Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Книжная полка Татьяны Лариной

Нина Сергеевна Ищенко окончила физико-матема­тический факультет ЛГУ име­ни Т.Шевченко. Кандидат философских наук. Доцент кафедры музыкального искусства эстрады в Луганской государственной академии культуры и искусств имени М.Матусовского. Редактор-составитель четырех сборников Философского монтеневского общества Луганска: «На грани мира и войны» (2015) и «Четверть века с философией» (2016), посвященных духовному климату Донбасса накануне и после начала войны с Украиной, сборников «Донбасс в огне» (2018) и «Колышется русское поле... Внемли, русский мир!» (2019). Член Союза писателей ЛНР, член совета Философского монтеневского общества Луганска, член Русского общества истории и философии науки.

...я так люблю
Татьяну милую мою!
А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»
 

Татьяна Ларина, созданная воображением А.С. Пушкина, — одна из первых героинь мировой литературы, которые сознательно выстраивают себя по цитатам из чужих книг, примеряют на себя образы и сюжеты прочитанных романов. В наши дни это не новость: мода давно стала одним из мощнейших механизмов, регулирующих поведение людей. Образцы для подражания порождаются в промышленных масштабах, и каждый год, если не каждый месяц генерируются образы, которые задают для потребителя спектр возможного поведения, показывая, как нужно жениться, ходить на собеседования, устраивать девичник или вести себя на свидании. Этим в большей степени занимается сейчас не литература, а кино, телевидение, соцсети и глянец, однако у истоков этого процесса стоит классическая литература, которая стала классической, потому что задала стандарт поведения на века. К таким произведениям относится и роман Пушкина «Евгений Онегин».

Человек, как существо социальное, всегда живет в обществе и действует по его нормам — в любую эпоху люди играют в игры, создают собственную личность в соответствии с нормами и образцами своей эпохи. Но если в традиционных обществах норма задается мифами, например в христианской культуре — Библией, то в XVIII веке в Европе происходит перелом. Американский исследователь Р.Дарнтон в своей книге «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры» показывает, что Жан-Жак Руссо был первым автором, чью книгу «Юлия, или Новая Элоиза» (1757–1760 годы издания) стали читать так, как прежде читали Библию: подражать героям, относиться к ним как к живым людям. По «Новой Элоизе» писали письма, влюблялись, женились, обустраивали быт. Еще одним влиятельным источником образцов поведения стал роман И.-В. Гёте «Страдания юного Вертера» (1774 год издания). Подражание дошло до того, что молодые люди стрелялись от любви так, как это делал Вертер. Марина Цветаева сто лет спустя писала, что закон для поэта только он сам и его работа со словом, и даже если бы Гёте знал, что его книга будет стоить жизни этим людям, он все равно должен был ее публиковать.

Образ Татьяны Лариной — одна из первых в мировой литературе попыток осмысления этого нового в тот период опыта. В Татьяне Лариной сливается несколько линий взаимодействия текста, автора и читателя: Татьяна героиня романа, которая сама читает романы и подражает им; Татьяне подражают русские читательницы Пушкина; Пушкин уверяет в своей книге, что Татьяна — реальный человек, а с Онегиным он вообще знаком лично.

Чтобы видеть эту игру смыслами на разных уровнях, нужно хорошо знать литературу той эпохи. Современный читатель «Евгения Онегина» сталкивается с тем, что ему зачастую непонятны не только реалии дворянского быта двухсотлетней давности, но и реалии тогдашней культуры. Что за романы читает Татьяна? Насколько они популярны? Татьяна одна такая во всей России, или барышня с французской книжкой в руках есть в каждой дворянской усадьбе? Чтобы лучше понимать роман, нужно знать ответ на эти вопросы, хотя бы приблизительно, хотя бы для себя. Чтобы очертить возможные ответы, и написан этот текст.

Заметки, которые приведены дальше, связаны между собой единством времени и места. Это небольшие эссе о книгах, которые читала или могла прочитать Татьяна Ларина, однако увиденные из века двадцать первого. Современному читателю они дадут представление об образах и образцах, которые тогда составляли культурный фон эпохи, и позволят сформировать собственное мнение о том, как и почему уездная барышня Ларина попала в их число.
 

Татьяна Ларина и Юлия д’Этанж

Татьяна Ларина, как известно, «верила в обманы и Ричардсона, и Руссо». Героиня «Новой Элоизы» Руссо влюблена в Сен-Прё, но, несмотря на это, остается верна своему мужу Вольмару. Татьяна после замужества поступила так же: любя Онегина, отказала ему и осталась верна мужу. Это два факта, которые можно объяснить в рамках двух концепций.

Первая концепция следующая. Татьяна читала Руссо и поступила как героиня Руссо. Это явное подражание. Это результат европейского воспитания. В более широком смысле это заимствование европейских ценностей и реализация их в нашей русской жизни. Отсюда следствия: русская культура не самостоятельна, мы всё берем из Европы, оформляем свою жизнь по европейским образцам, вечные ученики, и ничего своего у нас нет. Теория известная. Подтверждается фактами.

Есть и вторая теория, которая гораздо реже озвучивается в публичном пространстве. Татьяна русская душою, и поступает она как человек своей культуры. Она увлечена судьбой Юлии Вольмар (в девичестве д’Этанж) именно потому, что сама считает правильным поступить так же. Чтение Руссо и поступок с мужем не причина и следствие, а два следствия одной причины, и причина эта — принадлежность Татьяны к русской цивилизации. Поэтому из всей французской просвещенческой литературы она выбирает для себя Руссо, а не Дидро с его эпатажными историями и не циника Вольтера. Какие-то качества Руссо также повлияли на этот выбор, но в силу того, что Татьяна не француженка XVIII века и не швейцарская гражданка, она не в состоянии была читать этот роман так, как он задумывался, как его читали современники Руссо и сам автор, как его читали даже современники Татьяны в Европе. Это уже не была европейская культура во всей ее полноте, это был отдельный кусочек, отдельная деталь, помещенная в совсем иной культурный контекст и в силу этого функционирующая иначе, чем она функционирует в культуре европейской. Европейская культура поставляет сырой материал, который мы обрабатываем так, как нам нужно, по нашим законам и образцам. Европейская культура, как и любая другая в таком случае, имеет лишь второстепенное значение.

Пусть читатель судит, какая теория ближе к истине.
 

Круг чтения мещан XVIII века

В данном случае «мещане» означает «горожане», прямое значение сло-ва. В предисловии к третьему изданию «Живописца» 1775 года Николай Новиков, один из первых журналистов России, пишет, что издаются по несколько раз книги, которые просвещенными людьми не читаются, а популярны только среди мещан. «Сии книги суть:

— “Троянская история”,

— “Синопсис”,

— “Юности честное зерцало”,

— “Совершенное воспитание детей”,

— “Азовская история” и другие некоторые».

Две книги посвящены воспитанию детей, одна — античной истории, еще одна — российской, а «Синопсис» не знаю чему. Можно было бы сделать такой сборник: круг чтения в России во время восстания Емельяна Пугачева.
 

Ричардсон

Как о нем Пушкин высказался, что Грандисон наводит сон, так это и остается, и, между прочим, несправедливо. Руссо не каждого автора называл современным Гомером. Популярные писатели заслуживают внимания уже из-за своей популярности — какие-то общезначимые вещи они проговаривают, пусть потом это и становится скучно.

«Кларисса» мне очень понравилась. Эту книгу я бы даже хотела иметь на бумаге. Если бы какое-нибудь издательство выпустило репринт издания XVIII века, я бы постаралась поставить его на полку. С той же старой орфографией и даже помня, как Карамзин критикует перевод. Ну и что? Теперь-то это окно в другой мир, вместе со всеми своими особенностями.

В числе прочего роман Ричардсона показывает, на каком фоне заблистал Вальмон. Великий обольститель Ловелас, чье имя даже стало нарицательным, окончил свои обольщения тем, что изнасиловал бедную Клариссу! Вальмон бы до такого никогда не опустился.

Первый роман, «Памела», был так популярен, что породил фандом, в котором писал сам Филдинг. «История Джозефа Эндрюса», брата знаменитой Памелы Эндрюс, была первой книгой, которую я купила после войны в Луганске. Мы пошли гулять по городу сразу после возвращения. Воды нет, света нет, работы нет, но вечный букинист стоит на своем привычном месте, не смогли пройти мимо. И читала я его при естественном освещении, в световой день у окна...
 

Пересечение миров: Ричардсон и «Школа в Кармартене»

Генриетта Бирон, главная героиня романа Ричардсона «Английские письма, или История кавалера Грандисона», окружена множеством поклонников (в те времена в России влюбленного называли любовником). Один из них имеет дядюшку родом из Кармартена, того самого города в Уэльсе, где находится знаменитая Школа магии Мерлина, созданная современной писательницей Анной Коростелевой в романе «Школа в Кармартене».

Павич в «Хазарском словаре» писал о таких пересечениях миров: «Когда летом 870 года Мефодий вернулся в Моравию, немецкие епископы отправили его в заточение, где он провел два года, слушая один лишь шум Дуная. Он был предан суду собора в Регенсбурге, там же его подвергали пыткам и нагого выставляли на мороз. Все время, пока его хлестали плеткой, он, согнувшись так, что борода доставала до земли, думал о том, что Гомер и святой пророк Илия были современниками, что поэтическое государство Гомера было большим, чем империя Александра Македонского, потому что протянулось от Понта за границу Гибралтара. Думал он и о том, что Гомер не мог знать обо всем, что движется и существует в морях и городах его государства, так же как и Александр Македонский не мог знать обо всем, что можно встретить в его империи. Затем он думал, как Гомер однажды вписал в свое произведение и город Силон, а вместе с ним, сам того не зная, и пророка Илию, которого по Божией воле кормили птицы. Он думал о том, что Гомер имел в своем огромном поэтическом государстве моря и города, не зная о том, что в одном из них, в Сидоне, сидит пророк Илия, который станет жителем другого поэтического государства, такого же пространного, вечного и мощного, как у Гомера, — Святого Писания. И задавал себе вопрос, встретились ли два современника — Гомер и святой Илия из Фесва — в Галааде, оба бессмертные, оба вооруженные только словом, один — обращенный в прошлое и слепой, другой — устремленный в будущее и провидец; один — грек, который лучше всех поэтов воспел воду и огонь, другой — еврей, который водой вознаграждал, а огнем наказывал, пользуясь своим плащом как мостом. Есть один пояс на земле, думал под конец Мефодий, не более широкий, чем десять верблюжьих смертей, на котором разошлись два человека. Это пространство, пространство между их шагами, уже любого, самого тесного прохода на земле».

Сам того не зная, Ричардсон вписал в свой любовный роман и старого Мерлина, и спецкурс по пределам Божьего долготерпения, и вообще всю школу в Кармартене.
 

Мадам де Сталь. «Коринна»

Полина у Пушкина читает романы мадам де Сталь и восхищается великой женщиной при личной встрече. Наверняка и Татьяна читала «Коринну», так что и мне пришлось.

Совсем другие правила признания в любви. Другие по сравнению с засильем англосаксонского варианта, когда люди могут много лет спать друг с другом, но ни в коем случае не признаваться в любви, иначе надо жениться или замуж, а если не хочешь, тогда расставаться навсегда. Про Джейн Остин я молчу, у нее есть другие достоинства, а вот «Теория большого взрыва», «Как я встретил вашу маму» — в общем, все молодежное и популярное на этом построено.

Тут другое. Тут можно каждый день признаваться в любви, и пройдет еще много месяцев до первого поцелуя. Пока я не столкнулась с агрессивным американским вариантом, для меня этот, французский, был нормой, со времен Пушкина очевидно.
 

«Рославлев» Загоскина и «Рославлев» Пушкина

В наше время знание о том, что такое фандом и фанфик, выходит за пределы каких-то субкультур. Сейчас никого не удивляет желание взять хороший сюжет плохого автора и переписать его как надо: убрать лишнее, добавить нужное, точнее обрисовать характеры — в общем, приблизить к идеалу. Во времена Пушкина такие вещи были внове, хотя некоторый опыт все же имелся.

В 1740 году в Англии вышел роман Ричардсона «Памела». Книга стала очень популярна, вызвала появление целого потока подражателей и переделок. Самый лучший автор из впечатленных — великий Филдинг написал «Приключения Джозефа Эндрюса», где главный герой — брат знаменитой Памелы Эндрюс. Ричардсона читают Татьяна Ларина и Лиза, героиня «Романа в письмах», так что о популярности «Памелы» Пушкин, конечно, знал.

Пушкин хотел сделать что-то похожее с историческим романом Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году». Разница в том, что Пушкин не писал продолжение или дополнение, он писал свой вариант того же сюжета. Пушкин сменил рассказчика и главного героя: у Загоскина это роман о Владимире Рославлеве, у Пушкина — воспоминания подруги о невесте Владимира, Полине.

Кстати, если мне не изменяет память, считается, что рассказ Мелвилла «Бартлби» — первое в мировой литературе произведение, где персонаж — автор произведения, который пишет от первого лица, не совпадает с главным героем. До Мелвилла существовали романы в виде воспоминаний, написанных от первого лица, но это всегда были воспоминания главного героя. В рассказе Пушкина использован этот же прием задолго до Мелвилла: воспоминания пишет подруга Полины, а главная героиня — Полина, а не подруга и даже не Рославлев.

Внимание Пушкина к роману Загоскина само по себе рекомендация и пробуждает понятный интерес. Я эту книжку скачала, тем более что Загоскин мне нравится, и уже начала читать. Очень актуальная вещь. Кое-чем скоро поделюсь.
 

Чарльз Метьюрин. «Мельмот Скиталец»

«Мельмот Скиталец» — роман Метьюрина, английского автора ирландского происхождения, вышел в 1820 году. Книга сразу была переведена на французский и обрела популярность. Бальзак написал продолжение — «Мельмот прощенный», который даже издавался как окончание романа Метьюрина. Пушкин прочитал книгу в 1823-м. Один из приятелей Пушкина того времени имел прозвище Мельмот. Автора ставили между Гёте и Байроном, а его героя, соответственно, между Фаустом и Чайльд Гарольдом. По черновой версии, Татьяна читала «Мельмота», а Онегин имел все шансы вместо героя байронического остаться героем мельмотическим. «Всех утопить!» в «Сцене из Фауста» Пушкина явно перекликается с «Пусть погибают!» из «Мельмота Скитальца».

Когда читатель оценил размах, можно сказать, что книга Метьюрина не первая в своем роде, но одна из лучших, квинтэссенция жанра. Тут есть множество романтических клише, которыми до сих пор не брезгуют деятели искусств: утесы, море, замок, вершина, подземелье, буря, тюрьма, пожар, необитаемый остров, прекрасная островитянка, сумасшедший ученый, демонический смех, развевающийся плащ, пристальный взгляд, вкрадчивый голос, удары кинжалом, сумасшедший дом, пытки инквизиции, всяческое коварство и любовь. Метьюрин еще мог писать об этом без стёба, и если читателя не пугает многословие (по словам русского рецензента тридцатых годов XIX века, этот обычный недостаток английских писателей), то ничего лучше и рекомендовать нельзя.

Та часть книги, где описываются приключения испанца в монастыре и в тюрьме инквизиции, Мадрид и Церковь глазами англичанина — это такая яркая антикатолическая агитка, что просто дух захватывает. Основные тезисы антикатолической пропаганды со времен королевы Елизаветы излагаются последовательно, подробно и логично — в протестантской логике. Распространенный прием в XVIII веке — основы протестантского буржуазного общества выводить из «естественного состояния человека». Когда естественного человека на необитаемом острове, вне культуры и только со светом разума описывает мусульманин, такой естественный человек сам по себе приходит к мысли, что женщины, которых он никогда не видел, должны носить паранджу. Когда же естественного человека описывает протестант, тот сам по себе приходит к мысли, что Церковь стремится только к власти над людьми, поощряет невежество и суеверия да накапливает богатства, вопреки Библии.

Вся эта концепция у Метьюрина вкладывается в уста католиков, да еще и детей двенадцати-тринадцати лет. Это так напоминает современные агитки по ювенальной юстиции, которые пишутся от имени детей того же возраста, якобы пострадавших от родительского гнета. Тоже просвещенные единственно только естественным светом разума, эти дети последовательно излагают основные тезисы ЮЮ[1] со всеми искажениями, умолчаниями и передергиваниями. Такие тексты очень специфические. Метьюрин, конечно, талантливее современных райтеров, но принцип один и тот же. Когда читаешь такое, видно, сразу видно, что это агитка, ожившие аллегории родительского самодурства или ужасного клерикализма, которые выступают против свободной личности.

Когда я думала, как можно было бы передать дух этого произведения, как выразить его кратко и ёмко, какие образы сюда подошли бы — одним словом, какой эпиграф можно было бы подобрать ко всему этому длиннейшему роману, мне вспомнилось «Плаванье» Бодлера:

Но чтобы не забыть итога наших
                                                  странствий:
От пальмовой лозы до ледяного
                                                                мха,
Везде — везде — везде — на всем
                                земном пространстве
Мы видели всё ту ж комедию греха:

Ее, рабу одра, с ребячливостью самки
Встающую пятой на мыслящие лбы,
Его, раба рабы: что в хижине, что
                                                           в замке
Наследственном — всегда — везде —
                                                    раба рабы!

Мучителя в цветах и мученика
                                                          в ранах,
Обжорство на крови и пляску
                                                     на костях,
Безропотностью толп разнузданных
                                                    тиранов, —
Владык, несущих страх, рабов,
                                            метущих прах.
С десяток или два — единственных
                                                        религий,
Все сплошь ведущих в рай —
                     и сплошь вводящих в грех!
Подвижничество, так носящее
                                                          вериги,
Как сибаритство — шелк
                             и сладострастье — мех.

Болтливый род людской,
                             двухдневными делами
Кичащийся. Борец, осиленный
                                                       в борьбе,
Бросающий Творцу сквозь
                                 преисподний пламя:
— Мой равный! Мой Господь!
                                   Проклятие Тебе! —

И несколько умов, любовников
                                                       Безумья,
Решивших сократить докучный
                                                  жизни день
И в опия морей нырнувших
                                          без раздумья, —
Вот Матери-Земли извечный
                                                   бюллетень!

Я бы резюмировала «Мельмота» именно так. Через пару дней случайно прочитала в послесловии, что после заката славы Метьюрина в тридцатые годы именно Бодлер оставался неизменным поклонником его романа и всегда его ценил. Это правда, перекличка образов совершенно очевидна.
 

Николай Карамзин. «Наталья, боярская дочь»

Короткая повесть из русской жизни XVII века. До того изящная и прелестная, я не могла оторваться. Написана в 1792 году. Францию потрясают революционные бури, а в России Карамзин создает эту изысканную вещь.

В этой повести Карамзин явно соединяет два стиля, два мировидения — своего времени и русской старины. Рассказывая историю Натальи и откровенно любуясь старой Москвой и тогдашними отношениями, Карамзин использует все современные ему литературные приемы, которых не было и быть не могло в допетровские времена, причем сам же это неоднократно подчеркивает. Карамзин поминает Хлою, Дафну и Купидона, Локка, Сократа и даже Стерна, говорит, как кавалер XVIII века, о нежной чувствительности и предупреждает, что язык тогда был совсем другой и автор конечно же его изменил.

В повести также бегло набросан еще один вариант развития событий, который объясняет все детали и который вполне мог бы быть основным. Карамзин несколькими штрихами эту версию описывает и тут же сообщает, что он от нее отказался, что этого не будет.

Эпическая поэма обычно начинается обращением к музе — в нашей повести автор обращается к бабушке, которая приобретает возвышенные черты, но все же остается родственницей, а не богиней. Связь с рассказчиком подчеркивается единым местом действия — рассказ начинается и заканчивается в Москве, где проживает и автор, где он пишет свою книгу. Действие показано от первого лица, только когда оно разворачивается в Москве, обо всем, что происходит вне Москвы, в дальних краях, в южной ссылке или на Ливонской войне, мы узнаем из рассказа, сами этого не видим.

Так что главная тема повести не любовь, а единение, единство — современности и прошлого, автора и его предков, и в самом рассказе — сын опального боярина вернулся на родину и восстановил свое положение, Наталья вернулась домой к отцу, все разлуки завершились встречей. Центр этого единства — Москва. Это не просто место, где происходят события, само место делает их возможными, обосновывает их и обуславливает.

Замечательная вещь.
 

Бенжамен Констан. «Адольф»

Это одна из тех книг, которые Онегин возил с собой, когда уже разлюбил читать. Бенжамен Констан позиционировал себя в первую очередь как политика и в предисловии пишет, что создал эту книгу на спор, чтобы доказать друзьям возможность интересного произведения, в котором действуют только два персонажа. В этом шедевре романтизма можно найти все положенные штампы — клятвы, слезы, любовь до гроба и болезни, приключающиеся от любви, которых нет, как уверяли Принца-администратора. В «Адольфе» они есть, но современного читателя может примирить с этим тот факт, что в любимой книге Онегина всего 80 страниц печатного текста и ее можно прочитать за два часа. Эти два часа стоит потратить. Это повесть уже нового времени, и не зря Пушкин со своим другом Вяземским часто ее перечитывали, разумеется по-французски. Первый перевод «Адольфа» на русский Вяземский посвятил своему другу с замечанием, что подобный герой в минувшем, XVIII столетии вообще не был бы понят — он не возбудил бы ни сочувствия, ни осуждения, его страдания никого бы не тронули и даже не были бы замечены. В нашем столетии этого героя еще можно понять, и это стоит сделать.
 

Альфред де Виньи. «Сен-Мар»

Роман де Виньи «Сен-Мар» был написан в 1820-м и посвящен эпохе Людовика XIII. Эту эпоху мы знаем по «Трем мушкетерам», которые были позже. «Сен-Мар» интересен тем, что опирается на реальные факты (заговор Сен-Мара действительно имел место незадолго до смерти Ришелье) и использует многие сюжетные ходы и мотивы, которые потом с таким блеском применил Дюма. Тут есть и осада Ла-Рошели, и дуэли, и отравления, и запретная любовь, и политические интриги. Исследователи замечали, что в массовом сознании кардинал и серый кардинал слились в один образ; серым кардиналом часто называют самого Ришелье из-за его темной и загадочной политики. У Виньи серый кардинал, отец Жозеф, — фигура видная в сюжете. Дюма не стал перегружать повествование дублированием этого персонажа, и правильно сделал: это не соответствует исторической истине. Но с эстетической точки зрения получилось хорошо, жизнь образа в восприятии читателей это подтверждает.

Читая эту книгу сейчас, двадцать лет спустя, когда осада Ла-Рошели и гвардейцы кардинала не кажутся романтичными сами по себе, я задавалась вопросом: зачем мне это нужно теперь? Для чего эта книга сейчас? У меня появился ответ, но начать надо немного издалека.

Гиндин и Цымбурский в своей книге о Гомере «Гомер и история Восточного Средиземноморья» выдвигают очень интересную версию о смысле «Илиады». Конечно, «Илиада» исследуется давно, и версий подобных море, но эта мне нравится больше всех. Авторы считают, что, используя более древние материалы, Гомер скомпоновал их в единое художественное целое, выразив в своей поэме такую идею, которой не было в предыдущих версиях Троянской войны. «Илиада» это история о том, что победа и смерть — одно и то же. Главному герою Ахиллесу предсказано, что он проживет славную, но короткую жизнь. Для великого воина Ахиллеса участие в битве означает победу, но эта победа означает и смерть, во исполнение предсказания. В начале поэмы Ахиллес устраняется от битвы — у него появляется возможность уцелеть. И дальше поэт проигрывает разные версии спасения своего героя: может, справится Агамемнон с божественной помощью; может, победить троянцев получится у Одиссея или Диомеда, великих героев; может, это сделает Патрокл; может, стороны помирятся и война кончится. Но нет, в поэме показано, как все надежды рушатся, как все попытки проваливаются, как неотвратимо приближается Ахиллес к своей роковой победе. Что бы ни делали люди и боги, без Ахиллеса в этой войне не обойтись — значит, он победит и погибнет. Когда Л.С. Клейн в своем исследовании «Троянская война в мифе и истории» пишет, что поэма приобрела такую популярность, потому что Гомер ставил себе целью расхвалить какого-то потомка Агамемнона из правящей в VIII веке до н.э. династии, это даже не смешно. Такая скучная идея не может приобрести популярности. «Илиада» выражает нечто гораздо более важное и для всех интересное. Мысль о том, что в жизни победа может обернуться смертью, даже в упрощенном изложении гораздо привлекательней.

Так вот, «Сен-Мар» — книга, похожая по структуре на «Илиаду» (в самом общем виде и со всеми оговорками, каких требует такое сопоставление). Это книга о безнадежности. Она может восприниматься как развернутый комментарий к знаменитому монологу Гамлета. Это история о тщете всех усилий, о том, что все напрасно, все рушится, ничего не удается, ни любовь, ни дружба не приводят к победе. Автор также перебирает разные версии, проигрывает разные варианты, которые могли бы привести героя к счастью и исполнению его желаний, но ничего не получается, все заканчивается тупиком, проигрышем и смертью. Энциклопедия неудач, почти гипертекст, где каждый эпизод имеет и самостоятельную ценность — именно ту ценность, что показывает еще одну версию разбитых надежд и наглядно демонстрирует, как можно зайти в тупик, имея все карты на руках.
 

Последняя заметка

Эти несколько набросков очерчивают ряд тем, популярных в эпоху Пушкина и не утративших своего значения до сих пор. Прошедшие два века изменили и углубили наше понимание этих вопросов. Некоторые из них отошли на второй план как решенные, некоторые перестали волновать нашего современника, а какие-то образы, идеи, решения сохранили свое воздействие на читателя и в наши дни. Если после прочтения этих эссе вам захотелось скачать какую-то из упомянутых книг, сегодня это гораздо легче сделать, чем в доинтернетную эпоху.

Всегда вперед! Приятного чтения!

 

[1] ЮЮ — ювенальная юстиция.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0