Муравьиная ферма

Юлию Гуголеву

Говорят, муравьи создают уют.
В Интернете ферму их продают.
Кстати, стоит всего-то семьсот рублёв.
Заведу себе, Господи, муравьев.

Стану их травой или чем кормить:
раз кого-то вздумалось заводить,
то уж, будь любезен, заботься о
том, чтобы было ему светло.

Закажу эту ферму себе в четверг.
Пусть они свои тропы проложат вверх,
и у каждого будет особый путь.
Заведу муравьев для чего-нибудь.

Зря ты улыбаешься надо мной.
Я не представляю, как жить одной.
Я не знаю, как это — без любви.
Так пускай хотя бы уж муравьи.

Вот скажи мне честно, ведь ты мой друг, —
каково творить, не запачкав рук?
Говорят, всё можно, раз мы творцы.
Пусть живут у меня жнецы —

Так красиво зовется порода их.
Вот ответь мне — когда ты кропаешь стих,
то считаешь, сколько в нем спит слоев,
скольких стоил он муравьев?

...За окном темнеет, привет луне,
и дождем зарастает мой двор в окне,
а у нас снова налито по сто грамм
и пути-тропинки куда-то там.

На закуску есть зелена трава.
Пусть ноябрь вступает в свои права,
но храни от острых его краев
муравьев своих, Господи, муравьев.


Матрена

В поселок ночь спустилась свысока.
Пора бы покемарить хоть слегка.
Вставать-то на прополку спозаранку.
Делов уж в огороде — будь здоров.
И после тяжких пахотных трудов
Матрена опустилась на лежанку.

Матрена спит и видит сон срамной.
Ей хлопец говорит: «Пойдем со мной!
Ты заслужила лучшее, Матрена», —
И трогает коленки, словно муж.
Матрена согрешить готова уж,
Но он взлетает черною вороной.

Потом вдруг снятся дивные места,
Блестящие златые ворота,
И с бородой такой посеребренной
Шагает ей навстречу дальний дед,
А над его башкою будто свет,
И тянет руки — здравствуй, мол, Матрена.

Но вот уж нету золотых ворот,
Раскинулся родимый огород, —
Картошка земляна и немудрена.
А щавель уродился — вырви глаз.
Куда же ты, Матрена, собралась?
Останься здесь. Куда же ты, Матрена?

Но странный сон сменяется опять.
Как безмятежно этой ночью спать,
Не ведая ни ада и ни рая,
Не зная точно, кто тебя ведет,
Не разделяя — тыква ли взойдет
Или луна над крышею сарая.

Пускай непрочен почвенный настил,
Но кто-то в небе свечи засветил.
Затеплил воск, руками не творенный.
Дрожит огонь небесных тех свечей,
И мир под светом ласковых лучей
Спокойно спит, как вечная Матрена.


Проданная дача

Я стою, заброшенная, зяблая,
средь пустых домов как средь могил.
У калитки распустилась яблоня,
дед ее когда-то посадил.

Ржавчина легла на крышу пятнами,
двадцать лет никто не красил тут.
Деда, знай — посаженные яблони
все равно однажды расцветут.

Даже если дачу твою продали,
даже если сам уже в земле,
над погостами и огородами
встанут яблони, как памятник тебе.

Я бы объяснила и понятнее,
если б ты меня услышать мог...
У калитки выросшая яблоня
плачет: «Дедушка», — и дергает замок.


* * *
У телевизора лежали мы с тобой
И наблюдали сложную картину —
Вершилось то, что я звала судьбой.
Там шел футбольный долгожданный бой,
Где Франция играла с Аргентиной.

Еще арбитр не вставил в рот свистка,
Уже трибуны завопили в трансе.
Победа неясна была пока,
Но я сказала с видом знатока:
«У этих отношений нету шанса.

Как Франция не сможет победить,
Так нам с тобой недолго длить рутину.
Не будем слабым выдавать кредит» —
Так я сказала — грустный эрудит, —
Болея всей душой за Аргентину.

А где-то в виртуальном далеке
Болельщики завыли в эйфории.
Я носом громко шмыгнула в тоске,
И ты меня погладил по руке,
Пока по полю несся Ди Мария.

Ты прошептал над ухом: «Ну не плачь.
Я, будто Маркос Рохо, безоружен.
У аргентинцев много неудач,
Но даже самый безнадежный матч
Зачем-то в этом мире тоже нужен.

И если нам победы не дано,
Возможно, мы придуманы для блицев.
Так пусть такое зыбкое оно,
Короткое такое пусть оно,
Но пусть оно еще зачем-то длится».

...По полю кто-то снова несся вскачь.
В экстазе дико публика орала.
Ты объяснял мне принцип передач.
Луна сияла, как футбольный мяч.
И кстати, Аргентина проиграла.


* * *
«Так что там твой Есенин? Сам? Не сам?»
Ты проведешь рукой по волосам —
так гладил Джима тот актер Качалов.
«Я полагаю, сам бы он не мог,
К нему пришли и вырвали замок...» —
«Сейчас расскажешь с самого начала».

Раскинув руки как большой капкан,
ты ляжешь на продавленный диван,
я под тобой как сердце стану биться,
не чувствуя спиною острый край,
стремясь в твои объятия — как в рай
спешит попасть любой самоубийца.


Интервью

Когда вдруг жизнь иным сменилась фоном —
Однажды все мы встретим смерть свою, —
К ней подошел какой-то с диктофоном
И попросил на память интервью.

Прямой эфир, заросшая могила —
Все в ожиданье Страшного суда.
И на вопрос: «Довольны тем, что было?» —
Она сказала: «Не совсем, но да».

«Вы были доброй?» — «Нет, но я старалась.
И для других пахала горячо». —
«А вам при жизни нравилась усталость?» —
«Ну если ради дела, то ничё».

«Но для чего вы так возились с ними?»
Тут надо было что-то отвечать.
Она шепнула: «Я любила (имя)».
Но это не вошло потом в печать.


* * *
Рябит метель, и лучше наливать,
чем вместе лезть под это одеяло.
Все говорят, нет правды без ноль пять.
Но правды нет и с литром — проверяла.

Едва потяжелеет голова,
за ней душа потяжелеет следом,
и станут льдом пролитые слова,
и будут похоронены под снегом.

Вот потому на всяческой войне
ты без ста грамм меня не исповедуй,
когда через метель придешь ко мне
поздравить с незаслуженной победой.


* * *
В тот вечер я решила, что уйду
и что тебе скажу об этом прямо.
Но через час, предчувствуя беду,
вдруг загорелась крыша Нотр-Дама.

Меня обуревали сто страстей,
мне надо было как-то понимать их.
Что делать с этим грузом новостей,
Парижская не знала Богоматерь.

Я иногда, пожалуй, неглупа,
но это был не тот, конечно, случай.
Ведь я себе сказала: «Пуркуа па?
Расстанемся — и сразу станет лучше!»

Читал молитвы в ужасе клошар,
пока над нами разгоралась крыша,
я чувствовала сладостный пожар
в своей груди и где-то чуть пониже.

Мне грезилось, что ты начнешь орать
и говорить, что я теряю совесть,
что хватит на страстях своих сгорать
и что Гюго писал об этом повесть.

А я тебе отвечу, вся в слезах,
что ни за что не попрошу прощенья,
что вечность рушится у мира на глазах,
а ты все о каких-то отношеньях.

Такой я представляла разговор,
пока огонь опять вздымался выше.
Но словно это наш горел собор
на улицах весеннего Парижа.

Пылали башни и высокий свод,
что мы с тобой отстроили беспечно.
Я вспомнила начало стройработ,
как я клялась, что это будет вечным.

Собор в итоге сам себя воздвиг,
но эти стены тоже были нами.
Я вспоминала каждый общий миг,
и это был незыблемый фундамент.

И я решила — мы всегда грешим,
но, что бы ни случилось с нашим храмом,
фундамент остается нерушим —
так будет и со мной, и с Нотр-Дамом.

Пускай моим пожарам нет числа,
огонь в конце концов проходит мимо.
Вот так я в этот вечер всех спасла —
и Францию, и нас с тобой, любимый.

И больше уж конечно не предам,
уйду замаливать все то, что нагрешила.
Ты позвонил: «Так что там Нотр-Дам?»
Ответила: «Нормально. Потушила».