* * *
Я выпил жизни полковша,
И вот вторая половина.
И пьется тихо, не спеша
Под взорами Отца и Сына.

И надо мной всевластный Дух
Из недоступного предела
Беседует с душою вслух,
Вздымает к небу мое тело.

Что ожидает впереди?
Каков прощальный мой десяток?
Мой ангел, мне переведи
Язык божественных загадок.


Кров

Вновь чувствую: исходит от окна
Дух прошлого, и он подслеп и стоек,
И там, внутри бревенчатых построек, —
Иконы, благовестки, ордена...

Там чугунки, наблюдники, скамейки,
Отцов тепло — его хранила печь,
Оно мгновенно может нас обжечь.
Там валенки, ушанки, телогрейки

И запах ладана из красного угла,
Молитвы, что хранили на делянках,
И детские мечты на старых санках,
Одежда, что давно уже мала.

В обнимку там с ухватом кочерга,
С лопатой хлебной рядом сковородник,
Под сундуком — пропавшая серьга,
А на портрете — мой погибший сродник.

В ряд с кружками встал глиняный горшок,
Во тьме сеней скучают бочки, кадки.
Там жизнь идет в незыблемом порядке
И русским отовсюду виден Бог.

И кажется, что этот волжский терем,
Впитавший столько радости и нужд,
Так мной любим и бесконечно чужд,
Что видится древнеславянским зверем.


* * *

Ирине Васильевне
Мазановой

Через проулки и сады,
Чекистов окриков не слыша,
Спасала образ из беды
Моя прабабушка Ириша.

Беглянку было не догнать,
Хоть по спине промчал морозец,
Хранила Иру Божья Мать
В день лучезарный мироносиц.

Омыв святыню от золы,
Окутав в белый полушалок,
Не дожидаясь похвалы,
Передохнув от догонялок,

Она акафист нараспев
Читала со слезами долго,
На Богородицу воззрев,
Пока шумиха не умолкла.


* * *
Жизнь от лунного света бледна,
И ее не объять, не измерить.
Она словно простора княжна,
Ну а я — ее крепкая челядь.
И она показала мне вновь
Расставаньем отточенный ноготь,
Мне ее в этот раз не растрогать:
Все не так, сколько ни многословь,
И слова мои — стынущий деготь.

Знаю я, что закончился вар,
И от старой прикрытой дегтярни
В звездный сумрак березовый пар
Вновь уходит, как в армию парни.
И от шпал, от колес и сапог
Запах тянется бережной смазки,
И глядит без всевышней подсказки
Поседевший дегтярь, словно Бог,
На солдатские сумки и каски.


* * *

Тамаре Федоровне
Востриковой

У Томки в руках похоронка.
«Папочка, папа погиб!» —
Запричитала девчонка.
Голос мгновенно охрип.

Села в гружёные санки,
Фото достала отца.
Слезы в глазах у пацанки
Потяжелее свинца.

Валенки, шапка и ватник,
Мамин пуховый платок,
Девочка, школьница, ратник,
Только замерзла чуток.

Роет и роет окопы
В десять свои с небольшим.
Гости пришли из Европы.
«Юнкерсы», зарево, дым.


Доченька

В ночь на Волге-матушке затвердел весь лед,
По нему на саночках дочку мать везет.

Вслух под вьюгу молится, читает тропари,
Слезно просит доченьку: только не умри,

Не умри, любимая, будет проклят фриц,
Нам еще немножечко в одну из двух больниц.

Там, у того берега, встретят нас врачи.
Потерпи, кровиночка, слышишь, не молчи.

Вытащат осколочки из твоей груди,
Только, моя девочка, глаза не заводи.

Видишь, моя милая, как Волга широка.
Льдом покрылась девочки правая щека.

Помнишь твои вещие на Крещенье сны?
Папка наш с рассветами домой пришел с войны,

Как нам все твердили: он без вести пропал,
Всех в боях под Руссой косило наповал.

Ишь как ошибались, жив он и здоров,
Папка наш был ранен, вернется на Покров.

Заживем как прежде, восстановим дом,
Справим дни рождения и Пасху с Рождеством,

Купим тебе платьице, заплетем косу.
Просыпайся, доченька, в больницу отнесу.

Волга моя милая не так уж широка.
Льдом покрылась девочки левая щека.


Вдовица

Ирине Васильевне
Мазановой

Ты от слез не ослепни,
Не копи горе впрок.
Нет хозяина хлебни,
Запропал хлебопёк.

Не нашелся кормилец,
Что любил цвет муки.
Может, однофамилец,
Свое сердце не жги.

После смены по-свойски
Обустроим помин.
Он пропал по-геройски,
И такой не один.

Шла вселенская схватка,
Но всему свой черед.
Разыскала солдатка
Кимряка через год.

Пал на Ладоге хлебник,
Есть он в списках потерь.
Жизнь его как учебник
Я читаю теперь.


* * *

Федору Ивановичу
Мазанову

Темень звезды отправит
В предрассветную даль,
Ты, пожалуйста, прадед,
Мне с небес посигналь.

После адовой гонки,
Вспоминая семью,
На гружёной трехтонке
Ты ушел в полынью.

На порог похоронка
С горькой вестью легла,
И завыла девчонка,
И в глазах ее мгла.

И жена свое горе
Скрыла в черный платок.
Знаю, в ангельском хоре
Ты их жизни сберег.


* * *
На заготовках чахнут лица,
Грузили немцы ночью торф
И ожидали, что приснится
Им Кобленц или Дюссельдорф,

И вспоминали Рейн вестфальцы,
Нацистов шабаши в пивной,
Немели щеки, губы, пальцы,
За ними наблюдал конвой.

Не думали они всерьез,
Что русский снег, небес посланник,
Вояк в тряпье от Хуго Босс
Прогонит навсегда в торфяник,

И там, на дне, прочтет пехота
Слова на пряжках: «С нами Бог!» —
И выпустит из тьмы болото
Плененных душ холодный вздох.


58-я...

Сохранил меня Христос,
Вышел я из БУРа,
В маму чёрен да раскос,
Жгучая натура.

Льдом покрылся мой бушлат,
Ноет поясница,
Руки вымыл, как Пилат.
Воля только снится.

Ах, барак ты мой, барак...
Сердце — рваный парус.
Тьма окутала ГУЛАГ,
Мой четвертый ярус.

Суки, урки... наплевать,
Завалюсь на нары,
Выше воровская рать,
Износились шкары.

Долго мне еще сидеть,
Пятьдесят восьмая...
Заболотистая мреть
В двух шагах от рая.