В аудитории

«Семинар вам не забава,
и сейчас пойдет к доске...»
Третий ряд, вторая справа.
Ты, дружище, не аскет.

В каждой группе есть такая:
после трех, пяти ли пар —
глухарем при ней токуешь,
а как вызвал, так пропал.

Третий ряд, вторая справа,
неограненный алмаз,
подберут тебе оправу —
не оглянешься на нас,
однокашников бедовых,
обучателя в очках.
Белой лилией садовой
ты купаешься в лучах
обожания за право
слушать чистый голос твой —
мелодичную отраву,
без которой — неживой.

Наблюдаю за оравой,
уплываю головой.


После провинции

Там труден, здесь отравлен хлеб,
а сердцу так же неуютно.
На серпентарий сменишь хлев —
а здесь быстрей убьют.
                                                 Убьют, но
не тесаками кустарей
навозным, пьяным русским летом
дадут цикуту в хрустале,
заколют вежливым стилетом.


* * *
Только смелому? Смелому, говоришь,
покоряется белый конь?
Но Москва, к сожалению, не Париж,
да и Тульщина — не Гасконь.

Здесь посмотрят, под чьей ты рукой, сперва,
а не сколь хорош или плох.
Я всего лишь земляк писателя-льва
да подковывателя блох.

Мне бы дома подфаковцев обучать,
вычисляя оплаты срок,
лицеисткам свидания назначать
под предлогом разбора строк.

А уж если вступать в этот чертов град —
не под возгласы медных труб,
а флейтистом, не требующим наград,
с тонкой дудкой у тонких губ.

И, минуя засаду шатровых крыш,
не задев ни звезд, ни орлов,
осторожно войти в вековую тишь
старых улочек и дворов.


Пятистишия

1

Наконец-то осилил новый костюм.
Не хватило на рубашку.
На скучных переговорах с послами
слежу за дерганьем секундной стрелки
через дыру в истрепанной манжете.


2

За поздним возвращением домой
в стучащем метро сморил тебя сон минутный,
впервые положила ты голову мне на плечо.
Читаю в восьмой раз одну и ту же страницу —
боюсь перевернуть.


* * *
А зима стала шаткой, и можно без шапки,
не боясь осложненья, по утрам выходить.
И бегущий автобус подбивает на опус,
развивая на спусках небывалую прыть.

Рощи — черны и голы — плывут частоколом,
а за ним, через щели слепя горячо,
рыжий-рыжий мальчишка несется вприпрыжку
и ведет по забору длинной палкой-лучом.


* * *

Памяти А.С.

Уж не знаю, как что, этой ночью тиха квартира.
Третий час, третий час, но страны своей сон не кажет.
Ты, похоже, пытаешься выйти на связь, проныра,
долговязый и неуёмный мой однокашник.

Почему о тебе стало думаться чаще, тезка?
Что ты хочешь сказать настойчиво из-за края?
Заработал, поди, у небесных зрителей «Оскар»
за нахальный кураж, без копейки с судьбой играя,

завсегдатай приемных с портретами и коврами,
бесподобный ловец двух и более зайцев сетью,
безответственный исполнитель работ авральных,
мастер спорта в перешибании обуха плетью.
Упредить ли желаешь подкравшуюся угрозу?
Помнишь, как в декабре каком-то, носы повесив,
мы с занятий брели, деревянные от мороза,
как Вийон и Корбо в одной подзабытой пьесе?

Наши куртки на рыбьем меху пробирала стужа,
было семь рублей, а большой пирог стоил восемь.
Мне пожалуй что нет, а тебе бывало и хуже,
ты встряхнулся первым и бросил зиме: «Прорвемся!»

Прорывались. И в мае, разнеженные, с зевками,
в опустевшем лектории вечером пить затеяв,
обсуждали, с трудом ворочая языками,
то подруг, то причины падения Византии.

Позже ссорились, колких реплик уже не помню.
Я как практик в твоих глазах ничего не стоил.
Я не знал, что буду затянут Первопрестольной,
ты не знал, что из курса всего, в двадцать семь неполных
на итоговый гос самым первым пойдешь в пятерке.

Ради старого братства, насмешник мой, друг мой ситный,
намекни, простота голубиная или тёртость
там сегодня в цене? Что поставили? Что спросили?


* * *
Ах, школьные подруги в тридцать пять!
В усталой тетке сразу не узнать
соседку, а фигуристая львица,
которую мучительно желал,
теперь толста и дышит тяжело,
и снять сапог ей трудно наклониться.

Кого ты видишь в зеркале сейчас?
Кто мы и почему так мало нас,
с «Титаника» мечты успевших в шлюпку?
Смеется Таня тонким, бледным ртом,
Светлана задевает животом,
пройдя меж кресел, поправляет юбку.

Сбежим-ка после чая в сонный сад,
как в заповедный угол без утрат,
дурачась и целуясь то и дело, —
туда, где буквы снова на трубе,
где жизнь не замотала Таню Б.,
где Света М. еще не располнела.


Письмо

Мир был весом и удивителен
без паутины сетевой:
ты в ожидании томительном
недели две — и сам не свой.

И вот из жестяного ящика
(вокруг и холод, и весна)
в ладони падает хрустящая
полоска свежего письма.

Прольется солнечное пение,
заспорят жарким говорком
минутное оцепенение
с желаньем вскрыть одним рывком.

Скупой грошовым обладанием,
а не игрой бывает пьян.
Ты прячешь жгучее послание
нераспечатанным в карман:

пусть строчки адреса небрежные,
конверта портящие лоск,
согреют вымышленной нежностью
и размягчат сердечный воск.

Тебе неведеньем оставлено
немного глупого тепла,
пока морозом воск оплавленный
игла отказа не прожгла.


* * *
Сгустившийся воздух — питье ледяное,
топорщится иней кокосовой стружкой.
Дома-двухэтажки неровной стеною
сомкнулись, нахохлились, жмутся друг к дружке.

Не чувствует камень, а дерево живо,
приветливо, неприхотливо, степенно.
И дверь, узнавая, скрипит под нажимом,
и жалуется на погоду ступенька.

Ты встретишь продрогшего, радость не пряча.
Я сяду у дверцы печной раскаленной.
Хрусталь отзвенит за любовь и удачу,
заплачет гитара балладой Вийона.

Потом, в полутьме, ты открыто и смело
без слов позовешь на ночные качели,
пройдешься нагая — крупна, полнотела,
легка, словно грация у Боттичелли.

Убогая комната — нет ее проще,
стук огненной крови, горячие всплески.
Тосканский эдем апельсиновой рощи,
и войлок цветущий, и ветер апрельский.


Ласточки

Звон кампанилл^[1] высок, не поют в басах:
терция, квинта — и к тонике вновь уводят.
Вихрем чаинок во взболтанных небесах,
лишь развиднеется, ласточки хороводят.

Чуть развиднеется, разъяснеется лишь,
так что Дуомо ди Прато окинет оком
красную черепицу пологих крыш,
желтые стены и темную зелень окон, —

«Скри!» — напряженно, призывно и резко. «Скри!»
Стук раскрываемых ставен, пригрев и холод.
Зри, северянин, пока есть возможность, зри,
как просыпается древний и юный город,

как прижимаются крыши — к щеке щека.
Руку — «Бон джорно!» — в окно подавай соседу,
в доме напротив живущему. Свысока
кем мы покажемся вьющимся непоседам?

Крупными дрофами, налепившими гнезд
тесно внизу и боящимися умыться
утренним золотом? Сгнил от безделья мост
с нашего берега топкого к тем зарницам.

«Где вы? — зовут и зовут. — Полубоги, где,
жившие трудно, наполненно и тревожно,
лезшие в небо, ходившие по воде
и невозможное делавшие возможным?»

Женщина в койке, потягиваясь от сна,
грезит о том, чего никогда не будет.
Если уж vita личная не ясна,
кто же напишет новую?^[2] Ладно, будет.


Узкие, длинные via еще пусты.
Темень палаццо, мраморный блеск соборов.
Ранним гостям улыбнутся, почти просты,
Джотто и Брунеллески — без разговоров.


* * *
Спокойный взгляд античных статуй
направлен выше наших глаз.
На неизбежное не сетуй —
им виден тот, кто сменит нас.

Довольно было бы проснуться,
заметить в старом камне свет.
Но тянет, тянет оглянуться:
кто ты, идущий нам вослед?


Дело не в размере

Рассказывая первакам биографию Карла Великого,
всякий раз немного внутренне напрягаюсь:
отца героя звали Пипин Короткий.

Умолчать о нем никак невозможно:
основатель династии Каролингов,
создатель Папского государства.

Добро бы третий курс, а то первый:
кто-нибудь обязательно: «Во веселый был малый!»
Девчонки хихикают в кулачки,
рдеют майскими розами.

Справлялся о нем у Левандовского^[3]:
может, мы его неправильно транскрибируем
и он какой-нибудь Пепин? — Нет, Пипин.
И не Коренастый — Короткий,
«le Bref».

Впрочем, родить титана, взять Рим, построить попов
это ему не мешало.


Колыбельная святой Елены
(вольный пересказ баллады Р.Киплинга)

— Далека ли от Елены беззаботная пора?
— Зной на улицах Аяччо, небольшой лагуны синь.
Позови скорее, мама, хулигана со двора,
надери засранцу уши, мир от Цезаря спаси.

— Далеко ли от Елены до занюханных казарм?
— Лямка службы и учеба — до утра скриплю пером.
Сквозь безденежье и голод пробивается азарт.
По баллистике конспекты, жить — потом, потом, потом.

— Далеко ли от Елены до парижских площадей?
— Не могу сейчас ответить. Канониры, по местам!
Обезумевшие толпы. Где вы видите людей?
За презренье и насмешки я картечью им воздам.

— Далеко ли от Елены громовой Аустерлиц?
— Ничего уже не слышу: рев орудий в сто стволов.
Воплощай свои решенья без вторых и третьих лиц.
Колесо того поднимет, кто схватить его готов.

— Далеко ли от Елены императорский венец?
— Как сияет этот обод! Ослепляет, но не всех.
Хмелем вальсовым струится, шумом полнится дворец,
и кружат по залу платья, как черемуховый снег.

— Далеки ли от Елены лед и мрак Березины?
— Вот не надо о просторах, поглотивших галльский дух!
Ветераны и подростки — вы мне все теперь нужны.
Вместо сгинувшего парня под ружье поставлю двух.

— Далеки ли от Елены Ватерлоо и Россом?
— До сих пор перед глазами этот ужас и распад.
На борту «Беллерофона» — отупение и сон.
Пусть везут куда угодно, если нет пути назад.

— Далеки ли от Елены золотые небеса?
— Не получит властолюбец ни прощенье, ни покой.
Что останется услышать в смертный час, закрыв глаза?
«Наигрался, Полеоне? Всё. Домой. Пора домой!»