрыть. Но когда из одной жизни, Введенского, перешел в другую, тогда сновидения и пустили для него новую серию — о патриархе Сергии, который сперва тоже был среди обновленцев, но покаялся перед Тихоном, а позднее встал во главе патриаршей церкви. В войну раньше Сталина обратился к православным с призывом защищать богоспасаемое Отечество от супостата. Был и на знаменитой ночной встрече митрополитов со Сталиным, изложил ему, что священство численно умалилось, подразумевая репрессии. Сталин сделал вид, будто не понял, пошутил: вот вы готовите-готовите священников, а всё не хватает. Но Сергий сказал достойно: «Мы священников готовим, а они становятся Маршалами Советского Союза». Сталин оценил умный ответ, понял, о ком речь, и престарелого Сергия проводил, поддерживая под руку. Потом Донцов как бы слушал проповедь Сергия в Елохове о надматериальных благах, о вечных и вещных ценностях, пока не потревожил прежний вопрос: а чего это я Сергия узрел? ведь тоже не случайно, опять загадка. Внутренний голос подсказывал, что он приближается к главной тайне, к которой ведет эта единая цепь сновидений. И сразу пошла новая история: патриарх Сергий и обновленческий митрополит Введенский, олицетворявшие духовное противостояние, с началом войны едут в резервную столицу Куйбышев, то бишь в Самару, в одном вагоне! И тут — словно откровение: церковь русская стояла перед обновленческим расколом! Обновленцев власть признала, хуже того — их охотно, с радостью признал Вселенский, Константинопольский патриархат, всегда готовый апостийно разъять русское православие, убавить церковное значение Москвы. Тут перед Донцовым в упор и встала тайна, к которой он шел через многосерийные сновидения, начавшиеся с видения Варлама Шаламова и связанные одной нитью. В России вечно борются две полярные силы — добро и зло, в разные эпохи принимая различные формы, несущие отпечаток времени, — такова российская историческая судьба. Но кто всегда на стороне добра? Чье слово пусть не сразу, но в итоге становится решающим? Нет, неспроста привиделось красиво упакованное обновленчество, предвестие последних времен, горячо поддержанное Константинопольским патриархатом. Вопреки зарубежным чаяниям, оно тихо умерло само собой, испустив раскольничий дух. Зараженные обновленчеством приходы, внемля побуждению низового актива, самочинно, без принуждений и понуканий, начали возвращаться в лоно патриаршей Церкви, сохранив и упрочив православие всея Руси. То было истинно свободное движение народной души, безоговорочно принявшей сторону добра. Никто и митрополита Введенского не притеснял, сразу после войны, когда наметившийся раскол сошел на нет, его разбил паралич, и в сорок шестом он незаметно ушел в небытие в своем доме в Сокольниках. Символично!.. Однако, казалось Донцову, остается нераспознанным важный краешек этой российской тайны, без чего нельзя ставить точку в многосерийных сновидениях. Что осталось за кадром? Томление духа стало нестерпимым, он блуждал среди неясных отрывочных мыслей и, казалось, окончательно заблудился в путанице событий, воспоминаний и сроков, но вдруг ни с того ни с сего, как бывает во снах, пришла отгадка. Вот он, финал! Обновленческий митрополит Введенский писал письма Сталину, и Сталин на них отвечал. Но всегда обращался к Введенскому по имени-отчеству: Александр Иванович. Искушенный в церковных вопросах, ни разу не назвал его митрополитом! Ждал, что скажет православный люд. И народ сказал свое слово. «Вот как должно поступать вождю в смутные времена, когда с особым вниманием надо приглядываться и прислушиваться к русским воззрениям и говорениям», — подумал Донцов, уставший пробиваться сквозь загадки провидческого сна и предавшийся радостям узнавания истины.

Пока Вера ласково не погладила его по волосам.

— Поднимайся, Витюша. Два тридцать, обед на столе.

Он вскочил с кушетки бодрый, энергичный, готовый к нелегким грядущим дням, а если потребуется, и к борьбе. Но главное, твердо верящий в победу добра над злом. Какого добра, над каким злом, он в сей миг жизни не задумывался. Просто верил в лучшее.

И это было прекрасно.

Шикарные апартаменты Синягина, как и укромность его московского гнездышка, Донцова поразили. Не меньше, чем плотная система охраны, сквозь которую, впрочем, он прошел, даже не предъявляя документов, ибо провожатым был шеф всех этих крепких парней, стоявших на воротах, в том числе гаражных, у лифта, на этаже.

— Я повышаю уровень безопасности, когда наезжает Синягин, — объяснял Вова. — Он сюда заглядывает нечасто, только для приватных встреч.

«Ого, значит, со мной встреча приватная, — не без удивления подумал Донцов. — С чего бы это? Вопрос-то сугубо деловой».

Синягин произвел на него приятное, если не сказать, сильное впечатление. Статный, крепкий мужчина на вид лет шестидесяти с гаком, чуть выше среднего роста, большая залысина, открывающая гладкий лоб, не испещренный ни продольными морщинами — физиономисты дружно утверждают, что это признак распутно-разгульной жизни, — ни поперечными, они якобы свидетельствуют об умственном трудолюбии. Одет по-домашнему: в красно-белой ковбойке, в джинсах, плотно обтягивающих ладную фигуру. Он крепко пожал Виктору руку.

— Садись. — Указал на одно из больших гостевых пухлых кресел белой кожи. — Прошу извинить за «тыканье». Привычка дурацкая, но не хочу от нее избавляться, она мне нужна, позволяет отличать «чистых» от «нечистых». Про тебя мне Владимир Васильич все рассказал, — допрашивал его с пристрастием. Своим спецам велел навести справки по бизнесу: как у тебя с заводской хлопотней, способен ли заказ выполнить? Ну, обрабатывающий центр я у немцев покупаю, у нас его никто не сварганит, но станки ты потянешь, мне утром доложили. Я время терять не люблю, сразу Владимира Васильича озадачил. Мне нужно было тебе в глаза посмотреть, без этого я дела не начинаю.

Произнося этот монолог, Синягин медленно вышагивал из конца в конец просторного кабинета, с разных ракурсов поглядывая на Донцова, как показалось Виктору, изучающе. Потом сел за письменный стол, зажатый в закругленном конце кабинета между окнами, глядевшими в разные стороны — на лес и на Химкинское водохранилище, стал вертеть в пальцах карандаш. Обратился к Владимиру Васильевичу, прикорнувшему в небольшом кресле у дверей:

— Люблю, когда все по плану идет. Молодец, привез гостя ровно в срок.

— Повезло.

— Что значит «повезло»?

— Виктора Власыча в Москве не было, случайно встретились. Вы же меня вчера в Поворотиху послали.

— Что за Поворотиха?

— Ну, деревня, где пойдет газопровод, из-за которого сыр-бор.

— А-а-а...

— Там я его вдруг и изловил. Случайно! Бог удачу послал.

— А ты чего в этой деревне делал? — повернулся Синягин к Донцову.

— Родню жены навещал. Там их корень.

— Надо же, какое совпадение, Иван Максимыч! — не унимался Вова. — Я добрые совпадения уважаю, они словно предвестие.

Донцов, что с ним редко случалось, никак не мог освоиться в незнакомой обстановке. Все здесь было новым, даже телохранитель Вова другой, тоже новый. Встреча совсем не напоминала деловую беседу заказчика с исполнителем, к которой он готовился, она, чувствовал Виктор, скорее походила на смотрины. Но зачем? Он не схватывал синягинского замысла.

А тот, как бы подводя итог первому раунду, сказал:

— Значит, так. Все технические параметры контракта обмозгуют спецы. От тебя требуется одно: глядя мне в глаза, сказать, что ты в срок и в наилучшем виде все исполнишь. Подписи подписями, но дело наше прежде всего стоит на слове русского предпринимателя. Знаешь, как нижегородские купцы до революции — той, семнадцатого года, — выручку в банк сдавали? Тот банк, ну, то здание по сей день живет, кассиры в окошках, машинки счетные, «проверяйте деньги, не отходя от кассы». А сто лет назад там стояли массивные, черного цвета, высокие бюро с двумя полками — нижняя у колена, верхняя у груди. Купец приходил, кидал на низ пачку ассигнаций, объявлял сумму и уходил. А уж пересчет купюр на верхней полке без него вел приказчик. И не было случая, чтоб кто-то кого-то обмишурил. Все на слове держалось!

Подумал о чем-то, быстрее стал крутить карандаш в пальцах.

— Понимаешь, Донцов, на оснащение цеха деньги идут большие. И я хочу их в России оставить. Чего за бугром акул кормить? Пусть наши осетры вес набирают. Но смотри не подведи!

— Ни в жисть, Иван Максимыч! — подхватил тон разговора Виктор. — У меня прежние контракты на исходе, поставки завершаю. А новых заказов нет. Чего уж там, вас мне Господь Бог послал. Из кожи вылезу.

— Не Господь, а вот этот педант, — указал карандашом на Владимира Васильевича. — Новые порядки установил: охранники периметра теперь не на морозе мерзнут, а у мониторов слепнут.

— Не я, теперь везде так.

— Это к слову... Но имей в виду, Владимир Васильич, ты за него, — перевел карандаш на Донцова, — теперь отвечаешь!

Вова равнодушно пожал плечами, сказал:

— Такие мужики не подводят. — Вдруг оживился. — Тут иной вопрос, Иван Максимыч. Деревню жалко. Я там все облазил, все высмотрел. Живой улей, рабочий! Как его трутням отдавать?

Синягин, видимо, ничего не понял, вопросительно перевел глаза на Донцова. А Виктора накрыла волна горячей благодарности к телохранителю Вове, который, оказывается, в Поворотихе все-все сообразил и теперь первым произнес заветное. Было ясно: настал момент, когда он, Донцов, не вправе отмалчиваться. У него мигом созрел убедительный спич, и он начал:

— Да, Иван Максимович, очень жалко деревню...

— Что-о-о? Как-кую деревню? — вдруг взревел Синягин, с силой сломав карандаш и выскочив из-за стола. Широко, по-боцмански расставил ноги, встал перед Донцовым, бычьим взглядом уперся в него, с нажимом повторил: — Как-кая деревня? Да ты представляешь масштабы этого проекта? Новая технология — это переворот в гражданском секторе. Спроста ли я через жуткую дрязгу прошел? Насмерть чиновьё белодомовское стояло, чтобы сорвать проект. Законники! Конкурсы замутили. Да ради бога! Но я-то знаю, что это хлам с блошиного рынка, что, кроме меня, нет охотников за эту громаду браться, и они это знают. Аукцион дважды переносили, время затягивали. Подставу на такое крупное дело сейчас выставлять опасно, так они принуждали заявиться тех, кто не хотел, мне об этом кое-кто шепнул.

Синягин распалился, жестикулируя в такт словам, разрубая руками воздух, быстро шагал по кабинету.

— Я понял: если к Нему не прорвусь, угробят дело, очень хотят угробить. Больше скажу: уловил я у них целевую установку. Решающий фактор — время. Нам надо первыми на рынок выскочить — вот она, самая соль. Опоздал — считай, пиво после водки, деньги на ветер. Волынщики на то и рассчитывали. Я и смекнул: без Него вопрос не решить, на год затянут согласования, задушат бюрократической удавкой. А как к Нему попасть? Там же забор выше колокольни, а я не Хазанов, не комедиант, чтобы с муляжной короной меня к президенту на чай приглашали. Мне Бакланов Олег Дмитриевич, советский министр ракетостроения, чудо-человек, — он и сейчас консультирует, — рассказал, как пытался по сверхтяжам на прием к Нему записаться. Куда там! Говорят: пишите докладную записку. А такие записки — макулатура, Ему не положат, по инстанциям пустят с нулевым результатом в виде отписки. Ну и со мной такой же номер хотели провернуть, в колпак с бубенчиками нарядить. Его плотно держат, со стороны никого не подпускают.

Вдруг расслабился, широко улыбнулся, остановился напротив Донцова.

— Но меня голыми руками не возьмешь, мы ведь с ним из одной системы. — похлопал ладонью по своему плечу, намекая на погоны. — Вместе не служили, я ушел, когда начались гонки на лафетах: Брежнев, Андропов, Черненко. Три раза в оцеплении стоял, смотрел, думал. Ну и подал рапорт. Но ушел красиво, мирно, потому корешей немало осталось. Теперь они в чинах выросли, в Совете безопасности сидят. Короче, напрямую, минуя ближнее окружение, этих либералов со слезой, через калиточку заднюю меня к нему провели — вопрос-то не шкурный. У деликатного ведомства такие калиточки для особых случаев, они есть. Я и объяснил про аукцион... Вот через кого, Донцов, я этот госзаказ выбивал.

Успокоился, снова сел за письменный стол, взял в пальцы другой карандаш.

— А ты говоришь: деревню жалко... Если по-крупному, судьба Отечества решается. Как там у поэта? Мы знаем, что ныне лежит на весах. Не в том смысле, что новая гражданская продукция экономику перевернет, а в смысле — кто кого? Транзит власти на носу. Если тормозилы окончательно возьмут верх, пиши пропало! Но на своем участке фронта я намерен бой выиграть. А в бою не без потерь, это известно.

Монологи Синягина все дальше уводили от деловых тем, принимали доверительный характер. Чувствовалось, ему самому охота выговориться, раскрыть душу, и делает он это без стеснений, даже с удовольствием. Донцов не переставал удивляться: такая откровенность при первом же знакомстве! Но вспомнил замечание Вовы о приватных встречах, и мелькнула неясная догадка: видимо, он меня капитально отсканировал, справки тщательно навел, как-никак бывший кагэбэшник — и сноровка на этот счет есть, и связи. А вообще-то натура размашистая, цели ставит высокие, не личные. В личном-то плане у него порядок — смотри какие хоромы! Да и за госзаказ взялся не для прибыли — сколько заморочек, препятствий! — а ради идеи. В мозгу выстрелило: «Надо разговор в этом ключе поддержать».

— Иван Максимович, я понял, указание Он, как говорится, самолично дал?

Синягин снова улыбнулся, утвердительно кивнул. «Хочет вопросов, для него этот разговор интересен, — чутко угадал Донцов. — Для меня тем паче».

— Извините, спрошу в лоб. Какое у вас сложилось мнение?

Синягин словно этого вопроса и ждал, даже головой одобрительно качнул. Но отвечать не спешил. Быстрее завертел в пальцах карандаш, глянул в правое окно на очистившееся ото льда водохранилище.

— Беседа короткая была. Понимаешь, Донцов... В девяностые я уже не служил, но знакомые ребята из СВР кое-что сказывали. В КГБ как было? Регулярно писали шифровки о самом главном на самый верх. Ну, их называли шифровками, хотя они не шифровались, а просто шли под особым грифом. В спецслужбах этот порядок наверняка сохраняется и сейчас. А у каждой шифровки есть отрывной талон, где указано, кому предназначена информация. В девяностых, скажем, Ельцину, Черномырдину, еще одному-двум. И прочитавший шифровку должен расписаться на отрывном талоне, который возвращают в Службу, чтобы фиксировать, кто ознакомлен с данной информацией. Нормальный способ контроля, во всем мире спецслужбы его используют, пусть и в разных вариантах. Так вот, в девяностых ребята — глаза на лбу от удивления! — говорили, что немало случаев, когда талоны возвращались без подписи президента. То ли Ельцин не все читал, то ли ему не все в спецпапку клали — поди разберись. Но факт остается фактом. Это я к тому, что вдруг сегодня и Ему не все показывают? — Сделал задумчивую паузу. — Твердо могу только одно сказать: Он хочет! Но по части адекватного восприятия картины мира — российского мира! — абсолютной уверенности у меня не возникло. Как писал Ключевский, каковы министры у государя, таковы и дела его. А уж министров я насмотрелся, наслушался. Не зайчики в трамвайчике, хорошо знают, что надо делать. Ну, это разговор особый, а если про Него... Известно тебе наверняка, что при советчине был железный занавес от влияния Запада. Он давно в переплавке, не нужен он, чушь собачья. Но уж кто-кто, а Путин с его чекистским прошлым должен понимать, что после ликвидации железного занавеса необходимо носить бронежилет. — Посмотрел в глаза Донцову. — Ну, ты меня понял. Главное я сказал. Слишком много кругом тех, у кого ширинка сзади... Я родом из Богородицка, ты, наверное, и не знаешь, это старинное название нынешнего подмосковного Ногинска. Там издавна сплотилась большая община староверов, мои предки — оттуда, хотя потом переселились. Для меня благо России — ценность наивысшая... Почему я в тебя вцепился, откровенничаю? Вижу, в этом смысле мы с тобой одной крови. Не с каждым по душам поговорить тянет, далеко не с каждым. У меня ведь с Ним не получилось теплым словечком обмолвиться. Проблему-то решил, указание зафиксировали, а чуть шире попробовал — стена. Он и сам бронежилетом пренебрегает, похоже, даже брезгует, от коварства присных не защищен. Потому у нас смысл советской истории сведен к культу личности Сталина, а экономики — к галошам для африканцев, чтобы в Сахаре ходили по раскаленным пескам. Дважды про эти галоши ляпнул, оскорбив отцов и дедов. Или чрезмерное увлечение спортом — публичное! Мао Цзэдун раз в год переплывал Янцзы, этого было достаточно, чтобы явить нации здоровье лидера. Но регулярно тратить драгоценное президентское время на ночной хоккей?.. Восторги по этому поводу давно угасли, вряд ли недоумение только у меня. Я Ему все же успел сказануть мимоходом, что у нас царь-пушка не стреляет, а царь-колокол не звонит, имея в виду, конечно, не кремлевские реликвии, а нечто одушевленное. Он одну ногу занес в будущее, а другая завязла в прозападном болоте. Как бы не остался в истории в такой позе... Страна-то от своих потребностей отстает.

Умолк, продолжая о чем-то думать. Потом, сменив эмоциональный регистр, воскликнул:

— А по рюмочке, по бокальчику мы не выпили. Ну ладно, гулять будем, когда контракт подпишем. Тебя, Донцов, — мне Владимир Васильич сказал, — часто по отчеству кличут, Власычем. Мне нравится. Давай и я тебя буду Власычем звать. Без обид?

— Дело привычное.

В кабинете, как показалось Донцову, становилось все теплее. Не в смысле температуры, а по обстановке. Помалкивавший Вова, и тот вкинул живое словечко:

— Иван Максимыч, у него супруга на сносях.

— Да ну! Дай бог, чтоб удачно от бремени разрешилась. Первенец?

Донцов кивнул. Этот своеобразный, нестандартный Синягин нравился ему все больше, тема Поворотихи в его сознании незаметно ушла на задний план, уступив первенство приятствию от общения с человеком родственных воззрений. Многое из того, о чем говорил Иван Максимыч, косвенно перекликалось с размышлениями там, в лесу, в Поворотихе. И сама собой всплыла самая глубинная проблема, тревожившая его.

— Знаете, когда в сорок лет ждешь первенца, поневоле задумываешься о завтрашнем дне, о его будущем. Но у российского проекта развития пульс не прощупывается. Приятель мой пошутил: нас не сбить с пути, потому что мы не знаем, куда идем.

Синягин усмехнулся.

— Остроумно и верно... Понимаешь, Власыч, в последнее время мне в голову все чаще лезут Деникин и Краснов. Не в идеологии дело, я красных и белых в своей душе давно примирил. Меня беспокоит их идея непредрешенчества. Лидеры Белого движения столетней давности не имели никакой цели, кроме борьбы с комиссарами, и отказывались говорить о будущем России, уповая на то, что займутся этим вопросом после победы. Тогда, мол, и определят, что делать, — Учредительное собрание созывать или монархию восстанавливать. Чем закончилось бесцелие, зацикленность на сиюминутных проблемах, хорошо известно. Кстати, горбачевская перестройка, когда генсек шумел, что главное — ввязаться в бой, а там видно будет, — это ведь тоже непредрешенчество. И опять все худо вышло, девяностые вспомни. Вот и мерещится, что нынешний Кремль снова склоняется к непредрешенчеству, оставляя ответ на главный вопрос — куда идем? — на потом. Поначалу-то Путин эту задачу сформулировал четко: «Какую страну мы строим?» Но сам на этот вопрос ответить не в силах, не одного ума это дело, тут усилия общие нужны. А окружение подобрал из временщиков. Вот главная тема и ушла из сферы государственных приоритетов на оппозиционные задворки. Внутриполитический блок Администрации в текучке барахтается, выборы конструирует да президента успехами-восторгами убаюкивает. Вместо народа активное меньшинство подсовывает, манипулирует этим меньшинством, как в перестройку. Опасно! История учит, что непредрешенчество ведет к резкому обострению вопроса «кто кого?». Были у нас красные и белые, коммунисты и демократы, теперь вот бизнесмены державники и прозападники. Не к добру это.

Синягин замолчал, продолжая медленно крутить в пальцах карандаш, поглядывая то в одно, то в другое окно, наблюдая то за верхушками сосен, которые слегка раскачивал ветер, то за рукотворным морем, где тот же ветер нагонял рябь. И показалось Донцову, что эти две столь несхожие природные стихии как бы олицетворяют для хозяина кабинета грядущее противоборство разных российских устремлений. А может быть, и не грядущее, уже полыхающее подспудным, негасимым торфяным пожаром.

— Знаешь, Власыч, — задумчиво сказал Синягин, — есть редкая профессия: мастер-форматор; это умельцы, которые изваяние из податливой глины с абсолютной точностью переводят в неподатливый гипс, намертво фиксируя изначальную форму. Но гипс материал непрочный, промежуточный. Для долговременности, для истории по гипсовой модели надо отлить конечное, металлическое изделие. И здесь профессионалы отдыхают. Такую работу способен выполнить только лидер нации.

Когда Донцов и бывший телохранитель Вова вышли от Синягина, Виктор предложил:

— Пройдемся вдоль берега. Осмыслить кое-что надо. Я к другому разговору готовился.

— Иван Максимыча я тоже не сразу распознал. Сперва думал, что чудачит барин. А теперь-то знаю, чего он хочет, как несладко ему в бизнесе. Кругом помехи.

— А ты обратил внимание, как он от Поворотихи ушел? Мелочь, частность на фоне того, о чем он говорил, в разрезе опасного вопроса «кто кого?». Поворотиха и впрямь «булавочная головка», ее и не видно, не до нее. Но там же люди, живые, конкретные люди. Спасибо, что сказал о ней. Да, выходит, впустую.

— А пожалуй, нет, Виктор Власыч. Сдается мне, что ваша Поворотиха еще как-то выстрелит. Вокруг нее большая кутерьма завязывается, чтобы сорвать синягинский проект. Раньше ему наверху мешали, а как президент дал добро, помехи снизу поперли. Каждый шаг с трудом, будто кто битое стекло в башмаки сыплет. Какой-то мелкий чиновник, ни два ни полтора, стерва канцелярская, а вдруг такое бревно в колеса засадил, что газопровод теперь под вопросом. А без газа новый цех — склад оборудования. Потому Иван Максимыч меня срочно послал в Поворотиху, на месте разобраться, что к чему. Не послал бы, я вас бы не встретил. Вот оно как в жизни бывает. Нет, что ни говорите, а сверху нашими судьбами денно и нощно управляют.
 

11

Жизнь Подлевского незаметно сбавила обороты. Он уже не метался в потогонной спешке по бесчисленным бюрократическим инстанциям, где, пользуясь репутацией исправного поставщика теневых доходов, утрясал деликатные вопросы. Теперь он заранее планировал встречи с нужными людьми, назначая визиты на взаимоудобное время, ибо потребность в его услугах заметно сократилась.

Вспоминая свои прошлогодние страхи, он удивлялся, даже поражался тому, как разительно изменилась бизнес-административная среда, но ничуть не волновался за свой фриланс, ибо понимал, что происходит.

Да, текстура деловой жизни круто переменилась. Посредники, к которым обращались за содействием в улаживании различных административных процедур, перестали быть непременными участниками щекотливых сделок. То, о чем раньше приходилось договариваться с опаской, через нанятых толкачей, теперь решают напрямую, без тонких дипломатий и ширлихов-манирлихов. Советская командно-административная система, проклятая в перестройку и вышвырнутая на свалку истории в девяностые, на четвертом президентском сроке Путина возродилась в виде олигархически-административной, породив кланово-групповую власть.

Усиленная борьба с коррупцией из выборочной компанейщины переродилась в негласный способ сведения счетов между ведомствами-конкурентами или клановыми группами. Громкие разборки с известными фамилиями и миллиардными суммами не только не нарушали коммерческую бизнес-чиновную спайку и практику повсюдных поборов, но, наоборот, создавали зону безопасности для тех, кто не участвовал в масштабных переделах собственности и драках между структурами власти. Таких было огромное большинство, и именно в их среде вращался Подлевский. Эта ушлая публика мигом улавливала перемены своего делового бытования и быстро отлаживала новые нелегальные методы обогащения, каждый раз получая свободу рук. Для чиновного люда, для профессионалов офисной политики настали давно чаемые времена знаменитого застольного тоста: «Чтобы у нас все было и чтобы нам за это ничего не было!»

Теперь к Подлевскому обращались лишь в наиболее сложных случаях, зато и гонорары платили повышенные. В итоге, как он прикинул, выходило баш на баш, по деловой части оснований для тревоги и уныния не просматривалось, впечатляющий набор претензий к жизни не убывал, а виш-лист — список желаемых подарков судьбы — даже пополнялся. Но главное, он по-прежнему — в стае! К тому же «Единая Россия» уже восемь лет отклоняет законопроект «О незаконном обогащении», а недавно Медведев и вовсе поставил точку в этом вопросе, заявив о презумпции невиновности чиновников, о неправедных попытках их дискриминации. Эта официальная линия обнадеживала, побуждая в шутку вспоминать давно читанные выдержки из Шопенгауэра: изменить не могу, остается извлекать из этого пользу. Подлевский и извлекал.

Однако быстрые перемены все чаще заставляли задумываться о завтрашнем дне.

Находясь внутри финансово-биржевой среды, Подлевский не мог не замечать ее новых особенностей: при общем падении предпринимательской активности и двукратном росте российских продаж «роллс-ройсов» эта среда как бы шла вразнос. Жгучее желание заработать у многих хлопотунов переросло в горячее стремление на грани, а то и за гранью допустимого хапнуть побольше — пусть в последний раз. О перспективах прочного долговременного дохода никто не думал. Жили текущей минутой, без завтра. Возобладал страстный и стадный порыв: рвануть куш, а там хоть трава не расти. Эта жадная жажда немедленной добычи отражала неуверенность в завтрашнем дне, когда при бешеном разносе может сорвать тормоза и все полетит в тартарары. Все чаще Подлевский слышал рассказы о хитромудрых лауреатах эпохи: кто-то из биржевых игроков, удачно обставившись акциями, на пике цен сбрасывал их и с семьей уматывал на ПМЖ за рубеж. В часы расслабухи, откровенного флуда — общений не по делу — на задний план отошли даже однополые дрязги и постельные подвиги, о которых любили сплетничать в этом кругу. В топ вышли восклицания: «К-к-козел! Видать, заранее подготовил подстилочку». Не скрывая зависти, так говорили те, кто часто квакал об эмиграции.

Явно наметился новый исход рыночников, обогатившихся за счет России, — нувориши с кликухой «первориши». На этот раз речь шла о тысячах утомленных богатством долларовых миллионеров, не в «колбасных» целях, а ради сохранения своих капиталов умыкнувших за рубеж, покинув страну, переполненную проблемами, — от коррупции до миграции. Илья Стефанович рассказывал, что в его жуковском квартале из 82 владельцев живут на Рублевке только четверо, остальные куда-то умыкнули, оставив свои виллы на попечение управляющих.

Аркадий чутко фиксировал эти перемены. И, довольный текущим днем, не переставал гадать о своем будущем. Просто рвануть на Запад он не мог: чем ему там заняться, фрилансеру, чья профессия делать деньги из несовершенства российских законов и чиновной корысти? Он раз за разом возвращался к идее, мимоходом посеянной в его сознании Бобом Винтропом, — стать для американских бизнесменов своего рода Вергилием, ведущим их по кругам ада запутанной излишней регламентацией российской экономики.

Но Винтроп появлялся в его поле зрения нечасто, общался через смартфон и не затрагивал тему, интересующую Аркадия. Их связь ослабла, грозя вообще сойти на нет. Подлевский интуитивно чувствовал, что у матерого импозантного американца появились в Москве особо важные дела, что его новый круг общения уже не включает в себя Аркадия со сплетнями мелкого пошиба. А что до нового исхода российских миллионеров на Запад, Бобу сие известно распрекрасно — об этом кричит открытая статистика, эту тему прокачивают медиа, Интернет. «Чем я могу быть ему полезен?» — мучился Аркадий роковым вопросом, не находя ответа. Оставалось подстраиваться под волю неба, поскольку в Бога он не верил.

Невозможность вновь сблизиться с Винтропом отзывалась в душе Подлевского лютой ненавистью к отъявленному патриот патриотычу Донцову, которого Аркадий считал главным виновником неудачной квартирной аферы, который увел у него Богодухову. Гнусь бытия, опт его мать! Да черт бы с ней, с Богодуховой, но квартира, квартира! Какой был отличный вариант! Квартира должна была принадлежать ему, Подлевскому. Кстати, спасибо Суховею, вытащившему из уголовной западни.

Но Суховей тоже перестал уделять ему внимание, быстро заматерев в Москве. По правде сказать, Аркадий палец о палец не ударил, чтобы в спасибо за помощь нахвалить этого чиновника Винтропу, — такой возможности не представилось. Зато самому Суховею в красках расписал свои благодарственные дифирамбы о нем, якобы адресованные Бобу. Но так или иначе Суховей тоже исчез с его горизонтов. Впрочем, Аркадий понимал, что между ними не угадывается деловых связей, а без них им просто не о чем говорить. Какое в наше время дружеское общение! Дай бог, взаимовыгода! Но гораздо чаще — «игра с нулевой суммой», как принято называть ситуации, в которых выигрыш одного становится поражением, ущербом для другого.

Эти нерадостные мысли омрачали умиротворение от стабильного заработка и более спокойного ритма жизни. Откровенно говоря, Аркадий маялся в ожидании каких-то событий, великих дел, которые нарушат его непривычно безмятежное, однако бесперспективное существование.

И судьба, как всегда, была благосклонна.

Неожиданно раздался звонок от Суховея. И какой!

— Аркадий Михалыч, — после дежурных приветствий сказал он, — я бы очень хотел в субботу или воскресенье, когда вам сподручнее, совершить совместное однодневное путешествие по удаленным окрестностям столицы. Как вы относитесь к таким планам?

— О чем разговор, Валентин Николаевич! Я сейчас же предупрежу шофера, что в воскресенье он будет работать. Вас этот день устроит? — В заточенном на авантюрные приключения мозгу Подлевского сразу мелькнула мысль о том, что неожиданная, нестандартная для их отношений поездка с Суховеем обернется долгожданным сюрпризом.

— Нет-нет, Аркадий Михалыч, шофер не нужен. Поедем на моей «весте». Хочется побыть с вами вдвоем. Где вас захватить?

— Валентин Николаевич, лучше всего у метро «Красные ворота», на Садовом, напротив Лермонтова. В какое время, зависит от вас.

— В какое время... — задумчиво повторил Суховей. — Я прикидываю километраж... Давайте встретимся в десять утра. Не слишком рано?

— В самый раз.

— Тогда, уважаемый Аркадий Михалыч, в воскресенье, в десять. Думаю, наше путешествие будет интересным.

Распрощавшись, Подлевский целиком отдался во власть эмоций и мечтаний. Предложение Суховея было столь привлекательным, что за ним Аркадию мерещилось какое-то крупное дельце — возможно, окружного масштаба, что влекло за собой новый уровень заработков и связей. Какого рода может быть дельце, он, верный своим зарокам и заповедям, даже не гадал, как обычно, полагаясь на фарт. Но в оставшиеся до встречи дни — а звонок был в четверг — его не покидало чуть ли не праздничное настроение. Даже остограммился по случаю. Что ж, мечтать не возбранно.

— Думаю, мы не будем затевать гонки по «Формуле-1», — пошутил Суховей, когда из Москвы они выбрались на южную трассу. — Напутственный молебен не отслужили, спешить некуда, перекусим где-нибудь в придорожном ресторанчике. Хотя... Мне дорога знакома, что-то не припомню здесь приличной едальни. Вот пончики есть вкусные около чучела вертолета.

— Что за чучело?

— А как его назвать? Стоит на земле старый вертолет. Обшивка цела, внутри, похоже, труха, если не мусор.

Погода была пасмурная, серая, но тучи бездождевые. Воскресным утром южное направление пустынно. Спокойная дорога располагала к беседе, но Подлевский из соображений солидности не спрашивал, куда и зачем везет его Суховей, терпеливо ожидая разъяснений.

А водитель и не заикался о цели путешествия. Он углубился в воспоминания, вернее, в рассказы о рассказах, которые слышал от известных людей, стоявших у истоков новой России.

— Политические метаморфозы меня мало интересуют, — по-свойски говорил Суховей. — А вот историю экономических трансформаций обожаю. Хотите, расскажу прелюбопытнейшую байку о первых опытах наших рыночников?

— О Гайдаре или Черномырдине?

— Не-ет, дорогой Аркадий Михалыч, берите глубже. О Рыжкове Николае Ивановиче, перестроечном председателе Совмина. Он и сейчас в Совете Федерации заседает, живы и люди, помнящие его первые рыночные шаги.

Суховей, конечно, слукавил. Об этом наставительном случае им рассказывали на лекции в Минской разведшколе. Но напомнить о том эпизоде Валентин решил неспроста.

— О Рыжкове? — воскликнул Подлевский. — Очень интересно! По экономической части о тех временах и впрямь мало известно.

— А-а, значит, я вас слегка зацепил, — улыбнулся Суховей. — Тогда слушайте и, как говорится, на ус наматывайте. Суть вот в чем. Летом 1990 года кто-то подсунул Рыжкову двух «аптечных братьев» из Швейцарии, по фамилии Каплан. Евреи, давно уехавшие в Европу, они неплохо знали русский язык и в годы перестройки открыли первую в Москве иностранную аптеку. А «по совместительству» принесли Рыжкову грандиозный план, спасительный для падающей перестроечной экономики. Вообще говоря, Рыжков сторонился контактов с коммерсантами, это известно. Но в тот раз почему-то вцепился в этих «аптечных братьев» — аккуратненьких, вежливых, с изысканными манерами, в костюмчиках от Бриони. Говорят с акцентом, манерно, вприкусочку. Короли, адонисы гламура — в те годы это производило впечатление. — Суховей все более увлекался, говорил с забавными ухмылками, с юморком. — Дело-то оказалось в чем? Братья берут в Госбанке СССР кредит на десять миллиардов рублей и закупают наши залежалые товары со складов для продажи за рубежом. Одновременно им дают долларовый кредит в Европе, на него они приобретают и поставляют в СССР западные товары по свободным ценам и на выручку гасят рублевый кредит Госбанка, а продав в Европе наш неликвид, отдают долларовый кредит. Никто никому ничего не должен. Множество трудностей советской жизни просто исчезают. Как говорится, мена без придачи, ухо на ухо. Ур-ря! В приступе преобразовательной лихорадки новомышленческих горбачевских лет Рыжков и клюнул на эту гениальную идею, сулившую одним махом покончить с товарным дефицитом, который стал разменной монетой в перестроечных политических играх. Дело-то вроде попутное, всеблагое. Но, к счастью, в правительстве нашлись люди, которые учуяли аферу, затеянную «аптечными братьями». Возник вопрос: а какие такие «неликвиды» они собираются вывозить из страны? Просят карт-бланш, и потом сам черт не разберет: потащат со складов металл, ценную проволоку, да вообще что угодно, хоть черную икру. А главное, в их схеме был ма-аленький, незаметный пунктик, упомянутый как бы между прочим: для ускорения вывоза за рубеж наших складских залежей и получения долларового кредита, о котором якобы уже есть договоренность, Госбанк должен выдать братьям гарантийное обязательство на сумму кредита. — Суховей громко рассмеялся. — Вот в чем фокус! Для них главным было получить и — обратите внимание на мои слова, Аркадий Михалыч! — вывезти за границу гарантийное обязательство Госбанка. Без него ни один западный банк не стал бы с ними даже разговаривать о долларовом кредите. А есть гарантия — ради бога! Эти провизоры вообще могут оказаться мошенниками, смыться хоть в Антарктиду. Но швейцарскому банку — начхать, он предъявит счет Госбанку СССР, и дело с концом. Не вдаюсь в тонкости той аферы, мне про лукавомудрие тех братьев подробно растолковали. Но и сказанного — с лихвой, чтобы понять, как нас пытались дурить да чепушить.

— С ума сойти! А Рыжков, Рыжков-то как?

— Говорят, долго упрямился, настаивал, «европейничал». Видать, кто-то из ретивых перестройщиков очень уж ему нашептал о тех благодеях. Как не сооблазниться премьер-министру? Эти «аптечные братья» ловко вопрос преподносили: вывезем от вас продукцию, цена которой ниже мировой, а ввезем ту, чья цена выше мировой. Бюджет получит большую прибыль! У-ух! А на деле-то планировали колоссальный обман. Даже если бы братья Каплан не растворились среди глобальных просторов, эти шулеры все равно ограбили бы наших лопоухих рыночников.

— Я так понимаю, — смекнул Подлевский, — могли вывезти, например, черную икру, а ввезти кофточки секонд-хенд, они же у нас в то время стоили намного дороже, чем на западе.

— В корень смотрите, дорогой Аркадий Михалыч. Но помните, я говорил: обратите внимание на мои слова? А почему? Потому что заходы на такие фальшаки были не только через Рыжкова. Мне сказали, что однажды гарантийное письмо Госбанка на о-очень крупную сумму оперативники КГБ изъяли уже на борту самолета, который вылетал в Женеву. Детектив на грани окаянства.

Суховей трепался без умолку, четко реализуя план, обговоренный с Глашей, уделявшей особое внимание психологическим мотивациям: сбить Подлевского с толку своей якобы пророссийской позицией, а затем выкатить главные аргументы. Идти напрямую, без логических ловушек было опасно — слишком необычную для Подлевского задачу ставили перед этим лощеным светским упырем, он мог взбелениться, отказаться. Надо довести «клиента» до кондиции. С учетом прописанного сценария Суховей и не стеснялся искренне радеть за российские интересы, что шло вразрез с умозрениями Подлевского и разрушало в его глазах образ Суховея.

Аркадий действительно сперва слегка удивлялся. Но затем насторожился. Когда они засели за вкусные пончики с сахарной пудрой около чучела вертолета и Валентин продолжал разглагольствовать об экономических потерях, которые несет Россия из-за неразумной политики Центробанка, Подлевский предпочел отмалчиваться, о чем-то сосредоточенно размышляя. Да и в дороге уже не поддерживал трёп Суховея, слушал молча. Валентин добавил газу, чтобы умерить свои словоизвержения: хорошая скорость требует повышенного внимания.

А в Подлевском нарастало недоумение: куда его везут? зачем? Эти вопросы уже рвались наружу, и, когда промелькнула стела, извещавшая о тульской границе, Аркадий не выдержал:

— Валентин Николаевич, мы выехали из Московской области. Хотелось бы услышать, какова конечная цель нашего путешествия. И вообще...

Суховей прервал:

— Не волнуйтесь, Аркадий Михалыч, мы скоро приедем, осталось немного. Знаете, бывают случаи, когда надо сперва увидеть, а уж потом услышать. Данный случай как раз из таких.

— Ну-ну, посмотрим, — недовольно пробурчал Аркадий и полностью замкнулся в себе.

Когда въехали в Поворотиху, Суховей сбросил скорость:

— Аркадий Михалыч, мы прибыли на место. Это село со смешным названием Поворотиха. Гляньте, какие крепкие дома. И сколько их! Большое село, полнокровное, такие сегодня нечасто встретишь. Посмотрите внимательнее, хочу, чтобы вы, как говорится, прониклись его обаянием.

— Ну да, село большое, — вяло отозвался Подлевский. Недоумение, одолевшее его, переросло в раздражение.

Но Суховей действовал по четкому плану. Они дважды медленно проехали через Поворотиху, и Валентин указывал спутнику на самые примечательные строения — вот дом, крытый голубоватым сайдингом, вот облицовочный кирпич в елку. Потом поставил машину у кафешки со странным названием «Засека» и предложил:

— Аркадий Михалыч, заглянем-ка в эту забегаловку. За чайком или кофейком я и объясню суть дела.

Они устроились за дальним от стойки высоким круглым столиком, и Суховей подошел к барменше, полногрудой, статной женщине лет пятидесяти, с умилочками на щеках, гладко причесанной, с небольшой татушкой в виде розочки на правом виске — мода! — в цветистой теплой кофте. Классика провинциального барного стиля.

— Чем, Маша, потчуете? Чай или кофе?

— Не Маша, а Валенти-и-ина, — улыбчиво, громко, грудным голосом ответила барменша. — Кофей растворимый, можно со сгущеночкой. Чай краснодарский, печенье в пачках. Больше ничего нет, только открылись, еще не разогнались, даже без пива. Вот тополя поседеют, тогда...

— О-о! Ты Валентина, а я Валентин, будем дружить. Сделай-ка нам пару кофеев. — Повысил голос. — Аркадий Михалыч, черный?

— Черный.

— Та-ак. Один черный, один со сгущенкой. Самим брать или принесешь?

— Принесу-у...

Суховей вернулся к столику, встал напротив Подлевского, сказал:

— Аркадий Михалыч, жители этого прекрасного села пока не знают о том, что известно мне по долгу службы. Уже летом через Поворотиху должны проложить газопровод высокого давления. С учетом масштабной стройки и зоны отчуждения здесь снесут десятки домовладений, разворошат село, а фактически разорят.

Подлевский непонимающе посмотрел на Валентина, от неожиданности вымолвил только одно слово:

— Зачем?

— Вы правы, я тоже абсолютно не понимаю, зачем эта нелепица. — Давать разъяснения относительно синягинского завода в планы Суховея не входило. — Это абсурд! Наверное, какие-то высокие чины продолжают традиции, о которых я вам говорил по пути.

Аркадий, эмоционально вспыхнувший в первый момент, быстро остыл. Какое отношение к нему имеет эта деревня? Плевать.

Но Суховей продолжил тему:

— Представляете, какая буча поднимется, когда жителей известят о прокладке газопровода? Хотя народ здесь живет мирный, покладистый, в протестах неискушенный, безначалие не жалует. — Это уж он приумничал от себя, для образа!

Подлевский криво усмехнулся:

— Да уж! Но помните у Крылова: а кинь им кость, так что твои собаки!

Скренделил руки и пожал плечами, давая понять, что тема его не касается.

— Крупная мысль. Ответы гениев всегда шире вопросов, которые им задают, — съязвил Суховей и продолжил уже серьезно: — Но на стихийные протесты власть, конечно, никакого внимания не обратит. И село жалко, погибнет. — Сделал паузу. — А знаете, Аркадий Михалыч, ведь вы можете выступить в роли спасителя этой Поворотихи. Это вам, как говорится, и по росту, и по плечу.

— Я? В роли спасителя? По истечении запаса своих моральных обязательств даже не спрашиваю, как именно. Зачем мне это благоглупие? — Сгримасничал. — Смяшно! Сплю спокойно. Даже бесстыжие девки не снятся. А вы меня — в спасители...

— Ну... помочь людям избежать беды — дело благородное.

При слове «благородство» Подлевский, по известной аналогии, готов был схватиться за револьвер. Оно окончательно выбило его из равновесия, и без того шаткого. Он зло посмотрел на Суховея, заменив выразительным взглядом оскорбительную тираду из сочных выражений, какими богат великий и могучий.

Но через минуту все-таки высказался:

— Не знал, что вы такой горячий радетель народных интересов. Для этого меня в такую даль привезли?

— Я надеялся, что эта людская боль растревожит вас и вы попытаетесь организовать здесь некий коллективный протест.

Подлевский опять долгим насмешливым взглядом смотрел на Суховея, даже не собираясь комментировать этот ватный бред. Потом глянул на часы.

— По-моему, нам пора ехать. Вы рассчитаетесь? — кивнул на барную стойку.

— Да, сейчас поедем, — покорно согласился Валентин. — Но позвольте сообщить вам о некоторых побочных аспектах моего дружеского предложения.

— Дружеского? — издевательски усмехнулся Аркадий.

— Более чем! — неожиданно жестким тоном парировал Валентин. — Во-первых, на организацию протеста против строительства газопровода выделено сто тысяч долларов.

Аркадий замер, перестал нетерпеливо барабанить пальцами по круглой столешнице. Первая мысль была о том, что при таком бюджете в этой Поворотихе все совсем не так просто, вокруг нее затевается какое-то крупное дело, и Суховей привез его сюда неспроста. И вообще, что значит «выделено»? Кто выделил? Кто стоит за идеей протестов? Однако Подлевский слишком далеко зашел в своем насмешливом отрицании — и теперь откровенно расписаться в том, что за сто тысяч долларов он готов жертвовать своими принципами?.. Это было слишком. Суховей, безусловно, устроил провокацию, хотя неясно зачем. В сознании мелькнуло: надо все очень тщательно обдумать, прежде чем отказываться от такого гонорара. Но язык жил по своим законам.

— Надеюсь, Валентин Николаевич, вы не считаете, что меня можно купить. Вернее, покупать, в зависимости от суммы.

Суховей словно не слышал реплики. Спокойным, жестким голосом он продолжил:

— Аркадий Михалыч, если вы примете мое предложение, вам придется позвонить Винтропу и лично подтвердить, что вы беретесь за это дело.

Чтобы банально не рухнуть на пол, Подлевскому пришлось обеими руками крепко схватиться за края столешницы.

— Бобу?!

— Да, это его указание.

Аркадий приходил в себя несколько минут. Почему-то вспомнилось, что по такому же сценарию шел их разговор в кафе «Пушкин» после кикса с захватом богодуховской квартиры, когда Суховей сообщил ему о смерти Горбоноса. Несмотря на субтильную внешность, этот Суховей действительно мощный мужик, с которым надо дружить. Какую катавасию устроил с этой Поворотихой! И тут же в мозгах завертелось то, о чем он мечтал последние месяцы: вот он, шанс восстановить контакты с Винтропом! Не без усилий взял себя в руки, сказал откровенно, что случалось с ним очень редко:

— Валентин Николаевич, я вынужден просить у вас прощения за то, что превратно истолковал ваше предложение, недооценил глубину вашего замысла. Вы как бы подвергли меня испытанию, и я его не выдержал. Отныне готов безоговорочно прислушиваться к вашему мнению.

— Ладно, разберемся, — примирительно ответил Суховей. — Подумайте, как раскачать здешний народ против газопровода. Наверняка понадобятся помощники — и местные, и со стороны. Ну, на этот счет вас учить незачем. Винтропу можете звонить хоть сегодня, он полностью в курсе дела. Но советую тщательно продумать разговор. Почему? Об этом я скажу по пути в Москву.

Назад они ехали не очень быстро и молча. Подлевский уже думал о том, как замутить в Поворотихе народ, мысленно мастерил необычную для него комбинацию и радовался, насколько удачно по времени Иван случайно повстречал Агапыча. Оказывается, он жив, мотал очередной срок, а теперь снова на воле и опять ищет, где подхарчиться. Агапыч очень пригодится в Поворотихе, через него и надо запускать слух о газопроводе. Но ни на секунду не отпускала Аркадия и загадка, брошенная Суховеем в «Засеке». Почему надо тщательно готовиться к разговору с Бобом? Не выдержал, спросил.

Суховей улыбнулся:

— Получилось-то интересно. Винтроп просто хотел поручить это дело вам. Понимаете? По-ру-чить! Считая, что его указания достаточно. Но мне удалось убедить его, что дело непростое, возможны осложнения, и на их преодоление могут потребоваться немалые средства. В результате он выделил сто тысяч долларов. А потому с особым вниманием будет наблюдать, как повернется дело в Поворотихе. Почему газопровод так для него важен, понятия не имею, нос в эту трубу не сую и вам не советую. Но с Бобом рекомендую быть откровенным, за сто тысяч поблагодарить. Правда, не знаю, стоит ли говорить о нашей поездке? Такие частности, мелочи, не имеющие значения, его раздражают. Кстати... — Чтобы сбить Подлевского с толку, Суховей нарочно произнес это «кстати», зная, что под таким «грифом» высказывают главную мысль. — Есть люди, которые будут регулярно докладывать Винтропу о событиях в Поворотихе. Я к ним не принадлежу, я свою задачу выполнил. Теперь, Аркадий Михалыч, надеюсь, вам все ясно?

— Все! — облегченно, со скрытой радостью выдохнул Подлевский.
 

12

История повторилась: на кухнях снова пошел пересмотр ценностей.

Считалось, что при нынешней свободе мнений можно провозглашать свою правду открыто и безбоязненно, не задумываясь о том, примут ее или не примут, но радея за нее от души. Однако в реальной жизни было уже не так. Георгий Синицын с тоской вспоминал прежние заседания областной торгово-промышленной палаты, когда публично, при большом стечении слушателей они откровенно крыли нелепые чиновничьи нововведения.

Всего год назад.

Теперь такие общественные обсуждения не рекомендованы, повестка дня заседаний регламентируется, местные законодатели приняли на этот счет постановление — разумеется, «в целях всестороннего учета мнений».

Правила публичных волеизъявлений тоже резко ужесточились. Разрешенные мероприятия проходят при непременном надзоре полицейских чинов, бдительно следящих за тем, чтобы не было сказано ни слова, выходящего за рамки заявленной темы. До смешного доходит, до абсурда: на митинге матерей против «усушки» школьных завтраков для учеников из бедных семей попытался выступить чей-то отец. Нельзя! Не предусмотрено! Нарушение согласованного порядка — митинг матерей! Полицейским самим неловко, стыдно от этой дурно пахнущей абракадабры, они ведь тоже родители. Но не вмешаются — их накажут за недосмотр.

И где теперь обсуждать такие перемены жизни? Не говоря уже о пенсионной реформе, росте косвенных налогов, тарифов.

Только на кухнях!

Как было в шестидесятые годы прошлого века, когда именно на кухонных посиделках зарождалась антисоветская дессида.

В провинции традиция кухонных заседаний возобновилась сама собой. И хотя сейчас чаще сидят в гостиных — квартиры-то обширнее, — все равно называют такие сходки кухонными, подчеркивая историческую преемственность. Правда, пока — Синицын мысленно повторил это слово с ударением: «Пока!» — речь идет не о протестном зубоскальстве, а о простом обсуждении щекочущих настроение явлений жизни. Георгий вспомнил, как в позапрошлую субботу в гостях у Голубничих они вдоволь посмеялись над тем, что все, кого принимает в Кремле Путин, докладывают ему о впечатляющих успехах своей отрасли или губернии. Даже наш областной лидер выискал, чем отчитаться на ура, умолчав о провалах, известных всем жителям. Дима Купцов подсчитал: если сложить распрекрасные данные, о которых сообщают Путину, в экономике уже должен наступить долгожданный прорыв.

— Мне рассказывали, — насмешил Велецкий, — что при Советах в Москве каждый год высаживали столько деревьев — по сводкам! — что столица давно должна была превратиться в непроходимую лесную чащу.

Отсмеялись, и Дима продолжил:

— А на деле жизнь-то ухудшается.

Но с этим Синицын, который всегда смотрел в суть вещей, был не согласен. Вопрос, по его мнению, стоит иначе. Люди разного звания и профессий все же умудряются поддерживать свой жизненный уровень. Но чуть ли не с каждым месяцем это становится труднее. Идет уже не напряг, а перенапряг, нервы у подавляющего большинства на пределе, жизнь превратилась в нескончаемый аврал, в завтрашний день глядят со страхом. Особенно среднее, тягловое поколение — коренники от тридцати до пятидесяти, у кого на руках и дети, и родители.

Голубничий тогда интересно сказал:

— Похоже, кто-то в Кремле принял решение не расстраивать президента худыми новостями по телевидению! То есть о неполадках он, конечно, знает, но телевизионные рапорты — сплошь мажор! Кроме смеха, это ничего не вызывает. Ну, разве еще злость... Видать, вокруг него та еще командочка подобралась.

А в прошлый раз, у Сосняковых, судили-рядили о параде Победы. Смотрели все, и всем он понравился. Но вспомнили, как президент Медведев учинил парад войск в повседневной походной форме, а сам — Верховный главнокомандующий! — принимал парад, сидя в кресле. Сидя! Более тяжкого оскорбления воинских традиций, да и всего народа трудно представить.

— Не это главное, — горячился в тот раз Гущин с химкомбината. — Ведь не сам он ту придурь придумал. Подсказали, убедили, что не надо «бряцать оружием», что невзрачная полевая форма будет как бы символизировать второстепенное внимание Кремля к Вооруженным силам, готовность к договоренностям.

— Слушать страшно то, о чем говоришь! — воскликнул Сергун.

— Почему это? Разве я не прав?

— Да именно потому, что прав! Страшно оттого, что люди, которые убеждали Медведева на тот приснопамятный парад, да чтоб он принимал его сидя, эти люди, как и сам Медведев, никуда не делись, они по-прежнему во власти. А ведь их воззрения ничуть не изменились. Чего от них российской экономике ждать?

Где еще, как не на кухнях, обсуждать такие темы? Собираются-то не оппозайцы, не диванные протестанты, а люди серьезные, языкатые.

СМИ, даже оппозиционные, такие темы обходят стороной, щиплют власть по мелочам, выезжают на местной конкретике, а по сути, растаскивают внимание людей, мешая сосредоточиться на коренных вопросах. Георгий по служебным обстоятельствам знал, что СМИ нагло зажали в финансовые клещи.

Зато никакой цензуры!

Научились.

Синицын размышлял об этих странных новшествах жизни в самолете, на московском рейсе. По служебной надобности он летал в столицу часто и бизнес-классом, где кресла не впритык и можно устроиться в удобной позе. В самолетах Георгию почему-то не спалось, даже накоротке, он обычно пребывал в полудрёме, с закрытыми глазами, и либо предавался воспоминаниям, либо философствовал о жизни.

В Москве ему было где переночевать, помимо гостиницы «Тверская», куда он всегда заказывал бронь. Ирина, его давняя пассия, жила вблизи метро «Новослободская», и бывали случаи, когда он застревал у нее на два-три дня. Их отношения прошли через несколько этапов и постепенно вступили в стадию равновесия: Ирина обрела свободу замужества, которой так и не воспользовалась, а Жора, независимо от московских командировок, поддерживал ее материально. Большой любви между ними не вспыхнуло, зато с годами возникло полное доверие, и Синицын обожал откровенничать с Иркой о неясных вопросах бытия. Их миропонимание оказалось схожим, с ней было легко.

Она работала старшей медсестрой в одной из столичных больниц, много общалась с людьми, хорошо понимая нынешнюю жизнь по чужим судьбам и по своей собственной. Возможно, поэтому они с Синицыным находили общий язык, и у Георгия иногда возникала острая душевная потребность поболтать с ней, о чем перед командировкой он извещал Ирину по телефону. По сути, его самолетные размышления о возврате легендарных кухонных посиделок были своего рода подготовкой к предстоящему ужину при свечах. Ирка умела уютно обставить их встречи.

В ее чистенькой однокомнатной квартирке, со вкусом украшенной разноцветными макраме собственной вязки, подушечками с ришелье, вышивками шелком по бязи и стильными офортами, Жора раскрепощался. Он и на людях не держал глаза долу, не стеснялся рубить правду-матку, не сдерживая себя в оценке субъектов и «объектов», фактов и событий. Но были темы, непроясненные для него самого, и прилюдно он их не затрагивал, они варились в его широколобой башке. Зато с Ириной он не только охотно делился беспокоящими смутностями, но и в разговорах с ней нередко докапывался до истоков своих тревог. Ей тоже очень нравилось принимать участие в его, как он шутил, факультативных мозговых штурмах, и им было хорошо вдвоем — нежное свидание в домашнем уюте, за бутылочкой терпкого марочного вина, которое всегда приносил Георгий.

— А что, дорогой мой, тебя тяготит? — спросила она, когда выпили по бокалу и обменялись общими соображениями о житье-бытье.

— Почему ты считаешь, будто меня что-то тяготит?

— Господи, не знаю я тебя, что ли? С твоей головой, если бы меньше философствовал, давно был бы министром или губернатором, — засмеялась Ира.

— Не приведи Господь!.. А если по чесноку, за последний год жить стало намного труднее.

— Открыл Америку! Все об этом только и говорят. Правда, трудности у людей разные: одному в Куршевеле места не хватило, а у другого на лекарство денег нет. — Снова засмеялась. — Это старое присловье, его на разные лады перекладывают. Так мир устроен. Но ты-то о другом кручинишься.

— Никак не могу собрать в один узел новые непонятки. Очень уж они разнородные. Это и тревожит. Куда ни сунься, везде все не так, как надо. Помнишь, Высоцкий пел?

— Да уж!

— Ну, про гнет бюрократии не говорю. Регуляторы замучили, аб-со-лют-но не отвечают за свои ошибочные решения, за неправедную блокировку бизнеса. Ты же знаешь, я в коммерции давно. Но такой чиновной вольницы не видывал.

— Тебе виднее. А почему так?

— Почему?.. Лекцию читать не буду, а пример, пожалуй, дам. Недавно Путин жучил министров, и Борисов — он на оборонке сидит, толковый, между прочим, мужик — говорит: наш завод делает тазобедренные протезы мирового класса и дешевле, чем на Западе, но в регионах конкурсы подгоняют под зарубежные закупки, выставляют лоты сразу на все виды суставных протезов. И наш завод — в ауте, даже участвовать в аукционах не может.

— Так в чем проблема-то, Жора?

— Да это же прямая антироссийская диверсия!

— Впервой, что ли?

— Нет, Ирка, ты меня не поняла. Борисов не назвал регион, где диверсию учинили, хотя случай вопиющий. Что должен сделать в такой ситуации президент? Сразу спросить: где это произошло? Озвучить в эфире, а потом по всей строгости наказать саботажников. Но он только пожурил, надо, мол, кончать с этим безобразием. Ирка, чего при таких верховных нравах опасаться чиновникам? Они и рулят по прихоти.

— У-у-у, обычное дело! Ты по топовым чиновникам судишь, а я здесь, у себя, по горло нахлебалась.

— Что такое?

— Телефон отключился. Вызвать мастера — два часа с автоответчиком биться. Но вызвала, пришел. Оказывается, повреждение на линии, а телефонную коробку при ремонте подъезда таджики замуровали. Чего им? Никто же не контролирует. Надо переходить на оптиковолокно. Снова вызываю мастера. Приходит, а другая служба МГТС запрещает ему работать. В чем дело? А у них цифровая программа еще не аннулировала прежний заказ. Представляешь?

— Это темная сторона цифровизации, — прервал Синицын. — О ее тупиках у нас вообще не думают. Пилотов ручному управлению теперь не учат, вот и катастрофы.

— Погоди. Через день приходит еще один мастер, а ему снова не дают работать. Из МГТС! Ну полный караул! Как же эти сволочи к своим рабочим относятся! Мужики с рюкзаками по двадцать кэгэ на метро таскаются впустую, заказ не выполнен — ни копейки не получат. Ну что это, Жора? Возмутительно! Днище! Уж молчу, сколько я времени угробила. Но ребят жалко, издеваются над ними. А почему? В богатейшей московской телефонной сети жуткий бардак! И никому дела нет. А думаешь, у нас в больнице лучше? Кругом бестолковщина. Вот и стало жить труднее. Верно говоришь, за последний год особенно похужало. Словно одичание жизни, плоскость ее накренилась, скат становится слишком крутым. Но при крутом скате лавина может от громкого крика сойти, это известно. А еще... На большой пресс-конференции, что ли, или еще где — по телику было — сказали ему, что четверть века назад придурки с высоких трибун говорили, что наш Дальний Восток — это обуза, сбагрить бы его. А он отвечает: о-о! четверть века назад! теперь все иначе! А придурки-то те, которые с высоких трибун, они все при власти, при нем, держит их. Как же это, Жора?

Синицын похвалил:

— Глубоко глядишь, Ирка... А Лукашенка прямо заявил, что в России везде разгильдяйство. Ирка, спроса нет, вот в чем беда. Путин сдал страну в аренду чиновникам.

— А сам в ночной хоккей играет. Недавно показывали, как он десять шайб забил. Комментатор кипятком мочился.

— Тут ты, конечно, перегибаешь. По-женски. Забот у него выше крыши.

— Может, и так. Но по-житейски очень уж трудно стало, Жора, очень трудно. Словно оккупировали нас чиновники, от бюрократического смога задыхаемся. Поток неверия растет. Через меня много пациентов проходит, все стонут. Как теперь судачат? «Мы — кто? Мы — шлак! А у них, у верхних, проказа совести». И знаешь, что удивительно? Люди в возрасте, самые разные, одно и то же говорят: «Сами знаем, что зажрались! Куда уж пенсии увеличивать!» Народ издевается над собой и над властями. А те, кто моложе... Я как-то с девушкой о жизни разговорилась — у нее пирсинг, пупок серьгой закушен, вроде бы успешная, — а она только усмехнулась: «Наше поколение — это лошади под седло». Если бы не ты, мой дорогой, пришлось бы мне сидеть в трюме жизни, ничего, кроме дошиков. — И, угадав непонимание, уточнила: — На лапше «Доширак».

— Ладно, милая. Будем держаться вместе. Я вот удивляюсь, как ты, с таким глубоким пониманием жизни и вообще... Как ты умудрилась замуж не выйти?

— О чем сейчас говорить? Сперва тебя ждала, а потом... Так жизнь сложилась, ныне вообще эпидемия одиночества. — Засмеялась. — Хотя еще не вечер. Вдруг зигзаг удачи подвернется. К тому же кто знает, что всех нас ждет впереди?.. Ну что, еще по бокальчику и на боковую?

На следующий день Синицын в спринтерском темпе объехал на такси знакомые административные адреса, куда предстояло вернуться через день-два за ответами, на бегу перехватил тощий обедик в попавшемся на пути «Му-му» — самообслуживание, быстро! — и часам к четырем заселился в «Тверскую», где его ждал забронированный номер. Слегка отлежавшись после бурного столичного старта, по привычке принялся за обзвон московских знакомых — с кем интересно пообщаться не по делу, не по бизнесу, а для души, для тех самых «кухонных» разговоров. Ему всегда хотелось знать, чем «дышат» в Москве, дуют ли ветерки перемен в столице. Мастодонтам провластной телепропаганды — или уже вымирающим динозаврам? — он не доверял. Смотрел только для того, чтобы сравнивать. Именно через различие пассажей этих болтологов иногда и просачиваются истинные намерения власти.

Добычину не звонил, понимая его дурную думскую занятость; когда Сева сможет, сам разыщет школьного друга. Впрочем, не только он — все столичные приятели пребывали в дикой, запредельной спешке, и дружеские встречи стали редкими. Периодически наезжая в Москву, Синицын по телефонному обзвону оценивал ускоряющийся раз от разу ритм столичной жизни. Сперва не врубался, с чем связана такая жуткая гонка, атмосфера в бизнесе вроде не располагает к бурной деятельности. Потом дошло: причины те же, что и дома, — монбланы бюрократических препон, бесконечные новшества, которые изобретают возбужденные предстоящим транзитом власти чинуши, изображая активность, а заодно подлавливая и выдаивая на частых переменах не слишком бдительных бизнесменов. В столице число мздоимцев на душу населения — ого! Кажный день за вымя трогают, только успевай вокруг оглядываться.

Последним позвонил Виктору Донцову, с которым сошелся на «саммите» в Питере, в небольшом василеостровском отельчике.

— Власыч, это Синицын, привет.

— Знаю, знаю, что Синицын, ты у меня на особом телефонном счету, — весело ответил Донцов. — Откуда звонишь? Где ты?

— В Москве.

— В Москве?! — завопил Власыч. — Потрясающе! В Москве! Жора, завтра в час дня у нас крестины, ты должен быть обязательно. Церковь Иоанна Предтечи, на задах Белого дома.

— Какие крестины? Чьи?

— Ах, ты же не знаешь! У меня первенец родился, Ярик, Ярослав. Завтра его крестим. Тебя просить буду в крестные отцы. Машину прислать не могу, она Веру с Яриком повезет. Но найдешь легко, это же в центре. Потом к нам домой, отметим слегка. Жора, я мечтать не смел, что у Ярика такой крестный будет.

Синицын обрадовался неожиданному приключению. Вдобавок ему хотелось поболтать с Власычем: мужик прямой, откровенный. Как живется ему почти год спустя? Перезванивались, да ведь телефоном не выскажешь, что происходит в столичных сферах.

К церкви Иоанна Предтечи он приехал раньше срока. Сперва помолился на образа, высказал Ему свои потайные желания, которые всегда были связаны с российским благополучием. Потом вышел на небольшую паперть — там стояла пригорбленная возрастом старушенция, похоже, из московских интеллигентных старожилов, чистенькая бедность выдавала в ней либо бывшую училку, либо давно ушедшего на покой медработника. Она молча, в просительной позе ждала подаяния. «Как она оказалась на социальном дне?» — подумал Синицын и протянул сотенную. Старушенция удивленно запричитала, обещая ему Царство Божие. Как бы желая отблагодарить рассказом, заговорила:

— Уж что, добрый человек, здесь в девяносто третьем творилось, и вспоминать страшно.

— В девяносто третьем? — переспросил Синицын и сразу понял, о чем речь.

— А как же! Война вокруг Белого дома. Уж как палили, сколько народу погубили! Людского горя по горло. — Она вытерла углом головного платка слезу, показала на Дом правительства. — Оттуда, снизу все бежали, на обрыв карабкались, тут же обрыв был. А здесь их солдатики и ждали. Кто в церкви попрятался, те спаслись, сутки в трапезной отсиживались.

— Неужто во всех подряд палили?

— Нет, мил человек, такого не было. Хватали всех, это да, солдатики-то цепью стояли, плечом к плечу. А пальба, она там, внизу шла. А кто в церковную ограду нырнул — калитку-то братия нарошно приоткрыла, — те, говорю, отсиделись. Их и покормили. А солдатики, они церковь не тормошили.

Синицын глянул за церковную ограду, где уже заневестилась сирень, и вдруг понял, что волею судеб прикоснулся к грозным событиям девяносто третьего года, когда ельцинские танки с моста расстреливали парламент, что приводило в ужас провинциалов, которые наблюдали этот кошмар в прямом эфире американского телевидения. «Да-а, это был не детский утренник!» — в привычной для себя манере подумал Синицын. Вот эти места, вот здесь шла бойня.

Старушенция вдруг спохватилась, словно забыла что-то очень для нее важное:

— А на углу, во-он там, там же телефонная подстанция. Объект! За нее целый бой шел. Милиция на улице, охраняшки молоденькие разбежались, чего с них взять? Они и сейчас: где горячо, там их нет. А в охране подстанции был один-одинешенек милиционер, старый служака. Его, видать, по возрасту на охране держали, по улице бегать уже не мог. Он-то и встал стеной: не пущу! А на входе решетка железная, на него оружие наставляют, да-а, автоматы. Я здесь живу, все видела, так и стоит перед глазами. А он замок не отпирает, и все! Не открыл! Не взяли они подстанцию, а там и солдатики подошли. Вот что один человек с Божьей помощью может! Будет ему на небесах воздаяние.

Но тут подкатил «мерседес», из которого выскочил Донцов, облобызал Георгия и бросился помогать жене с грудничком. Вера Синицыну очень понравилась: настоящий русский бабец, красивая, статная, добролицая. Он церемонно представился и, поддавшись общему настроению, тоже начал суетиться. На такси прибыли еще мужчина и полногрудая женщина, которая заполошно закричала: «А теща, теща где?»

— Катерина Сергеевна дома, стол накрывает, — успокоил Власыч и кинулся в храм, где уже начинались приготовления к таинству.

К Донцову Георгий ехал в одном такси с полногрудой теткой, которая представилась Ниной, и ее мужем Дмитрием. Нина много верещала, как счастлива за Веру, потом сказала:

— Значит, мы с вами, Георгий, крестные мать и отец. Будем теперь за раба Божия Ярослава перед Господом хлопотать. А все путем! Умно накудесничали, младенцу сорока дней еще нет, ангелы над ним витают, самое время крестить. Молодец Вера. — И через паузу: — Сперва-то Власыч в крестные Дмитрия намечал, но потом переиграл, ему виднее.

— Я случайно подвернулся. — Сидевший впереди Георгий испытал чувство неловкости.

— Нет, уважаемый, — откликнулся Дмитрий. — В святых таинствах случайностей не бывает, на небесах далеко думают. Значит, так надобно. Малышу жить долго, еще аукнется заступничеством.

Синицын воспринял эти слова как дань вежливости. Ему не могло пригрезиться, что они окажутся пророческими, и не в туманном будущем, а вскорости.

После недолгого, но обильного, даже обжорного застолья с умеренными возлияниями и неумеренными женскими восторженностями Донцов повел Синицына в свой маленький кабинет, временно превращенный в склад памперсов и прочих причиндалов, припасенных для новорожденного.

— Мы с тобой через святое таинство вроде бы породнились, — начал Синицын, которому не терпелось взять быка за рога. — Это хорошо. Но у меня сегодня свой интерес есть. Не деловой, не меркантильный. Мы с тобой люди одной крови, и хочу услышать твое мнение о нынешней жизни. Думаю, ты меня понимаешь.

— Понимать-то понимаю, но не жди, разочарую! Столько на меня навалилось личных забот, включая эту немыслимую суету, — показал на кипу памперсов, — что головы не поднять, не вижу, что кругом деется. Жена на сносях, а я чуть бизнес не потерял, представляешь? Случайно, наудачу хороший заказ на станки подвернулся. Кабы нет — пиши пропало.

Поглощенный непрестанными думами о своих заботах, утопая в каждодневной текучке и в сверхсчастье от рождения первенца, терзаемый горькими мыслями о печальной судьбе Поворотихи, Донцов жил в режиме экстрима и действительно не мог подняться на уровень тех питерских раздумий и оценок, которых ждал от него Синицын. Вместо обобщений ударился в свои радости и горести, шедшие рука об руку.

— В клещи я попал, Жора, в натуральные клещи. Человек, который меня заказом на станки осчастливил, он же страшный удар готовит. Вера моя из тульских, там ее родовое гнездо, а теперь разворошат их деревню насмерть.

— Ничего не понял. Станки, деревня... Китайщина какая-то.

— Прости, что я своими проблемами твою голову забиваю.

— Уж объясни, коли начал.

— Говорю же: тот, кто станки заказал, он же и деревню рушит. Нелепица несусветная. А мне что делать, второй скрипке в симфоническом оркестре? Отказался бы, бог с ним, с бизнесом, да ведь этим делу не поможешь. Мысли враскоряку.

— Ты мне совсем башку зачадил, мозги трещат. Можешь сказать, какое отношение твой заказчик имеет к твоей деревне? Мы вроде немного выпили.

— Пойми, Жора, у него большой проект, очень большой и важный. Госзаказ. Вкладывается он не для человечества, как наши сам знаешь кто, а ради России, потому и помех много. Вообще-то мужик что надо. Но в проекте заложен газопроводный отвод высокого давления, который ведут напрямую, чтобы дешевле. Поначалу-то, в суматохе, не уследили, как всегда, ротозейство, вот сметчики и прочертили прямую от пункта А до пункта Б, этот самый короткий километраж в смету и заложили. И чтобы, скажем, обойти село стороной, Синягину надо свои деньги выкладывать. Немалые, скажу я тебе.

— Как ты сказал?

— Во многом на свои средства обход придется строить.

— Нет, фамилию как назвал?

— Синягин.

— А зовут как?

— Иван Максимыч.

Жора почесал раздувшееся после сытного обеда пузо, потом помучил остатки волос на затылке. Сказал:

— Синягин наш, уральский. Лично я с ним не знаком, редко на малую родину заглядывает. Но известно: корень у Синягиных крепкий, из старообрядцев. Сестру его в городе все знают, очень уж у нее имя срамное.

— Срамное?

— Да. Раиса Максимовна.

Отсмеялись, и Жора продолжил:

— Муж у нее главврач областной больницы, сама она — женщина активная, одно время даже в депутатках ходила, я ее хорошо знаю, гостевались. А ну-ка, Власыч, расскажи мне всю эту историю с деревней подробнее.

— Про Поворотиху?

— Деревню, что ль, Поворотихой зовут? Славное название. Ну, давай, давай, приступай. Все по порядку...

Распрощавшись с Синицыным, Донцов, откровенно говоря, сразу же позабыл о том послерюмочном разговоре, захлестнули домашние дела. Бросался на каждый плач Ярика и своей топорной мужской торопливостью только мешал женщинам управляться с младенцем.

В последние дни Виктор вообще пребывал в несвойственном ему развинченном состоянии: слишком много проблем, и хуже всего, что они разнородные. Он умел сосредотачиваться на конкретном вопросе, а тут сплошной разброд, мозги не соберешь.

Кончилась эта бесконечная домашняя суета вокруг Ярика, как и беспорядочная тараканья беготня тревожных мыслей, тем, что Донцов налил себе почти полный фужер водки из бутыли с этикеткой «Агент 007», хлопнул его без закуси и среди бела дня, поджав ноги, завалился спать на коротком диванчике в своем кабинете.

Окончание следует.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0