Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Лезвия луж

Александр Александрович Аннин родился в 1964 году в Вологде. Окон­чил факультет журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. Писатель, кинодраматург, публицист. Работал на различных должностях в московских газетах и журналах. Ныне сценарист на «Радио России». Автор нескольких романов и повестей, опубликованных столичными издательствами и журналами, постановок для детей на историческую тему, а также исторических передач для взрослых. Лауреат национальных и международных премий в области лите­ратуры, журналистики, телевидения и радио. Живет в Подмосковье.

Часть первая

ПАЛИНДРОМЫ

Пролог

«С деньгами где угодно можно жить хорошо.

Но только не в нашей Велегже!

Будь ты хоть трижды миллионер, тебя здесь все равно исхитрятся унизить, облапошить, опоить фальшивым пойлом. Недодать, недолечить, недоразвлечь.

Город Недо — хотя вроде бы живут тут не одни только недоумки.

Вековая печать несостоявшейся столицы Русского государства — вот он, крест, который навсегда определен старухой судьбой для ни в чем не повинной Велегжи. И ни сбросить велегжанам этот крест, ни обменять его на что-нибудь более сносное не получается вот уж четыре с половиной века. Мечтал-мечтал Иван Грозный превратить сей град в свою стольную резиденцию, да, стало быть, не домечтал до конца.

И что сегодня? Даже губернатор велегжанский величается не так, как у людей, губернатором, а как-то по-сиротски, областным головой. Тут как тут оно, вездесущее велегжанское “недо”. Театр-недострой, мэр-недомерок. Декан местного пединститута — тот еще недотепа... Штучка-недоучка. Да и сам “пед” — вчерашнее училище, недоинститут.

В недобрый час замутил царь Иван перенос столицы в Велегжу, ославил древний город, который как-никак ровесник Москве. Это ведь что же в результате вышло-то? Ну, представьте, выдвинули человека на высокий пост, на весь крещеный мир об этом растрезвонили, а потом почесали-почесали в затылке да и объявили: нет, мол, поспешили мы оказать сему холопу наше высокое государево доверие. Переоценили, перехвалили. Не по Сеньке, мол, шапка, не по кобыле седло...

В общем, срамотно получилось.

А не всегда так было. Ах, какими славными эпитетами награждали в былинные времена затерянную меж лесов и рек Велегжу! Насон-Город, Новый Иерусалим (да-да, именно так!). И даже — Третий Рим. Это уж позже, когда проект переноса стольного града в Велегжу был окончательно свернут, Третьим Римом стали именовать Москву. Надо ж, дескать, столь удачное словосочетание к делу приспособить.

Вот и приспособили.

Чуть позже и Новый Иерусалим возле Москвы отгрохали.

А Велегжа осталась просто Велегжей. Безо всякой там высокодуховной смысловой нагрузки. Да и та, что была когда-то, с веками позабылась. Вот, к примеру, что значит Насон-Город, скажите на милость? А никто вам не скажет: ни школяр-зубрила, ни хранитель фондов местного краеведческого музея. Одна лишь только водочная этикетка с таким названием и знакома в нынешней Велегже всем и каждому. Скажи кому-нито: “Насон-Город”, — так собеседника сразу и закусить потянет. Ну, может, иной мужик, выпив да закусив, припомнит еще и бабкины заунывные песнопения:

Ко Насону[1] да ко городу
Ой да плыли три ладьи.
А в одной той лодье Царь-Государь,
А в другой его бояре да князья,
В третьей лодье двое узников,
Двое узников — царевичей младых...
О-ой.

Это, видать, насчет того былина-то, как царь Иван двух наследников престола московского, братьев-княжат Ивашку да Димитрия, в каземате велегжанском уморил. Вот и все, на что сгодилась Велегжа бесноватому владыке.

Н-да, Насон-город... Это, знать, в честь пророка Наассона, что служил военачальником при Моисее Боговидце. Читали про исход евреев из Египта? Куда вам, темным... И как подошли толпы евреев со своим скарбом к морю Красному, взмолился Моисей Богу: спаси нас, Создатель, за нами войско фараона гонится! И услышал Моисей обетование от Господа: помогу, мол... Только ведь не бывает, чтобы так вот запросто чудо подали, на блюдечке. Надо кому-то столь сильно поверить в это самое чудо, чтобы без колебаний в пучину морскую броситься. И вышел Наассон, и прыгнул. И расступились воды, образуя путь ко спасению.

С тех пор чудесный, мгновенный переход личности или государства в качественно иное, неизмеримо высшее состояние именуют “прыжком Наассона”. В этом и виделся просветленным людям таинственный удел Насона-города — Велегжи».

Тимофей Ильич утомился рассуждать да распевать былины в одиночестве, замолк, принялся разглядывать себя в засиженном мухами зеркале, приглаживать своей единственной рукой, а именно левой, жидкий чубчик на темени. Сердитые размышления о судьбе родного города, этой несостоявшейся столицы Руси, не могли, однако, помешать процессу ночного бритья.

Отчего ж ночного-то, ведь не по-людски как-то? Не по-людски, верно.

Просто сегодня Тимофею Ильичу не спалось, червь нетерпения и тревоги сосал его изнутри, заставлял ни свет ни заря тереть обмылком щетину.

Куда ж собирался полнощный Тимофей Ильич, в какие обители мнил он путь свой держать? В какие эмпиреи? А вот в какие: в самый что ни на есть обыкновенный дурдом. Впрочем, не совсем обыкновенный... И был предстоящий визит и намеченный разговор ответственным донельзя, а потому — тщательно обдуманным и многократно взвешенным.

Много в чем сокровенном покается он поутру перед Главпсихом, а кое в чем и отчитается.

Да, кстати! А позвольте полюбопытствовать, с чего это вдруг Тимофей Ильич начал свои предрассветные рассуждения с такой странной сентенции — мол, с деньгами везде хорошо, да только не здесь, не туточки, а там, где нас нет? Ему-то что с того? Ведь у Тимофея Ильича этих самых денег в достатке отродясь не водилось. И если уж по-хорошему разобраться, не его это проблема выбора, не его тема для сетований да упреков в адрес родного города.

А может, потому и размышлял на эту тему бессонный Тимофей Ильич, чтоб начать новый день с утешительного для себя вывода: что с деньгами, что без оных — один черт, кругом сплошная обманка. Жизнь с приставкой «недо».

От таких помыслов, глядишь, и отступит хоть на время занудное самоедство, самоукоризна. В очередной раз смирится Тимофей Ильич с безвариантностью своего бытия, и снова, вплоть до сумерек, обретет покой его обнищавшее сердце.
 

* * *

Через арку фигура вошла в замусоренный, прямо-таки захламленный дворик-колодец, остановилась, глаза машинально глянули вверх.

Как оно и положено, со дна «колодца» в квадрате неба видна была россыпь созвездий; только, говорят, из глубины всамделишного деревенского студенца они видны даже ясным днем... Чудно!

А сейчас ночь, и ничего чудного нет в том, что разновеликие осенние звезды заглядывают во дворик, подмигивают...

Точно так же мерцали они и двадцать веков назад, когда Симон Петр, «имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо; имя рабу было Малх». Доподлинно записано у Иоанна Богослова, живого свидетеля тех событий. С формальной, юридической точки зрения — живого и по сей день. Только без вести пропавшего, хотя в розыск его никто не оформлял. Ибо, как говорят сами юристы, а вслед за ними — представители так называемых компетентных органов, «нету тела — нету дела».

Тело Иоанново и впрямь не обнаружено до сих пор. Ушел старик помолиться в горы, один ушел, и больше его никто не видел. Даже могилки для поклонения — и той христианам планеты не осталось.

Как и могилы Малха. Которому, собственно говоря, ни одно поколение рода человеческого поклоняться и не собиралось. Пока. Не пришел еще урочный час.

Фигура протиснулась между завалами пустых картонных коробок, ладонь нащупала скобу железной двери. Открыто... Здесь всегда открыто для тех, кто знает.

Затхлая подсобка дышала чьим-то прерывистым дыханием. Из-за перегородки доносились дробящиеся звуки музыки, звяк стекла — там, за стенкой, ночной бар жил своей обычной жизнью.

В компетентных органах (а таковыми по наивности своей у нас привыкли считать себя довольно многочисленные структуры) таинственной фигуре, а на их языке — фигуранту, проникшему на этот раз в подсобку бара «Камила», присвоили прозвище «Малх». Ну, видимо, чтоб хоть как-то обозначить неопознанную человеческую особь в следственном деле. Так и повелось — уж с месяц — говорить между собой: «дело Малха». Было в деле и тело, да не одно.

Мало кто задумывался, откуда взялось это условное прозвище — Малх. Появилось ли оно случайно, само по себе, в недрах следствия — подобно тому как возникло когда-то вымышленное имя «Джек Потрошитель»? Или все-таки кличку Малх, закрепившуюся за неуловимым инферно, сыскарям ненавязчиво подбросили?

Во всяком случае, теперь уже не могли вспомнить, кто первым столь вычурно обозвал объект розыска. Хотя умные люди, введя это прозвище в поисковую систему компьютера, сразу же определились, откуда заимствовано имя Малх. Евангельский персонаж... И конечно, эти же умные люди тут же принялись разрабатывать версию о ритуальных убийствах — версию вроде бы очевидную, ибо таковые серии умерщвлений никогда не были редкостью на планете. Особенно же в последние десятилетия.

Согласно показаниям свидетелей (какие они, к шутам, свидетели, так, одно название!), всякий раз неподалеку от места преступления появлялась странная — не то пугающая, не то забавная — машина, она перемещалась почти беззвучно, на одной и той же скорости — примерно тридцать кэмэ в час. Черная «Победа», вот какая это была машина.

Ну скажите на милость, сколько в Велегже сохранилось черных «Побед»? И неужели так трудно отыскать диковинную винтажную тачку в небольшом городе? Трудно, ох трудно. Ибо данное авто, как выяснилось, в реестре здешнего ГИБДД вообще не значилось. Н-да, не значилось! Но оно — есть. Значит — в единственном, незарегистрированном экземпляре. Стоит себе тихонечко в потаенном месте, хоронится.

На этом познания следаков по делу Малха упирались в тупик. Даже определиться с половой принадлежностью искомой персоны пока что не удавалось. В местах его деяний обнаруживались окурки популярных в народе сигарет «Огонек», а также обильно смоченные слюной кусочки жвачки. Эксперты ГУВД, разумеется, исследовали эту слюну. И натыкались то на женскую XX хромосому, то на мужскую ХY. А человек-то был один — это доказывалось другими, не менее значимыми для следствия уликами. Например, почерком на «эпитафиях», которые неизменно оставлял безликий (а теперь уже якобы и бесполый) Малх. И конечно же техникой перерезания горла, которая во всех случаях была сходной. Не говоря уж о модели пистолета и характерном наклоне ствола при совершении выстрела.

Так отрапортовали эксперты-баллисты, криминалисты, графологи. И...

Теперь уже эксперты попали под пристальное наблюдение (само собой, негласное): не иначе как озоруют, причем злостно, эти специалисты, путают компетентных людей, заморачивают им голову противоречивыми выводами. Во всяком случае, как минимум один из экспертов — этакий засланный казачок. Или двое? Значит, заговор, в котором участвуют «свои»? Это, братцы, уже серьезно... Куда серьезней, чем трое совершенно «несерьезных» покойников...

В мерцании запыленной лампочки — свечей двадцать пять, ну от силы сорок — личность по прозвищу Малх увидела того, кого искала. На полу, раскинув ноги, сидел расхристанный парень и смотрел куда-то сквозь вошедшего. И дышал.

Фигура склонилась над полутрупом, рука сунулась в его нагрудный карман; Малх зачем-то поводил пальцем перед остекленевшими глазами одурманенного зельем бедолаги. Никакой реакции зрачков.

Раззявленный, осклизлый рот будто выпрашивал пулю. Вложить бы в эту ненавистную пасть ствол пистолета и нажать на спусковой крючок. Но нет... Искушение для того и существует, чтоб его преодолевать.

Смерть не выбирает способ проникновения в зазор между телом и душой — для отчленения одного от другого. Она знает точно.

Срез глушителя ткнулся во впадину между глазом и переносицей обреченного. Тут же пришла на ум поговорка: «Три к носу, и все пройдет». Так ли уж некстати вспомнилось именно сейчас это излюбленное высказывание покойной матери? Или престарелой ее тетки... «И это пройдет». Бессмертное напутствие царя Соломона. Для вот этой, доживающей свои последние секунды, личности мужеска пола сейчас действительно «все пройдет», лишь только маленький кусочек металла пронзит глазницу. И переход в иной мир, «на другой уровень», будет для мерзавца легким, неосознанным, непрочувствованным... Не заслужил он такую благодатную смерть, повезло ему, можно сказать.

Стены смрадной подсобки вобрали в себя, придушили поцелуйный звук выстрела.

— И день смерти лучше дня рождения, — пробормотала безликая фигура, выпрямляясь.

Замереть, прислушаться. Те же приглушенные волны музыки и звон посуды, пьяные выкрики и женский нарочитый смех... Та же сумма звуков, минус — шумные вздохи в тиши подсобки. Прерывистое дыхание человека, только что бывшего существом одушевленным, прервалось навсегда. Стерлось, вычлось из мира звуков.

Снова скольжение по влажному ночному городу — не торопясь, стараясь проникнуться душевным покоем, просто обязанным прийти после исполнения миссии. Нет, не приходил покой: мелкие, суетные мыслишки навязчиво торпедировали благостное состояние духа, едва оно приподнималось на поверхность.

Ничего не изменилось в душе. Все продолжало идти своим чередом.

И вот оно идет себе и идет, и не видно этому конца.
 

Глава первая

В служебном тире пистолетные выстрелы хлопали пронзительно, всякий раз оставляя за собой пунктирное, звенящее эхо. Агент спецотдела Виктор Крайнов положил «пушку» на низенький барьер, снял мохнатые наушники, жестом приглашая своего напарника, агента Бориса Дугина, прервать стрельбу на минутку.

— Вот смотри, Боря, какую бяку я отрабатываю. — Виктор покатал во рту прогоркший, отверделый катыш жвачки. — Ну, представь, он быстрее тебя выхватил пистолет. И естественно, орет: «Руки за голову, оружие на землю!»

— Это невозможно, — усмехнулся Дугин.

— Что невозможно? Что кто-то сумеет тебя опередить?

Виктор глумливо приподнял кустистую бровь.

— Нет, не это, — чуть грустно покачал головой Борис. — Это как раз таки вполне ожидаемо... При моей-то старости.

— При нашей с тобой старости, — вперил в него палец Крайнов.

— Ну да, при нашей. Просто... Невозможно выполнить такую команду. Заложить руки за голову и при этом опустить пистолет на пол.

— Тьфу на тебя! Циник! Буквоед! Ладно, он кричит: клади оружие на землю. Теперь гляди внимательно...

Виктор уставился в черный, ростовой абрис мишени — вокруг головы нимбом расходились белые окружности. Взял в правую руку пистолет (дулом вниз), начал неспешно сгибать колени. Левую ладонь капитан столь же медленно выставил вперед: дескать, спокойно, парень, я все понял, твоя взяла!

— Его внимание хотя бы на долю секунды фокусируется на выставленной ладони, и...

Виктор неуловимым для глаза движением, с бедра, выстрелил. Прямехонько во лбу черной фигуры возник белый кружок попадания, по гулкому залу покатилось, задребезжало эхо.

— Нет, у меня так не выйдет, — отмахнулся Дугин. — Даже время тратить не хочу. Говорю тебе, старею... Представляешь, уснул в кабинете, прямо на глазах у всех. Жаль, тебя в тот момент не было, потешился бы вместе с молодняком.

— И что снилось? — спросил Виктор вполне серьезно. — Былые дни?

«Надо же, опять в самую точку лепит, стрелок! — мысленно восхитился Дугин. — Это называется — чутье! Не пропьешь...»

Майор уж второй день кряду томился желанием рассказать напарнику о своем «рабочем» сне, да что-то удерживало его, видимо — опасение быть осмеянным.

— Рабочий сон снился, это я его так называю, — вздохнул Дугин. — Уж который раз...

Они сели на банкетку у стены, вытянули затекшие ноги. Виктор убрал в подплечную кобуру свой «глок-17», Борис — полюбившуюся аж с конца 80-х «беретту-92». Пару лет назад у друзей появились в личном пользовании и другие пистолеты — наградные. Каждый из напарников сам выбирал себе модель перед вручением, хотя впоследствии и тот, и другой нечасто доставали «презент» из домашнего сейфа. «Выбор оружия — вот, пожалуй, единственная привилегия, сохранившаяся за нами», — подумал Борис.

Видимо, в голове его бессменного напарника бродили примерно те же мысли. Виктор сказал:

— Я тут подсчитал ненароком... Если включить годы муштры, то у нас с тобой на двоих — семьдесят пять лет службы на невидимом фронте. Недавно исполнилось.

— Угу, — хрюкнул Борис. — Прям брильянтовая свадьба.

Виктор кивнул.

— Только бриллиантовых подвесок как-то не предвидится. Нам, Боря, время наступает и на пятки, и на мыски, все ноги нам уже оттоптало... Куда двигаться-то, с оттоптанными ногами? М-да... Так что за сон-то?

— Сон... Самый возраст — сны обсуждать. А снился мне, Витя, семьдесят девятый год, подготовка к Олимпиаде в Москве. Я тогда еще курсантом-стажером в отделе был.

— Я тоже.

— И ты тоже, да. И поручили мне простенькую работенку — спортсмена одного пасти. Нашего, местного. По-моему, кое-кого наверху никак не устраивали высокие показатели этого парня. Был он кандидатом в олимпийскую сборную, копье бросал.

— Метал, — уточнил Виктор.

— Метал, — согласился Борис. — И снится мне уж который раз, как сижу я, молодой пацан, в своем служебном сером костюмчике, один-одинешенек на всем нашем городском стадионе. А этот копьеносец знай себе по полю разбегается и зашвыривает копье шут-те куда... А над трибунами напротив — длинный такой транспарант: «Куй олимпийский металл!»

— Прямо каламбур, — поморщился Крайнов. — Он копье метал, а с плаката ему предлагали ковать металл... Помню, как же.

Виктор забросил в пасть очередную подушечку жвачки, задвигал челюстями:

— Там еще в слове «куй» все время одну букву слегка видоизменяли, народный юмор, блин. Непритязательный.

— Точно, было такое... — припомнил Борис.

— Мне тогда любопытно было, кто такой все эти лозунги потешные придумывает, — балагурил Виктор. — И ведь обком партии одобрял! Везде как у людей: «Быстрее, выше, сильнее!», «Наша цель — коммунизм», «Народ и партия едины». И только в нашем городе что-то оригинальное. Почему? Происки врагов? Я предлагал начальству даже следствие по-тихому провести. Выслуживался... Но не до того нашему начальству было. Семьдесят девятый — горячее времечко, приятно вспомнить.

Слушая Виктора, Борис подумал, что в скверике наискосок от их штаб-квартиры по сей день стоит железный транспарант брежневских времен: «Светлому будущему — быть!» Майор не стал развивать эту тему, вернулся к своему сновидению:

— Так вот, останавливается вдруг этот самый метатель, смотрит на меня с жуткой ненавистью, а сам копье в руке покачивает и орет: «Пошел вон! Хорош за мной следить!» Ну, я, понятное дело, ноль внимания... А он в мою сторону разбегается и ка-ак запустит свою железяку! Чувствую, прям точно в меня сейчас попадет, все-таки кандидат в сборную страны... И в ужасе прыгаю вверх по скамьям...

— А копье тебе в ляжку — хрясь! — закончил за друга Виктор.

— Угу.

— Фу, какой неинтересный сон, — разочарованно протянул Виктор. — Это ж все на самом деле было. Никакой фантазии у тебя нет. Даже во сне... Помнишь, тебя потом долго еще звали в жопу раненым.

— Не надо, Витя...

— Правда, если я не ошибаюсь, тебе тогда грамоту дали за бдительность и чуть ли не нашивку за ранение. Вот с тех пор ты меня всю жизнь и опережаешь на одно звание. Жопой своей пронзенной меня одолел, на лопатки положил.

Борис понимал, конечно, что его напарник несерьезно все это говорит, но неожиданно для самого себя обиделся.

— Ой ли? — укоризненно посмотрел на друга Борис. — Можно подумать, только из-за того случая я до майора дослужился, а ты всего лишь до капитана. Вспомни-ка восемьдесят шестой, улицу Яншина!

И осекся, буквально прожженный взглядом Крайнова. Н-да... Это называется слово за слово, на ровном месте...

— Зря ты напомнил мне, Витя, мое некрасивое прозвище.

— В жопу раненый! — остервенился Крайнов.

Разговор явно заходил куда-то не туда.

— Не напомнил бы, — гнул свое Дугин, — так и я бы не стал тебе соль на твои раны сыпать.

Были у Крайнова свои раны, были... И не в ляжку вовсе, а в самую таки душу. И причины того, что на пороге пенсии Виктор носил на погонах всего четыре малые звездочки, были весьма и весьма сугубыми.

— Да чего там, — отмахнулся Крайнов. — Соль, раны... Та соль давно потеряла силу, и ничто уже не сделает ее соленою...[2] Что может значить смерть еще одной женщины — пусть даже и моей жены, пусть даже кошмарная смерть — по сравнению с теми вселенскими потрясениями, среди которых проходит наша с тобой жизнь?

И снова в оглохшем от выстрелов тире зависло молчание.

— А ему-то, метателю копья, тогда что дали? — с преувеличенным интересом спросил Крайнов.

— Правильно, Витя, давай о других лучше поговорим. Свернем, брат, со скользкой дорожки. А то вдрызг поругаемся... Пять лет ему дали. Вполне гуманно. Вместо Олимпиады на Колыму потопал.

— А что ж так мало?

«Говорили ведь на эту тему уже сто раз», — подумал Дугин, но игру поддержал — чтоб замириться с задетым за живое напарником.

— Так мало дали, потому что потерпевший — то есть я — проходил в суде как частное лицо, а не как сотрудник органов. Ранение уж больно смешным было, прямо для анекдота. Вот и решили не позорить. Наш отдел тогда еще формально в структуру госбезопасности входил.

— Кстати, никогда раньше у тебя не спрашивал... А потом-то что с ним было, с метателем копья то бишь?

«Спрашивал уже», — снова отметил про себя Дугин, нахмурился:

— Отсидел от звонка до звонка. А вышел — на Чукотке остался. Устроился на китобойное судно, гарпунить моржей. Благо все навыки были при нем.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

— Ну, что поделывает? Жив хоть?

Борис помолчал. «А вот об этом мы точно не говорили».

— Нет, — тихо сказал наконец Борис. — Не жив. Где-то в самом начале девяностых китобой затонул во льдах. Так что и могилки не осталось.

— Так во-от оно что! — понимающе протянул Крайнов. — В тебе чувство вины проснулось, бездушный спецагент! Теперь понятно... Это, брат, знаешь как называется?

— Как?

— Кризис среднего возраста, вот как. И не иначе. Мысли покаянные, думы окаянные... И это пройдет!

— Уже прошло, Витя, уже прошло. Опоздал ты царя Соломона цитировать. Я в том смысле, что мы с тобой давно за черту среднего возраста перешагнули. Хотя... Ты, если верить твоей похвальбе, все тот же... ммм... жеребец.
 

* * *

Борис конечно же имел в виду нескупую потенцию своего напарника — с эрекцией вкупе. В «совокупе». Однако, помимо смысла переносного, был в определении «жеребец» и смысл самый что ни на есть прямой: внешностью своей спецагент Крайнов здорово смахивал на коня — вороного, с породистой проседью: гривастый, лобастый, с крупными, ровными зубами и впалыми щеками... Виктор обладал к тому же глубоким, все понимающим взглядом старой лошади, клячи изъездившейся и во всем изуверившейся. От этого взгляда, случись ему быть пристальным, торопели не одни только женщины, но, случалось, и мужики.

Дугин был повыше, «помордастей» и тут уж сравнение с клячей никак не проходило — и брюшко под пиджаком прорисовывается, и взгляд тяжелый, типа: «Мне нечего терять в этой жизни, приятель, поберегись!»

Борис и Виктор за три с половиной десятка лет пересидели не одно поколение сослуживцев — пересидели, разумеется, не буквально: приходилось и побегать, и попрыгать с парашютом. И даже, помнится, как-то раз погружаться на дно озера в скафандрах.

Но в общем-то вся эта увлекательная жизнедеятельность осталась где-то там, далеко — за облаками, за горами, за долами... Насколько хватало «ближней» памяти Бориса Дугина, они с Виктором чинно приходили в обширный, расцвеченный молодежью кабинет аккурат к десяти утра, чтобы в шесть вечера с достоинством его покинуть (советская закваска, что ни говори). И хотя с ними, безусловно, считались (как с некими обязательными условностями), и хотя их даже ценили (как спецотдельские раритеты), но пылинок, что называется, не сдували, шапку не ломали. Есть — ну и есть, нехай себе будут. Никому же не мешают.

Время от времени они консультировали, инспектировали, инструктировали, просто давали советы начинающим, составляли какие-то аналитические обзоры. А не то так поручали им вести допросы «тяжелых» клиентов — опыт как-никак в наличии, да и вид представительный, «сурьезный».

Майор Дугин всегда, с самой ранней юности, знал, что за глаза его именуют Дубом. И не принимал это близко к сердцу. Он ведь и впрямь как дуб — кряжистый, покрытый вековой коростой, но еще очень даже полный жизненных сил. Да и в молодости был тот еще «дубок». А потому, будто назло насмешникам, 22-летний старлей Дугин при выборе оперативного псевдонима так и записал в своем служебном формуляре: «Дуб». Давненько это было, еще в начале 80-х...

У Виктора пожеланий в день присвоения псевдонима не спрашивали — чином не вышел, всего-то навсего лейтенантом был тогда, на закате брежневской эпохи. И стал Крайнов обозначаться в спецдонесениях кодовым прозвищем Рая, с чем он быстро свыкся, смирился. Даже бравировал своим женоподобным оперативным псевдонимом, ерничал: «Бабье погоняло присобачили, не любят меня в отделе. А и вправду, с какой стати любить женоподобных мужчин, если вокруг полно женоподобных женщин?»

Балагуря таким вот образом, Виктор ничем не рисковал во мнении окружающих, более того — как бы подчеркивал свою выраженную самцовость.

Впрочем, может, кому-то они сегодня уже и мешают. Вот, к примеру, тощий Костя Псурцев (Сурок), заметно картавящий после того, как прикусил язык на тренировке по боксу. Спит и видит Сурок, как бы подняться повыше в табели о рангах в результате грядущей отставки ветеранов спецотдела. Или Саша Витийеватов, он же Вий, напарник и приятель Псурцева. Оба уже несколько лет, с тех пор как им после изнурительных тренировочных сборов присвоили звание лейтенантов, так лейтенантами и остаются. Правда, воинские отличия в системе спецотделов особой роли не играли никогда, здесь все были сначала просто агентами, потом, если повезет, спецагентами, потом, глядишь, получали «нолики» в обозначении статуса...

Воинское звание, по традиции, было обозначено в удостоверениях «прикрытия» — на корочках с золотым тиснением значилось «Следственный комитет». Были, конечно, у сотрудников спецотдела и другие ксивы — на разные случаи жизни. Тут тебе и потертые пенсионные, и тоненькие Роскомстата, и мореходные. Но это как бы так, между всем прочим.
 

Глава вторая

Когда же впервые были созданы на Руси Великой спецотделы? При Сталине? При царе-батюшке? Копай, как говорится, глубже. Спецотделы, по утверждению знатоков, появились еще во времена Ивана Калиты[3] и, подобно теперешним, уже тогда были донельзя засекреченными подразделениями. Только при московских князьях спецотдел назывался иначе (что немудрено, ибо термин сей иностранный, от английского special). По мнению штатных аналитиков этой таинственной спецслужбы, самый первый спецотдел князя Ивана I именовался «Окоём»[4], а сотрудники его — послухами[5]. «Видим все, что емлет око, слышим все, что слы-
шит ухо» — так или примерно так, согласно некоторым историческим свидетельствам, звучал в то время слоган спецотделов.

Ну а сами-то великие князья, впоследствии цари, ведали о том, чем занимается «Окоём», насколько широки его возможности? Сомнительно, что ведали с определенностью. Да, знали что-то, слышали от придворных шептунов. Но в деятельность тайной службы не вникали — как говорится, «от греха подальше». Подобно тому как в нынешних США есть такие объекты, которые не имеет права посещать даже действующий президент.

Курировали «Окоём» и его деятельность несколько особо доверенных лиц, причем не обязательно это были ближние бояре. «Стратиги»[6] — так именовались означенные кураторы — имели квоту в казне для финансирования послухов и проведения спецопераций на Руси и за рубежом, но о расходах этих перед князем или царем не отчитывались. Конечно, властелин понимал, что где-то рядом существует некое незримое подразделение, которое, выражаясь нынешним языком, решает проблемы (вот только чьи?). Возможно, знал и то, что подразделение именуется «Окоёмом». Случалось даже, что монарх в раздражении допытывался у стратигов: что за «Окоём» такой, как дела свои вершит, не озорует ли? «Тебе лучше не знать этого, государь, — звучал ответ. — Для твоего же блага и для спокойствия отечества». Повелитель мог вздернуть стратига на воротах, залить ему в горло кипящее масло, но в конце концов благоразумие одерживало верх и все шло по-старому.

Во времена оные главной заботой стратигов было упредить и исполнить затаенную мечту великого князя (царя). Она могла быть высказанной или невысказанной, полезной для государства или совсем наоборот... Стратиги взирали на монарха в безмолвном ожидании, как бы вымаливая: «Ты только скажи или хоть намекни, Просветленный, а уж мы все сделаем как надо». И тут важно было понять, бесповоротно ли желание властелина, не блажь ли это сиюминутная, которая быстро сойдет на нет, а спецоперация-то, не дай бог, к тому времени уже будет содеяна. И окажутся стратиги виновными...

Случится, к примеру, что говорит князь: «Не люб мне Пимен, не хочу его митрополитом видеть. Потому и услал строптивца в Чухлому. Однако ж патриарх константинопольский его на киевскую митрополию своим соизволением поставил — стало быть, я против святейшего иду. Нехорошо». Стратигами намек на ус намотан, и вот уж мчатся в Константинополь послухи «Окоёма», а там, глядь, по неведомым причинам патриарх назначает суд над Пименом — с заранее вынесенным приговором: виновен. В чем? Да мало ли в чем... Сиди в каземате, низложенный митрополит! Ликуйте, стратиги, вписывайте в перечень славных дел еще одну победную строку.

Но не всё могли предвидеть даже стратиги. Так и тут: прошло два года, и тот же князь почему-то вспомнил о Пимене, закручинился... Р-раз! — и Пимен снова митрополит Киевский и всея Руси![7] Ох, трудно угадать, сколь долго продлится та или иная прихоть властелина.

Спустя век другой великий князь молвил как-то в досаде: «Хоть бы сгинул со свету этот немчин. Ворожбою своей да зельями отвращает от меня союзников моих. Но сан у немчина — посольский, а потому не хочу предавать его казни».

Ну, стратиги и послухи прознали о сердечном князевом пожелании. наутро немца нашли зарезанным под мостом[8]. Не гуляй по ночам где не надо, чужеземец!

Со временем идея преданности «Окоёма» государю незаметно трансформировалась в совсем иную, «надмирную»[9] позицию. Стратиги и послухи, движимые не иначе как свойственной всем людям гордыней, исподволь превратились в «третью силу», помимо двух всегдашних — верховной власти и ее противников, тайных или явных. Эта третья сила могла действовать как на стороне монарха, так и в пользу его врагов. При этом конечно же имелись в виду глобальные интересы государства и человечества в целом, причем в глазах служителей «Окоёма» эти интересы в идеале должны были совпадать, что бы там ни говорили политики разных стран. Целью стратигов стало выстраивание общей линии поведения для всех земных правителей.

«Окоём» немало потрудился для того, чтобы внедрить в сознание Ивана Грозного идею о переносе столицы в Велегжу — мол, государь-надежа, в те края не добраться ни татарам, ни ляхам, ни крымчакам. Но «ими же ведомые» соображения поколебали прежнюю позицию стратигов, они отказались от своей же идеи и провели скромную, изящную диверсию в велегжанском Софийском соборе: всего-то навсего устроили так, что во время богослужения царю на темечко упал небольшой кусок штукатурки. И всё! Пронизанный мистическими страхами, как святой Севастьян — стрелами, Иван принял случившееся за недобрый знак свыше. и торопливо покинул Велегжу, отправив в небытие грандиозные проекты по переносу столицы на реку Супонь, а заодно и прекратил финансировать строительство велегжанского кремля.

Увы и увы тебе, стратиг: «Окоём» вовсе не был всесильным. Раз от разу его тщательно спланированные деяния сводились на нет под воздействием четвертой силы — непреодолимой. Сила эта в разных ситуациях могла располагаться как одесную, так и ошуюю[10].

Сочтя незаконнорожденного сына польского короля Стефана Батория вполне подходящей фигурой для исполнения «надмирной» миссии «Окоёма», стратиги отправили послухов в Краков и Варшаву, чтобы способствовать возведению молодого авантюриста на русский трон. Дальше — больше: в недрах «Окоёма» возник помысл сделать Русское царство империей. И в 1605 году Лжедмитрий I, усевшись в Москве, принял императорский титул, который официально звучал так: «Непобедимейший монарх, Божьей милостью император и великий князь всея России, и многих земель государь, и царь-самодержец, и прочая, и прочая, и прочая». В мае 1606 года послухи раскрыли заговор бояр против императора, подготовили ему побег и спасение москвичами, после чего должен был вспыхнуть народный гнев с неизбежным растерзанием Шуйского и прочих заговорщиков, но... Вмешалась упомянутая непреодолимая сила: спортивный, тренированный юноша сломал ногу, спрыгнув со второго этажа кремлевского дворца, был схвачен и зверски убит.

В двадцатых годах XVIII столетия, в период латинизации всего и вся, «Окоём» стал называть себя Специальным департаментом, стратиги — кураторами, а послухов переименовали просто в агентов. Но древнее слово «окоём» по-прежнему время от времени звучало в разговорах сотрудников.

Чуть ранее, в 1711 году, летом, случилась чудовищная катастрофа: Петр I и зачем-то оказавшаяся при нем жена, царица Екатерина, очутились в турецко-татарском плену после тяжелого поражения русских войск на реке Прут. Послухам удалось проникнуть к царственным узникам. Петр пребывал в крайне подавленном состоянии. Будучи сторонниками возведения на российский престол его сына Алексея, посланцы «Окоёма» надоумили Петра написать письмо в Правительствующий сенат: «С этого дня приказываю меня царем не считать и никаких моих распоряжений не исполнять». По сути, это было прямое отречение от престола.

Но... Доселе никто не мог даже представить себе, что могучий Петр, которого все почитали готовым отдать жизнь за интересы государства Российского, может повести себя столь малодушно: в обмен на свободу он соглашался на любые условия, «кроме рабства». Ведь один из его победителей, крымский хан Девлет-Гирей, настаивал на том, чтобы провезти голого русского царя в клетке по улицам крымских городов и турецкого Стамбула.

И Петр подписал Шертную (клятвенную) грамоту о вассальной зависимости московских царей от Чингисидов — властителей Крыма. К слову сказать, все дальнейшие походы русских армий на Крым в XVIII веке имели одну главную цель — найти и уничтожить эту кабально-вассальную грамоту, согласно которой Россия, между прочим, возобновила выплату дани Крымскому ханству.

Петр готов был в обмен на освобождение себя, жены и остатков разгромленной армии отдать туркам все ранее у них завоеванное — Азов и прилегающие земли, а также русский флот, базировавшийся в Азовском море. Шведам — отнятую у них Лифляндию (кроме Петербурга), а взамен Петербурга отдавал шведскому королю Псков. По иронии судьбы Карл XII находился тут же, совсем рядом: он, подобно Петру, пребывал в роли узника турок и крымцев, но при этом кабальных договоров ему подписывать не предлагали. И содержался Карл не как пленник, а как гость, играл с турецким визирем в шахматы. Вот такие, хм, двойные стандарты... С чего бы вдруг?

В общем, ценой чудовищных уступок (которые благодаря хитрости вице-канцлера Петра Павловича Шафирова оказались значительно меньшими, чем те, на которые готов был пойти плененный царь) все усилия «Окоёма» по смене самодержца оказались тщетными. Опять вмешалась непреодолимая сила, на сей раз — нежданно проявившаяся у царя склонность к панике и отчаянию.

«Окоём» взял реванш два века спустя, когда его ставленник, начальник штаба Верховного главнокомандующего Михаил Васильевич Алексеев, добился от Николая II полноценного, недвусмысленного отречения. Впрочем, время покажет, что в результате такой спецоперации «Окоёма» достижение его тогдашней главной цели — объединения интересов России и всего человечества — будет отложено более чем на столетие...

Дугину и Крайнову, как и другим курсантам велегжанского спецотдела, эту летопись «Окоёма» вкратце излагали на единственном уроке истории их «незримого» формирования. «На этом все, с вас достаточно, — закончил лекцию преподаватель и обвел насмешливым взглядом аудиторию, заполненную двумя десятками курсантов и курсанток. — Просто чтоб вы понимали, сосунки и сосуньи, в какой поистине мессианской структуре вам предстоит служить. — И подчеркнул: — Служить всю свою жизнь, которая из никчемного существования превратится в самую великую миссию на этом свете».

Эти слова прозвучали для двоих друзей в 1978 году. В чем к тому времени заключалась великая миссия спецотделов — о том курсантам не сказано было ни слова. Ни тогда, ни потом, на протяжении почти сорока лет службы, они понятия не имели, ради какой конечной цели тратят отпущенную им одну-единственную жизнь и даже рискуют ею, не говоря уж о жизнях и судьбах многочисленных объектов тайных операций. Но для самих себя Дугин и Крайнов, а с ними, наверное, и некоторые другие проницательные спецагенты формулировали главные приоритеты своей службы примерно так: «Знание, анализ, корректировка». То есть — знание и понимание того, что происходит в стране, мире и вселенной, контроль над переменами в текущей ситуации и по возможности исправление этой ситуации в некоем нужном векторе.

Какой это вектор, куда он направлен — об этом спрашивать и даже размышлять было среди агентов спецотдела не принято. Да и небезопасно для них самих. Виктор склонялся к мысли, что наличие какой-то определенной конечной цели у пресловутого, мифического Центра — это не что иное, как мистификация.

— Нету ее, этой цели, — говорил порой своему другу Крайнов за бутылкой водки. — Нет как нет. В мире вообще все стало бессмысленным и бесцельным.

И теперь, развалясь на банкетке в служебном тире, напарник делился с Дугиным своими невеселыми соображениями:

— Скоро наши кураторы-стратиги нас рассекретят на хрен. Продадут властям с потрохами и займут официальные должности.

— Вряд ли, Витя, наш «ангельский легион» выведут из сумеречной зоны, — лениво отвечал Дугин. — Вряд ли. А если рассекретят и продадут, значит, появится еще одна, куда более таинственная организация, о которой невозможно станет не только говорить, но и думать.

Оставалось надеяться, что извлечение спецотделов из пелены зазеркалья на свет Божий произойдет уже после ухода обоих ветеранов на пенсию. Ведь чем скрытнее структура, тем больше там платят отставникам.

А отставка, похоже, была не за горами.

— Вот знаешь, Боря, — частенько говаривал Виктор, мудрый конь, — стоит кому-нибудь вдруг взять да и присмотреться к нам свежим взглядом, призадуматься... И не сомневайся: денек-другой — и мы уже на заслуженном отдыхе.

И только он успел изречь эту очевидную для обоих грустную истину, как в притихшем зале тира переливчатой трелью запиликал звонок. Борис нехотя встал с банкетки, подошел к своему плащу, вынул из кармана смартфон. Глянул на высветившийся номер...

— Угу. Ты опять попал в точку, снайпер! Кто-то, похоже, уже присмотрелся, призадумался... Это Малахов звонит. Урочный час настал. — И ткнул пальцем в экран, принимая вызов. — Да, Серега...

Выслушав короткое распоряжение начальника Насоновского спецотдела полковника Малахова, Дугин значительно посмотрел на Виктора:

— Вызывает на ковер. Не иначе как...

— А меня?

— Тебя, наверное, после вызовет. По старшинству. Или — по младшинству. — И потыкал пальцем себе в плечо — туда, где положено быть погону.
 

Глава третья

Около девяти утра Тимофей Ильич вызвал по телефону такси и теперь, одевшись и снарядившись, запирал за собой на висячий замок обитую войлоком дверь бревенчатой избы.

Сошел с рассевшегося крыльца.

При его появлении ватага мальчишек прыснула прочь, но слишком далеко сорванцы улепетывать не стали: к чему, если дядька все равно за ними не погонится и даже, увы, не станет швыряться кирпичами. Неинтересно с таким, право слово!

Пацаны прямо на глазах Тимофея Ильича задорно хрустели его штрифелями. Стояли на глинистой пашне участка и жрали ядреные плоды.

— Дядя Тимофей, у тебя яблоки вкусные! — крикнул один.

Тимофей Ильич посмотрел на голые ветви яблонь, понуро побрел к калитке из штакетника. Сам виноват — поленился собрать последние штрифелины, а ведь они могли до Нового года пролежать, если их в старые газеты завернуть.

Кто-то из мальчишек дернул за конец веревки, и Тимофей Ильич, зацепившись за натянувшуюся бечеву, смешно и грузно упал на тропинку. Пацаны беззлобно захохотали.

Тимофей Ильич посидел немного на травке, виновато поглядывая на мальчишек, поднялся кое-как, поковылял к дороге.

— Дядя Тимофей! К тебе девушка приходила!

Он обернулся, спросил с мольбой:

— Какая она из себя?

— Краси-и-вая!

— А волосы? Волосы каштановые?

— Какие?

— Ну, коричневые?

— Не-а, черные и такие... Длинные, в общем.

«Значит, это не Лида. Наверно, из собеса».

— А что ж она мне в окошко не постучала?

— Мы не знаем. Она вообще калитку не дергала, только письмо тебе в почтовый ящик сунула и сразу ушла. Ты не думай, дядя Тимофей, мы не брали и не читали! Честно-честно!

«Точно из собеса. Лида бы обязательно вошла в избу. Я же не запираю дверь. Она знает, что я всегда жду ее».

Тимофей Ильич откинул ржавый козырек почтового ящика, глянул внутрь. В темноте что-то белело.

— Это вам ехать на Пуштинский тупик? — раздался голос за спиной однорукого пенсионера.

Надо же, он и не слышал, как подъехало такси. Из желтой иномарки выглядывал пожилой русский водитель.
 

* * *

Психиатрическая лечебница с таинственной приставкой «спец» располагалась на берегу величавой речки Пушты, в сорока минутах езды от Велегжи. Этой речки не найти даже на самых подробных картах Русского Севера, хотя Пушта в этом месте широка, а кое-где и глубока. Водоем сей был «засекречен» еще при Хрущеве, и до сих пор эту инструкцию для картографов не отменили. Правда, теперь, с распространением спутниковой навигации, секретить Пушту на картах стало бессмысленным: она исправно появлялась на экране смартфонов и прочих гаджетов. А «замазывать» двухсоткилометровую синюю линию при передаче геоданных со спутника — подобно тому как «замазываются» военные объекты — было нелепо.

На песчаном ее берегу, на пологом, притулился древний монастырек, и в старину-то заштатный, а уж в последний век и вовсе позабытый церковными да светскими властями.

Обитель преподобного Никандра, именуемого, согласно прозванию реки, Пуштинским, давно уж не слыхала колокольного звона, раскатов дьяконского баса и негромкого пения хора черноризцев — только истеричные выкрики новоявленных «блаженных» да «юродивых», матюги нетрезвых санитаров да изредка отчаянные оправдания невесть как забредших сюда туристов.

Родственники «навечных» постояльцев никандровского дома скорби почти не допускались сюда, да и не было, почитай, ни у кого из пациентов никаких родственников — так, во всяком случае, значилось в личных делах и медицинских картах душевнобольных. Скорее всего, дело обстояло вот как: с точки зрения самих сидельцев, родичи у них таки были, а вот в понимании родичей спецпациентов... Для тех, кто обитал в реальном мире, «бывших людей» из Пуштинской обители уже не существовало — ни в списках, ни физически. Похоже, все «никандровцы» были переведены в разряд умерших. Даже пенсиями «узников природы» пожертвовало начальство дурдома ради сохранения режима секретности.

Тимофей Ильич вглядывался в лобовое стекло такси, ковылявшего по ухабистой бетонке от погоста к сельцу и от сельца к другому погосту, к заброшенным базам отдыха, мимо поросших бурьяном подклетей сгоревших или растащенных по бревнышку северных церквушек... Вот и развалины пионерского лагеря на пригорке. Но по большей части вдоль дороги шли сплошные леса — что слева, что справа.

— На рыбалку? — безо всякого интереса спросил таксист, траченный жизнью дядька.

— М-да, — ответил Тимофей Ильич неопределенно, однако внутренне содрогнулся от одного только предположения, что он и впрямь мог бы взять да и убить рыбу.

Таксист замялся было, но все же не удержался от вопроса:

— Наверно, трудно вот так-то... с одной рукой? Ну, червя насаживать, рыбу с крючка снимать.

— Приспособился, — буркнул Тимофей Ильич.

— А чё корзинку с собой взяли?

— Ну... Если клева не будет, так хоть грибов наберу.

— Это вряд ли. Грибы сошли уж давно, земля холодная, зимой отдает.

Экипирован Тимофей Ильич был и впрямь как для «тихой охоты»: болотные сапоги, завернутые по колена, выцветшая штормовка, брезентовые штаны. А на голове — пробковый шлем, привезенный когда-то приятелем из служебной командировки в Африку.

Лес расступился, и впереди показалась река.

— Вот она, Пушта, разлилась после дождей... Не будет вам клева, как пить дать.

Бетонная дорога упиралась в нагромождение металлических ферм: когда-то здесь начали было строить мост, да забросили это бестолковое дело. Так и провисли сварные конструкции над гладью реки, не дотянувшись даже до середины.

— Приехали, — сказал водитель, выключив счетчик.

Тимофей Ильич отсчитал положенные деньги, выбрался из машины.

— Звоните, как надоест вам на воду глядеть, я быстро за вами приеду, — сказал водитель и протянул седоку свою карточку.

Желтая иномарка развернулась и ушла назад, в город. «Рыбак» подождал, пока такси скроется за далеким поворотом, постоял еще немного для верности.

Вряд ли кто-то появится здесь в ближайшие часы. Ну зачем сюда кому-то ехать, скажите на милость? Даже любителям рыбалки и грибов. Клева и впрямь не предвидится, грибы, может, и есть (Тимофей Ильич недавно видел их на базаре), да только вовсе не обязательно переть за ними в такую даль от областного центра. Вышел за город и набирай.

Тимофей Ильич двинулся по бетонке — в обратном направлении. Складная удочка, рюкзачок с рыболовными принадлежностями и термос торчали из корзины.

Он внимательно вглядывался в придорожные заросли, подступавшие к самой дороге. Вот, кажется, здесь. Ориентир — сосна, раздвоенная и опаленная молнией.

Тимофей Ильич шагнул к череде плотных кустов, сунул руку в прогал между сырыми ветвями. Нащупал холодную, мокрую трубу и с силой толкнул ее.

Замаскированный шлагбаум со скрежетом откатился на колесиках, и взору Тимофея Ильича предстала еще одна дорога, асфальтированная, неподвижно и молча ведущая в лес. Деревья слева и справа от дороги были наклонены друг к другу, их кроны связаны между собой так, что сверху, из самолета или вертолета, лес в этом месте казался сплошным.

Однорукий визитер вернул заграждение на место и зашагал по сумрачной аллее, вдыхая стылый осенний воздух.

Справа, по туманной просеке, уходившей, как помнил Тимофей Ильич, сквозь чащу к лесному озеру, шел ему навстречу потешный мужичок в довоенном картузе, замызганном пиджаке без пуговиц и в штанах, подпоясанных веревкой. Ширинка у мужичка была расстегнута, но не потому, что был он опустившимся неряхой, а по той простой причине, что брючки его не имели ни молнии, ни застежек. Взгляд у мужичка был осознанный, степенный.

— Угостите закурить, уважаемый, — обратился он к Тимофею Ильичу с поклоном.

Тимофей Ильич протянул мятую пачку «Огонька», «стрелок» вышелушил из нее сигарету.

— Мерси, — поблагодарил он. — Вчера утром полы во всех палатах помыл, так Люська-санитарка только две «бациллы» и дала. А тут ведь одна радость — затянуться...

«Не признал меня Удав, а может, прикидывается, — подумал Тимофей Ильич отстраненно. — И как это ему веревкой разрешают подвязываться?»

Лет тридцать назад заключенного Удава несколько раз вынимали из петли, пока наконец не определили в никандровскую психушку. А вешался он столь целеустремленно и надоедливо для окружающих потому, что, будучи стрелочником, от скуки или просто по пьянке пустил лоб в лоб две электрички. Тоже забава...

Тимофей Ильич, распрощавшись с висельником, брел дальше. Вот и просвет меж деревьями, а за ним — речной широкий плес... На гнилых, скользких мостках баба полощет белье, напевает:

— Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду — я одна...

И никакого тебе забора вокруг спецдурдома, только местами высятся уцелевшие фрагменты монастырской ограды. И то сказать: куда отсюда бежать-то? К кому? Зачем? А те, у кого оставались связи с внешним миром, или те, кто каким-то образом обнаруживал стремление к свободе, надежно содержались под замком.

Благодать-то какая! По реке стелется тонкий туман — тот самый вьюн над водой, голос бабы тонет в нем, будто в киселе. Вот на бережку здание кубическое, из полуосыпавшегося кирпича, старинной кладки, над зданием — куполок бурый, церковный, только без креста. И аршинная вывеска: «БАНЯ». Поодаль — двухэтажный братский корпус бывшей строгой обители, теперь тут палаты для душевнобольных.

— Капитан! Капитан!

Кто-то взывал о помощи, крик приближался. Тимофей Ильич обернулся и тут же отшатнулся в испуге: прямо на него, размахивая большущим деревянным молотком, набегал странный субъект в длиннополой черной сутане и в картонной судейской шапочке на голове. Длинные кисточки, будто пейсы, мотались на ветру.

За субъектом едва поспевал отъевшийся санитар.

Тимофей Ильич вгляделся, перевел дух с облегчением:

— А, это вы, Магистр... Добрый день.

— Здравствуйте, капитан, — отдуваясь, затараторил Магистр. — У меня для вас сообщение вселенской важности. Передайте вашим в КГБ...

— Я не служу в КГБ, — выставил вперед единственную ладонь Тимофей Ильич, как бы отстраняясь не только от бывшего соседа по палате, но и от всего своего прошлого. — Нет больше КГБ.

— Так вот, товарищ капитан, — продолжал, глотая слова, возбужденный Магистр, будто и не слышал собеседника; санитар меж тем за спиной «длиннополого» подавал Тимофею Ильичу отчаянные знаки — мол, не спорьте, он и так на грани психоза. — Так вот...

Тимофей Ильич смирился, стал слушать покорно и с серьезным, участливым выражением лица.

— Вы не поверите... — захлебывался Магистр.

— Поверю, поверю.

— Так внемлите же! — торжественно, утробно провещал безумный авгур. — С неба пропали два созвездия — Рыб и Дракона! Их похитили, понимаете? И никто, кроме меня, на это никакого внимания, ну ноль внимания! Вы же, ползающие твари земные, только под ноги себе смотрите...

Тимофей Ильич обиделся на такую очевидную напраслину, потрусил было прочь от Магистра, но тот уже лепетал покаянно:

— Простите, простите, капитан... Постойте, не уходите! Я не сказал главного!

И столько мольбы слышалось в голосе несчастного узника дома скорби, что Тимофей Ильич сжалился, кротко покивал убогонькому, дерзнувшему обличать не только земных тварей, но и всемогущих космических татей.

В свое время помещение в никандровскую психушку стало для Магистра избавлением от нескончаемых житейских невзгод. Этот вдохновенный до умопомрачения астроном в начале 90-х загорелся мечтой создать в Велегже то ли планетарий, то ли обсерваторию... Но о каком государственном финансировании столь гиблой с коммерческой точки зрения  затеи можно было вести речь в тот период пьянящей свободы? И астроном, окрыленный своей идеей, воспарил и продал все, что имел, — квартиру, дачу, барахлишко — да и приобрел участок земли на холме за городом, построил там ангар из рифленого железа, купил астрономическое оборудование — далеко не по астрономическим, а по бросовым ценам, благо тогда все это активно распродавалось вымирающими научными центрами.

И радости его не было предела.

Да только положили глаз на аппетитное, ухоженное стараниями энтузиаста местечко здешние братки. Захотели вертолетную станцию для воздушных экскурсий вместо обсерватории организовать. А что, ангар есть, дорога проложена, хоть и временная, до поры отсыпанная щебенкой...

И детище наивного астронома было у него отжато, сам он пущен по миру, отчего вскоре и свихнулся — в самом что ни на есть медицинском смысле. Добило Магистра то, что жена его, любимая, боготворимая, которая всегда была ему верной единомышленницей, спуталась с тем самым авторитетом, которому приглянулось творение астронома, помогла бандиту завладеть мужниным участком с ангаром. И осуждать ее за это даже где-то и неприлично: ну сами посудите, как же ей, сорокалетней перезрелой красотке, не спутаться, не сойтись с таким редкостным мачо, как местный авторитет? Ведь мало того, что муж-астроном, в отличие от нормальных людей, так и не нажил себе капитала, так у него на почве всепоглощающей страсти к науке поугасла страсть к родной жене, проще говоря — начались серьезные мужские проблемы. А у мафиози перебоев с потенцией не случалось — по причине полного отсутствия рефлексии. Да и кошелек был полон... Так что женский выбор здесь очевиден. И со стороны астронома-неудачника просто нелепо было не то что сходить с ума, а вообще обижаться. Надо же, ученый, а таких простых вещей не понимает!

В общем, прибрали бандюки планетарий-обсерваторию к рукам. То есть это они так думали, что прибрали... В действительности же прибрал их Господь, полегли новые хозяева живописного холма от рук конкурентов. А как же бывшая жена астронома? Вроде бы жива она и по сю пору? Шут его знает. Тимофей Ильич не помнил в точности.

Помнил только, что вскорости и эти конкуренты сгинули где-то на гнилом Западе... Так что ржавеет ангар на холме, печально позванивая на ветру своими рифлеными контурами.

Если бы Тимофей Ильич знал, как сложилась дальнейшая судьба Магистровой супружницы, то он конечно же по своему добросердечию непременно пожалел бы эту обманутую судьбой женщину. Оставшись без мужа, без любовника, а самое главное, без денег и крыши над головой, соломенная вдовушка мыкала горе на самых унизительных для бывшей научной сотрудницы работах: мыла туалеты, разносила рекламные агитки... Снимала то комнатку, то угол вместе с гастарбайтерами. В нулевые, когда в страну хлынули нефтяные денежки и повсеместно закопошилось жилищное строительство, она бросила все остатки своих сил на то, чтобы выбить у государства скромную однушечку... Не для себя, конечно, ибо мадам никаких заслуг перед отечественной «звездной» наукой не имела, а под мужнино имя и его ученую степень.

И однушечку в новостройке согласились-таки выделить! Ибо не так уж много в Велегже почетных граждан города, каковое звание имел обобранный до нитки сумасшедший звездочет. К тому же он был еще и автором всемирно известных монографий, кавалером знаков отличия Великобритании, Франции, Австралии...

В общем, однушечку для астронома не пожалели. Но вдруг в мэрии обнаружили, что будущий новосел, которому, собственно, и предназначалась социальная жилплощадь, канул неизвестно куда уже полтора десятка лет тому назад. Пропал, как говорится, без вести. Нет его, нет возможности предъявить его бренную персону. Что ж, на нет и квартиры нет.

К чести соломенной вдовы, она все-таки отыскала мужа в никандровской психбольнице (с приставкой «спец»). И ее даже допустили к тому, кого она когда-то беззаветно любила.

— Коллега, как я рад вас видеть! — обрадовался визитерше Магистр. — У нас тут, знаете ли, дела идут, есть чем потресть! И обсерватория отличная, и телескопы...

— Какая я тебе коллега, Алик? — заплакала женщина. — Я жена твоя законная!

— «А я дочь тво-о-я, дочь сиротская...» — запел-заголосил Магистр. — И-и-их! — пошел кругами по бережку.

— Что вы от человека хотите? — сурово спросил женщину санитар.

— Я домой забрать его хочу, у него теперь дом есть! Ну, скоро будет...

— Здесь его дом, — отрезал санитар. — Не отдадут его вам. К тому же тут он у Христа за пазухой, а там... Вы же снова изменять ему будете.

Жена, которую минувшие годы превратили в старуху, горячо запротестовала:

— Изменять? Я? Да посмотрите на меня, кому я нужна-то, кроме него, а?

— А-а, тогда понятно. — санитар смерил женщину взглядом. — Стало быть, обрюзгли, никто не хочет бесплатно е...ть. А денег у вас на мужиков, видать, нету. Теперь, стало быть, и он сгодится на старости лет — так, что ли?

На том и распрощалась Магистерша с никандровскими обитателями...
 

* * *

— Ну, говорите ваше самое главное, господин Магистр, — сердобольно посмотрел на бедолагу Тимофей Ильич. — А уж я доложу куда следует.

— Доложите, капитан, вашему главному, что вместо похищенных у народа созвездий Рыб и Дракона — безобидных, добрых созвездий, заметьте! — в небе появились два других...

— Какие же?

Тимофей Ильич морщил лоб, припоминая... Уж про рыб-то он вроде бы должен знать все. Да-да, созвездие Рыбы лучше всего наблюдается отсюда, из Велегжи, именно сейчас, в сентябре–октябре. Впрочем, осенью все звезды светят ярче. А что у нас с Драконом? Кажется, там вообще проблем с его созерцанием не наблюдается, хоть круглый год изучай и властвуй... Вроде бы Голова Дракона висит где-то между Ковшом и Вегой.

Так что проверить сенсационное сообщение Магистра будет нетрудно. А уж только потом следует докладывать наверх, а то несолидно может получиться.

— ...появились два совершенно новых созвездия — Акула и Дракула! — взвизгнул довольный своим открытием астроном.

— Это вместо Рыб и Дракона?

— Именно так, мой капитан, именно так. И от этих новых созвездий надо ждать беды! У-ух, накрыли всю Россию-матушку...

— Да почем вам знать-то про эти подменные созвездия, что они злокозненные? А, уважаемый Магистр? Ну, насчет пропажи Рыб — иное дело, тут я вполне вам доверяю, сам ожидал от них чего-то подобного...

— Правда? — обрадовался Магистр появлению столь серьезного сторонника его дерзкой теории.

— Конечно. Только Рыб никто, простите, не похищал, они сами уплыли, переместились. Их место теперь в «Аквариуме».

— Значит, мой телескоп не врет! — горделиво погладил деревянный молоток Магистр.

— Телескоп? Это ваш телескоп? Любопытно...

— Сейчас покажу, — заговорщицки подмигнул астроном, и, прежде чем санитар, подготовленный, видимо, к такому повороту, успел среагировать, Магистр несколько раз с хрустом огрел себя молотком по лбу.

Квадратная шапочка с кисточками-пейсами отлетела в сторону, лицо астронома залила широкая алая волна крови. Магистр засмеялся, потом, судя по всему, боль настигла его, и он громко, обиженно заплакал.

Тимофея Ильича едва не стошнило, он, брезгливо морщась, пошел прочь. За спиной слышались упреки.

— Ну что ж вы так, а ведь ученый человек, — ласково объяснял Магистру добрый санитар. — Горе вы мое луковое... Пойдемте, пойдемте, умоемся. не ровён час, Платон Антоныч увидит, мне за вас влетит. А кто будет о вас так заботиться, как я?

«Похоже, санитар тоже помрачился... В данном случае — на почве преданности Магистру», — с состраданием думал Тимофей Ильич, заходя в двухэтажное, беленное когда-то, при монахах, кирпичное здание.

Из кухни доносился гром посуды, наплывами шел запах щей из подгнившей капусты. Сущности с покалеченной психикой, тенями бродившие по шаткому полу коридора, плотоядно облизывались, поглядывая в ту сторону, где совершалось величайшее с их точки зрения действо — приготовление хряпы.

Тимофею Ильичу предстояла, как он полагал, куда более интеллектуальная процедура, чем поедание щей. А именно освидетельствование на предмет выздоровления мозгов.
 

Глава четвертая

— Вы пьете, что ли? — пытливо разглядывал Тимофея Ильича главврач, «властелин калек», которого сам Тимофей Ильич именовал Главпсихом. — А ну, признавайтесь, да живо!

Чтоб не встретиться глазами с хозяином кабинета, однорукий уставился на старинную керосиновую лампу «Летучая мышь», украшавшую письменный стол главврача. Не ради понтов дешевых стояла здесь эта немудреная реликвия, а исключительно для повседневных и еженощных нужд. Ведь электричество в никандровской спецлечебнице отрезали еще в девяностые, да так потом и не восстановили его подачу. Впрочем, немногочисленный персонал поговаривал, что кое-кого «там», за лесом, эта ситуация очень даже устраивает, ибо таинственная больница становилась еще более таинственной: теперь она исчезла еще и со счетов энергетической компании.

— Пью, доктор. В основном пиво, соседка иногда самогоном угощает, — грустно поведал освидетельствуемый.

— Секс — это хорошо, это бодрит и снимает психические комплексы, — одобрительно покивал Главпсих, очевидно подразумевая в первую очередь самого себя. — А вот спиртное...

— Да какой секс, доктор! — простонал Тимофей Ильич. — С ней, что ли, с Бабой-ягой этой слюнявой?

— Ах вот оно что... Я-то думал, что у вас как обычно: вы ей — сексуальные услуги, она вам — выпить-закусить. Ну, по-русски, понимаете?

Помолчали.

— Ходит ко мне одна, — тихо, с достоинством промолвил Тимофей Ильич.

И устыдился.

Девушка Лида не была у него уже несколько дней. Работа у нее такая, ночная, а днем, видать, отсыпается. Если ей позволяют клиенты, конечно. А в нерабочие дни, продолжающиеся, как и у всех «праздных», не беременных женщин репродуктивного возраста, примерно с неделю, девушка Лида приходила к 60-летнему Тимофею Ильичу постоянно, даже ночевала у него.

Приносила всякую всячину — вкуснятину, готовила какие-то давно позабытые кушанья: плов, винегрет, тушеное мясо... И при этом всегда что-то напевала. Но не тинейджерские однообразные шлягеры типа «Оближи меня, ну а я тебя», а что-то деревенское, старинное: «Ой да за околицей светит ясный месяц...»

Она и прибиралась в его избе как-то не по-современному: подоткнув подол платья, возила по полу тряпкой, никогда не используя швабру.

Впервые Тимофей Ильич заприметил эту совсем еще не раскрывшуюся, не затасканную по койкам девчушку, вчерашнюю выпускницу школы, месяца два назад в «Аквариуме», как завсегдатаи называли промеж собой «старорежимный» бар «Камила». Старорежимными здесь были в первую очередь сами посетители, а также банки с крупной, «лошадиной», солью, так что биндюжники со стажем могли вспомнить времена далекие, посыпая жгучими крупицами «губу» ветхозаветной, пол-литровой ребристой кружки. А по стенам «Аквариума» краснели советские плакаты, взывающие: «Папа, не пей!», «Алкоголь — враг здоровья», «Выпил — за руль не садись»...

Тимофей Ильич в тот вечер был не «внутренним», как обычно, а «внешним» человеком, ему хотелось общения, распирало от желания балагурить... И девушка Лида, еще не обретшая здесь своего постоянного статуса (или страуса, как сказал бы Крайнов), подсела к нему, поборов свою природную застенчивость. С кого-то же надо начинать, да и похоже, этот однорукий старикан здесь про всё и про всех знает, поможет ей втереться в местное общество... Так, наверное, думала неопытная Лида.

К тому же, как выяснилось, ей просто негде было жить, а покалеченный дядечка представлялся вполне безобидным, смотрел на нее отцовски, добродушно.

Случился в тот вечер и еще один эпизод, который крепко расположил девчушку к однорукому пенсионеру. Когда какой-то «абрек», явно обдолбанный, подвалил к их столику и проговорил нагло, по-хозяйски: «Я твою бабу хочу иметь, я ее беру себе!» — Тимофей Ильич медленно, тяжко перевел на человекообразную особь свой заледеневший взгляд, и джигит растерянно попятился... А из-за барной стойки уже испуганно спешил Вачик, хозяин заведения, он принялся умолять о чем-то «обознавшегося» соплеменника, уговаривать его — жалобно, с повизгиванием... Все на ихнем, непонятном языке. Процедив в ответ какую-то высокомерную фразу, гость неторопливо, стараясь сохранить достоинство, покинул бар.

Вот так-то, это вам не хухры-мухры.

Когда они пришли в избушку Тимофея Ильича, Лида восприняла отсутствие «удобств» как вполне нормальное житейское обстоятельство, быстро закипятила на керогазе воды в цинковом ведре, сварила картошки в мундире... И тогда же в первый раз запела негромко, протяжным, грудным голоском «Ой да за околицей...».

— Как тебе запах? Противно, поди? — виновато спросил Тимофей Ильич.

Изба частично выгорела изнутри лет десять назад, пожар в доме занялся, когда горе-хозяин валялся на полу в беспамятстве. Неведомый прохожий обратил внимание на то, как в убогоньком домишке колышутся отсветы пламени, вызвал «01». Повезло, можно сказать, Тимофею Ильичу: любой другой велегжанин прошел бы мимо, знай себе ускоряя шаг — мол, ну его, к чему связываться, мало ли что. Да и телефон-автомат черт-те где. А незнакомец попался совестливый. Или, может, просто-напросто у него был при себе редкостный в те времена для Велегжи сотовый телефон — как тут не позвонить, совсем уж не по-людски получится.

Пожарные струей из брандспойта выбили стекла в доме, который изнутри пожирал «пламень огненный», залили толстыми струями пылающую утробу бревенчатой хаты. Струя была пенной: а ну как это керосин разлился да заполыхал? Тимофей Ильич, захлебываясь, очухался, пришел в себя. «Заодно и помылся, — будет он вскорости рассказывать завсегдатаям «Аквариума». — Я выполз из дома весь в пене, как Афродита». «Не, Тим, ты не похож на Афродиту», — посмеивались собеседники.

И все вроде обошлось, в избе вполне можно было жить дальше — лишь одна стена полностью обуглилась да шкаф сгорел с постельным бельем и прочими тряпками. Ну, дыра образовалась прожженная над тем местом, где шкаф стоял, пол в передней местами превратился в головешку.

Стену и потолок, также и пол поврежденный Тимофей Ильич с помощью доброхотов — корыстных, впрочем, доброхотов — обил листами оргалита и все собирался оклеить обоями, да так за десяток лет и не удосужился. Ничего, сойдет, мы не графья, в конце-то концов.

Но запах, неистребимый запах прогоркшей гари остался навсегда. Он перебивал даже тот смрад, что годами исходил от постоянно чадящего керогаза, стоявшего тут же, в углу передней. В сырое время года, напитавшись влагой, обугленная стена источала такую вонь, словно в пепельницу с окурками долго и густо плевали. В общем, ничего не скажешь, отвратный запах.

Нынешний сентябрь выдался дождливым, а посему...

— Пахнет плохо, — отвечала Лида. — Но ведь тут уж ничего не поделаешь, верно?

Она сама прожила всю свою жизнь в таком же доме в Тосьме, только вместо керогаза, что в эту минуту светился венчиком голубых огоньков с красными прожилками, у Лиды в избе наличествовал баллонный газ.

Молча поели картошки с зеленцой по бокам, протрезвевший Тимофей Ильич испытывал неловкость. Он указал девушке на продавленный диван в горнице, сам улегся в спаленке на пружинную, поскрипывающую кровать со старинными чугунными завитушками. И замер, стараясь даже не дышать. Потом все-таки заворочался, и тут же по домотканым половикам зашлепали девичьи босые ноги, Лида нырнула к нему под одеяло...

Тимофей Ильич, как уже давно у него повелось, спал без простыни, без пододеяльника и наволочки — взамен сгоревшего белья он так и не купил новое. А в последнее время у него появилась еще одна мода: не снимать на ночь свои затхлые, лосные брюки. Лида шарила впотьмах по его промежности, отыскивая пуговицы на ширинке.

— Ты что? Перестань, — испуганно бормотал Тимофей Ильич, отстранял прильнувшую к нему девушку своей правой культей.

— Тебе же это нужно, — серьезно и спокойно сказала Лида.

Со стыдом Тимофей Ильич напряженно терпел... Он вспомнил, что не мылся уже недели четыре, от него, наверное, пахнет псиной и застарелой мочой... Лида начала сползать головой вдоль его тела — от груди к животу, все ниже. Тимофей Ильич дернулся, с силой приподнял упирающуюся в его подбрюшье голову девушки.

— Мы-мы-ы-ы, — замычал он протестующе.

И Лида покорно продолжала действовать одной лишь рукой.

Тимофей Ильич за всю свою жизнь так и не смог преодолеть с детства усвоенное им неприятие орального соития, а что касается прямого, классического совокупления, то в этом плане он давно поставил на себе крест. Поэтому сейчас, спустя два месяца после их знакомства, он так и не смог до конца определиться в своем восприятии Лиды: то ли она стала «его», то ли нет?

Он убеждал себя, что, скорее всего, просто не помнит, как худо-бедно овладел девушкой в полном, завершенном смысле, что все-таки это в какую-то из их ночей случилось. Ну, под градусом был, а с памятью нелады от всех тех мудреных препаратов, которые настоятельно прописывал ему Главпсих.

Тимофею Ильичу очень хотелось верить, что у него появился близкий, родной человек, домашнее создание — юное и такое беззащитное...

И он верил, что в какой-то момент, один-единственный разок, они уже соединились как мужчина и женщина. Что он все-таки «пометил» эту неопытную, доверчивую самочку, и в их отношениях больше нет недоговоренности, незавершенности. И стало быть, коль скоро полная близость уже была однажды достигнута, у него уже нет нужды повторять этот акт установления телесного родства.

Она уже навсегда стала «его».
 

* * *

— Пусть ходит, — милостиво повелеть соизволил Главпсих. — Пусть. Но только, любезный, знайте меру! Умеренность для советского человека очень, очень важна! Советский Союз в международной изоляции, кругом враги, холодная война...

— Местами и горячая, — осмелился вставить Тимофей Ильич.

— Вот именно, и горячая! — с плотоядным жаром кивнул ему престарелый мозгоправ.

Властелин калек был древним, ветхим и высохшим, как сморщенная морковка, лик его мог бы стать находкой для живописца или медальера: глубокие борозды прочертили щеки, нос и подбородок Главпсиха. И чувствовалась в нем некая победительная сила.

В двери показалась медсестра, она выжидательно смотрела на Тимофея Ильича, словно предвидела с его стороны какую-то пакость.

— Ну-с, а мертвые девушки больше не являются? Честно признавайтесь, честно! — требовал ответа Главпсих.

— Нет, мертвых видеть перестал. Лекарства помогают.

— Хм, лекарства... Знаю я ваши лекарства. Пиво, самогон. Это что же получается, а? Вот вы, значит, пьете...

— Умеренно!

— Смир-р-на! — звонко рявкнул властелин калек (душевных калек, разумеется). — Шантр-р-рапа!

Тимофей Ильич, испуганно моргая, вытянулся во фрунт перед сидящим за столом начальством. Слегка поворотил голову в сторону медсестры, сказал ей, будто оправдываясь:

— Мертвая фотография девушки сгорела. Пожар у меня был. Десять лет назад еще.

Медсестра повернулась и ушла.

— «Мертвая фотография», скажете тоже, — хмыкнул главврач. — Фотография мертвой — так-то-с!

— Есть, точно так! — отозвался испытуемый.

— Вольно, — выдохнул врач. — А сколько у вас пенсия?

— Четырнадцать тысяч, — с готовностью отвечал Тимофей Ильич. — Как инвалиду и погонщику...

— Погоннику! Не путайте людей со скотом!

Успокоился, поднялся из кресла, заходил взад-вперед по кабинету.

— Разве Родина вам для того назначила такую высокую пенсию, чтоб вы ее пропивали? А? Четырнадцать тысяч! Подумать только! Это в двадцать раз больше, чем оклад министра СССР! У союзного министра — семьсот рублей. И вы хотите, чтоб я снял вас с учета!

Последние слова главврач произнес с таким видом, будто речь шла о снятии с воинского учета в военкомате.

— Хочу, — со стыдом признался Тимофей Ильич.

— А не рановато ли? — вкрадчиво заговорил главврач. — Не рановато ли вы посчитали себя выполнившим свой долг перед Родиной?

— Товарищ глав...

— Молчать! — снова рявкнул хозяин кабинета. — Распустились...

Проворно юркнул в кресло, указал Тимофею Ильичу на привинченный к полу стул:

— Садитесь. Рассказывайте, что все-таки тогда произошло. По порядку.

— Когда?

— Тогда, в семьдесят девятом.

Тимофей Ильич закрыл лицо ладонями и тихонько завыл.
 

Глава пятая

Полковник Сергей Петрович Малахов когда-то, в приснопамятные времена, свою службу начинал в этом областном городе, бок о бок с Дугиным и Крайновым. Потом его на долгие годы перевели в Центр, а теперь вот, совсем недавно, Малахов вернулся к «истокам», но уже в роли руководителя регионального спецотдела. «Наверно, переживает, воспринимает такое назначение на излете карьеры как почетную отставку, — думал Борис, подходя к начальственному кабинету. — Нам бы с Витькой такую, с позволения сказать, отставку! Грядущие пенсии удвоились бы, а то и утроились. Что ж, верно сказано: каждый обделен и обижен на судьбу по-своему. Как говорила покойная бабушка, а может, матушка: кому и желтушка гриб, а кто и от белых нос воротит...»

В молодости они, понятное дело, были с Малаховым на «ты», и теперь, оказавшись в роли Серегиного подчиненного, Борис не мог заставить себя «выкать» в разговоре с полковником. Даже при людях. Да и нелепо это звучало бы, право слово... Все равно что старинному однокашнику «выкать». Они же, в конце концов, не чеховские персонажи Толстый и Тонкий.

Полковник, кстати, и не был толстым. Сухощавый, поджарый мужчина с коротко стриженной седой головой, глубоко прорисованным ликом и бесцветным взглядом, он источал соответствующую его статусу внутреннюю силу. С таким человеком многие почли бы за честь общаться на «ты».

Подобно Борису, исправно «тыкал» Малахову и Крайнов, столь же панибратски называя его Серегой. И все вроде как без обид, вроде как по-людски.

А вдруг они с Виктором допустили роковую ошибку, взяли неверный тон? Вдруг Малахова коробило-таки всякий раз, когда два «старейшины» отдела фамильярничали с ним, с этаким грозным чином? Грозным для всех прочих, разумеется...

Вполне может быть, что и коробило. И вот из-за такой ерунды...

Хотя на памяти майора Дугина были ситуации куда нелепей. Еще при старом режиме — так теперь называли уже не царскую, а советскую власть — другой начальник вышвырнул за борт прирожденного, поднаторелого службиста только за то, что он прилюдно обращался к нему «Михал Иваныч». Вместо канонического «Михаил Иванович». Уязвленный, мнительный шеф вообразил, что над ним глумятся, копируя папановского Лёлика из «Бриллиантовой руки»...

С тех пор всех последующих начальников отдела рядовые сотрудники окрестили между собой «михал иванычами». Буквально на днях, когда Малахов уже прочно усиделся в руководящем кресле, Борис краем уха заслышал диалог в коридоре: «Куда торопишься? К шефу?» — «Ага, к шефу. К Михал Иванычу».

Н-да, уж чем-чем, а мнительностью, равно как и подозрительностью, Господь наших начальничков не обделял никогда. Что в минувшую эпоху, что в нынешнюю. Без разницы. Может быть, Дугин и сам стал бы таким, назначь его Центр шефом их Насоновского спецотдела. Кто знает... Вот бы проверить, влезть в чужую шкуру! Но шкуру эту заветную пожилому (да-да, пожилому, чего уж там!) майору Дугину примерить не предлагали. И сдается, через минуту-другую будет он понуро писать рапорт об отставке...

И ведь главное — изменить что-либо уже невозможно, поздно! В самом деле, не войдешь ведь сейчас к Малахову и не обратишься к нему, как принято всеми: «Господин полковник, разрешите доложить...» Это после того как уже с месяц зовешь его Серегой!

— Проходи, Борь, присаживайся, — как ни в чем не бывало приветствовал его Малахов.

И — неизменный шлепок рукопожатия.

— Зачем звал, Серега? — нарочито развязно бросил Дугин и плюхнулся не на предложенный стул, а в угловое кресло. Пропадать так пропадать... С гордо поднятой головой.

Малахову пришлось придвинуть к нему тяжелый стул, усесться напротив в неудобной позе.

— Тут вот какое дело, Боря... По большому счету, я здесь человек новый. Столько лет прошло! Но, доложу тебе, не только у вас в Велегже все изменилось, но и в Центре тоже... Другие люди, другие подходы... В том числе — кадровые. Понимаешь?

— Да куда уж понятнее, — обреченно вздохнул майор. — Ты не юли, Серега, не мучайся. Я готов. Я все пойму. Так прямо и скажи: пора, мол, тебе, мил друг Боря, на пенсию, засиделся ты в штате, время твое прошло... Так и скажи, без политесов.

— Окстись! Ты о чем? Какая, к лешему, пенсия? — трубно возопил Малахов. — Да если таких сотрудников увольнять, с кем я останусь-то? А? Даже не бери в голову, старина! Вы с Витькой — единственные, на кого я могу рассчитывать, на кого опереться могу... Я тут, извини, твое дело полистал. Достойно всяческих похвал. Тем более пролил кровь на боевом посту — помнишь, в 79-м, перед олимпиадой? Это, брат, из послужного списка не вычеркнешь!

«Да он юродствует, насмехается надо мной!» — подумал было Дугин, но, приглядевшись, понял, что начальник говорит вполне серьезно.

— Спецоперации в Генуе, Сальвадоре... Друга Хосни из Египта вытаскивал. Ну, друга Муаммара не вышло, бывает... Смежников перестрелял на Волге, ах молодца-а! Много чего у тебя за плечами, Боря. В общем, так, — хлопнул в ладоши Малахов. — Центр наш родил очередную идею. Апробировать ее решили пока что на периферии, конкретно — в нашем Насоновском спецотделе. Он ведь головной как-никак, еще со времен Ивана Грозного. Ну, в качестве эксперимента решили испытать задумку здесь. Дескать, посмотрим, прикинем... Будет прок — распространим этот опыт повсеместно.

— И в чем идея?

— А вот в чем. Создать при нашем отделе некий подотдел... Сектор. Дочерний, так сказать.

— Сыновний, — уточнил Борис.

— Что-что?

— Я говорю, не дочерний, а сыновний подотдел. Так оно правильней будет.

Малахов напряженно вникал в семантический смысл Борисова определения. Покивал.

— Ну да... С точки зрения литературного русского языка правильней сказать — сыновний... И подотдел, и сектор — слова мужского рода.

Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза, потом одновременно расхохотались. Напряжение, возникшее было в самом начале разговора, стремительно разряжалось...

Дугин испытывал какое-то нервное внутреннее ликование, предчувствие долгожданного (и в то же время нежданного) прорыва. И еще — накатившее на него чувство признательности, прямо-таки любви и преданности начальнику, неудержимую готовность ему служить. Потом Борису конечно же будет немного стыдно перед самим собой за этот миг душевного холуйства. Но сейчас, в данную минуту, вечно угрюмый майор готов был прослезиться от умиления.

— Я предлагаю тебе стать начальником этого нового, экспериментального сектора, — мягко и в то же время будто отливая в олове каждое слово, изрек полковник. — Ну как?

— Согласен, — просто и без затей ответил Борис, даже не поинтересовавшись ни спецификой новорожденной структуры, ни тем, чего же от нее ждет Центр. Главное — безотрадность и безвариантность бытия наконец-то сменяется ощутимым «разгоном крови»!

— Моим заместителем хочу Витю Крайнова, — добавил Дугин. — Остальные агенты не имеют значения.

— Ну естественно, Крайнова! Куда ж вы друг без друга... А насчет остальных ты губу-то не раскатывай. Во всяком случае, на первых порах будете работать вдвоем. Там посмотрим.

— Звание? — прищурился майор.

Он давно уже на собственном горьком опыте убедился, что все блага и привилегии надо выторговывать и оговаривать сразу, в стартовом натиске, иначе потом можно хоть годами канючить — не доканючишься.

— Твоя новая должность по статусу как минимум подполковничья, — рассудительно молвил начальник. — Так что получишь вторую звезду на погоны, это как Бог свят. Ну, не сразу, а где-то через полгодика. Может, раньше...

— Витьке — майора!

— Майора, майора, — нетерпеливо тряхнул головой Малахов.

— Оклады?

— Вдвое против нынешних. Устраивает?

— Ну, при нашей-то инфляции... — Дугин прикинулся не слишком довольным, даже слегка разочарованным — он, дескать, ожидал большего.

— Плюс квартальная премия в размере оклада! — выдал заготовленный козырь Малахов.

— И отдельный хороший кабинет на два стола, — продолжал бессовестный торг недавний кандидат в пенсионеры.

— Будет кабинет!

— Ранг?..

Всем сотрудникам спецотдела присваивались ранги — как на флоте. Сначала самый низший, третий, потом второй и так далее. Даже нулевой ранг не был высшим — были еще «два нуля», «три нуля»... На сегодняшний день Борис и Виктор носили ранг 1-1, что было очень даже неплохо.

— Тебе, Боря, сразу присваиваем два нуля, — поторопился заверить Дугина начальник спецотдела.

— И Витьке тоже!

— Побойся Бога... Знаешь, это даже было бы неэтично. Все-таки ты старший, а Крайнов твой зам. Ему — одну «баранку», ранг «зеро». Все честь по чести, Боря...

Дугин не мог скрыть своей радости, граничащей с абсолютным, всеохватным счастьем. Он не замечал, что в ажитации потирает руки. Ему хотелось бить себя по ляжкам, плясать вприсядку, кричать: «Гоп! Гоп!»

И тут какая-то «пакость мерзопакостная» стала тягуче заползать в его сознание, какой-то тревожный звоночек дзинькнул запоздало... Уж больно все здорово складывается, так не бывает! Во что его втягивают? То есть их двоих, его и Витьку, втягивают... Почему дают все, о чем можно только мечтать?

Он вспомнил прочитанное им где-то и когда-то, что в Русско-японскую войну 1904 года первым нашим офицерам-подводникам жалованье устанавливали произвольно, можно было запросить любую сумму — хоть пятьдесят, хоть сто тыщ золотом в месяц. И начальство тут же соглашалось. Потому что командование заведомо знало: ни один из членов экипажей самых первых российских экспериментальных подлодок за получкой не явится. А если кто-то вдруг продержится аж целый месяц в живых, то это будет чудом из чудес. Такому везунчику можно и заплатить из сэкономленных на погибших подводниках денег.

Так и тут... Экспериментальная подлодка, экспериментальный секретный подотдел!

Похоже, не так-то просто было полковнику (а может, и самому Центру?) подыскать людей, готовых согласиться на «эксперимент». Вот, помнится, лет тридцать назад одного их сотрудника неожиданно командировали в составе «сводной бригады» в Экваториальную империю — налаживать добрые отношения с тамошним царьком-людоедом Болассой[11]. Кажется, фамилия того пухленького агента велегжанского спецотдела была Швецов... Или Шевцов? Как же этот парень радовался своему назначению! Будто ребенок! А за его спиной коллеги посмеивались: «Сплавили баланс Болассе!» Агент вернулся-таки из Африки в родную Велегжу, правда — без одной руки. А вот московский сотрудник МИДа — нет. Не вернулся. Видимо, этот мидовец пришелся Болассе более по вкусу.

Наверное, от таких воспоминаний Борис заметно изменился в лице, потому что Малахов как-то странно усмехнулся.

— Ладно, давай о деле. О собственно деле. Что ж, сейчас введу тебя в курс... В общих чертах. Объясню, что за сектор такой ты только что возглавил. Причем, заметь, по своей доброй воле. Не по приказу.

То, что услышал вслед за этим майор Дугин, потрясло его, повергло в оторопь, ужаснуло своей неправдоподобностью. Но поздно идти на попятную, поздно выпрашивать хотя бы денек-другой на обмозговывание и принятие окончательного решения! Ведь он уже — сгоряча, в состоянии эйфории — выдвинул все свои условия, и все они были приняты. Удовлетворены. Даже с лихвой.

Что же такого сказал Серега?

А вот что такого. Непроизвольно оглянувшись по сторонам и понизив голос, Малахов наклонился к Дугину:

— Это очень серьезная государственная тай... а-хм... государственное дело. В общем, руководство страны... кое-кто в руководстве страны, так будет вернее... короче, всерьез заинтересован в том, чтобы установить некий контакт... Прямой контакт, непосредственный.

Полковник перевел дух.

— Так, начну сначала. Не силен я что-то нынче в лаконизме. Вроде все ясно, а донести как следует не могу. Так что... Сам потом для себя сформулируешь.

Дугин ничего не понимал. Какие-то «меканья», «беканья», недоговоренности... Неужели перед ним тот самый Малахов, что ежедневно изрекает четкие, не допускающие двойного толкования цеу[12]?

Малахов продолжал несолидно темнить:

— Тебе ведь известно, какую роль в последние годы играют в обществе апокалипсические настроения? Ну, всякого рода мистика, ожидание конца света и тэ пэ. Раз народ такие вещи всерьез воспринимает, значит, это действительно серьезно. Мы профессионалы и ко всей этой чертовщине, как ни крути, должны относиться профессионально. Без каких-то там атеистических предубеждений...

— Ты еще скажи — атеистических предрассудков. Кстати, Серега, я вовсе не атеист.

— Вот и хорошо, — кивнул Малахов, не придав должного значения этой «заявочке» подчиненного, брошенной вскользь. — Так вот, суть... М-да... Эти все настроения в обществе... В общем, как бы выразиться... Их снова хотят взять на вооружение. С учетом прошлых ошибок. Ты ведь помнишь, как в августе девяносто девятого успешно оседлали массовый психоз — тихий всенародный психоз! — в связи с пророчеством Нострадамуса. Тогда под эту сурдинку в стране произошло нечто... Сам знаешь. А на периферии для антуража инспирировали серийные самоубийства, вплоть до захоронений самих себя в пещерах. И снова не обошлось без кой-кого. Потом...

— Да ты не ходи вокруг да около, Серега! — в сердцах призвал Дугин странного, непонятного человека, что сидел сейчас напротив.

А ведь еще вчера Малахов был таким однозначным, синхронизированным...

— Фу ты, я аж вспотел. — полковник и впрямь промокнул лицо носовым платком.

— Без кого не обошлось в девяносто девятом? С кем нужно установить контакт? С сатаной? С его слугой антихристом? — пытал шефа спецагент Дугин.

— Боря, ну не надо... — мямлил ставший малахольным Малахов.

Эта непривычная для слуха, какая-то не соответствующая рангу интонация, выдававшая не то испуг, не то растерянность, совершенно не вязалась с внешним обликом полковника. Может, играет, прикидывается?..

«Ну вот, — одернул себя майор. — Убедился? Не успел ты стать начальником, как мигом оброс подозрительностью». И попер напролом:

— Что не надо? Что? Загонять тебя в партер не надо? Или называть вещи своими именами?

Малахов выпрямился на стуле, посмотрел твердо.

— Запомни, Боря: имена явлений и суть явлений — это не одно и то же. Это разные вещи, — произнес он загадочно.

Помолчали.

— Та-ак... — устало заговорил Дугин. — Если тебе сатанисты нужны тутошние, так я прямо сейчас адрес их подпольного храма назову, где они черные мессы творят. А заодно — фамилии всех значимых персонажей. По памяти. Для этого не надо новый секретный подотдел создавать. Тоже мне секрет Полишинеля...

Полковник брезгливо скривился:

— Да ну тебя... Вспомнил о психах недорезанных.

— Так давай дорежем, а? Серега! Я с радостью! Витька, думаю, тоже...

— Дорежем, дорежем, — отмахнулся Малахов. — Сатанисты роли не играют... То есть играют, конечно...

— Еще как играют! Вон опять старика священника зарубили. незадолго до того, как ты у нас воцарился. Область до сих пор в каком-то мистическом шоке, Серега. В судорогах. Опять сатану на скамейку подсудимых призывают, как когда-то по делу о тройном убийстве в Оптиной пустыни.

— Слыхал, слыхал о священнике, — поморщился Малахов.

— Еще бы не слыхал... Так все-таки кого мы ищем в нашем закоулке? Может, Агасфера[13]? Что, Центр получил информацию, будто он где-то у нас бродит?

Дугин изо всех сил старался выглядеть ироничным: ирония — она все покрывает, даже страх смертный. Но в душе у майора томилось предчувствие неотвратимой беды...

— Так кого ищем, Серега? Черную кошку в темной Велегже?

Полковник посмотрел расширенными, бесцветными глазами.

— Не знаю, Боря, — прошептал он. — Ничего не знаю с определенностью. Я получаю указания в конвертах с грифом «совершенно секретно», нарочными. О следующем шаге ведать не ведаю — ни бум-бум. Знаешь, как капитан корабля, у которого запечатанный пакет с надписью: вскрыть по достижении такой-то широты и такой-то долготы... Вскрывает, а там: вскрыть следующий пакет по достижении... Понял, да?

— Понял. А мы уже достигли какой-то широты и долготы?

— Угу. — полковник внезапно повеселел. — Еще бы! Секретный «сыновний» сектор успешно создан, его возглавили самые опытные сотрудники. Которых ничем не удивишь, не испугаешь. — И добавил веско, со значением: — Которым нечего в этой жизни терять... Не так ли, Боря?
 

* * *

Так-то оно так... Со стороны глянешь — так им с Виктором и впрямь было нечего терять. По общепринятым понятиям, во всяком случае. Оба бессемейные, формально бездетные, они каждый в отдельности являли собой воплощенный образ волка-одиночки, а вместе... Вместе — взаимодополняющую пару волков.

Однако любому человеку, пока он жив, есть что терять, если разобраться хорошенько. Просто сам волк-одиночка об этом не догадывается. До поры.

На прощание, когда Малахов и Дугин уже не сидели, а стояли друг против друга, полковник подмигнул:

— Сюрприз! Кабинет для вас двоих уже подготовлен. Ну, почти подготовлен... Мой помощник проводит. Иди порадуй Виктора, он там, поди, извелся.

И вслед уходящему Борису:

— Да, еще: код вашего подразделения — три семерки. Это как пароль. кому надо — поймет.

Дугин задержался.

— А кому надо-то? — пристально посмотрел он на своего визави.

— «Кому, кому»... Все ему сразу расскажи да выложи. Ну да ладно, мы все-таки свои люди. Короче, на самом деле вас не двое. Вас трое.

— И кто же эта загадочная третья семерка?

— Да не знаю, блин! — Малахов раздраженно рубанул по воздуху ребром ладони. — Центр пришлет или уже прислал еще кого-то. Возможно, какое-то время эта личность будет взаимодействовать с вами инкогнито. Или даже незримо.

Дугина так и подмывало съехидничать: дескать, а вдруг он или она и в самом деле незримый дух? Бесплотный? Но майор промолчал. На сегодня уже достаточно упоминаний о нечистой силе. Видит Бог, достаточно. Ибо, как известно, только скажи «черт»...

Оставшись один в своем просторном, однако ж уютном кабинете, где все вращалось (то есть могло поворачиваться) — стулья, мини-бар в виде глобуса и даже массивный письменный стол, снабженный специальными шарнирами, — полковник Малахов прислушался к тишине, сказал вполголоса:

— Камень запущен. Пробный камень... Теперь, по идее, все должно закрутиться само собой. Роллинг стоунз. Камнепад. Горный обвал.

Боковым зрением он зафиксировал, как за окном промелькнула тень — словно кто-то махнул полковнику рукой. Огромной черной ладонью. Малахов подошел, глянул на город с высоты второго этажа.

Преждевременные, скоропостижные, как смерть, позднесентябрьские сумерки сгущались в пространстве. Как же так, ведь вроде бы только что светил белый день? Малахов понял: причиной столь поспешной «смены декораций» было, несомненно, плотно сгустившееся до асфальтового цвета небо. И дождь. Не дождь даже, а сплошная пелена туманистой водяной пыли. Сквозь нее, как при взгляде сквозь некую линзу, представлялись внушительнее и ближе к окну отдельные здания, фонари и неподвластный эпохе монумент низкорослого, плешивого человека.

«Это запоздалая птица пролетела, крылом махнула. Намокла, наверное, бедняга», — подумал Малахов и повернулся к сейфу.

Мелодично прозвенел отпираемый кодовый замок, полковник достал из утробы хранилища желтый конверт. Пора!

Вскрыл. Долго смотрел на короткий текст — лишь несколько строчек убористого шрифта.

Потом крутанул книжный шкаф — круглый, как старинная театральная тумба, — пошарил глазами. Вытащил черную книгу с золотым крестом на обложке. Полистал, сверяясь с указанными в конверте координатами текста.

— «Выкидыш счастливее его; потому что он напрасно пришел», — медленно произнес полковник зловещие слова Екклесиаста.

Потеребил губу. Екклесиаст — это не имя автора одной из книг Ветхого завета. Это профессия. Переводится как «проповедник». Екклесиастом был царь Соломон — он-то и есть автор сего изречения. Равно как и всех остальных, которые использовались Малхом в качестве эпитафий, оставляемых на трупах после совершения убийств нынешней осенью.

А до него подобные эпитафии находили рядом с жертвами ритуальных убийств в семьдесят девятом, когда в городе происходили кровавые события, аналогичные нынешним. И всякий раз убийца оставлял записку с цитатой — либо из книги притчей Соломоновых, либо из Екклесиаста.
 

Глава шестая

В небольшом, только что заново отделанном — в бежево-коричневых тонах — кабинете из всей полагающейся мебели пока что наличествовали два стандартных чиновничьих стола и к ним — два вращающихся стула. На столе, предназначенном Дугину, мигал разноцветными лампочками селектор. Уже подключили, стало быть...

Но вот дверь распахнулась, и спецотдельский дюжий «спецзавхоз», сопровождаемый двумя подручными (тоже, надо полагать, «спец»), с натугой вкатил серый титановый сейф. Хороший сейф, аж в рост человека.

— Господин майор, принимайте, — перевел дух увесистый малый.

— Это ему, а мне? — изобразил обиду Крайнов.

— Один на двоих. ничего не поделаешь, квоты, — развел руками «спецзавхоз».

— Ну-ну, — покивал Виктор. — Кстати, что там еще нам причитается? Просто интересно.

— Докладываю. Кондиционер навесим чуть позже, завтра-послезавтра. Еще, согласно статусу господина Дугина, плазменная панель со спутниковым телевидением. Два компьютера, само собой... Вся прочая аппаратура и спецтехника — по запросу.

— По чьему запросу? Уточните, любезный.

— По вашему запросу. Далее. Два кресла, кадка с фикусом, столик журнальный... Две книжные полки... Установка для приготовления кофе и чая. Мини-бар, — значительно, с уважением закончил «труженик тыла».

— С водкой? — безо всякой надежды спросил Борис.

— И не только с водкой, — в меру угодливо заулыбался завхоз. — Много там чего, на любой практически вкус... Но расход строго лимитирован! Следующая загрузка — только через месяц.

— Да ладно, мы ведь как? Хоть день, да мой, — издевался над явно обделенным житейскими благами завхозом капитан Крайнов. — Житуха пошла! Да, Борь? Хоть напоследок-то заслужили...

— Хорошо с тобой, Виктор, — вздохнул Дугин, когда они остались вдвоем. — Легкий ты человек. Беспроблемный. И невдомек тебе, что нас, похоже, собираются холить, лелеять и откармливать... на убой. С последующим съедением. Но мы ведь не дадимся. верно, дружище?

— Верно. Мы же не совсем бараны... — Крутнулся на стуле, пропел с хрипотцой: — Ты оценил? Теперь у тебя ста-а-тус... Слово-то какое! Мне сразу почему-то страус на ум приходит. Толстое, глупое, длинношеее животное. Н-да, длинноше-е-е. Оканчивается сразу на три «е». Это единственное такое слово в русском языке, н-да-с.

— Завидуешь? — в тон ему пробасил Дугин. — Скажи честно.

— Завидую, конечно, — согласился Виктор. — Хотя какой из меня начальник... Вот ты — другое дело, давно пора. И хватит выдумывать какие-то там коварные или коверные подоплеки, нету их, нету. Этот новый отдельчик — просто дань времени, дань моде. Кому-то нужно перед кем-то отчитаться. Воспринимай свое назначение как синекуру, как нечаянную радость. Инджой лайф — наслаждайся жизнью. Сибаритствуй. Неизвестно, сколько продлится этот забавный эксперимент.

Квакнул селектор, в кабинете зазвучал бодрый голос Малахова:

— «Три семерки»? Хорош трепаться! Объем работ получили?

«Ай да Серега! — восхитился Дугин. — Так вот взять и предупредить, что наш кабинет прослушивается. Мы, конечно, и без него это знали, но все равно... Приятно».

— Ждем объем работ! — громко ответил со своего стула спецагент Крайнов. — Сказали, мини-бар с выпивкой вот-вот будет!

Малахов на том конце провода помолчал оценивающе.

— Ты все тот же шутник, Витя, — одобрительно изрек селектор голосом Малахова и отключился.

— Пришли нам девочек на подмогу! — запоздало, вдогонку крикнул Крайнов.

И — о чудо! — словно исполняя пожелание капитана, в кабинете возникла стройная девушка в стильном деловом костюме, с пучком белобрысых волос на затылке. Это была «специальная» помощница Малахова (в спецотделе всё — специальное). Помощница, которую не часто видели в служебных стенах.

Дугин силился вспомнить ее имя, звание, статус. И не вспомнил. Потому что девица появилась в их спецотделе только месяц назад. Прибыла из Центра вместе с полковником Малаховым. И лицом к лицу Борис общался с ней впервые.

Она катила перед собой открытый, приземистый, двухъярусный контейнер, заполненный бумагами, брошюрами и всевозможными компьютерными носителями информации.

Борис вскочил, кинулся помогать: на глазок, судя по качению контейнера, он был изрядно весомым.

Кстати, а почему вдруг спецпомощница лично доставляет им рабочие материалы? Для этого вообще-то существуют безмолвные «корреспондировщики».

— Это специально подготовленная подборка по вашему кругу задач, — туманно, хотя и с деловым выражением прелестного личика пояснила девица; она демонстративно игнорировала призывные гримасничанья Крайнова. — Рассортировано от общего к частному. Вот смотрите.

Спецпомощница вздохнула, машинально поправила и без того аккуратно сидящий на затылке пучок густых и длинных волос...

Наблюдательный взгляд Дугина безошибочно констатировал, что девица явно не в себе — только вот что именно ее тревожило, уязвляло?

Она меж тем собралась с духом:

— Тут — наиболее значимая информация о контактах с не изученными наукой явлениями по всему миру за последние сто двадцать лет. А здесь — расширенная подборка по стране за минувшие шестьдесят лет. И главное, полная информация по нашей области за сорок лет.

— Когда же ухитрились подготовить такую прорву материалов? — ужаснулся Борис.

— Работаем, — отрезала молодая службистка, чей «страус», как сказал бы Виктор, в реальности был, без сомнения, куда выше, чем у майора и тем более капитана. Вернее — «страус» спецпомощницы был куда как «длинношеей».

Она добавила почти по-человечески:

— Почти месяц девчонки корпели.

«Понятно, — подумал Борис. — Начали одновременно с прибытием Малахова из Центра. Сразу же».

— И кстати... Пляшите, мальчики! Вот ваши новые удостоверения.

Аккуратно положила пахнущую кожей бордовую корочку перед Дугиным, грациозно подошла к Крайнову... и неожиданно злобно, с размаху, припечатала ксиву к его столешнице.

Борис наблюдал за этой «нерабочей» сценой исподлобья, поджав губы. Вздохнул обреченно — Витя безнадежен, его уже не переделать... Но вот что больше всего поражает: когда он успел? Н-да уж, не терял времени даром. Это называется быстрота и натиск.

Он вспомнил, как зовут девушку, — все-таки сработал профессионально отлаженный компьютер головного мозга. Рита ее зовут. Рита Моргун.

Раскрыл хрустнувший на сгибе документ. Вот оно, вожделенное совсем еще недавно, заветное слово: начальник! Пусть и не отдела, так хотя бы сектора. И код подразделения — 777.

Цветная фотография не наклеена, а отсканирована. И заламинирована. А может, даже и заминирована, мысленно пошутил Дугин. Но опять же когда успели?.. Он только полчаса назад вышел от Малахова в новой должности. Стало быть, ксивы уже были готовы? То есть сомнений в его согласии не предвиделось изначально? Ну да, конечно. Чего тут сомневаться? Глупо даже.

Виктор любовался свежим удостоверением, вертясь на стуле и цокая языком. Девушка обернулась в дверях, не удержалась — человек есть человек! — и сказала громко, срывающимся голосом:

— Поздравляю тебя, Витя! — И вся горечь этого мира, вся его немая укоризна плыла в ее серых глазах.

— И как это я не разглядел ее душу? — задумчиво проговорил Крайнов, причем так, чтобы Моргун успела услышать. — Видимо, потому, что мелкое трудно разглядеть без спецприборов.

Рита с силой захлопнула за собой дверь, и, если бы не только что проделанный качественный ремонт, штукатурка наверняка посыпалась бы с филенок после такого удара.

— Ты поосторожней, Витек, — тихо пробормотал Дугин. — Может ведь и аукнуться. Да и вообще, старый ты козел... Забыл, что ли, известную истину? Где работаешь, там не...

— Знаю, знаю я все твои истины, — проворчал Крайнов и принялся раскупоривать очередной брусочек со жвачкой.

Молча обвел помещение поднятым вверх указательным пальцем, призывая напарника к осторожности в выражениях.

Действительно, если бы до Малахова дошла информация о связи его «спецпомощницы» с капитаном Крайновым, это могло бы сказаться на судьбе Виктора похлеще, чем любое иное должностное нарушение...

Хотя... Как знать, как знать. Может, уже и дошла такая инфа до начальника Насоновского спецотдела. И даже, скорее всего — дошла. Но и Виктор, и Малахов, и Моргун продолжали играть в игру под названием «Ничего не слышу, ничего не знаю, ничего никому не скажу».

— Между нами ничего не было, — сказал Виктор громко, членораздельно. Явно в расчете на то, что кабинет прослушивается.

— Ну да, ну да, — хмыкнул Дугин. А сам подумал: «Это точно. Между вами действительно абсолютно ничегошеньки не было. Даже исподнего белья. Тело к телу, “скин бай скин”, как говорят англичане... Или американцы. Кстати, кое-где на Кавказе эту присказку — “между нами ничего не было” — до сих пор не понимают. Ведь по горской традиции, если мужчина путешествует с женщиной, не будучи с ней в близости, то они, укладываясь подле друг друга на ночлег возле костра, кладут между телами кинжал. Это как бы знак: табу, никакого секса! И вот, стало быть, если вы скажете в каком-нибудь патриархальном горском селении, что, мол, между мной и ею ничего не было, то старики поймут это с точностью до наоборот: значит, была близость, раз кинжала между вами не было».

Виктор подмигнул, будто дразня напарника:

— Завидуешь, Борь? Скажи честно.

— Завидую, чего уж там... — признался в свою очередь Борис. — Хотя что мне завидовать? Какой из меня герой-любовник! Такой же, как из тебя — начальник. — Посмотрел на капитана, усмехнулся: — И все-таки, молодой человек!.. Как вам сие удалось, а?

— Ну, не такой уж я молодой, — горделиво отвечал Крайнов. — И не такой уж я человек... Скорее — сверхчеловек!

— Ладно, сверхчеловек, приступим, что ли, помолясь да благословясь? — И указал взглядом на контейнер. «А мини-бар, между прочим, все никак не материализуется», — отметил Дугин вскользь.

Виктор, похоже, размышлял аналогично.

— Работать? Э, не-ет, — помотал он головой. — Темнеет уже... Завтра с утра начнем. А сегодня мы с тобой будем просто и тупо счастливы. Ведь это ненадолго, брат. Это пройдет...

— Кто бы сомневался... Ну что, отметим? Посидим где-нибудь?

Обычно застрельщиком возлияний выступал Крайнов, он никогда не прочь был «чекалдыкнуть стаканчик», но на этот раз Виктор неожиданно отказался:

— Извини, Бориска, но у меня уже есть планы на вечер. Я же не знал, что такие события грянут... Короче, я побёг.

Борис, конечно, решил, что его друг и напарник бросился догонять аппетитную спецпомощницу Малахова, в сердцах махнул рукой.

Словно в подтверждение его догадки, из коридора донесся звонкий, знакомый девичий голос:

— У тебя совесть есть? Со-о-весть есть?

Ну, это уж совсем ни в какие ворота... Вконец распоясался Витек на старости лет.
 

Глава седьмая

Она, конечно, простит ему короткий период забвения, пустит к себе. Или к нему пойдут... В любом случае Виктор достойно, по-мужски отметит их общую служебную удачу. Отметит и отметится — за себя и за напарника. На это его еще хватает.

Что ж... Вино, музыка, красивая девушка... Так оно и должно быть в день торжества. «Веселись, юноша, в юности твоей», — сказал Екклесиаст. Но трижды блажен тот, кому удается продлить эти вечные радости жизни до седых волос.

Дугин нажал кнопку селектора, еще не придумав, кому бы позвонить. Сквозь длинный, надтреснутый гудок в кабинет прорвался какой-то бесполый голос:

— Щас порадую.

Что за хрень?!

— Щас порадую. Щас порадую, — монотонно, без выражения обещал кто-то «нечаянную радость».

«Это магнитофон, — сообразил Дугин. — Запись! Автомат сообщает, что “связь по радио”. Просто неразборчиво... Напоминает об опасности внешнего подключения к разговору».

— Щас порадую, — продолжал бубнить искусственный голос.

— Порадуй, порадуй, — прошептал Борис и ткнул клавишу «отбой».

Когда-то, лет тридцать назад, молодой лейтенант Дугин уже слышал в телефонной трубке этот назойливый бубнеж. Точно такой же магнитофонной записью были снабжены все телефоны-автоматы в Анадыре, куда Борис выезжал в свою первую служебную командировку. Тогда, в 1984-м, шпиономания на Чукотке достигла апогея — после попытки вражеской диверсии на военной базе острова Врангеля. Самый дальний автономный округ, частично расположенный аж в Западном полушарии, наводнили сотрудники спецслужб со всей страны.

В их Насоновском спецотделе чуть ли не жребий метали, кому выпадет столь незавидная участь — на целый месяц очутиться по ту сторону земли, аж за Камчаткой, где царили круглосуточный летний день, свальный грех и повальный триппер, сдобренные мрачным, бесконвойным пьянством старателей-золотодобытчиков. И тут-то Борис, на радость сослуживцам, подсуетился — можно сказать, напросился в эту совершенно пустую, зряшную поездку, не сулящую никаких карьерных дивидендов.

И только в убогой анадырской гостинице «Чайка» он осознал, за каким таким монахом летел через всю страну: чтоб потихоньку, шепотком, на месте вызнать у тамошних коллег о судьбе метателя копья...

Тогда-то ему и поведали за бутылкой всечукотского коньяка «Слънчев бряг» (восемь рублей двенадцать копеек), что бывший кандидат в олимпийскую сборную освободился из лагерей, устроился на китобой, женился на местной... То есть — вполне самодостаточен. А может, и того лучше — удачлив.

Дугин успокоился душой аж на целых семь лет, вплоть до 1992-го, когда уже в открытую, не таясь, осведомился по каналам спецотдела о житье-бытье гражданина Погорелого — такая вот грустная фамилия была у несостоявшегося олимпийца. И вдруг узнал, что китобойное судно погибло в Ледовитом океане, совсем немного не дотянув до мыса Шмидта... А вдова скоренько зачахла от тоски по мужу — не ела, не пила... У них, у чукчанок, это нормально, это запросто.

С тех пор на Дугина то и дело накатывало щемящее чувство, будто он потерял близкого друга, перед которым смертельно виноват...

Борис посмотрел на дверь. Нет, не войдет к нему в кабинет стройная красотка, подобно тому как вошла она к его напарнику... Да-да, конечно же! Рита Моргун, воспользовавшись удобным предлогом, шла только к Виктору, а вовсе не к ним двоим; никто не порадует майора своей привязанностью, что бы там ни обещал искаженный телефонный голос. Дугин был согласен даже на такую больную, истерическую женскую любовь, как любовь юной спецпомощницы к потрепанному сердцееду Виктору.

Хм, согласен-то согласен, да ведь его согласие никому не нужно.

Подлинное одиночество бывает только выстраданным, выстроенным, когда постепенно или в одночасье теряешь ближних. А бывает одиночество иного рода — естественное, без тоски и томления духа. Комфортное одиночество. Врожденное.

Одинокая сосна посреди поля, кряжистая, разлапистая. Ей хорошо на голом пространстве, она такой уродилась. Как Виктор Крайнов.

Иное дело — одна-единственная сосна, которая — то ли по какому-то нелепому стечению обстоятельств, то ли шутки чьей-то ради — уцелела после тотальной, нещадной вырубки хвойного бора. Беззащитная, жалкая она, несмотря на высоченный корабельный ствол. Мотает ее на ветру, из последних сил цепляется бедолага чахлыми корнями за песчаную почву. И свалится, конечно, рано или поздно. Скорее рано, чем поздно.

Как же их с Витькой угораздило связать свою жизнь с этим дворянским особняком со всем его содержимым? Каким попутным — а может, противным? — ветром занесло в структуру спецотдела? Ведь не объявляют же здесь набор курсантов во всеуслышание. Да что там во всеуслышание — никому из многомиллионного народонаселения страны даже в голову не приходит, что существует сей тайный каземат, где производят джеймсов бондов. Или чейзовских гирландов[14]. В общем, что-то среднее между штатными суперагентами спецслужб и вольнонаемными, ни от кого не зависимыми «решалами».

Именно такими словами — «ты станешь Джеймсом Бондом!» — агитировал восемнадцатилетнего Борьку друг матери, с которым она сошлась после ранней смерти мужа. Он был какой-то значительной, могущественной и, как представлялось Дугину, таинственной персоной в тогдашней Велегже и откуда-то знал про существование Насоновского спецотдела — может, дружил с его начальником? В общем, знал и даже мог пристроить сына своей сожительницы на спецкурсы по подготовке агентов. Однажды он неожиданно исчезнет навсегда, и мать запретит Борису даже вспоминать про «этого страшного человека».

— Ну ты сам подумай, Борька, — втолковывал юному Дугину страшный человек, который тогда еще не был страшным. — Тебе в армию идти, два года — коту под хвост, унижения и неволя. А ты, брат, не из тех, кто способен без душевных травм пережить унижения. А тут — три с половиной года, зато из тебя сделают супермена! Будешь языками владеть, научишься приемам разным, стрелять будешь как егерь, прыгать с парашютом! В общем, Джеймсом Бондом станешь, проживешь яркую жизнь, с приключениями. У тебя все данные, ты же футболист. И вообще, курсы — это тебе не армия. Тут ты — курсант, без пяти минут офицер, тебя начальники пальцем тронуть не имеют права. И жрачка отменная, и... — Тучный мамкин хахаль понизил голос, оглянувшись в сторону кухни, где Зоя Федоровна гремела посудой. — С бабами там — во как здоровско! Есть девчонки-курсантки, вместе, в одной казарме жить будете. Е...сь — не хочу. Там это даже приветствуется — чтоб вы себя мужиками чувствовали, а не закомплексованными дрочилами.

На курсах юный Дугин познакомился с юным Крайновым. Восемнадцатилетний Витек тоже очутился здесь по протекции. И тоже сыграли роль дела постельные, только с другого бока.

Крайнов уже служил в армии, в велегжанской части. Сам-то он был с Рязанщины, паренек, не избалованный комфортом. Как-то в очередном самоходе он «снял» симпатичную девушку. Стал с ней встречаться во время увольнительных и опять же в самоходах — то на квартире ее подруги, то под кустиком. А девица, как выяснилось, была дочкой заместителя начальника Насоновского спецотдела. Рассказала папаше о своей вспыхнувшей любви, просила вызволить избранника из цепких челюстей армейской службы. Папаша, небезосновательно усомнившись в намерении Крайнова жениться, не стал применять угрозы, а пошел другим путем. Вызвал Виктора из части к себе на квартиру, принялся всячески умасливать давно искомого зятя. Решил, что будет лучше, если зятек станет его подчиненным, ибо наметанным глазом будущий (как он рассчитывал) тесть безошибочно определил в Крайнове прирожденного ходока. При этом учитывал папаша и разницу в возрасте сватуемых — она, эта разница, сложилась не в пользу любимой доченьки, которая была на пять лет старше Крайнова.

Отец нареченной (скорее навязанной бесправному солдату) невесты предлагал Виктору стать курсантом спецотдела. И преподносил это так, будто как минимум обещал будущему отцу своих внуков учебу в дипломатической академии. И Виктор с его авантюрным взглядом на жизнь согласился стать Джеймсом Бондом — с Марком Гирландом вкупе. Да и сапоги армейские уже успели набить ему ноги изрядно.

Когда Виктор и Борис были еще на втором курсе обучения, предполагаемого тестюшку «помели» с работы за срыв ответственной спецоперации — по причине внепланового запоя. С кандибобером помели, и оказался бывший замначальника Насоновского спецотдела, а с ним и все его домочадцы, за таким можаем, что супружеская повинность перестала маячить унылым образом перед Витькой. И разжалованный будущий тесть, так и не ставший тестем реальным, уже ничем курсанту Крайнову нагадить не мог.

С тех пор Борис и Виктор так и шли вместе по жизни — рысью шли, ноздря в ноздрю. Причем коллегами агент Дуб воспринимался как коренник, а агент Рая — как пристяжная. Потому как все же не совсем ноздря в ноздрю они выделывали аллюр. Коренник, в соответствии с традицией, рысил на полголовы впереди пристяжной. Это что касается знаков отличия и статусов со званиями. На практике же, особенно во время спецопераций, роли их частенько менялись...
 

* * *

Мини-бар так и не появился, а идти на свое прежнее рабочее место за электрическим чайником было лень. Дугин снял с вешалки плащ, спустился вниз по опустевшим и опостылевшим лестничным пролетам.

Может быть, Виктор прав и создание экспериментального сектора при спецотделе всего лишь очередная блажь Центра? Может быть, не стоит терзаться подозрениями, тщиться увидеть несуществующую подлянку — «черную кошку в темной Велегже»?

Вышел на Малую Центральную. Привычно, профессионально осмотрелся по сторонам.

Слева нависало модерновое здание Управления внутренних дел, прямо по курсу, через дорогу, сквозь сумерки светился бегущими огнями бар «Камила». Краем уха слышал Борис, что на днях в подсобке бара застрелили молодого наркомана — аккурат когда парень был одурманен дозой. Тело отвезли за город, но как-то бестолково прятали следы, и они, следы, быстренько привели оперов к бару на Малой Центральной. По каким-то неведомым причинам (а причины конечно же были, наши органы не поступают беспричинно) хозяина заведения так и не арестовали, он по-прежнему трясет миксером за стойкой...

«Темна вода во облацех воздушных». Псалом семнадцатый.

Без полгоду подполковник, Борис оглянулся на покинутое им здание спецотдела. Почти все окна уже подернулись чернотой, лишь освещены комната охраны на первом этаже, кабинет дежурного на втором да еще пара-тройка окон во всем трехэтажном особняке, построенном в начале позапрошлого века в стиле ампир.

Служебный тир, в котором сегодня упражнялись Борис и Виктор, — внизу, в подвале, там же помещения для допросов. Звуки пальбы за стенкой здорово действуют на нервы допрашиваемых... Во времена оны, не столь далекие, задержанных любили стращать: слышишь, мол, как расстреливают особо упрямых?

Крайнов и теперь нет-нет да и пустит в ход эту испытанную годами шуточку. Шуточку, от которой и у нынешних «клиентов», особенно пожилых, памятливых, подскакивает кровяное давление.

На стене возле входа — неприметная вывеска-табличка: «Госкомстат РФ. Информационно-аналитический отдел». В таком контексте известная поговорка «Статистика знает все» приобретала несколько иной, прямо-таки угрожающий оттенок.

Конечно, жители Велегжи знали или догадывались, что на самом-то деле в особняке с пресной табличкой «Госкомстат» располагается отнюдь не унылое счетное бюро, а некая таинственная структура — то ли разведывательная, то ли еще какая... Ведь просто так, с улицы, сюда не попадешь.

Одно время охранников замучили угодившие под внезапный ливень прохожие — пытались укрыться в вестибюле безобидного Госкомстата. Их безжалостно гнали на улицу, под проливной дождь. Некрасиво, не по-людски выходило. Даже подозрительно как-то. И перед входом построили просторный навес — человек на пятьдесят. Это нехитрое сооружение здорово испортило хранимый веками внешний вид старинного особняка.

И все равно Дугин по-своему любил это здание на Малой Центральной, как дом родной. Он ведь тоже бывает постылым, однако... Несмотря на то что в кабинетах и коридорах скололи памятную для Бориса лепнину, сделали пресловутый евроремонт, стеснили этажи прозрачными перегородками из стеклопластика и, в общем, стало погано, здесь прошли долгие годы жизни. И другого прошлого у него уже не будет.

А на фасаде этого особняка, построенного вскоре после пожара 1816 года на месте сгоревшего бревенчатого, много чего осталось от прежних, давно умерших владельцев. Намозолившие глаза бесстыдные атланты и кариатиды, барельефы древнегреческих героев...

Вот лепные символы, присущие началу XIX века: окружность, в центре — жирная точка, от нее брызгами прочерчены короткие лучики-щупальца. «Заговор окружности против центра», — как говорил «посвященный» с кодовым псевдонимом «Александр Грин». Или это символ власти Центра над окружностью?

Вот треугольник, вершиной обращенный вверх, а внутри него — цифры причудливым веером: «111», «3», «7», «12»...

Как полагали «в те времена далекие, теперь — почти былинные», сие было символикой масонской, каббалистической. Самое обычное дело для легковерной эпохи Александра I. Много у Льва Толстого написано о тогдашнем модном увлечении. В Москве, говорят, недавно даже особый путеводитель издали, в котором помещены бесчисленные фото подобного рода «отметин» на фасадах старинных особняков.

А по центру стены, по-над самым входом в «информационно-аналитический отдел», совсем недавно красовался еще один символ, ныне скрытый упомянутым козырьком: шестиугольник, внутри него — окружность, а в ней — все тот же равносторонний треугольник. Дугин хорошо это помнит. Зловещие, мессианские знаки.

И Борис никак не мог взять в толк: почему их, спецагентов, словно банальных ищеек из ГУВД, порой бросают на раскрытие уголовщины: поимку серийных убийц, ликвидацию наркомафии, обнаружение виновников крупных катастроф? Да, преступления эти действительно из ряда вон. Однако... Какое отношение они имеют к «надмирной» миссии сотрудников спецотдела? Их что, хотят просто занять чем-то, когда образуется лакуна в глобальной «зазеркальной» деятельности? Ну, чтоб не закисли, не растеряли навыков, были всегда отмобилизованы... Или начальство время от времени испытывает свойственную всем ведомственным руководителям потребность «дать прикурить» смежникам, незримо и негласно держать их под контролем? Похоже, что так.

— Слушай, Витя, а часто ли мы с тобой проводили действительно секретные спецоперации, которые были... ну, судьбоносными для человечества? — спросил как-то Дугин Крайнова. — Ты можешь навскидку припомнить?

— А как же! — с готовностью откликнулся Виктор, жуя свою жвачку. — Операция «Святой Грааль» в девяносто седьмом. Весной. Забыл?

Нет, не забыл Борис Дугин восхитительное дельце, которое они тогда провернули в Генуе. Жаль, что операция та не могла попасть в учебники. Не было у спецотделов никаких учебных пособий, все преподавание на курсах велось исключительно устным языком. Вербально, так сказать, велось.

А не считал ту операцию Дугин чем-то выдающимся по той причине, что сам механизм обтяпанного в Италии дельца ничего особенного не содержал. И вовсе не требовалось обладать сверхчеловеческими навыками, чтобы с успехом его завершить. Нужны были только четкая слаженность и удачное стечение обстоятельств, проще говоря — везение. Хоть Центр и окрестил спецоперацию «Святой Грааль», что несло в себе намек на величайшую, сакральную загадку последних двух тысячелетий, загадок там было немного, и все — несложные.

Почему задачу поставили именно перед Насоновским спецотделом? Ну, к тому времени он уже прочно завоевал репутацию головного во всей разветвленной структуре «Окоёма» — так по укоренившейся вековой привычке именовали время от времени свою организацию агенты разных статусов. И вообще. Почему, почему... Потому. Решения Центра не всегда могли быть объяснены при помощи обычной логики.
 

Глава восьмая

«Святым Граалем» криптографы всего мира называли и продолжают называть таинственный манускрипт Войнича[15], что хранится в оригинале на полке библиотеки Йельского университета.

Тогда, в разгар девяностых, заполучить сам текст манускрипта было легче легкого: Америка набивалась в друзья к России, Россия была не против. И по запросу нашей родной Академии наук йельская профессура с радостью выслала коллегам 270-страничную ксерокопию самого мудреного текста в истории человечества. Точнее — неразгаданного.

Задача состояла не в том, чтобы заполучить манускрипт: это, как видим, было делом плевым. Требовалось его расшифровать — а над языком документа безуспешно бились криптографы всего мира аж с середины XVI века. Конечно, обретя ксерокопию, Академия наук и спецслужбы России усадили за работу лучших специалистов по древним письменностям, самых поднаторелых дешифровальщиков. Только... Делалось все — так, для проформы, на всякий случай: вдруг повезет? Хотя все понимали: зряшная затея, пустопорожняя. Об этот манускрипт сломали зубы самые выдающиеся криптологи времен Второй мировой — как немецкие, так и американские, английские, итальянские... Ну и последующие поколения любителей понюхать затхлые пергаменты. Нет, не оставил никакого ключа к шифру создатель манускрипта!

Он, безвестный ученый монах XV века, просто-напросто придумал свой собственный алфавит, свой письменный язык, не известный никому, кроме создателя (как с маленькой, так и с большой буквы). Текст представлял собой бесконечную вереницу ни разу не повторявшихся иероглифов, и эта хитрость автора не оставляла криптографам ни малейшего шанса. Ведь даже пустяковых аналогий с древними и современными языками планеты этот, с позволения сказать, «алфавит» не содержал.

Во что бы то ни стало заполучить расшифровку старинного текста — таковую волю продиктовал не кто иной, как Сам. Во всяком случае, так поговаривали в Насоновском спецотделе, хотя «поговаривать» здесь и не полагалось. Но дух того времени — летящего, алчущего исполнения всех мечт и, соответственно, раздолбайского — проникал даже в кабинеты спецотдела.

Недавно избранный на второй срок и переживший неимоверно тяжелую операцию на сердце, Дед страстно хотел пожить еще хотя бы годков пять, но никто из врачей этого срока ему не давал. Даже трех лет не давали, чтобы править страной до конца отмерянного конституцией шматка времени. Потому и приблизил он к себе Джуну, магистров ордена «Приорат Сиона»[16], стал рыцарем Мальтийского ордена[17] — лишь бы отыскать способ продлить жизнь.

Кто же подкинул российскому властителю идею воспользоваться древним манускриптом, чтобы испить целебную чашу — Святой Грааль? Кто-то из них, посредников между Князем тьмы и сильными мира сего.

Потому что манускрипт Войнича, безусловно, содержал чудодейственные рецепты параллельной, потусторонней медицины. Эта уверенность исследователей текста происходила из того, что на многих его страницах были изображены растения, и некоторые из этих растений удалось идентифицировать: анютины глазки, лилии, папоротник, чертополох... Имелся в тексте рукописи астрологический раздел, как-то связанный с ботаническим, алхимический — тоже в прямой связи с другими разделами. На протяжении почти пяти веков дешифровальщики всего мира были убеждены: манускрипт Войнича содержит бесценное руководство по достижению неслыханного долголетия, граничащего с бессмертием. Потому и прозвали рукопись Святым Граалем.

Весной девяносто седьмого Борис и Виктор — тогда еще оба не достигшие сороковника — вылетели в Рим. Как беззаботные туристы, разумеется. Дугина лишь в последний момент присоединили в напарники к Крайнову — для силового обеспечения миссии. Они должны были отработать по обозначенной Центром мишени — владельцу забегаловки возле морского порта Генуи, выходцу из Германии Гансу Штильмахеру. Парню было чуть меньше тридцати, и в женах он имел юную красотку, причем нетяжелого поведения: итальянку Лючию. Собственно, ради нее Ганс и переселился в Геную из родного немецкого городка Фульды, что неподалеку от Франкфурта-на-Майне. Ганс трудился в своей пиццерии-распивочной поваром, Лючия — официанткой, а ее малопривлекательная сестра Франческа сидела за барной стойкой у кассы.

Видимо, каждодневные заигрывания хмельных посетителей, сальные намеки и неизбежные шлепки по упругой заднице и сделали в конце концов Лючию весьма податливой на мужские призывы.

На этой неоригинальной черте нравственного облика жены Ганса Штильмахера и строился план операции «Святой Грааль».

Дугин знал немецкий, а Лючия была внучкой украинских перебежчиков времен Второй мировой и кое-как управлялась с русским языком. В девяносто седьмом турист из России уже не был редкостью, так что языковые навыки официантки, равно как и ее внешность, привлекали дополнительных клиентов из РФ. Да еще и относительная дешевизна заведения.

Итальянский представитель (резидент?) Центра сообщал, что Ганс Штильмахер — человек набожный, католик, исправно посещает мессы в кафедральном соборе Сан-Лоренцо. Значит, делал вывод резидент, каковыми бы ни были его отношения с женой, он, как истинный христианин, не оставит ее в опасности и не станет подвергать риску ее жизнь.

Почему именно Ганс Штильмахер предположительно мог владеть расшифровкой манускрипта Войнича? Об этом Крайнов наспех поведал Дугину в самолете, летевшем из Москвы в Рим (оттуда в Геную путешественникам предстояло добираться на автобусе или поезде).

— Буду краток, старичок. Да, в общем, я сам знаю только то, что мне изволили сообщить перед поездкой. Этот манускрипт в XVI веке, то есть через полтора века после его создания, купил неизвестно у кого император Священной Римской империи Рудольф II. Знаешь, сколько заплатил? Два кило чистого золота. Вот скажи, зачем отдавать такую сумму, если не можешь прочитать написанное? Ну не стал бы император заниматься такой ерундой, как расшифровка, его величеству готовое подавай. К тому же манускрипт — свежий, никакой не древний по тогдашним меркам. В те времена античные манускрипты стоили всего ничего... А Рудольф был фанатом всяких целебных настоев, отваров. И он отдал купленный им манускрипт своему врачу-травнику. Вывод: император купил оригинал манускрипта вместе с подстрочным переводом автора.

— То есть наоборот, разумеется, — вставил Дугин. — Это манускрипт, написанный абракадаброй, был подстрочником изначального латинского текста.

— Угу. Спустя годы, в середине XVII века, манускрипт попал в руки тогдашнему научному светилу Европы — иезуиту Афанасию Кирхеру. И... Так и остался в его собственности. Когда Кирхер умирал в 1680 году, он впал в детство, ему постоянно вспоминались ранние годы, проведенные в немецком городе Фульде. Там у него были три или четыре брата и две сестры. Братья, как и сам Афанасий, стали монахами и, соответственно, потомства не принесли. Одна из сестер вышла замуж за протестанта и потому не могла быть наследницей иезуита Кирхера, к тому же она умерла еще до того, как он заполучил манускрипт. И лишь вторая сестра, Ева, могла получить в наследство перевод манускрипта. Почему, спросишь ты? Потому что, во-первых, Кирхер любил ее больше всех, а во-вторых, потому, что она рано стала вдовой и жила в нищете вместе с детьми. В той же Фульде. Вот ей-то, как полагают в Центре, и достался латинский текст манускрипта, этого сакрального руководства жизни вечной на земле. Кирхер, видимо, надеялся, что с помощью рецептов, изложенных в документе, Ева сможет недурно зарабатывать как знахарка.

— А этот нынешний Ганс Штильмахер, которого, похоже, нам предписано в случае чего ликвидировать в Генуе? Он что...

— Тьфу ты, при чем тут ликвидировать? — ярым шепотом осек напарника Виктор. — Ты что, прям такой заядлый ликвидатор, можно подумать? Чуть что — вжик, уноси готовенького... Слушай. Этот Ганс, помимо посещений собора Сан-Лоренцо, каждый месяц ходит в одну аптеку, где на травах специализируются. И покупает или заказывает именно те травы, которые изображены в манускрипте Войнича. Плюс некоторые другие: чабрец, душицу, еще что-то... А в магазине химреактивов покупает йодистые соединения, соли азотной кислоты — нитрат серебра, так называемый адский камень. Зачем?

— Понятно зачем. Чтобы изготовить какое-нибудь очередное зелье согласно имеющимся у него рецептам из манускрипта.

— Надеюсь, что так. Этот Ганс — прямой потомок Евы Кирхер, — сообщил Виктор. — Он-то и хранит сейчас величайшую тайну мировой науки. И похоже, делиться ею ни с кем не собирается. Иначе давно бы продал какому-нибудь дряхлому шейху... Но Штильмахеру в кайф оставаться простым трактирщиком, в одиночку владеть самым сокровенным знанием.

«Как Агасферу в кайф быть каким-нибудь сапожником», — подумал Борис. Он хорошо понимал Ганса Штильмахера.
 

* * *

В Генуе Дугин и Крайнов для отвода глаз (возможных «глаз») пошатались по набережной с дивным старинным галеоном Колумба у причала, побывали в знаменитом на весь мир аквариуме, зашли в Сан-Лоренцо и Сан-Пьетро...

Виктор подзадоривал Бориса, то и дело поглядывающего на часы:

— И почему мне в напарники не дали какую-нибудь симпатичную курсанточку, а? Вместо тебя, унылого буки. Она вполне справилась бы с твоей частью работы — позвонить, получить...

— Потому что ты работаешь по Лючии Штильмахер, — отвечал Борис недовольным голосом. — Часом не забыл?

— Н-да, ты прав, как всегда. Стремно светиться с другой девушкой.

Наконец, углубившись в старинные улочки, друзья как бы случайно забрели на Виа-де-Сотторио, где под неброской вывеской располагалось питейно-едальное заведение Штильмахера. Здесь спецагенты расстались: дальше Виктору предстояло действовать в одиночку.

Что потом? А все просто. Крайнов уселся за столик, к нему порхающим танцем подлетела Лючия. Агент Рая потянулся за салфеткой, ненароком опрокинул на скатерть графин с водой, выругался по-русски.

— Вы — советский? — обрадовалась девушка.

В то время даже в России еще не вышли из оборота понятия «советский», «из СССР», и в магазинах то и дело можно было услышать вопрос продавщице: «Это советское производство?» А в ответ: «Тут только я одна — советская, а товары — не нашенские».

Пролитый графин стал поводом для прелестной Лючии вернуться к столику не с одним лишь куском пиццы, но и с тряпкой, и, пока она вытирала лужицу... а потом и присела... В общем, остальное было делом техники — Викторовой техники обольщения.

Гостиница, где снимали номер друзья, была совсем близко, Лючия окликнула сестру Франческу, чтобы та подменила ее, и вызвалась показать Крайнову дом Колумба. До означенной генуэзской достопримечательности парочка так и не дошла. Борис, вразвалку топавший за непрерывно щебечущей официанткой и поддакивавшим ей Крайновым («Си! Си!»), удовлетворенно зафиксировал, как они, будто так и надо, будто это в порядке вещей, да и вообще нечто само собой разумеющееся, нырнули в облупившуюся дверь маленькой гостиницы.

Изрядный запас разнообразного вина уже был заготовлен, бутылки лежали вповалку в таком же облупленном, как входная дверь, холодильнике, который постоянно трясся, будто от хохота. При этом бутылки глухо дзинькали, позванивали в его заслуженной ветеранской утробе.

Вот она, романтика бродяжьей любви, которая выпала из них двоих одному лишь Виктору. Увы...

И Борис отправился глазеть на яхты в старом порту. Времени хватало.

Он смотрел на сиявшие солнечными бликами покатые и крепкие, коричневые и белые борта парусников... И потихонечку осознавал, что он, как и миллионы других урожденных «эсэсэровцев», долгие годы просидел (и продолжает сидеть, чего уж там!) на подмене понятий и восприятия жизни. Как-то на лекции, которую он читал курсантам спецотдела, ему был задан вопрос — интересовалась остроносая девчушка, очевидно озабоченная выбором нравственных ориентиров в свете предстоящего несения жизни и службы.

«Нащупывает верную линию поведения, которая позволит продать себя подороже», — усмехнулся про себя многоопытный Дугин.

Курсантка спросила:

— Борис Витальевич, почему во всем мире и во все времена общественному осуждению подвергается исключительно женская распущенность, а мужчинам по умолчанию полигамия прощается как нечто несущественное, и даже возводится в степень удали молодецкой?

Под восхищенный гомон парней-курсантов Борис важно покивал в ответ, испытывая тот внутренний подъем, который всегда предшествует эпатажному заявлению:

— Видите ли... Древние люди, заложившие основы общественной нравственности, книжек не читали. В частности — литературу с феминистским душком. Ее просто не было. Они получали знания и представления о мироустройстве и о том, что хорошо и плохо, непосредственно от Творца. Путем прямой инъекции в мозг. И еще — они не отделяли человека от природы и выстраивали свои поведенческие устои на примере, скажем, произрастания хлеба насущного. На этом примере, кстати, построены многие библейские притчи, а также поучения из Корана и Торы. Теперь конкретно по вашему вопросу. Мужчину принято сравнивать с семенами, женщину — с полем. И с точки зрения физиологии это довольно точное сравнение. Так вот... Если отравить зерна перед посевом, то это полбеды — посевной фонд можно заменить другими зернами и получить в конце концов урожай. Но если отравить поле, то уже независимо от качества семян хлеб на нем никогда не вырастет. Я доходчиво объяснил?

— Значит, по-вашему, беспорядочный секс является некой отравой и для мужского генома, и для женского? — уточнила курсантка. — И для семени, и для земли?

«“Генома”... Нахваталась мудреных слов и лепит к месту и не к месту».

— Безусловно, — ответил Борис. — Только это не мое частное мнение, а человеческий опыт, наблюдения, сделанные на протяжении тысячелетий. Требование, предъявляемое к женщине, — блюсти себя — это вовсе не проявление мужского эгоизма, не стремление подавить женщину в части ее сексуальной свободы, чтобы владеть данным женским существом единолично. Это всего лишь здоровый инстинкт самосохранения человечества. Мужчины, которые все еще властвуют над миром...

— А женщины — над мужчинами! — выкрикнул какой-то курсант-весельчак.

— Да-да, так говорил Наполеон, — отозвался на реплику Дугин. — Весьма остроумно. Так вот, рациональный вывод наших далеких предков заключался в том, что...

Борис глянул на себя со стороны, залюбовался, и у него даже мелькнула мысль, что красуется он именно перед этой курсанточкой, уже представляет себе, как после лекции...

— Погубить род людской, отравив как можно больше так называемых полей для произрастания новых поколений, — это и есть долговременная и успешно реализуемая задача сатаны, — продолжал вещать с кафедры Дугин. — А нравственная позиция, сформированная нашими предками, сатану все-таки не поддерживала. И кстати, была эта позиция весьма прагматической, потому что Бог и идея вселенского добра, как ни странно это прозвучит, во сто крат прагматичнее сатаны и вселенского зла. И это доказано самой жизнью. По мере ослабевания нравственных устоев в человеческом обществе возрастает в процентном отношении количество уродов — как нравственных, так и физических. Это — результат декларируемой женской вседозволенности. Святой пророк Ерм еще в первом веке нашей эры сказал, что конец для человечества наступит тогда, когда женщины первыми станут приходить к мужчинам. «И никтоже не спасется после этого».
 

* * *

— Какой же я был наивный м...к! — сокрушенно изрек Дугин вслух, и к нему тут же устремился чернокожий разносчик, воздвигнувший над своей головой, словно хоругвь, шест с необъятной гроздью сувениров.

— Дак, дак!

Фотогенично разодетый в цветастый балахон, продавец с затаенной мольбой взирал на глупого, доверчивого и готового сорить деньгами бездельника-туриста, он тыкал пальцем в соломенную уточку, свисавшую с шеста.

Борис протянул чернокожему итальянские лиры, сунул уточку в пакет... Или пустить ее плавать в пробензиненную воду?

...Да, совковый ты м...к, дуб стоеросовый! Это вовсе не Виктор «снял» Лючию, а она его. И сейчас именно Лючия «употребляет» Крайнова по полной программе, а не он ее. Подмена, подмена понятий, столь выгодная женщинам мира! С точки зрения Лючии, Виктор — ее бесплатная добыча, он будет ублажать ее за просто так, растрачивать свою энергетику и белок, а она — получать двадцатикратное удовольствие, не сравнимое с тем мимолетным оргазмом, который достанется агенту Рае. (Именно так — примерно в соотношении один к двадцати — оценивают современные исследователи силу сексуального наслаждения мужчины и женщины.) «А мы еще и платим, покупаем вино и подарки!» — бичевал весь род мужской майор Дугин. А что, вы ведь за женскую нравственность, скромность? Тогда платите, домогайтесь блеянием серенад, посулами ролей в театре и кино... Это Лючия — героиня-любовница, а не мачевидный Крайнов — победитель женщин. Победа одержана официанткой, а не посетителем забегаловки.

Снова вспомнился святой Ерм... Хм... То, что в России женщины гораздо реже, чем на Западе, открыто предлагают мужикам интим, вызвано вовсе не заложенным в их женский геном социалистическим воспитанием, а продиктовано лишь одним соображением. Именно: оправданным сомнением женщины в потребительских свойствах данного незнакомого мужика. У него ведь на лбу не написаны технические характеристики. Скорее всего, лишь испачкает, обслюнявит... Надоело.

Потеряла силу мужская соль, и это хранит человечество от вымирания, от стремительного, неудержимого отравления всех пригодных для засева полей. Массовая импотенция — забота Создателя о спасении рода человеческого. Забота, вызванная общепланетной деградацией совести.

А если какая-нибудь сообразительная фирма надумает создать некий индикатор — ну хотя бы в виде нагрудного значка — и на индикаторе этом будет зримо, прилюдно отображаться «уровень самцовости»... «Нет, это безумие! — содрогнулся Борис. — Меньшая часть мужского народонаселения будет в считанные дни подвергнута сексуальному убиению, а на долю всех прочих останется только платная любовь. Ну за некоторыми исключениями, разумеется».

«Итальянки не стесняются открыто выражать свои чувства и желания», — вспомнилась ему сентенция из уст преподавателя курса по страноведению.

Лючия просто сама непосредственность, ее взгляд на жизнь гораздо чище, нежели у всех моралистов, включая его, Дугина.

Славная девушка.
 

* * *

Ближе к вечеру, когда Крайнов подал из окна условный сигнал, означавший, что Лючия дрыхнет беспробудно, Дугин позвонил в забегаловку Штильмахера. Услышав голос владельца, сказал по-немецки:

— Ганс Штильмахер? Неважно, кто с вами говорит. Будьте паинькой. Ваша жена в наших руках. С ней все будет в порядке, она скоро вернется к вам.

— Чего вы хотите? — с готовностью спросил Ганс, будто уже успел привыкнуть к периодическим «похищениям» своей упругой супруги.

— Латинский подлинник. Перевод. И не вздумайте сообщать в полицию. Кстати, себе можете сделать ксерокопию.

— Уже сделал, — вздохнул на том конце Штильмахер.

— Через сорок минут я буду в вашей... м-м-м... пиццерии. Подайте мне латинскую рукопись в коробке для пиццы. И не вздумайте водить меня за нос, я специалист. Ваша жена будет отпущена, как только я сумею убедиться в подлинности документа и определить его возраст. Все, отбой.

В ту же ночь Борис и Виктор выехали автобусом в Женеву, откуда по заранее купленным билетам улетели в Москву. Оба затаенно улыбались: Виктор вспоминал причуды Лючии в постели, а Борис радовался тому, что в его ручной клади покоится заветный перевод самого неразгаданного документа в истории.

Виктор, протяжным взором глядя в иллюминатор, вдруг переменился, что не укрылось от чуткого Дугина. Губы напарника кривились горечью воспоминаний, и были они, судя по всему, печальными донельзя.

После долгого молчания Крайнов спросил сквозь гул самолета:

— Знаешь, Боря, чем отличается культурный человек от интеллигентного? При всем том, что образовательный уровень, эрудиция у них, предположим, одинаковая?

— Чем?

— Степенью рефлексии. Культурный человек испытывает чувство вины, когда он действительно виноват. Ну хотя бы иногда испытывает. А интеллигент испытывает чувство вины, даже когда он вроде бы и не виноват.

Борис насупился. Если Виктор прав, то... В общем, задал приятель задачку.

Как бы то ни было, независимо от степени виновности каждого из них, ответственная миссия завершилась полным успехом...

Потом, спустя десятилетие, услышав печальную новость о смерти того, кто стоял за спецоперацией «Святой Грааль», Дугин скажет Крайнову:

— А все-таки здорово помогли ему рецепты из манускрипта. Как он помолодел и посвежел за эти годы! Что ж вдруг скопытился?

— Ну-у, Боря... Помочь-то ему помогли все эти иезуитские снадобья, да ведь есть еще такой фактор, как влияние извне... Помнишь Высоцкого: «Прочь влияние извне, привыкайте к новизне»? Видно, так и не привык к новизне твой тезка.

А Дугин вспомнил проповедь старого иеромонаха, который с амвона возвещал, что «травы целебные век от века теряют силу». Он еще подумал тогда: прямо как наш «Окоём».

Похоже, те рецепты, что были чудодейственными шесть веков назад, уже частично утратили свою актуальность.
 

Глава девятая

Борис вздохнул и двинулся через Малую Центральную — прочь от здания Насоновского спецотдела. Что-то часто он в последнее время стал вздыхать. Неожиданно, как-то одномоментно, похолодало, словно в теплой гостиной открыли дверь на морозный балкон. Дугин поднял воротник плаща.

Он пережидал, пока проедет неспешно одинокий мотоциклист. Ему вспомнилось... Да-да, вот именно сейчас, в этот истерзанный эмоциями вечер, ему вспомнилось! Не могло не вспомниться.

...Был такой же промозглый, густо-сумеречный вечер-вечерок, Борис ходил взад-вперед по перрону Велегжанского вокзала, косясь из-под воротника на покуривающих носильщиков... Курить хотелось смертно, да ведь он же бросил. Дугин поймал себя на том, что здесь, в жидкой толчее встречающих-провожающих, он непроизвольно прячется от тех, кто мог бы его узнать. И дрожит — то ли от холода, то ли от нервного напряжения.

Часа за четыре до этого Борис получил эсэмэску: «Скоро буду проездом через велегжанский вокзал может увидимся». Вот так — без запятых, без точки или знака вопроса в конце. Он тут же позвонил на обозначившийся номер отправителя, мужской голос на том конце прогнусил:

— Слухаю!

— Паша, сынок! — закричал Дугин.

— Ошибочка вышла, братан, — услышал Борис, и в голосе говорившего то ли насмешка прозвучала, то ли сочувствие.

И гудки отбоя в трубке.

Дугин хотел было перезвонить еще разок, но... Почему-то не решился. «Не надо рисковать», — думал он и сам бы не смог себе объяснить, при чем здесь риск, чем он рискует.

За минувшие часы к перрону подошел сначала московский поезд, вслед за ним питерский... И снова все опустело, обнаженные рельсы посверкивали в тусклом свете фонарей. На дальнем пути, грохотнув, остановился укороченный состав — окна зарешеченные, темные. Немного постоял, а потом судорога зигзагом прошла от головы к последнему вагону, и поезд медленно ушел в ночь, на северо-восток.

Борис ждал и ждал, он знал, что будет ждать хоть до утра, хоть до следующего вечера. Он как-то не сообразил посмотреть расписание прибытия пассажирских поездов и теперь ведать не ведал, сколько ему еще предстоит ходить взад-вперед по перрону, а спросить было уже не у кого — носильщики куда-то подевались, перрон обезлюдел. Но Борис и не стал бы спрашивать: когда, мол, прибудет следующий поезд? Он словно боялся что-то нарушить в себе, расплескать крохотное озерцо надежды.

Именно так — Надеждой — звалась его единственная в жизни любовь.

Тогда, в 83-м, его вызвал начальник спецотдела полковник Мельников, сказал спокойно:

— А не пора ли вам, Борис Витальевич, определиться и сделать правильный выбор? Как вам кажется?

Это «как вам кажется» резануло слух куда отчетливей, нежели стальной, ровный голос начальника. «Как вам кажется?» — именно такой фразой всякий раз заканчивали свою речь члены синедриона, обсуждая приговор Иисусу. Борис уже тогда, в двадцать четыре года, мог по памяти цитировать Евангелие и даже некоторые книги Ветхого Завета, Апокалипсиса, Деяний и Посланий святых апостолов. Знание религиозной литературы, включая оккультную, было обязательным для всех агентов. Такова специфика работы — на грани между реальностью и иллюзией, видимым и невидимым, предчувствием и точным знанием.

Дугин ничего не ответил Мельникову, он подавленно молчал. А тот продолжал:

— Известно ли вам, что, когда она была еще маленькой девочкой, в семьдесят первом, ее родители хлопотали о переезде в Израиль?

— Нет, — севшим голосом выдохнул Борис.

— Она еврейка, вы это понимаете? — раздельно, с нажимом проговорил начальник отдела. — Причем — из неблагонадежных!

У Дугина кора головного мозга покрылась ледяными мурашками. Его курносая, рыжекудрая Наденька — еврейка?! Ее отца и мать он видел лишь мельком, когда в гастрономе Борис и Надя покупали шампанское и мандарины к Новому году... Родители девушки стояли в очереди за рыбой, и она, испуганно спрятав лицо на груди Дугина, прошептала:

— Не смотри туда... Там мои стоят... В рыбном.

А может, она втайне надеялась, что Борис все-таки захочет подойти к ним, познакомиться? Вместе встретить Новый год?

Он вгляделся в рыбную очередь и профессиональным взглядом тут же «опознал» родителей Нади. Отец был худой, сутулый и производил впечатление придавленного жизнью человека, мать — обычная усталая женщина, «одна из всех».

Потом Борис нет-нет да и спрашивал себя: кто из них двоих — он или Надя — исподволь устроил все так, чтобы родители девушки были в неведении относительно связи дочери со старшим лейтенантом спецотдела? И всякий раз Дугин с помощью услужливой памяти приходил к утешительному для себя выводу: это она. Она скрывала его от родителей. Будучи воспитана в принципах строгой социалистической морали, Надя стыдилась перед отцом и матерью из-за утраты девичьей гордости, потери стыда и чести.

Скрывать свою близость им было не так уж и трудно: Борис уже тогда получил от спецотдела спецквартиру, причем сразу — двухкомнатную, «на вырост». То есть с учетом предстоящей женитьбы и неизбежно воспоследующего за ней увеличения поголовья Дугиных.

А может быть, Надя просто берегла его, Дугина, боялась «стронуть» что-то важное и такое зыбкое в их отношениях, потому и медлила с приглашением к себе домой, для знакомства с родителями? И никогда не заговаривала о свадьбе. Эта девятнадцатилетняя девушка интуитивно чувствовала опасность огласки их близости: она ведь примерно представляла, где работает ее возлюбленный, — в какой-то спецслужбе. Знала и о своей национальности, и о давнишних безуспешных попытках родителей уехать вместе с ней в Израиль...

— Идите, — строго сказал Мельников Дугину. — Надеюсь, мне не нужно вам больше ничего объяснять.

Да, Борису не требовалось никаких дальнейших объяснений, тем паче угроз. Он сделал правильный вывод — и с точки зрения полковника Мельникова, и, как ему тогда казалось, с точки зрения всей своей дальнейшей жизни. Пригласил Надю в кафе, где за поеданием полюбившегося ими сорта мороженого сдержанно объявил девушке, что отныне встречаться они больше не будут. Надя вздохнула беззвучно, потом слабо, задумчиво улыбнулась, сказала по-доброму:

— Ладно, Боря. Как хочешь. Я понимаю.

И все.

Почему он просто-напросто не уволился тогда из спецотдела? Никакого кровавого или иного шлейфа, могущего стать канатом, намертво связывающим его с секретной организацией, за ним в ту пору не тянулось. Почему он безропотно, даже с какой-то убежденностью в правоте Мельникова, предал свою любовь? Только ради того, чтобы и дальше нести службу? Ведь именно такую альтернативу — о, теперь-то Дугин это ясно понимал! — предлагал ему в 83-м полковник Мельников. Не выбор между жизнью и смертью, между позором и честью — нет! Ну да, им с Надей пришлось бы пережить некоторые трудности, житейские неурядицы — у Бориса отобрали бы служебную квартиру, лишили возможности устроиться на хорошую работу... Много чего лишили бы. Возможно, им пришлось бы даже уехать из Велегжи куда-нибудь в еще более глухую провинцию. Но ведь не расстреляли бы, ё-моё!

Но данный выбор — любовь и жизнь вместе с любимой — просто не приходил Дугину в голову. Вернее, приходил, но надолго в мозгу не задерживался. В том-то и дело, в том-то все и дело, что он нисколько не сомневался тогда: в случае подачи рапорта об увольнении его именно расстреляют. Толкнут под поезд. Вздернут на люстре в собственном доме. В общем, казнят тем или иным способом как изменника. Никто и никогда — ни преподаватели секретных курсов, ни сослуживцы, ни начальство не говорили Борису о такой перспективе. Его не заставляли подписываться под строчками: «Если же я нарушу эту клятву, то пусть мои товарищи предадут меня смерти как предателя». Ничего подобного в спецотделе не практиковалось — лишь обычная служебная расписка о неразглашении тайны или иных полученных в ходе работы сведений.

И сейчас, с высоты прожитого и пережитого, Борис с горечью осознавал: ничего бы с ним страшного не произошло, уволься он тогда на все четыре стороны. Ни-че-го-шень-ки. Вот ведь в чем вся подлость судьбы! Или — его собственная подлость?

Почему он не подал рапорт об отставке? Почему, ничтоже сумняшеся, загубил свое счастье?

— Потому что ты по большому счету трусоват, — громко сказал Дугин, ежась от ветра на велегжанском перроне. — И душевно туп. Ну, так-то, в лихом деле, ты вроде бы и не трус, и не тупица. А трус ты... глубоко внутренний, брателло. Сердечко у тебя узенькое, холопское.

Этот жестокий приговор самому себе был вынесен осенью 2003-го, спустя два десятка лет после убийства любви. И был этот приговор справедливым только отчасти. Потому что Борис вырос в обыденном и непреложном понимании, что быть евреем само по себе предосудительно. Что в этом факте биографии есть нечто нехорошее, нечистое. «Грязная кровь», — говорила о евреях мать. И юный Дугин даже не пытался подвергнуть сомнению это утверждение, усвоенное с детства. А потому, услышав от полковника Мельникова шокирующие слова: «Она еврейка!» — Борис внутренне содрогнулся от чувства мелкой гадливости, согласился с начальником отдела: да, эта связь порочна, противоестественна. Как кровосмешение. «Грязная кровь». И чувство его к Наде не выдержало такого испытания, дало трещину. В мелодии любви, которая все еще звучала, появилась нотка отторжения.

Вскоре после расставания с Надей Борис узнал, что стал отцом. Как узнал? Да уж и не помнит сейчас. Но — узнал. Узнал и о том, что вся семья — родители и Надя с крохотным Пашкой — переехали в Московскую область. У Дугина почему-то засело в сознании, что их затравили соседи и сослуживцы. Додавили. Выдавили.

А Дугину — вот уж не ждал, не гадал! — вдруг взяли да и присвоили звание капитана. В двадцать пять неполных лет! Он по сей день помнит неискренние рукопожатия, завистливые, досадующие взгляды младших по званию коллег, шепоток в коридорах: «Ну как же! Сионистов велегжанских сдал, блин. Тут бы майора ему в самый раз...»

Один лишь дружище Виктор был вроде бы взаправду весел, от души поздравлял напарника. Хотя — как знать, как знать... Во всяком случае, выпили они тогда с легким сердцем — Крайнов обладал талантом снимать камни с души. Да еще какие камни! Валуны.

А окончательно расписался капитан Дугин в получении звания «проверенный, надежный холоп» чуть позже, когда Мельников снова вызвал его в свой кабинет и, снисходительно улыбаясь, сообщил, что Борису секретным распоряжением Центра присвоен ранг 1-1. Этот ранг действительно соответствовал по умолчанию майорским погонам. Таковым щедрым жестом Центр с подачи Мельникова давал понять Дугину: его решительный и принципиальный поступок в отношении Нади оценен весьма и весьма высоко и степень доверия к агенту Дубу стала столь же прочной, как упомянутое лиственное дерево.

Правда, майорского звания Борису пришлось дожидаться долгонько...

Но почему же с наступлением 90-х, когда с необычайной легкостью были отменены все негласные табу в отношении сотрудников спецотдела — женись на ком хочешь, лишь бы не на мужике (до такой маритальной вседозволенности российские тайные службы не докатились и по сей день), — так вот, почему же тогда, когда запреты были сняты, Дугин не разыскал Надю и своего сына, не повинился перед ними, не попытался воссоединиться, зажить одной семьей?

Да уж потому. Он не мог вычеркнуть из памяти слова Мельникова о том, что в детстве, пусть и не по своей воле, а по родительской, Надя собиралась жить в «капище сионизма». К тому же мотив неприятия «грязной крови» продолжал звучать, он стал фоном его отношения к Наде, и эта тупая щепка никак не выковыривалась из подсознания. Хотя к «евреям вообще» Дугин стал относиться по-другому, нежели в детстве и юности. Нормально, короче, относиться стал. Как все. А то как же? Все в церковь — и я туда же, все дружат с иноверцами — и я, конечно, задружусь.

Любовь его к Наде уже была придавлена толщей времени, она скукожилась до сентиментальных, рвущих сердце воспоминаний. А такая «недолюбовь» не стоила того, чтобы ради нее менять укоренившийся образ жизни холостяка, волка-одиночки.

Летом 99-го, в разгар всеобщего психоза вокруг пророчества Нострадамуса о наступлении конца света 11 августа «года трех девяток», Борису позвонила Надя. Внезапно. Спустя почти шестнадцать лет разлуки. Позвонила она по домашнему номеру телефона, который у Дугина не изменился и который Надя помнила все эти годы. Она сказала, что живет с Пашкой в Люберцах, что у Пашки со здоровьем и учебой все в порядке. И еще — что она собирается замуж.

— А ты что, еще не была? — брякнул Дугин.

Вот уж точно — дуб. Да еще какой. Дубище! Сортовая, прямо-таки отборная древесина.

— Да вот все никак не удосуживалась, — весело ответила Надя.

Борис прикинул: сколько же ей сейчас? Выходило: девятнадцать плюс шестнадцать — тридцать пять. «Баба ягодка опять», — почему-то пришла на ум пошлая поговорка. Или... Постойте, это в сорок пять она — «опять», так правильней. И жизненней. А Надя пока что, можно сказать, цветочек, а не ягодка зрелая. Вот бы взглянуть на нее хоть краешком глаза... «Белком глазным, что ли?» — хихикнул в мозгу ироничный бесенок.

А дальше... Дальше Надя говорила, что у ее будущего мужа никак не складываются отношения с Пашкой. Ну ни в какую не хочет сын принять ее избранника. «Лёва ему столько подарков делает, а этот поросенок все куксится, не берет ничего», — с обидой жаловалась Надя.

— А в чем дело-то? — спрашивал Дугин без особого интереса. — Трудный возраст, что ли, пубертатный период? Мать приревновал?

Надя помолчала, вздохнула:

— Понимаешь, Лёва — еврей. А Паша не любит евреев.

— Что-что? А как же ты?

— Ну, я — это совсем другое дело. Хотя, мне кажется, он и меня по-настоящему не любит.

Дугин начинал закипать.

— А сам-то он кто, Пашка? У вас ведь национальность по матери определяется!

И осекся, но было поздно. Этим коротеньким «у вас» Дугин как бы отгораживался от Нади, от их прошлой любви. И она ровно таким образом и поняла своего давнего возлюбленного. Голос Нади изменился, она продолжала уже как бы механически, словно лишь для того, чтобы просто довести разговор до конца. Исполнить дело — и с плеч долой.

— Пашка твердит, что он русский. Даже в церковь ходить стал — по-моему, нам с Лёвой назло. Я вот к чему все это говорю, Борис. У нас с Лёвой тоже сейчас непростой период в отношениях. Ну... В общем, мужчины не любят жениться. Да еще если женщина с ребенком, да еще если ему уже пятнадцать. Дай нам время притереться друг к другу, сродниться, что ли.

— Да я-то что могу? — чуть не возопил Дугин.

— Можешь, Борис. Можешь. Пусть Пашка поживет какое-то время у тебя, а? Или ты не один?

— Один, — как в тумане ответил Дугин. А сам уже всецело был захвачен странной волной. То ли волной обновления, то ли... Пробуждения к чему-то неизведанному, такому доброму и безоблачному. Словно проснулся в ясное воскресное утро.

— Ты ведь тоже не любишь евреев, верно? — раздался в трубке смешок Нади, но на этот раз ее веселость явно была нарочитой. — Так что вы с ним сойдетесь, подружитесь. Стакнетесь, в общем.

Дугин летел куда-то в прохладную даль, за которой маячило счастье.

— Ну а он-то? Он, Пашка? — повторял Борис в радостном возбуждении. — Что он обо всем этом думает? Насчет переезда ко мне? Он же меня никогда в глаза не видел.

— Зато слышал, — твердо сказала Надя. — Знаешь, сколько я ему про тебя всякой всячины рассказывала?

— Хорошей всячины-то? — буркнул Борис.

— Хорошей, хорошей. А мыслей его я не знаю. Не могу тебе сказать, рад он такой перспективе или не очень. Молчит сыночек, вот такой он у нас с тобой уродился.

«У нас с тобой, — отметил Дугин. — Продуманная фраза! И беспроигрышная».

Засуетился:

— Надо бы мне за ним приехать к вам в Люберцы, наверно? Я смогу отпроситься на пару дней, объясню начальству, что к чему.

— Не надо, — отрезала Надя. — Он вполне взрослый и самостоятельный мальчик. Найдет тебя по адресу. Я позвоню, скажу, какой у него поезд. Просто чтобы ты дома был, когда он в дверь позвонит.

...Сын стоял на пороге квартиры тощий и понурый, с ничего не выражавшим лицом. Вернее, оно выражало апатию, смешанную с обидой и покорностью. Дугин хлопотливо помог ему снять рюкзак, показал место в шкафу, куда можно повесить куртку.

— Ну вот, Паша, ты дома, у тебя своя комната будет, сынок, — радостно тараторил спецагент Дуб.

Он неумолчно нес всякую нелепицу про щи-борщи, про то, что за годы жизни в одиночестве насобачился готовить обалденно вкусную еду... Сын молчал, смотрел куда-то вбок. Он даже не сказал «здравствуй, папа» или «батя, привет». Молча прошел с рюкзаком в маленькую комнату, стал выгружать свои вещи.

«Почему она не сказала, что он аутист? — промелькнула у Бориса мучительная мысль. — Она должна была сказать!»

И вовсе Пашка не был никаким аутистом. Просто — «внутренний» человек. Интроверт, если выражаться заумно.

Сын ни разу не поинтересовался работой Дугина, и Борис сказал про себя: «Ну и слава богу». Сообщил только, что служит в органах в чине майора. «Мама говорила, что ты уже как минимум полковник, наверное», — равнодушно заметил Пашка.

Он никогда ни о чем не просил, и постепенно в их отношениях сложилось что-то неправильное — с точки зрения Дугина, разумеется. «Да не надо мне», — был обычный ответ сына, когда Борис предлагал пойти в магазин и купить ему классные кроссовки, ролики, часы... Агент Дуб и не заметил, как усвоил заискивающие, даже канючащие интонации при общении с этим худым, грустным пареньком. Порой спохватывался, говорил себе: «Так нельзя! Он же тебя совсем уважать не будет!» И взбрыкивал, выплескивая обиду пополам с раздражением:

— Тебе что, так трудно называть меня папой? Или батей? Ну почему, объясни?

Взгляд сына становился страдальческим, он вставал с табуретки и уходил в свою комнату. Или на улицу. И подолгу не возвращался. Дугин мучился раскаянием, винил во всем только себя одного...

Замка на двери в комнату Пашки не было, и все-таки Дугин каждый раз, подойдя к этой эфемерной преграде, из-за которой не доносилось ни звука, замирал и не решался даже постучать, не то что войти просто так. Сын со своей всегдашней покорностью и отрешенностью на лице ходил в десятый класс, вроде бы учился неплохо — во всяком случае, учителя ни разу не беспокоили Бориса жалобами на Дугина-младшего (да-да, мать при рождении Пашки вписала в его метрику именно эту фамилию — Дугин).

На кухне, во время трапезы, Борис спрашивал несмело:

— Ты бы хоть рассказал, что у вас в школе было.

— Ничего особенного, — мычал Пашка, жуя.

— А кто твои друзья? Ты водишься с кем-нибудь? А может, тебе какая-нибудь девочка нравится? — жалобно допытывался Дугин-старший.

И снова в ответ — молчание. Это не был игнор в полном смысле слова, просто сын не хотел разговаривать, и все тут. Борис, пугаясь, что Пашка сейчас встанет и уйдет с кухни, замолкал.

Дугин досадовал, что при сыне он становится совсем другим человеком, перестает быть авторитетным, эрудированным агентом спецотдела, опрощается до сюсюканья или, наоборот, назидательности. Выходило скучно и фальшиво. Он почему-то не решался раскрыться перед Пашкой, увлечь его своей личностью, стать товарищем по жизни.

— Нельзя быть таким угрюмым, сынок, — занудно выговаривал он Пашке. — Люди этого не прощают. Ты молод еще, тебя жареный петух в задницу не клевал.

И Пашка — надо же! — вспыхнул:

— Как может клеваться жареный петух, а? Его ведь без головы жарят, значит, и без клюва!

Борис восхитился такой неожиданной логикой, но виду не показал.

В подтверждение борисовых слов сын пару раз приходил домой с фингалом — видно, и в самом деле не всем в классе нравилась его отчужденность. Борис приставал с расспросами: что случилось? ну а ты-то ему в ответ врезал? И снова в ответ — упорное молчание. Было видно, что Пашка в эту минуту изо всех сил заставляет себя терпеть надоедливого «дядьку».

Дугин мучил себя вопросом: любит ли его сын хоть сколько-нибудь, хоть на полстолечки? Или он просто воспринимает живущего с ним взрослого мужика как неизбежное бытовое обстоятельство?

В конце концов майор смирился с таким, с позволения сказать, общением. «Дурак, у тебя появился сын, он живет с тобой под одной крышей, ты видишь его каждый день, можешь о нем заботиться. Чего тебе еще надо? Не гневи ты Бога, ведь это настоящее чудо, что ты обрел Пашку! У тебя же больше никого никогда не будет, ты это понимаешь, дуропляс? Вот исчезнет он — и как ты будешь жить дальше? Ты уже не сможешь жить как прежде, так, как будто его совсем и не было рядом!»

И Борис впал в тихую, невидимую миру радость, ставшую драгоценной и тщательно скрываемой изнанкой его бытия. Но была в этой радости и смутная тревога.

Заходил Крайнов с урочной бутылкой водки, Пашка лепетал чуть слышно: «Здравствуйте, дядь Вить» — и растворялся в своей комнате. Крайнов нарочито бодреньким голосом кричал вослед пареньку:

— Паша, посиди с нами, послушай наши тары-бары!

Дугин шикал на друга, они топали на кухню, наполняли стопочки — под осетровую тешу и маринованные огурцы. А из-за стенки на них так и веяло осуждением. Или это Дугину только мерещилось?

— Ты давай вот что, Виктор... — сказал он однажды сбивчиво, собравшись с духом. — В общем, не будем больше у меня выпивать, лады?

— Как скажешь, — легко согласился Крайнов.

В один из дней Борис осмелел, весело спросил сына:

— Чем ты хоть там занимаешься, у себя в келье монаха-отшельника? Рисуешь, что ли?

И угадал!

— Ну да, рисую, — потупившись, ответил Пашка. И неожиданно сказал, к радости Дугина: — Хочешь, покажу?

В этот момент в глазах сына впервые мелькнула юная жизнь, его затаенная мечта, смешанная с опасением: а вдруг мои творения не понравятся, вдруг этот добрый, хороший дядька их осмеет?

Пашка резво метнулся в свою комнату, принес целую стопку листов ватмана. Борис осторожно перебирал их, с серьезным видом разглядывая то, что сын называл рисунками.

И вовсе это были не рисунки, а какие-то непонятные... чертежи не чертежи, а так, нагромождение серых карандашных линий. Глядя на них, казалось, будто лежишь на траве внутри опоры высоковольтной передачи. Линии утягивали взгляд куда-то вдаль, сквозь бесконечную, сужающуюся решетчатую башню. Или трубу... И всякий раз очередной рисунок чем-то отличался от предыдущего, словно автор искал неведомый доселе, идеальный вариант расположения линий. Тот графический пазл, при взгляде на который (или сквозь который) человек уже не сможет вернуться в эту действительность, улетит в другой мир, другое измерение. Вылетит в трубу его бессмертная душа, высосет, исторгнет ее из тела воронка бесконечности.

— Это всё эскизы, сынок? Наброски? Ты что-то ищешь, какой-то смысл?

Он хотел было добавить: «смысл бытия», но вовремя осознал, что это прозвучало бы вульгарно.

— Я ищу выход, — сказал Пашка. — Выход отсюда.

«В нуль-пространство», — пояснил для себя Дугин.

Щеки сына порозовели, глаза влажно блестели, как при высокой температуре, голос дрогнул от радости:

— Я наткнулся в Интернете, еще в Люберцах, на волшебные рисунки Афанасия Кирхера... «Афанасий» — значит «бессмертный».

Дугина словно мягко толкнули в левую часть груди. Кирхер! Ученый монах-иезуит, чей потомок, Ганс Штильмахер, передал ему, агенту Дубу, расшифровку манускрипта XV века!

А сын продолжал в несвойственной ему ажитации, глотая слова:

— Кирхер — величайший мечтатель позднего Средневековья! По его фантазиям тогда же, при нем, были выполнены гравюры и литографии. Все эти системы зеркал, уходящие куда-то анфилады комнат... Башни... Я заглянул и словно очутился в ином, далеком мире, где все было совсем не так, как мы себе представляем. Вообще не представляем... Я открыл для себя, что можно... можно с помощью рисунка очутиться в другом измерении. Кирхер не успел, он растрачивал свой гений на изобретение микроскопа, магнитофона, подводной лодки, тайных шифров для переписки королей... Ах, как мне его не хватает!

— Кого?

— Кирхера. Но я обязательно встречусь с ним ТАМ. В его и моем мире.

Борис молчал ошарашенно.

А Пашка все не мог выговориться:

— Были те, кто уже пытались... До меня. Знаешь, зачем Казимир Малевич нарисовал свой «Черный квадрат»? Он изобразил вечность. Она выглядит именно так. Пустота. Тишина. Ни лучика света. Абсолютный ноль. Будущее человечества.

— А его «Красный квадрат»? — спросил машинально Дугин.

— Это начало всего. Сотворение мира. Но для людей куда притягательней конец света, чем его начало. Поэтому «Черный квадрат» более обсуждаем.

Тут бы Дугину и зацепиться за момент, продолжить тему, которая столь явно интересовала сына. Спросить, к примеру: «Ты любишь Малевича? А Кандинского? Слышал про художественную школу “Утвердители нового искусства”, УНОВИС, которую Малевич в пику Шагалу создал в Витебске? А Кандинский переплюнул Малевича в своем абстракционизме...»

Для такого разговора у Бориса хватало эрудиции.

Но Борис заставлял себя молчать. «Не гони лошадей, Дуб. Не спугни, не стронь это хрупкое начало общения. На сегодня достаточно, ты уже хорошо продвинулся. А дальше... Не нарушай границ, не лезь глубже в его зыбкую душу».

И момент был упущен — тот неповторимый момент, когда они, сами о том не подозревая, были предельно близки к пониманию друг друга, когда стали на какую-то минуту отцом и сыном...

Паренек снова замкнулся в себе. Он был уверен, что Дугин просто не воспринял его рисунки всерьез.
 

* * *

Неожиданно Пашка согласился получить от Бориса в подарок компьютер. Беспрестанно балагуря, с нервической радостью Дугин повел сына в магазин. Потом вызванный на дом мастер налаживал программы — и вот уже едва слышное мерное гудение компьютерного вентилятора доносится из-за неплотно прикрытой двери в Пашкину комнату. Все-таки не тишина.

— Ну как, ведь здорово, сынок? — доставал парня вопросами Дугин-старший.

— Конечно, здорово, — впервые за все минувшее время улыбнулся Пашка. — Я освою компьютерную графику, и мне легче будет вычислять и прокладывать линии. Теперь я точно отыщу единственно возможный вариант перехода.

— Так что же ты раньше не сказал, что тебе нужен компьютер? — притворно возмущался Борис. — Я бы давно уже его купил.

И снова на лице сына возникло отчужденное, горестное выражение. «Оставь его в покое, он ведь наконец-то рад и доволен», — одернул себя Дугин.

По утрам он неизменно готовил им овсянку — по выверенному до секунды рецепту, строго определенной степени готовности и консистенции. При поедании каши чудилось, будто овсянинки попискивают на зубах, и Дугин причмокивал от удовольствия. С какими чувствами ел каждодневную вязкую жижу сын Пашка, Борис не знал. Главное — ел безропотно, как, впрочем, любую другую еду, заботливо приготовленную Борисом на обед и ужин.

«Однажды утром ты встанешь, а Пашки в квартире не будет, — как нечто неизбежное, воображал себе Дугин совсем недалекое будущее. — И ты найдешь записку на кухонном столе: “Отец, мне надоела твоя овсянка, живи дальше как хочешь, а я — сам по себе”. Только вот будет ли в этой прощальной записке слово “отец”?»

В 2001-м, посреди лета, когда Пашке уже исполнилось семнадцать, позвонила Надя.

— Мы с Лёвой уезжаем в Израиль, Пашу берем с собой, — торопливо говорила давно чужая для Бориса женщина на том конце провода. — Собирай его в дорогу и отправляй в Люберцы, все документы на него уже есть.

— Не все, — сдержанно отвечал Дугин. — Кое-чего не хватает. Главного.

— Это чего же? — изобразила удивление Надя.

— Моего согласия на вывоз мальчика за границу на ПМЖ. Пашка несовершеннолетний, так что...

— Ты не дашь разрешения? — делано возмутилась Надя.

И Дугин сразу, безошибочно понял: именно такого ответа она ждала от него, на такой ответ и надеялась.

Надя принялась срамить и бесчестить Бориса за его эгоизм, сбивчиво говорила о преимуществах жизни в Израиле для парня, о том, что Дугин хочет погубить будущее Пашки, подчинить его судьбу вновь надвигающемуся на страну «совку»... И чем больше слов она произносила, тем с большей горечью Борис осознавал: она рада окончательно избавиться от сына, этого грустного мальчика, который не такой, как у всех, который будет для них обузой в новой жизни. «Эх, Пашуля, никому ты не нужен, кроме меня, даже родной матери. А сколько раз ты, Надюша, звонила, чтобы узнать, как дела у сына? А? Я считал, Наденька: семь раз. За почти что два года».

— Давай спросим его самого, хочет ли он с вами в Израиль, — жестко бросил в трубку агент Дуб. И, не прикрывая ладонью микрофона, крикнул: — Паша, мама звонит!

Сын появился в дверном проеме, смотрел насупленно.

— Паша, мама хочет, чтобы ты вместе с ней и дядей Лёвой поехал жить в Израиль. Ты как, сынок? Будешь говорить с мамой?

— Не буду. И в Израиль не поеду. Что мне там делать? Я не еврей. Я русский.

— Слышала? — крикнул в трубку Дугин, не скрывая своего торжества. — Не получишь ты от меня разрешения! Не поедет с вами Паша! Он со мной останется, со своим родным отцом! — И швырнул трубку на рычажки.

Пашка смотрел на него каким-то новым взглядом.

— Спасибо, отец, — сказал он тихо.

Отец! Наконец-то Пашка впервые произнес это слово! И так теперь будет всегда. Отец и сын.

«И Святой Дух», — снова квакнул в сознании Дугина глумливый бесенок. Словно предвидел, что больше не услышит Борис от сына в свой адрес этого желанного им слова — «отец». Или «батя», «папа»... Нет, никогда не услышит.

И сырой осенней ночью 2003-го, бродя по пустому перрону велегжанского вокзала, под туманным протуберанцем фонаря, Борис пытал себя: «Могло ли все быть иначе?» И всякий раз в мозгу стучало неумолимое: «Да, могло».
 

Глава десятая

В никандровском доме скорби сморщенный главврач отпаивал теплой, с тухлинкой водой совершенно раскисшего Тимофея Ильича.

— Ну-ну, хватит, вы же солдат. Так... Рассказывайте все о семьдесят девятом.

— Да зачем же это? Зачем? — всхлипывал Тимофей Ильич.

— Я сейчас объясню, — с ангельским терпением, протяжно втолковывал пациенту Платон Антонович. — Понимаете, капитан, психиатрия — наука непростая, малообъяснимая, и в то же время здесь есть вековые наработки. Прежде чем объявить вас полностью свободным от нас, я должен убедиться, что вы избавились от застарелых комплексов: чувства вины, безудержного желания что-то исправить, повернуть вспять... Иначе вы к нам сюда вернетесь на постой, смею вас заверить. Вам нужен мир душевный, внутренний баланс. А для этого требуется выплеснуть из себя до капельки, без остатка всю ту губительную энергетику чувства личной вины за случившееся, которая копилась годами. Я хочу помочь вам, вот и все. Доверьтесь мне.

— Хорошо, — севшим голосом проговорил Тимофей Ильич. — Я все расскажу. Если можно, налейте чего-нибудь.

Хозяин кабинета деловито поднялся, распахнул низенький шкафчик, достал бутылку с золотистой жидкостью.

Тимофей Ильич выпил из мензурки, поморщился:

— Мы тогда, в январе семьдесят девятого, проводили операцию совместно со спецслужбами Ирана.

— Где?

— Здесь, в Велегже. Откуда у САВАК[18] появились такие точные сведения о присутствии в нашем городе той личности...

— Можете не называть имя, я понимаю, о ком вы говорите.

— Ну да... В общем, мы понятия не имели, откуда у иранцев такая осведомленность. В Москве знали, конечно. Тогда шах доживал последние дни, врачи уже вынесли ему свой приговор. Умирать ему не хотелось... Приехали три офицера САВАК, все — полковники. Матерые спецы. Прямым спецрейсом из Тегерана в Велегжу, тогда у нашего города еще было воздушное сообщение с миром. А в Тегеране аэропорт уже несколько недель был закрыт. Из-за Хомейни. Но эти прилетели. Многие детали операции были от меня скрыты, да и не только от меня — от всех, в общем, были скрыты. Мы делали что скажут. Эти из САВАКа, чувствую, одни бы управились, без нас, но дипломатически и политически это было недопустимо. Мы прикрывали. Создавали завесу, что, дескать, это наша, и только наша операция. Кодовое название операции звучало вроде бы как будто на фарси — «Реф-Сага». Что-то связанное с собакой, сукой. Собачья голова...

— Агасфер, — отчеканил главврач. — Это палиндром, перевертыш.

— Да. Я это уже потом понял. Что «Реф-Сага» означает «Агасфер». Я на фарси не говорил, но понимал многое. Они этого не знали. А я их разговоры внимательно слушал. Наш объект работал на бензоколонке заправщиком. За городом. Я к тому времени уже привык ничему не удивляться. В Саратове простая рабочая девчонка, шалава, обратилась в камень. Наши эту статую говорящую видели, фотографировали. Ложками по ней стучали.

— Ну хватит! Не уклоняйтесь в мистику! — главврач «в тему» звякнул чайной ложечкой о стакан в старинном серебряном подстаканнике.

— Да, — продолжал Тимофей Ильич ровным, деревянным голосом; он неподвижно смотрел перед собой, ни разу не моргнув. — Нам говорили, что объект должен быть взят живым. И тут что-то пошло не так. Мы вроде бы все предусмотрели, но эти иранцы... Они вели себя как-то странно. У них были совсем другие задачи.

— Какие?

— Какие-то другие. Нам сказали, что мы спасаем шаха Мохаммеда. Все дело было в том мужике с бензоколонки. Но он был не иранец. У него что-то было такое, что нужно было забрать и передать шаху. Любой ценой. Заграбастать какого-то заправщика — плевое дело, мы не понимали, зачем столько спецов. В результате у нас левая рука не знала, что делает правая. Кто-то нас предал, скорее всего.

— Иранцы?

— Может быть. Тот мужик успел поджечь бензоколонку. И сам взорвался вместе с цистернами. Я понял из их переговоров на фарси, что эти трое из САВАК были очень довольны таким исходом дела.

— А наши?

— Ну... Место взрыва оцепили, и мы там долго в головешках копались на пепелище. Что искали — не знаю. Только я слышал, как кто-то сказал: «Это не должно было сгореть. Это не может сгореть». Я не знал, о чем там речь. А потом я слышал еще вот такое: «Лучше, чтобы оно сгорело, чем попало к людям шаха Мохаммеда». Это, правда, было тайком от высокого начальства сказано. Но, в общем, наверху тоже были в целом довольны. Все мы получили награды. Мне дали орден Дружбы народов. И денег дали. Другим тоже — награды, премии.

— А что иранцы? Куда они делись потом?

— Эти три полковника из САВАК улетели. Но улетели от нас они почему-то не в Тегеран, а в Вашингтон. Обычным рейсом из Москвы. Во всяком случае, так я понял из их разговоров на фарси. А через пару недель, в начале февраля семьдесят девятого, шах был свергнут. Он уехал в Египет и вскоре умер.

— Почему вы упустили этих иранцев?

— Тогда многое было непонятно. Все думали, что Советский Союз был за Хомейни и против шаха Мохаммеда, наши газеты и телевизор орали о распрекрасной революции в Иране. Но нам почему-то была дана команда спасать шаха. Нам говорили, что он наш личный друг. Мы спасали одного конкретного человека, а не режим. У нас не получилось.

Главный врач походил по кабинету, остановился у окна. С берега Пушты доносилось разухабистое пение бабы про сладку ягоду...

Тимофей Ильич смотрел на Платона Антоновича вопросительно, беспомощно.

— Мелюзга. Шантрапа, — цедил хозяин кабинета. Взорвался: — Ты знаешь, щенок, почему в том же семьдесят девятом Хомейни взял в заложники все американское посольство в Тегеране? Почему, не задумываясь, фактически объявил войну США? Потому что шах Мохаммед Реза Пехлеви из Египта собирался в Америку, в Лейк-Плэсид! И условием освобождения американских заложников было недопущение приезда шаха в США. Потому что... Он должен был там кое с кем встретиться! В Лейк-Плэсиде. С кем же, спросишь ты? А сам подумай. Может, с одним из тех полковников-иранцев, которых вы просрали? А может, улетал в Вашингтон из Москвы уже не полковник САВАК, а заправщик бензоколонки под видом полковника САВАК? А может, то, что вы искали на пепелище, было при нем?

— Вряд ли, — пробормотал Тимофей Ильич. — Это уже мистика.

— Тут всё — мистика! — рявкнул Платон Антонович.

Главврач помолчал немного, заговорил снова:

— Ради того, чтобы эта встреча шаха Мохаммеда с кем-то неизвестным в Лейк-Плэсиде ни в коем случае не состоялась, в Иране готовы были на все! Даже на атомную бомбардировку своих городов! И шах Мохаммед пожалел свой народ, сам отказался ехать в США! Остался в Панаме. А через несколько дней умер, и только тогда американские заложники были освобождены.

Иссеченное морщинами лицо старика покрылось алыми пятнами, словно волдырями. Он тяжело дышал, голос его срывался на фальцет:

— Теракт одиннадцатого сентября имел своей целью не какие-то убогие башни-близнецы в Нью-Йорке и не Пентагон, а Лейк-Плэсид возле Вашингтона! Целью был даже не сам Лейк-Плэсид, а кое-кто один в этом самом Лейк-Плэсиде! И вовсе не президент и не прочая высокопоставленная шушера. Уничтожить любой ценой должны были кое-кого посерьезней. Вот так-то, парень. И только в последний момент цель по неведомой причине заменили. И все довольны: ни «пентаграмма», ни мировое правительство не пострадали! А на самом деле... Кто-то кого-то пересилил, переиграл. Идет большая игра, а вы все повелись на подмену!

В приоткрывшуюся дверь заглянула все та же нереально красивая молоденькая медсестра, лицо ее было сосредоточенно-деловым. Девушка оценивающе посмотрела своими серыми, прозрачно-водянистыми глазами на главврача, снова затворила за собой дверь.

— Только ничтожества могут говорить, что не желают жить вечно, — сверкал глазами старик в белом халате. — А настоящий человек, творец истории, обязан стремиться к вечной жизни! Обычная жизнь слишком коротка для воплощения грандиозных планов. Поэтому все Персифали, все великие личности ищут Чашу, ищут Святой Грааль, чтобы быть вечно молодыми, вечно счастливыми и вечно непобедимыми. Только напрасно старались Ланселот, Гитлер, далай-лама, барон Унгерн, члены ордена «Приорат Сиона», тамплиеры... Чаша, Святой Грааль, уже давно обрела своего хозяина! И он — вечен. Бензоколонку они взорвали, видите ли! Вот и все, на что вы способны. Кишка у вас всех тонка! Вы тогда, в январе семьдесят девятого, поверили своим незрячим глазам! Неужели такой простой вещи не понимали, что обмануть зримо, вещественно — это азы, это делается на раз-два-три?! За этой видимой правдой, которую можно пощупать, взвесить, проанализировать, скрываются прикровенные, невидимые взаимосвязи! — Последние слова старик уже не выкрикнул, а прохрипел, выдавил из себя.

В кабинет стремительной походкой влетела давешняя медсестра, обдала Тимофея Ильича свежим ветерком... Казалось, девушка и главврач вообще не обращают внимания друг на друга: она видела только плечо своего босса, куда и всадила заранее подготовленный шприц, прямо сквозь халат, даже не закатав Платону Антоновичу рукав, не протерев место укола ваткой со спиртом. А он продолжал говорить, не замечая кинжальной инъекции, но уже чуть поспокойнее:

— Большая окружность мироздания продолжает вращаться, и Велегжа — в центре этой окружности! Здесь — сакральная точка, от которой расходятся незримые лучи силы. Вы — слепцы, вы видите только то, что материально. Вы смеетесь над Иваном Грозным, называете его параноиком, бесноватым. А он заложил здесь, в Велегже, не только российскую, но и мировую столицу! И она существует. Но до времени сокрыта от миллионов непосвященных.

Тимофей Ильич не мог видеть, как девушка исподволь наблюдает за ним, жалким, потным и одноруким.

— До времени! И это время приближается, оно уже близко, при дверях! — чревовещал старик главврач. — Я и такие, как я, стоим на страже этих дверей, чтоб распахнуть их в урочный час.

Тимофей Ильич свесил голову от охватившего его изнурения.

— О-о-о, — словно во сне выдохнул ущербный визитер.

Старик между тем милостиво кивнул медсестре, и та вышла. Платон Антонович обессиленно опустился в кресло, прошипел:

— Трепещите... И хватит юродствовать, Шведов.

Властелин калек быстро, буквально на глазах, приходил в себя, возвращаясь в свое обычное состояние здешнего князька. Только что потрясавший устои вечности «привратник мироздания» улетучился, испарился.

— О провале операции «Реф-Сага», то есть «Собачья голова», в январе семьдесят девятого я знаю и без вас. Ну, вы уточнили кое-что, спасибо.

— Так что же вы еще хотите от меня услышать? — обреченно спросил Тимофей Ильич.

— Сами прекрасно знаете что. Я должен знать все о вашем участии в другой операции, гораздо более секретной.

И снова помолчали.

— Вы, капитан, так и не сказали тогда на допросах всей правды, — сказал главврач после паузы. И произнес слова, которых Тимофей Ильич боялся больше всего на свете: — Та спецоперация называлась... «Мстители Верховного»!
 

Глава одиннадцатая

И случилось именно так, как представлял себе Дугин: опустевшая без Пашки квартира, записка на столе... Что ж, по вере вашей да будет вам.

К осени 2002-го у сына подошел срок призыва в армию. Он окончил школу, но никуда не поступал — а куда, скажите на милость, поступать парню в Велегже? В педагогический институт? В маслодельный техникум? Борис в глубине души был доволен, что Пашка не рвется в Москву или Питер, остается с ним. Все корпит над своими рисунками, что-то вычисляет. Наверное, угол наклона линий в своей решетчатой «трубе», ведущей в иное измерение. И агент Дуб все оттягивал и оттягивал решительный разговор с сыном о его ближайшем будущем.

Наконец сел перед сыном на кухне, Пашка молча хлебал остывший борщ.

— Сынок, тебя ведь со дня на день в армию забреют, ты хоть думаешь об этом? — начал он с укоренившимися просительными нотками в голосе.

Сын молчал — вот ведь стена непробиваемая!

«Ему не сдюжить в армии. Не выживет такой, как он», — мысленно стонал Борис.

— Можно устроить тебе медицинскую справку о негодности, — канючил Дугин. — И вообще... Мне ведь достаточно поговорить с военкомом. пойми, я могу решить вопрос!

Мысль о том, что он может «решить вопрос», не спросясь сына, конечно же приходила Борису в голову. Но он боялся что-то предпринимать, не поставив Пашку в известность. Он не знал, как поведет себя паренек, узнав об отцовской протекции, о непрошеной опеке. А вдруг обидится насмерть да и уйдет?

Сын поднял голову от тарелки, твердо посмотрел на Бориса:

— Не надо. Я сам решу.

— Конечно, сынок, — засуетился Дугин. — Конечно, сам... Если что, там мясо еще есть на сковороде.

И через несколько дней — вот она, так долго, с тоской ожидаемая Борисом записка на кухонном столе: «Прощай, отец. Я знаю, тебе нетрудно меня отыскать. У тебя есть большие возможности. Прошу, исполни мою просьбу, не делай этого!»

Первая и последняя за все прошедшее время просьба Пашки, сдобренная словом «отец». Через силу, поди, вывел эти четыре буквы на тетрадном листе.

Дугин ринулся в комнату сына. Нет ни рюкзака, ни одежды. А главное — нет пашкиных листов ватмана с рисунками. Он просто не закончил. Не успел. Значит, не вылетел в свою заветную «трубу», куда-то в свой выдуманный мир. Он все еще здесь, на этой земле, в этой реальности.

Потом Дугин звонил в Люберцы, на квартиру Нади, которая, что удивительно, все-таки отписала ее Пашке в собственность. Не продала. Может, там он прячется, скрываясь от призыва? Но по едва уловимой, безжизненной интонации гудков Борис угадывал, что раздаются они в пустой люберецкой квартире. Гудок звучит совсем по-другому, если там, рядом с телефонным аппаратом, находится живой человек, который просто не хочет брать трубку.

А вдруг он все-таки в Люберцах, в своей собственной квартире, и всего лишь вышел в магазин за продуктами? Делает запасы на случай долгого сидения взаперти. Денег у Пашки, по представлениям Дугина, было предостаточно, Борис то и дело давал сыну немаленькие суммы «на то да сё», и непохоже было, что Пашка их тратил. «Мне только нужна ясность, я вовсе не собираюсь нарушать волю сына», — оправдывался перед собой Дугин.

Спустя неделю Борис не выдержал и сделал запрос в Московский областной спецотдел: «От спецагента 1-1 (код «Дуб»). Просьба выяснить, не находится ли сейчас в Люберцах Дугин Павел Борисович, 1984 года рождения. В случае необнаружения названного объекта в Люберцах дальнейшего выяснения его местонахождения не проводить».

Ответ пришел быстро: Пашка в Люберцах не появлялся.

Зато, в очередной раз переворачивая вверх дном комнату сына, Борис впервые обратил внимание на то, что исчез Пашкин загранпаспорт, который Дугин оформил ему совсем недавно — мол, пусть будет, сынок. На всякий случай. И фамилия там была, по воле спецагента Дуба, проставлена слегка измененная: Дулин. Тоже на всякий случай. Как будто сердце чувствовало... Так что если Павел Дугин в розыске, то Павел Дулин с легкостью пройдет пограничный контроль.

Немало есть стран, куда можно вылететь без визы, ох немало. Тот же Израиль, к примеру. Что ж, не худший вариант. «И надеюсь, временный», — говорил себе Дугин.

Сын был прав — агент 1-1 под кодовым именем «Дуб» мог многое. Как минимум — приложить совсем небольшие усилия и отыскать Пашку. Но сын ушел от него добровольно, и Борису больше всего на свете хотелось, чтобы так же добровольно сын к нему вернулся. Без принуждения. И уже навсегда.

И вот спустя год такое смс-сообщение! «Буду проездом в Велегже». Можно «пробить» телефон, отследить, кем и откуда послано письмо. Но Дугин знал, что не будет этого делать. Просто не сможет себя заставить. Что-то внутри него противилось таким помыслам, сковывало по рукам и ногам. Борисом овладел непонятный душевный ступор. И в этом ступоре — он чувствовал! — ему предстоит жить долгие годы. «Таков новый фон твоей жизни. привыкай и смиряйся, Дуб!» — эти слова он твердил себе и на покрытом изморосью ночном перроне.

Вдруг Борис резко остановился, прервав бестолковый гон. Он явственно ощутил присутствие Пашки! Сын где-то здесь, он точно был здесь, неподалеку, смотрел на Бориса, истерзанного ожиданием...

«Где ты, Паша? — беззвучно кричал Дугин. — За каким столбом прячешься, из-за какого киоска выглядываешь?»

— Паша, ты где? — выкрикнул Борис беспомощно.

И вдруг все понял.

Их встреча уже состоялась — здесь, на велегжанском вокзале. Они уже посмотрели глаза в глаза друг другу! Нет, вернее — в одни глаза. Сын смотрел на одинокую фигуру отца из тюремного вагона поезда, что недавно притормаживал на минутку у дальнего перрона. А Борис видел только решетку на окне вагона, за которой припал к холодному стеклу Пашкин лоб.

Этот поезд, этот вагон, который по сей день именуют «столыпинским», шел через Велегжу в Воркуту. На угольные копи. На зону.

Несколько часов назад кто-то из добрых зэков дал Пашке свой мобильник — да-да, среди заключенных есть такие, кто ухитряется иметь при себе сотовую связь. Но вот фонарика в темном вагоне не нашлось, Пашка не смог подать отцу сигнал...

Почему ему не сообщили, что сын арестован и под судом? Обязаны были сообщить — хоть из Липецка, хоть из Хабаровска. Да очень просто: на допросе Пашка сказал, что отца у него нет, мать с мужем где-то в Израиле. И органы не утрудили себя розыском Нади: зачем?

А может статься, что Дугину все-таки пытались сообщить о сыне, но бдительный Насоновский спецотдел «блокировал» эту весточку...

Внезапно возникла и стала разливаться боль в правом бедре — чуть выше давнего ранения железным копьем. Отдает вверх, собака... Дугин, ссутулившись и приволакивая ногу, пошел куда-то прочь.

В эту минуту ему больше не хотелось жить на свете.
 

Глава двенадцатая

— Вы ведь хотите спокойно жить на этом свете? — допытывался Главпсих у Тимофея Ильича. — Хотите быть свободным от нас? — И торжествующе, властно ответил за однорукого визитера: — Хотите. Я знаю.

— Хочу, — прошелестел Тимофей Ильич. Просительно выпятив губы трубочкой, протянул Платону Антоновичу мензурку. — Можно?

— Можно, — поощрительно закивал хозяин кабинета. — Сейчас — можно. — И снова наполнил узкую тару желтоватой, густой жидкостью.

Тимофей Ильич заговорил, и от выпитой мензурки его все больше и больше клонило в тягучий сон, а спиртсодержащее зелье было не только вязким на ощупь языка, но и вязало этот самый язык, распластывало его во рту.

Платон Антонович хмурился, то и дело приговаривая: «Пожалуй, многовато все-таки на фоне препаратов, но ничего, сойдет».

Наконец Главпсих не выдержал:

— Вы меня самого с ума сведете, Шведов! Значит, операция «Мстители Верховного», проводимая в конце семьдесят девятого в Велегже, была напрямую связана с вторжением советских войск в Афганистан? Так, по-вашему?

Тимофей Ильич виновато повел плечами, поочередно укладывая голову то на левое, то на правое, словно в чем-то оправдываясь.

— Выходит, так, — промямлил освидетельствуемый.

— А почему? — вопросил мозгоправ сурово. — Вы хоть догадываетесь? Вам это понятно?

И опять несчастный Тимофей Ильич лишь извивался извинительно: мол, нет, не догадываюсь, куда уж мне понять...

— А для чего вообще была предпринята эта гиблая затея — вводить войска в Афганистан? А? Устраивать самим себе этот наш доморощенный Вьетнам? Вы что думаете, в Политбюро дураки сидели, не понимали, во что ввязываются? Нет, там вовсе не дураки! Просто возраст... Он позволял особо-то не бояться последствий.

Каждый очередной выкрик Главпсиха шершавой занозой впивался в больной мозг Тимофея Ильича, он все туже и туже втягивал голову в плечи. А главврач продолжал, распаляясь:

— Да, причин для оккупации Афгана было несколько. Но уж никак не та, о которой принято говорить: дескать, надо было упредить американцев. Советская верхушка прекрасно понимала, что Америка не собирается воевать с СССР. Да, причин было несколько. Взвешивали все «за» и «против». Но перевесила на чаше весов одна гирька, самая важная. Брежнев был закоренелым болельщиком, так-то вот. Спортивные успехи Родины были для него чуть ли не на первом месте. А впереди — Олимпиада в Москве! Ее преподносили народу как нечто равноценное построению коммунизма к восьмидесятому году. Ну, не построили, зато расцвели так, что Игры у себя проводим! И эти игры во что бы то ни стало надо было выигрывать. Побеждать в командном зачете Америку. Ведь именно Америка была главным соперником олимпийской сборной Советского Союза на протяжении десятилетий.

Платон Антонович отдышался, прокашлялся:

— И тогда на стол генсеку легли данные разведки, что США готовятся прислать в Москву какую-то фантастическую, непобедимую команду. И якобы по всем прогнозам — она била нашу в общем зачете. Леонид Ильич поверил. Предстоящего командного поражения, да еще в Москве, он не мог допустить. Генсек на пороге смерти считал, что Олимпиада-80 — главный итог его правления, по сравнению с которым все остальное меркнет, не стоит исторической памяти. Как победить американскую команду олимпийцев? Ответ прост: спровоцировать США на бойкот Олимпиады! А заодно — их союзников: англичан, немцев, испанцев... Неважно, что игры будут непредставительными, — в истории это не останется, а останется лишь общая победа СССР! Так втолковывали Брежневу, и он сдался, разрешил атаковать дворец Амина и вводить войсковой контингент. Уф-ф...

Главврач походил по кабинету, еще раз своим зорким взглядом окинул Тимофея Ильича, хотел было даже посмотреть ему в зрачки... Передумал, продолжил, вновь покрываясь алыми пятнами:

— А вы, двуногих тварей миллионы, повелись на подмену, как обычно! Перепутали причину со следствием. Афга-а-ан вам подсунули, военную угрозу со стороны США, с вас и довольно.

В дверь снова мельком заглянула медсестра. Платон Антонович кивнул ей, что, мол, все под контролем.

— Но было опасение, — продолжал он чуть спокойнее, — что вялый Картер поведет себя столь же нерешительно и мягкотело, как в истории с американскими заложниками в Тегеране. Что он заболтает вторжение Советского Союза в Афган, будет оправдывать свою трусость недавними венскими договоренностями. Как быть, если вдруг в Вашингтоне примут решение, несмотря на советскую агрессию против Кабула, все-таки послать американских олимпийцев в Москву? Хм, задачка! Требовалось вызвать массовый эмоциональный всплеск в США, широкое общественное возмущение, которое сподвигнет администрацию Картера на бойкот олимпиады в Москве. Это предполагаемое возмущение американцев, англичан и всего Запада в целом должно было основываться на каких-то близких и понятных простым людям вещах, а не на геополитике. Ну что для простого американца какой-то там Афганистан? Он Вьетнамом сыт по горло до скончания дней своих. И вот тогда-то, за месяц-два до штурма дворца Амина, в Велегже и появились эти самые сектанты... Не в Москве или Питере, а именно в Велегже — для пущей правдоподобности. Дремучая провинция с медведями посреди улиц, с балалайками и неизбывной водкой — всем тем, что в представлении дураков англосаксов олицетворяло Советский Союз. Вот он, дескать, подлинный социализм, который на самом-то деле — сатанизм! Представляете, какой готовился общемировой всхлип? В СССР секта одержимых убивает кумиров всей планеты! Сенсация. Уж подать-то ее в главных газетах Запада мы бы сумели, это как Бог свят. Эй, да слышите ли вы меня, Шведов?

Тимофей Ильич поднял соловые глаза, пробормотал:

— Слышу. И кое-что припоминаю. Руководил следствием по делу об убийствах «битлов» человек по фамилии... «Тесак» был его кодовый псевдоним. Или «Топор»... Работал и у нас, и в спецотделе. Тогда мы еще мирно уживались с окаянным Насоновским «Окоёмом», часто работали вместе. Это потом их разогнали, стерли с лица земли. А тогда... К нам из Саратова доставили женщину лет сорока — сорока пяти. Она была психически больна. Тут, в Велегже, проживал ее двоюродный брат, который якобы готов был эту женщину взять к себе и опекать. Этот самый брат и женился на ней впоследствии, законом это не запрещено, ведь не родные же. А он был внештатным сотрудником спецотдела. Музыкант, пианист. Его завербовали, исполнив мечту всей жизни: купили ему беккеровское пианино. А потом... потом... то ли эта женщина заразила мужа своим безумием, то ли еще что-то. Не помню. Но вот они-то, эти двое, и стали называть себя «Мстители Верховного». Оба отправлены на консервацию в конце того же семьдесят девятого. И Тесак с ними. И еще кто-то...

— Всё? — пытливо и в то же время участливо осведомился Главпсих.

— Всё, — уронил выдохшийся Тимофей Ильич.

Помолчали.

— Ну что ж, Шведов... С вами поработано было неплохо. И все равно — плохо. Помните не то, что нужно, а то, что не нужно. Сейчас сделаем вам профилактический укольчик, дружище. Новенький препарат, еще не опробованный. Будете век благодарить! Хотя... Вы же и не вспомните своего благодетеля. Меня то есть.

— Беккеровское пианино... пиа-нино, — повторял сонный Тимофей Ильич. — Нина! Там еще была девушка по имени Нина. Нина Серова, вспомнил!

— Ну и молодец, и ладушки. Вы лучше скажите, не знаете ли вы, кто провалил на хрен всю ту гениальную затею, а? Что за хмырь такой?

— Не-а, не помню, — покаянно понурился Тимофей Ильич. — Может, тот самый Тесак и провалил все дело? Тогда поговаривали, что он, несмотря на свое грозное прозвище, как увидел первые обезображенные трупы тех парней, так и ушел в запой...

— Да нет, Шведов, не он был тем хмырем злосчастным. Операция вполне могла быть продолжена и в его отсутствие. Кто же?

— А зачем вам? Бойкот Олимпиады состоялся так и так. Афгана хватило.

— Какой же вы все-таки редкостный дурак, Шведов! До того редкостный, что прямо даже коллекционный. Штучный. — И заревел, багровея до синевы: — Это сейчас, спустя годы, легко говорить — мол, так и так бы не приехали америкосы! Афган, Афган! А тогда... Если бы довели операцию «Мстители Верховного» до конца, то запросто можно было бы представить все так, что заслуга в организации бойкота олимпиады принадлежит велегжанским спецслужбам! Люди получили бы премии, звания, ордена, улучшенное жилье. Я бы не торчал тут тридцать шесть лет! С гаком. Тридцать шесть, Шведов! За это время трижды обернулся круг Зодиака. И вы бы, кстати, не провели двадцать лет в этих стенах. А кое-кто избежал бы и консервации. — Платон Антонович рубанул ребром ладони по воздуху, словно изображая гильотину.

Наполненный шприц чуть поблескивал в свете уходящего дня, за окном мерцали рябью речной воды осенние сумерки.

— Довольно! Вечер воспоминаний кончился. Руку закатать!

После едкого укола Тимофей Ильич неожиданно для себя взбодрился, мозги его просветлели, будто разом очистились от лишнего хлама...

— Заночуете в палате, Шведов? — заботливо предложил Главпсих.

Тимофей Ильич решительно поднялся со стула:

— Нет. Как говорится, лучше уж вы к нам... Я такси вызову по сотовому. Пока он подъедет, как раз дойду до бетонки.

— Темно, Шведов. Не боитесь волков? — спросил психиатр на всякий случай — так просто, для проверки.

— Нет тут никаких волков, — буркнул в ответ Тимофей Ильич. — А в мобильнике фонарик хороший.

И ответ этот, судя по всему, весьма устроил властелина калек по имени Платон Антонович.
 

* * *

Борис прикидывал: с того промозглого вечера на велегжанском перроне прошло двенадцать... нет, уже тринадцать лет. Все эти годы Борис казнил себя, отлично понимая, что может навести справки и вытащить, выдернуть Пашку из заключения, сколь бы тяжелой ни была статья. Может, может, чего уж там кривить душой! Н-да, душой... «Не для того она у тебя предназначена, брат, не для радости Божьего делания! А для самоистязания, вот так-то. Ты просто-напросто душевный мазохист» — так со временем определился в отношении себя самого майор Дугин.

Порой он пытался заглянуть в себя поглубже и задавался вопросом: уж не мстит ли он сыну за его нелюбовь, его отчужденность? За то, что и перебрался-то Пашка к нему в Велегжу только ради того, чтоб его все оставили в покое. И тут... Его не просто побеспокоили, а прямо-таки раздавили. А он побрезговал отцовской помощью! Ну что ж... Получай, оцени запоздало, сынок, отцовскую заботу, которой он тебя окружал все эти годы, проведенные вместе! А ты, поросенок, даже папой его не захотел называть. А раз я тебе не отец, то и ты мне...

Чушь, неправда! Не испытывал Дугин мстительного торжества.

И с тоской понимал Борис, что сын дорог ему именно в страданиях. В его, Пашкиных страданиях, не только в дугинских. Эти страдания соединяли их вместе, делали родными. Так чувствовал Дугин. И он боялся потревожить это ощущение своей близости к сыну. Сын покоился в коробочке на самом дне его сердца, и Дугин лелеял эту заветную коробочку, пуще всего на свете страшился извлечь ее. А вдруг там уже на самом-то деле пусто? Нет-нет, он не будет рисковать самым ценным, что у него есть, — этой коробочкой. Он будет и дальше в одиночестве варакаться посреди всего этого дерьма, но зато — в томительном и светлом ожидании чуда.

Впрочем, у него оставался друг Виктор. И, хоть изредка, возможность пригласить домой одну из тех податливых, улыбчивых девчонок, что дежурят в барах Велегжи.
 

* * *

И он дождался. Нет, не самого Пашку, конечно, это было бы слишком большим, невероятным даром свыше. Но пару лет назад, ноябрьским утром, Дугин достал из почтового ящика белый конверт. Помнится, был День милиции (то есть, тьфу, полиции), и Борис поначалу принял послание за официальное поздравление от Следственного комитета. Из конверта Борис там же, прямо в подъезде, извлек яркую открытку с типографской золоченой надписью: «Поздравляю!» — и пышным букетом красных роз на глянцевой картонке. Никакого текста на обороте. Борис легко мог бы узнать с точностью, Пашка ли отправил ему открытку — в знак того, что помнит отца, не забыл, — или...

На штампе — место отправки: город Сочи. Многие из отбывших свой срок в воркутинских лагерях сразу же по выходу из зоны садятся на прямой поезд Воркута — Сочи: погреться и отмякнуть в соленой водичке после долгих лет в угольной шахте. Значит, срок у сына был приличный? Или ему набавляли за нелюдимость, бесившую окружающих, за игнорирование окриков надзирателей?

Открытка была в конверте, и, стало быть, с красных роз легко можно снять отпечатки пальцев. Просто отдать в экспертную службу спецотдела — и готово, получите фамилию-имя-отчество, а если надо — то и место пребывания объекта.

Не отдал он эту открытку на осквернение реактивами. И та коробочка на самом дне его сердца осталась неприкосновенной, запечатанной на веки вечные.
 

Глава тринадцатая

Борис перешел дорогу и прямиком направился к огням бара «Камила». От входа в заведение отъехал черный джип-мастодонт, открыв взору новоиспеченного начальника сектора «Три семерки» майора Дугина молоденькую проститутку, сидящую верхом на допотопной тяжеловесной урне. Девушка была пьяна до непотребства, но красива, мерзавка, бесспорно, красива. Видать, развезло девчонку на свежем осеннем воздухе, вмиг развезло, и ее бросили здесь, не рискнув погрузить в джип. Побоялись за дорогую обивку салона и кресел.

— Эй, мальчик! — надрывно окликнула Дугина нетрезвая мамзель. — Помоги встать с этой параши...

Русская, с горечью определил Борис. Местная. Хоть язык и заплетается, но выговор классический, гимназический...

И спецагент Дуб с непреложной уверенностью осознал, что у нее никогда не будет детей. Хотя бы одного! А какая порода, ну просто замечательный образчик из сокровищницы русского генофонда... Псам под хвост!

Нездешним к тому же. Ибо завсегдатаями одиозного бара «Камила», помимо нескольких аборигенов, были мелкие мафиози, понаехавшие с юга бывшего СССР. Как и его хозяин Вачик — он, кажется, откуда-то из Дагестана или Грузии...

Она тянула к нему растопыренные, испачканные рвотой пальцы, и Дугин, брезгуя ее ладонью, взялся за рукав замшевой курточки. Обратил внимание: ладонь ухоженная, ногти наманикюрены. Соблазнительная копна каштановых волос (прическа тысячи за три, не меньше). Тонкий запах духов, явно импортных, волнующе перемешивается с запахом спиртного...

Недешевая девочка.

Что безошибочно выдавало в ней проститутку? По-пацански раздвинутые колени? Чересчур броский макияж? Демонстративная самоуверенность в любой ситуации — даже в столь неприглядной?

— Эльза, — криво, но при этом исключительно сексапильно улыбнулась девушка.

В их провинциальном городишке между платными девицами все еще сохранялась дурацкая традиция придумывать себе вычурные «съемочные псевдонимы». Говорят, в столице эта мода уже давно ушла в прошлое. А может, старый, дореволюционный обычай остался только среди путан, работавших в баре на Малой Центральной — недаром он назывался «Камила», словно и сам был проституткой? Дугин не знал точно...

Впрочем, все называли этот бар «Аквариумом» — так повелось издавна.

— Я новенькая. Эльза, — по-детски повторила девушка. — Работаю всего-то...

— Ну, это ты будешь своей бабушке рассказывать. — Дугин неожиданно для себя взял легкомысленный тон.

Признаться, он и в самом деле видел ее впервые, хотя и знал в лицо всех проституток, работавших в баре «Камила» (а некоторых и не только в лицо). Правда, Борис не заходил сюда уж месяца два... Может, действительно приехала недавно из района, поступала куда-нибудь после школы, провалилась...

Обычная история с биографией. Отец, поди, в тюрьме, мать пьянствует с ханыгами. Так что евгеника[19] рано или поздно побеждает. Впрочем... Возможно, ее родители при старом режиме были провинциальными интеллигентами. Отсюда такой правильный, с детства усвоенный выговор. Лет семнадцать ей на вид, от силы восемнадцать. Еще не потасканная, не одрябшая.

Борис легко поставил девушку на ноги. Жалко ведь. Хоть и проститутка, но своя, родная.

— Эльза — это, выходит, по-нашему Лиза, — сообразил майор.

— Дело ваше, — равнодушно согласилась девушка. — Называйте как хотите, если Эльза вам не нравится. Только не обижайте, пожалуйста... Но лучше уж тогда как есть — Лида.

— Значит, твое настоящее имя — Лида? «Хорошая девочка Лида...»

— Угу. Где-то там живет. Только где она, эта девочка? — И горько, по-взрослому, усмехнулась.

Он повел ее к скверу, что в двух шагах; девушка чуть привалилась к его плечу. Надо посадить ее на лавочку, пусть продышится. А то ментяры такую конфетку мигом оприходуют. Во-он их окна, оттуда сотрудникам ГУВД хорошо виден вход в бар.

Неровно цокали каблучки, неровно билось и сердце Бориса; к нему, к сердцу, подымалась знакомая теплая волна. Хорошо все-таки, что есть на свете такие девчонки — с которыми не надо мудрить, острить, стараться «выглядеть». Ах, как они скрашивают бытие одинокого, не очень-то привлекательного, небедного мужчины, коему уже далеко за полтинник!

— Не хочешь говорить, как тебя зовут, и не надо, — тихо выдохнула девушка ему в подмышку. — Не имеет значения. Ты все равно хороший. Добрый папочка.

Он убедился, что лавочка среди кустов относительно чистая, лишь влажная от измороси. Лида села вполне самостоятельно.

«Ей еще не объяснили, или просто она не успела хорошенько усвоить, что девушки ее профессии должны обращаться к мужчинам исключительно на “вы”», — отметил про себя Дугин.

Откинулся рядом.

— Не поступила?

— Не-а.

— А куда хотела?

— В педаго-го-гический. Думала стать учительницей биологии...

Вынула зеркальце из крохотного дамского несессера, тщетно силилась разглядеть свое отражение в сумеречном отсвете уходящего дня.

— А сама откуда?

— Из Тосьмы. Знаете такой город? Отца я никогда в глаза не видела, мама говорила, что он...

— Летчик, — бросил Дугин. — Или кто там еще? Шпион, засекреченный ученый?

— Нет, ничего подобного! Он какой-то командированный был, они с мамой и сошлись. Мама учительницей в школе работала, а он с инспекцией из области приезжал. Приехал, наехал на всех... И к маме подъехал. Как-то так.

Борис облегченно — или все-таки разочарованно? — перевел дух, расслабился. А то он прямо даже было испугался, ёкнуло сердце на старости лет...

Он был в этой самой Тосьме в 96-м в служебной командировке. И женщина тогда у него там была, сотрудница местной милиции. Слава богу, не учительница никакая. Зачем ездил? Интересная история тогда закручивалась. Оказывается, до 1991-го в глухой-преглухой Тосьме был научно-исследовательский институт с довольно странной для медвежьего угла направленностью — математической. И вот в 96-м бывший сотрудник этого института, к тому времени безработный пенсионер, обратился в Насоновский спецотдел с предложением сотрудничества. Написал письмо и подбросил его в их офис на Малой Центральной. Откуда этот бывший ученый узнал о существовании засекреченной спецслужбы и почему обратился не в ФСБ, а напрямую к ним? Это был первый вопрос, которым задались в спецотделе.

Второй вопрос — сама суть предложения, поступившего от пенсионера. А предлагал этот ученый муж не что иное, как разработанный им метод математического прогнозирования будущего. В частности — будущего России. И уж таким странным представало в его расчетах это самое будущее, и так это убедительно у него оно было расписано, что решено было отправить Бориса в Тосьму — понять, может ли пригодиться этот мужик или же его место где-то за пределами сей грешной жизни. Именно так — ликвидировать (отправить на консервацию) в случае бесперспективности сотрудничества — была сформулирована вторая половина служебного задания Дугина.

У «объекта» была дочь, старший лейтенант милиции, незамужняя. Через нее-то и предстояло действовать Борису. Охмурить, стать женихом и втереться в доверие к интересующему спецотдел мыслителю. Этой женщине, Маше (эх, позабыл Дугин фамилию, но в принципе можно покопаться в архивах — там должен сохраниться его отчет о той командировке), так вот, этой самой Маше Дугин сказал по секрету, что он негласно инспектирует работу тосемской милиции. И конечно, по итогам проверки выскажет о ней, то есть о Маше, самое благоприятное мнение.

Все шло по плану, Дугин познакомился с «будущим тестем». Но случилось непредвиденное: как-то вечером, придя вместе с Машей на квартиру, где она проживала с отцом, службист обнаружил его повесившимся. Пока убитая горем милиционерша бегала к телефону-автомату и звонила во все положенные инстанции, Борис наскоро обшарил комнату удавленника. Никаких документов или научных исследований он не обнаружил, зато налицо были явные следы того, что тут буквально полчаса назад копались...

До сих пор майор Дугин был уверен, что мнимое самоубийство ученого и пропажа его разработок — дело рук «смежников». Видимо, предложение о сотрудничестве покойный сделал не только их спецотделу...

— А твоя мама никогда в милиции не работала? — на всякий случай решил уточнить Дугин.

— Не, не бойся, я не ментовская баба, — запротестовала Лида.

Видимо, она поняла расспросы Бориса по-своему: дескать, боится мужик нарваться на осведомительницу.

— Вот и ладушки, — успокоился Дугин. — А чему она детей учила? Биологии?

— Начальной военной подготовке, — рассмеялась девушка. — Классно, да? Просто с мужиками в Тосьме — беда. Либо пьют, либо уже умерли от пьянки. Особенно военные отставники. Они тогда совсем не при делах оказались.

«Да ведь так обстоят дела не только в твоей Тосьме, а по всей Руси великой», — подумал Борис.

А девушка Лида продолжала:

— Но когда я еще совсем маленькая была, этот предмет отменили.

— Ты ведь с девяносто седьмого, верно?

— Верно, и восемнадцать мне уже стукнуло, не переживай.

Борис побоялся спросить, как имя ее матери. Ему вдруг пришло в голову, что, имея маленького ребенка на руках, Маша могла уйти из милиции. Или ее просто выперли, вынудили написать заявление. А куда, скажите на милость, податься бывшему сотруднику органов правопорядка? Если мужик, то в охрану. А женщина, да без гражданской специальности? Вполне вероятно, что Маша пошла учительницей начальной военной подготовки, благо на эту вакансию желающих всегда было немного... И Лиде она могла ничего не рассказывать о своем коротком милицейском прошлом. Вот и перепуталось все в голове у девочки — вернее, сложилось собственное представление о тех обстоятельствах, благодаря которым она появилась на свет. Запомнила только, что папа был каким-то проверяющим, а мама учительницей.

Или девчонка просто не хочет говорить всю правду?

Интересно все-таки... Сколько мужиков среднего возраста, ну вот таких, как он, «снимают» юную проститутку, не зная, что это родная дочь? Накуролесил в молодости, а теперь понятия не имеет, где его дети, что с ними...

Если бы существовал прибор, отвечающий на такие вопросы, то он наверняка выдал бы чудовищную цифру неосознанных кровосмешений.

Девушка что-то говорила, и Борис очнулся от своих мыслей.

— Мне этот бар больше всех нравится. Люди там плохие собираются, зато там рыбки разные в большом аквариуме. Я всегда стараюсь поближе сесть. Сижу и разглядываю. Я их всех-всех по названию знаю. Мне клиент один... Да нет, Тимочка никакой не клиент, а друг... Он столько всего интересного про рыб рассказывал! Он хороший очень, я его люблю. А он меня не любит, ругает все время, что я с мужиками за деньги путаюсь. Я кормлю его, прибираюсь в избе, ухаживаю за ним по-всякому — и шью, и стираю, он инвалид, сам не все может. А он меня ругает. Хочешь, как-нибудь вдвоем с тобой сходим в «Аквариум», я тебе про этих рыбок столько всего рассказать могу...

— Так ты, стало быть, юная натуралистка?

— Я — натуралка, это точно. А ты натурал?

Дугин фыркнул. Впрочем, откуда ей помнить советскую еженедельную радиопередачу про юннатов — юных любителей природы? Юных натуралистов. Ее, Лиды, тогда и в проекте еще не было...

— На следующий год снова попытаешься, — сказал он зачем-то. — Еще поступишь в свой го-гогический, не падай духом на ровном месте. А сам подумал: «Так не бывает».

— Теперь уж меня, наверно, не примут, — покачала головой Лида. — Здесь не Москва. Засветилась. Как ты думаешь?

— Не знаю.

— А может, ты мне поможешь?

— Запросто, — хмыкнул майор, не подумав.

Уж чего-чего, а пристроить девчонку на первый курс местного педагогического института ему вполне по силам. Особенно теперь, с повышением по службе.

Как она ухитрилась не поступить? С ее-то данными... Или в приемной комиссии сидели сплошные бабы? Но декан-то мужик, и Дугин даже был с ним шапочно знаком. Может, и вправду позвонить ему?..

Борис вздохнул. Он знал, что не будет этого делать. Почему? А не будет, и все тут.

Потому что иначе придется ее вербовать. А ему смерть как этого не хотелось. Ибо... Куда безопаснее обслуживать залетных кавказцев, чем работать на спецотдел.

— Отдыхай, Лида. — Борис поднялся со скамейки. — В случае чего, я буду в баре. Пока.

А чего — «в случае чего»? Что он имел в виду? Шут его разберет. Брякнул и брякнул.

Борис шел назад, к бегущим огням «Аквариума». А Лида уже загорелась надеждой на ниспосланного ей судьбой «доброго папочку».

— Папочка! — жалобно крикнула вдогонку юная натуралистка. — Слышь! Я не пойду туда! Надоели все! Достали! Принеси лучше выпивку сюда... или пойдем к тебе!

— Еще чего, — буркнул Дугин и ускорил шаги.

«Папочка», — звучал эхом ее оклик.

Странная, как ни крути, проститутка. Только ли потому, что неопытная?.. Обычно все они выцыганивают деньги, деньги... Сверх оговоренной заранее суммы. А эта — нищенскую студенческую жизнь. О деньгах же до сих пор вообще не было сказано ни слова. Стесняется, даже будучи подшофе. «Есть в ней все-таки что-то жалкое. — Дугин прищелкнул пальцами. Усмехнулся. — Опять Чехов. Но теперь уже не “Толстый и тонкий”, а “Дама с собачкой”».

Неужели и его, подобно чеховскому герою, ждет мучительная, «неправильная» связь с той, с кем, по всем понятиям, нельзя иметь связь?

Что ж, времена, конечно, изменились, и теперь сотрудникам спецотдела по умолчанию дозволено пользоваться услугами «девочек», влюбляться в них и даже сожительствовать. А при старом режиме какой-нибудь «Михал Иваныч» мигом открутил бы ему башку за одну только прогулку с девицей «нетяжелого» поведения от бара до скверика. Если, разумеется, девица не являлась штатной осведомительницей.
 

Глава четырнадцатая

Аквариум был общепризнанной, отличительной визитной карточкой бара «Камила». Его фенькой. Если бы хозяину, радушному и тщедушному Вачику, вздумалось заказать рекламные проспекты, он наверняка изобразил бы в качестве логотипа своих самых любимых рыбок.

Возвышался аквариум прямо на стойке, и в нем сонно шевелили плавниками величавые оранжево-красные попугаи, воровато шмыгали неброские серенькие зебры. На песчаном дне по-барски разлеглись шестиусые красавцы — оринокские краснохвостые сомы.

Изнеженные рыбки частенько дохли — видимо, убивало их совокупное биополе разношерстных посетителей бара, злая энергетика мата, острых вожделений и алкогольного полураспада. Вачик все прикупал и докупал новых рыб... «На убой».

Обрюзгший, толстый алкоголик, на вид немного постарше Дугина, припал грудью к барной стойке, вперил мутный взор в зеленоватую толщу воды. Борис обратил внимание, что вместо правой кисти у него муляж, обтянутый черной перчаткой.

— Апокалипсис грядет оттуда, — рычал калека, тыча пальцем единственной руки в стекло аквариума.

Стайка рыб метнулась прочь. Дугин неспешно, с чувством выпил водки, задержал дыхание, удовлетворенно выдохнул. Голос алкоголика, обращенный неизвестно к кому, пробивался до слуха спецагента сквозь наслоения так называемой музыки, в которой при всем желании нельзя было различить мотива, — разрозненные волны звуков накатывали из разнесенных по всем четырем углам помещения колонок. Но в общем ничего, вполне душевно звучит, особенно если повторить стопочку...

Немногочисленные столики были прочно заняты галдящими компаниями, и Дугин ничуть не досадовал по этому поводу. Его устраивало общество философствующего возле барной стойки выпивохи, у которого высшее образование прямо-таки читалось на потном, складчатом лбу.

«И этот туда же, про конец света... В аквариуме. Вселенская буря в пятнадцати ведрах воды!» — подумал Борис, слегка повернувшись к изрядно нагрузившемуся соседу.

Тот явно был рад образовавшемуся перед ним слушателю, ибо коротышка Вачик, стоявший напротив и кормивший рыб, никак не реагировал на сенсационные заявления посетителя.

— А что вы себе возомнили? — хмельной философ сфокусировал глаза на лице Дугина. — Мы объявили им войну — рыбам, зверям, птицам, насекомым... гадам ползучим. Давно-о объявили. И думаем, они в ответ не объявят войну нам? Объявят, и очень скоро! «Близ есть, при дверех». Еще немного, еще чуть-чуть... И — последний бой. Представляете, что будет, если весь животный мир набросится на людей?

— Представляю. Фильм ужасов. «Птицы», Альфред Хичкок.

— Во-во, он самый, Адольф Гитлер, — с живостью поддакнул бывший интеллигент. — Хох! — Звучно рыгнул и, сделав большой глоток из бокала с пивом, продолжал: — Тока Гитлер со своей армией по сравнению с ними, — снова жест в сторону дремлющих рыб, — не пляшет. Представляете, сколько их?

Вот ведь заладил! «Представляете, представляете»... Дугин не представлял.

— Миллиарды миллиардов, вот сколько! — торжествующе возгласил толстяк, словно сам был вождем победоносного воинства всемирной фауны. — И они уже практически готовы к войне. Еще чуть-чуть...

— И что? — спросил Борис, поднимая вторую стопку.

— А то!

Алкоголик подался вперед, едва не свалившись с высокого круглого стула, зашептал доверительно:

— Они все, — он опять потыкал большим пальцем в направлении аквариума, — скоро окончательно станут такими, как мы. Циничными, беспощадными, объединенными общей идеей уничтожения. Они нами станут. И тогда — конец света.

— Станут оборотнями, что ли?

— Не-ет, — досадливо поморщился провидец апокалипсиса. — Оборотни — это когда люди в зверей превращаются, а тут — все наоборот.

— Оборотни наоборот, — задумчиво молвил Дугин. — Любопытно. Вы случайно не учитель биологии?

— Нет, — мотнул головой алкоголик. — Я просто здравомыслящий человек, каких немного осталось в этом забытом Богом мире... Одинокая фиалка на выжженном солнцем поле. Хотите доказательств?

— Чего? Того, что вы — фиалка?

— М-м-м... Как же с вами все-таки трудно... Доказательств моей теории, вот что! При чем тут фиалка...

— Валяйте излагайте.

— Валяю, — охотно согласился пропойца. — Как вам объяснить... В старые времена (да порой и сейчас) богословы утверждали, что мужчина главнее и выше по уровню развития, потому что Бог создал его раньше, чем женщину. То есть очередность появления на свет играет определяющую роль. Как при наследовании трона. И женщина была создана Богом как помощница для мужчины — так в Библии сказано, в самом начале книги Бытия.

— Читал, — кивнул Дугин.

— А что перед этим сказано?

— Много чего.

— «Много чего-о», — передразнил майора опустившийся пророк. — Ё-моё, все всё знают, все о сотворении мира читали... Только не поняли ни фига. Звери-то прежде человека созданы были, хоть и в тот же день творения! Умники, ё-моё... Значит, звери главнее людей в системе мироздания. А человеку изначально отведена роль их помощника. Как женщине — быть помощницей мужчины. Тут иерархия четкая, никаких ошибок или случайностей. И выше всех — рыбы, потом — птицы, потому что они вообще на день раньше зверей и человека созданы были. Первыми рыбы, за ними — птицы. У них самый высокий уровень развития. Рыбы, стало быть, по праву первородства — наследники Божьего трона. Кстати, самые ранние христиане это понимали. Когда они скрывались от гонений, то, чтобы узнавать друг друга, чертили на песке рыбу — символ Бога! Их так и прозвали — рыбари... По замыслу Создателя, птицы — помощники рыб, звери служат птицам, гады — зверям, женщина — мужчине.

Толстяк снова приложился к бокалу. Перевел дух.

— Вывод: нынешний мир — неправильный, перевернутый. Птицы пожирают рыб, звери — птиц, женщины — мужчин. Помощники взбунтовались на всех уровнях. А такие помощники на хрен не нужны, их увольняют, ликвидируют. Так в конце концов и будет. Начнут с самого низшего уровня — с людей. Всем скопищем животов, то есть тварей одушевленных, навалятся. Микробы помогут, они тоже живые существа. Потом, когда не станет людей, птицы уничтожат зверей и гадов — это легко, авиация всегда сильнее танков и пехоты. Но подлодки сильнее авиации. В итоге, — толстяк икнул, — останутся вот они, рыбы. Подлинные цари природы. Н-да.

Дугин выпил водки и усомнился:

— Не могу представить, как рыбам удастся уничтожить птиц. Там же дистанция огромного размера!

— Вот на дистанции они и ликвидируют всех пернатых, — ласково произнес алкоголик.

— Ультразвуком, что ли?

— Фу, как вы примитивны-то... Не ультразвуком, а вселенским обманом. Втянув птиц в войну против зверей — это уж после искоренения рода человеческого, — рыбы вынесут птицам смертный приговор. Ибо с ликвидацией зверей и гадов исчезнут насекомые. За какой-нибудь год. Сначала — все кровососущие и паразиты. За ними, по цепочке, по принципу домино, все остальные букашки. Насекомоядные птицы вымрут одномоментно — от голода. А хищные птицы пожрут друг друга. До нуля.

— Итак, останутся одни лишь обитатели глубин, — подытожил Борис. — А дальше-то что, по-вашему?

— А то вы не знаете, — удивился толстяк.

— Да вот как-то ничего путного в голову не приходит, — наигранным покаянным тоном отвечал майор Дугин.

— Ну-ну. Отвечу: если и рыбы погибнут, то это как раз и будет конец света.

— Логично, — хмыкнул Борис. — Никого ж не останется!

— Но Бог всегда хранил и доселе хранит водных жителей. Никого и никогда Он так не берег от природных катаклизмов, как рыб. Для них создал он водную стихию и ради рыб наделил воду особыми свойствами, а ведь свойства эти противоречат всем законам физики. Ради рыб Создатель отменил свои же законы!

— Вот про законы хотелось бы...

Потный пророк пожал плечами:

— Почему, как вы думаете, лед легче воды? Это же никак не сообразуется с законами физики. Все вещества при переходе из жидкого состояния в твердое уплотняются, то есть — становятся тяжелее. А вода, напротив, расширяется, становится легче, превращаясь в лед, и он не тонет. Да, есть донный лед, но он мало влияет на водную фауну. Так вот, милейший, если бы вода, отвердевая, становилась тяжелее, то промерзли бы все моря, океаны, озера и реки. Насквозь. И тогда погибли бы все рыбы. Вот ради них Господь и отменил собственный закон существования материи. А для остальных веществ оставил в силе. Dixi[20]. Кстати, слышали латинское выражение: «Exceptio probat regulam in casibus non exceptis»?

— Разумеется, — поморщился Борис. — Оно гласит на русском: «Исключение подтверждает правило в неисключенных случаях». То есть, если одному солдату в порядке исключения дается разрешение вернуться в казарму позже, чем положено, то это означает, что, несмотря на исключение, сделанное для одного, общее правило для остальных остается в силе. Римское право. Итак, ради рыб, этих высших существ, Бог сделал исключение — лед почему-то легче воды. Я раньше об этом парадоксе не задумывался... Ну а почему вы говорите, что гибель рыб и станет окончательным концом... Тьфу, зарапортовался я.

— Потому что модель конца света уже отработана. Явлена людям в назидание. Вас никак не впечатляет? Я имею в виду всемирный потоп. Кто не нуждался тогда в спасении на ковчеге? Только морские обитатели. Рыбы и иже с ними. Их Господь нагляднейшим образом пощадил. Всех. Они единственные из живых существ не были уничтожены гневом Божьим. Почему?

— Потому что это был потоп, а не вселенский мор. Для рыб много воды — самое оно, — улыбнулся Дугин. — Воды-то ведь прибыло изрядно, а рыба, как известно, ищет где глубже.

— Ерунда, — отмахнулся пьяный вещун. — Бог мог вскипятить все моря с помощью подводных вулканов. Получился бы всемирный рыбный суп. И — конец всему.

Он повернулся к аквариуму, зашептал что-то. Борис смог различить: «простите», «пошутил», «лукавый мой язык». Потом вновь обратился к Дугину:

— Господь явно дал понять миру, что рыбы — избранные чада Божьи, только они единственные ни в чем не повинны перед Создателем. Все остальные существа из-за своей греховной природы были уничтожены потопом. И Бог дал всему живому еще один шанс — возродиться заново, после того как Ной благополучно вышел на твердую землю. А с ним — всякой твари по паре. Но... Благих выводов человечество для себя не сделало, спустя век-другой все вернулось на круги своя — на адовы круги. Вы радуетесь тому, что в Библии Господь утешает людей с помощью радуги, которая возникла в небе по окончании сорока дней потопа. Это ваши богословы толкуют как обетование Божье: не бойтесь, больше не будет истребительного катаклизма.

— Именно так и сказано в Библии, — подтвердил Дугин.

— Сказано так, да истолковано неверно, — посуровел налитый пивом авгур. — Это страшные слова! Они означают, что второго шанса Бог этому миру уже не даст! Ведь потоп был шансом на возрождение мира в новом качестве, а именно — в качестве благодарного объекта Божьей любви. Но нет, не благодарны мы. Нет...

И однорукий понуро свесил голову.

— День смерти будет хуже дня рождения, потому что все мы напрасно пришли в этот мир... И приближающийся день суда будет страшнее предыдущего. Господь не созидает копий, он коллекционирует исключительно оригиналы. У него всё — оригинал. Неповторимый причем. Хотя сатана все время пытается копировать Божьи творения, подсовывает нам подмену. Золото, изначально сотворенное Богом на радость людям, для красоты, для украшения храмов, стало металлом дьявола... Вино, созданное, чтоб веселить сердце человека, претворено сатаной в людскую погибель. Любовь — в плотоядный секс всех мыслимых и немыслимых разновидностей. А ведь любовью называют лишь то, что приносит плоды! То есть детей.

— Где вы всего этого набрались?

— В открытых источниках, разумеется, — холодно посмотрел на Бориса провидец. — Для этого не надо в спецслужбах работать. Просто надо уметь читать... Впрочем, это не для плоскоумных.

— Как вы сказали?

— Плоскоумных. Плоскоумные — это еще ничего, это туда-сюда. Многие из людей мыслят даже не в плоскости, а линейно. Плоскость, разумеется, тоже бесконечна, но познание мироздания возможно только с помощью пространственного мышления. А вы... Что вам сказать? Читайте! читайте правильные вещи!

— Так посоветуйте, что читать-то!

— Сказки. То, что не придумано, а что дошло до нас со времен миросотворения. Сказки и есть правда. Изучайте старинные легенды, поверья, а не ту ерундовину, которую вы читаете сейчас и намереваетесь читать завтра, — с состраданием произнес вещий пьянчуга.

Завтра они с Виктором собираются читать документацию о грядущем апокалипсисе!

Дугин судорожно поежился, вгляделся в собеседника. Мать честная, да он вовсе не пьян! Абсолютно нормальные, проницательные глаза, четкость мысли и изложения. Правда, агенту Дубу приходилось «разрабатывать» таких трудных «объектов», которые и после литра виски не утрачивали стройности речи и сознания.

— Веками жизнь рыб была сокрыта от взора человека, и он обожествлял вторых по значимости и главенству существ — птиц. Ну, всякие там жар-птица, птица Феникс, птица счастья, синяя птица... Люди мечтали летать, а не нырять. Вообще, человечество мистически страшится глубины, темной бездны, где рыбы хозяйничают... Этот ужас в нас изначально заложен, как страх перед неизведанным, перед Богом.

— Да ну вас, — подзадорил кабацкого мыслителя Дугин. — Мы же ловим рыб, едим их. Какой тут страх!

— Едим, — согласился толстяк и причмокнул. — Это не что иное, как самозащита, многовековая реакция на страх. Боишься — убей. И забудешь бояться. Вот и забыли... Убивать и поедать рыб доступно всем и каждому, у людей это за грех не считается, даже у святых подвижников. Которые, между нами говоря, со своим нарочитым аскетизмом могли бы и на брюкве посидеть. Церковь объясняет это просто: рыбы, мол, безгласные, хладнокровные. Почти растения. Они не заслуживают жалости. Их и постами есть разрешается. Дескать, это дело апостольское — они, апостолы-то, рыбаками были, одной рыбой питались. И это при том, что та же самая Церковь возводит рыбье молчание и бесстрастие в ранг высших человеческих добродетелей! Каково? Вспомните: «Мудрость изреченная — серебро, молчание — золото». А дохристианское поверье, сохранившееся по сей день?

— Какое еще поверье?

— Такое. Что, мол, поедание рыб делает человека умнее. Ну еще бы! Это ведь подсознательное пожирание более высокого интеллекта. Самого высокого. Который всегда бессилен физически. Рыбы — самые беззащитные перед человеком существа, как аристократия беспомощна против быдла.

«Разошелся, — восхитился Дугин. — Говорит как по писаному. А может, он только пиво пил и теперь “выговорил” в пространство весь хмель?»

— Но властители людские, — продолжал пивохлёб, — подлинные властители, заметьте! — всегда подсознательно копировали рыб: стремились укрыться от взоров. Избегали громких титулов. Прятались во тьме, как рыбы. Мамай до конца жизни оставался всего лишь темником, каких пруд пруди в монгольском войске. Ну, темник значит начальник над «тьмой», то есть десятью тысячами воинов. Всего-то навсего. Мао Цзэдун, Дэн Сяопин, Хомейни были частными лицами, не занимали никаких постов. Дэн Сяопин, правда, был председателем покерного клуба... Но все они по гордыне своей выползали на свет, к славе. Назывались вождями, как Гитлер, который официально тоже постов не имел. А вот подлинное мировое правительство, члены «девятки», напрочь лишены тщеславия, их никто не знает. Всех их знает только тот, кого за глаза принято называть Агасфером, — он, кстати, на бензоколонке обычным заправщиком работает. Может между делом, запросто войти, скажем, в этот бар, сесть напротив вас... И при этом способен по своему усмотрению сменить любого земного владыку. Вот он, образец невидимой рыбьей власти!

Дугин насторожился. Так-так, это уже ближе к теме... К его теме.

Он вспомнил о девушке Лиде, которая говорила, что все-все о рыбах знает. Интересно, что бы она сказала после всего только что услышанного Борисом? По трезвянке, разумеется.

И тут Дугина озарила догадка. Так вот почему она провалилась при поступлении в институт, в который невозможно не поступить! Ну, при наличии каких-то минимальных знаний, естественно...

Она провалилась из-за своих максимальных знаний! На вступительном экзамене по биологии доверчиво и простодушно поведала доцентше о своих нетривиальных взглядах на мир фауны... Что-то из того, о чем разглагольствует сейчас «окончательно спившийся вином абсолютно пьяный алкоголик». Естественно, наши узколобые преподаватели-ортодоксы влепили ей двойку — от греха...

Вторая догадка была куда неприятнее. Лида знакома с этим кабацким пророком, и не просто знакома — она спала с ним! То есть как раз таки не спала, а, встретив благодарного слушателя, жаловалась ему в постели на свой провал при поступлении и попутно рассказывала о причинах этого провала...

И теперь этот пропивший мозги алкаш просто развивает ее идеи! Заметно ведь, что он впервые излагает случайному собеседнику «перевернутую» концепцию мироздания, открывшуюся не ему, а девушке Лиде конструкцию вселенской подчиненности. Да, Дугин первый, кому изливает душу толстяк! А ведь он до страсти любит поболтать, да и хмель развязывает язык. Значит, толстяк присвоил чужие мысли совсем недавно. Еще не успел ни с кем поделиться.

То, что человека «прорвало» и он наконец-то разоткровенничался, всегда отчетливо заметно для поднаторелого в допросах и «разработках» службиста. Толстяк примитивен, и долго носить в себе любопытную информацию он просто не мог. Ну, неделю, ну, месяц.

И ведь Лида стала проституткой лишь месяц, от силы — полтора месяца тому назад. (И Малахов примерно тогда же возглавил их отдел, почему-то царапнуло в мозгу у Дугина.)

Что ж, неудивительно, почему она ничтоже сумняшеся пошла на панель. Обладая такой вселенской теорией, поневоле будешь смотреть на условности морали как на нечто мелкое, несущественное.

Алкоголик опять вернулся к теме предстоящей истребительной битвы всего живого.

— Вы завтра по-трезвому пораскиньте мозгами, если они есть, конечно, — сощурился толстяк. — И что вы увидите? Животный мир форсированно готовится к войне! Тренируется. Пеликан с воздуха напал на кошку и пожрал ее — слышали?

Да, Дугин слышал. Этой новости мировые агентства почему-то придали почти вселенскую значимость и транслировали ее по всем радио- и телеканалам двое суток кряду. В Интернете до сих пор висит. Неспроста это...

Алкаш продолжал:

— Для начала они учатся копировать нас, самых кровожадных рабов. Поведенчески копировать. Перенимают нашу искаженную нравственность. Наше оружие. Волки изменяют женам, волчихи — мужьям. Еще недавно этого в помине не было!

Дугин и в самом деле припомнил документальный фильм, где рассказывалось о супружеской верности волков. А теперь оказывается... Тут призадумаешься.

И опрокинул в глотку стопку «беленькой».

Мягкие молоточки ласково стучали в мозгу, сквозь ватную пелену доносились очередные аргументы «одинокой фиалки» — оказывается, какие-то травоядные животные перерождаются в хищников. Как в свое время переродился человек, изначально созданный травоядным. Об этом якобы, по словам хмельного авгура, говорит длина его кишечника.

Занятно...

— А самоубийства? — гнул свое толстяк. — Массовый суицид среди животных? Всегда считалось, что один только человек способен причинить себе умышленный вред. Лишить себя жизни. Ну, понятно — самая низкая, примитивная ступень развития. Теперь даже высшие — дельфины и киты — добровольно выбрасываются на берег, а уж про зверей и говорить нечего. Лисицы ложатся на рельсы, как Анна Каренина... Лоси бросаются под грузовики.

Перед глазами Дугина плыли таинственные недра аквариума, он словно погружался в неведомый мир...

— Что-нибудь еще, товарищ майор? — вернул его к реальности сдержанный голос Вачика.

— Да, — решительно сказал Борис. — Две банки пива. Вон того, крепкого.

Помотал головой, словно вытряхивая из нее весь мусор. «Давно не пил, вот и размяк. Стыдитесь, спецагент Дуб! Какой ахинеей, высокопарной бредятиной вы позволили за...ать вам мозги! И кому позволили? Старому, обрюзгшему выпивохе! Ладно бы сексапильной девочке Лиде, это еще куда ни шло... Таков уж наш мужицкий крест — терпеливо выслушивать девичьи фантазии, не имеющие ничего общего с правдой жизни. Впрочем, толстяк еще может пригодиться в предстоящей работе. Однорукий явно знает больше, чем болтает».
 

* * *

Дугин вышел на воздух, увесистые гладкие банки холодили руки. Странно... Он пробыл в баре не более получаса, ну, сорок минут от силы, а на дворе уже ночь. Нет машин. Окна в домах погашены. Да не может такого быть!

Когда, в какой момент у него начался провал в памяти?..

Борис шагнул в отсыревший сквер. Вот и лавочка, на которой он оставил «красивую девочку Лиду». Пусто, никого. Где ее теперь искать?

Ему вдруг так остро захотелось быть рядом с этой наивной, простосердечной девчушкой, что он застонал от одиночества, опустился на стылую скамью. Бросил одну, потерял свое короткое счастье!

Даже если завтра он снова встретит ее, они оба уже будут совсем другими...

Чпокнуло алюминиевое кольцо, Борис запрокинул голову и принялся ожесточенно глотать шипучую, едкую пивную струю.

Клонясь назад, Дугин боковым зрением различил то, чего не должно быть на раскисшей земле сквера.

В двух шагах от него, на черных опавших листьях, белела нога в знакомой красной туфельке.

Лида была здесь, рядом. Она никуда не ушла.
 

Глава пятнадцатая

За окном кабинета полковника Малахова чернела осенняя ночь.

Он смотрел в темноту и думал сосредоточенно: «Центр ждет хотя бы каких-то результатов, каких-то разработок, наработок. Деньги надо оправдывать. Надо срочно что-то выдавать на-гора. Или — на рога? Рога у меня торчат, благодаря Крайнову, и не спрячешь их ни под какой шапкой, ни под какой фуражкой с кокардой».

Рита Моргун вопросительно молчала, слегка опершись о дверной косяк.

— Вы знаете, Моргун, что по американским меркам, если сотрудник спецслужб, ну, какой-нибудь агент национальной безопасности, к моменту выхода на пенсию...

— Если доживет, конечно, — беззастенчиво перебила «рогатого» шефа «хвостатая» Моргун.

Малахов сверкнул глазами в бессильном гневе, продолжал:

— Да, если доживет. Так вот, если к пенсии он дослужится до капитана или тем паче майора, то это у них в Америке считается фантастической карьерой, блистательным профессиональным успехом.

«Это он что, на меня и капитана Крайнова, что ли, намекает?» — подумала Рита, а начальник продолжал вальяжно:

— Вы, конечно, слышали, чем занимаются американские службисты на пенсии? Ну, капитаны, к примеру... Играют в гольф, нежатся на веранде своего домика, у собственного бассейна... Вряд ли наш пенсионер, ветеран спецотдела, будучи всего лишь отставным кэпом, сможет себе позволить такой образ жизни.

Моргун хотела было выдать какую-нибудь колкость, но вместо этого...

Взгляд ее стал просящим, почти умоляющим, а голос жалобно дрогнул:

— Скажите... Он говорил что-нибудь?

— Кто — он?

— Капитан Крайнов.

Рита выразительно посмотрела на селектор. Малахов усмехнулся:

— Вы имеете в виду, говорил ли капитан Крайнов своему другу, майору Дугину, один на один... о вас? О его чувствах к вам?

Рита потупилась.

— Нет, не говорил, — бесцветным голосом бросил начальник спецотдела. — Ни словом не обмолвился. — И тут же внезапно подобрел к поникшей девушке, поспешил ее утешить. — Знаете, Рита... вы позволите мне так вас называть?.. так вот, настоящие мужчины предпочитают молчать о своих чувствах.

При этом полковник, разумеется, имел в виду самого себя, что и подчеркнул бархатными интонациями голоса. Спохватился, снова стал ироничным, холодным:

— И конечно же такие мужчины, как Крайнов, не разглагольствуют о своих многочисленных блистательных победах. Даже в дружеской компании.

Рита слегка побледнела, повернулась, чтобы покинуть кабинет.

— Подполковник Моргун! — окликнул ее Малахов, изо всех сил стараясь придать голосу властность.

Получилось не слишком убедительно...

Рита вытянулась перед ним по стойке «смирно», однако глаза ее не выражали особой преданности.

— Как только получите в архиве дело «Мстителей Верховного» за тысяча девятьсот семьдесят девятый год, немедленно снимите для меня копию, а оригинал верните на место.

— Сделаю, господин полковник.

— Да погодите вы уходить-то! — сбивчиво, раздраженно выкрикнул Сергей Петрович. — Там степень секретности — два нуля! Без моей письменной санкции вы не получите допуск к делу «Мстителей Верховного»! И уж тем более на руки, чтоб вынести за пределы спецхрана, вам его не выдадут!

Рита смерила полковника уничтожающим взглядом и в этот момент, казалось, стала ростом выше его.

— Мне — выдадут, — раздельно, с нажимом отчеканила подполковник Моргун.
 

* * *

Борис осторожно, словно боясь кого-то разбудить, поставил банки на скамью, подошел поближе. Наклонился над мертвым личиком юной натуралистки.

А вот это уж совсем Альфред Хичкок! Или Стэнли Кубрик...

На горле девушки были затянуты красные резиновые прыгалки. Старинные детские прыгалки с деревянными ручками. Вспомнилось: когда-то все это уже было, давным-давно...

Удавленник с прыгалками на шее.

— У нее уже никогда не будет ребенка, — сказал Борис вполголоса.

Жаль, батарея в смартфоне села, не включишь фонарик. Но и без фонарика можно кое-что рассмотреть. В проблесках фар автомобилей, проносящихся по Малой Центральной, Дугин увидел на щеке убитой подсохшую змейку крови. Она тянулась от мочки левого уха.

Борис тронул каштановые волосы, повернул безжизненную голову. В правом ухе сияла серьга — похоже, с мелкими бриллиантами. Или фианитами.

Он снова повернул голову убитой.

Левая мочка была окровавленно-пуста.

Кто-то вырвал вторую серьгу вместе с мясом.
 

* * *

Малахов остался в кабинете один.

Надо же, думал он, двадцать восемь лет! И уже — подполковник. А кем я был в ее годы? Летёхой, лейтенантиком на побегушках. И то почитал это за счастье. А она... Подполковник.

— Подполковник, который ну никак не желает быть под полковником, — громко сказал Сергей Петрович.

Вот ведь послал черт помощницу! Предпочла ему, начальнику спецотдела, без скольких-то там минут генералу, какого-то старого неудачника, капитана. Да так предпочла, что даже чувств своих скрыть не может, просто не в состоянии это сделать.

— Капитан, капитан, улыбнитесь, — напевал Малахов.

Сергей Петрович вспомнил, что, когда он много лет назад обмывал с коллегами свою четвертую, малюсенькую звездочку, хмельные сослуживцы подзуживали, подначивали его издевательски-почтительным обращением: «Товарищ Капитон!»

Рита Моргун ведет себя в этой ситуации крайне непрофессионально. Что ж, это подтверждает давнюю истину: не бывает надежных спецагентов, если они женского пола.

Подполковник Моргун ненадежна.

Но что может сделать с ней полковник Малахов? Переспать, и то не может. Не он брал ее на должность спецпомощника, фактически — теневого заместителя.

Центр назначил.

И еще неизвестно, кого из них двоих в Центре считают ключевой фигурой Насоновского спецотдела... Он, кстати, именно так именовался в служебных документах и просто в общении «посвященных» — насоновский, а не велегжанский.

Глядишь, вовсе не он, ветеран «надмирной тверди» Малахов, а хвостатая вертихвостка Рита Моргун первой из них двоих получит звание генерал-майора. А что? Сейчас сам шут ногу сломит, по каким таким критериям выдают брюки с лампасами. Помнится, когда лет тридцать пять тому назад, еще при Лёне, звание генерал-майора дали невзрачному сорокапятилетнему агенту, все были просто в шоке. Думали, мир сошел с ума. А теперь считается в порядке вещей, когда и тридцатилетним большую звезду на погоны вешают. Якобы за особые заслуги.

Бред, бред и бред!

Он недаром носит свою фамилию «Малахов». Потому что «Малахия» в переводе с древнееврейского означает «светлый», «просвещенный». Почему в Древней Руси князей называли светлейшими? Просто так, из лести? Хрен вы угадали! В этом титуле — «светлейший князь», «ваша светлость» — был поистине сакральный смысл. Каждый князь — а все они были ближайшими родственниками, рюриковичами или гедиминовичами, — был наделен сверхъестественными способностями видеть то, чего другие даже в мыслях представить себе не могли. Князь был просветленным, просвещенным божественными откровениями. И народ повиновался ему как Богу.

Вот Святослав, сын киевского князя Игоря. Каким образом ему удалось разгромить непобедимый Хазарский каганат на Волге? Да еще с такой малой киевской дружиной? Ну-ка, грамотеи! Очень просто (для него просто, не для других, конечно). Святослав приказал нанести удары по девяти главным точкам каганата. Девяти сакральным иудаистским точкам. Как по почкам. Никто не понимал, в чем сакральность этих точек, кроме князя.

И каганат пал всего за три недели.

А ведь Святослав при этом даже не был христианином, стало быть, не просил помощи у святых угодников Божьих!

Светлейший князь на Руси сам был святым. При жизни. Для всех. Причем не только киевский, но и любой удельный князек. Если, конечно, происходил из рюриковичей или гедиминовичей. Свергнуть или назначить князя никто даже не помышлял: это все равно что взять и назначить святого! Да, князей, случалось, убивали, но никто не мог лишить их княжеского достоинства.

Вот почему, невзирая на обширность своей территории, русские великие князья не спешили назвать себя царями. Царь — слово римское, чуждое, происходит от имени Цезаря. И уж никакие цари не «светлейшие», а всего лишь «великие». Ваше величество, а не ваша светлость, вот в чем разница! Вместе с принятием Иваном Грозным титула царя ушла и просветленность земных владык Московской Руси... Помрачился Иванушка в 1547 году, погрузился во тьму. Опустился до уровня темника, словно самозванец Мамай. Помутился рассудок его. Оттого и пошла Смута на Руси, и привела она к трехсотлетнему владычеству безродных выскочек Романовых.

Они ведь, Романовы, как и предки их, князьями никогда не были. Дослужились только до боярского звания. Кто такой боярин по европейской классификации? Всего лишь барон. Служилый барон из свиты короля. На Руси слово «боярин» вскоре сменилось общим понятием «барин». Барином простолюдины называли всякого, от кого надеялись получить копеечку. Независимо от родословной. Так измельчала Святая Русь.

Грандиозные затеи часто становятся невыполнимыми и бессмысленными, потому что жизнь человеческая коротка. Возможно, так оно и задумано по законам мироздания? Чтобы смертный человек не дерзал браться за великие свершения, переустройство вселенной...

«Но если ты знаешь, что вечен, тогда все — сбыточно», — подумал Малахов.

Сергей Петрович вдруг ни с того ни с сего покатился со смеху. Видимо, воспоминания о далекой молодости прокручивались в его мозгу параллельно с размышлениями о величии своей фамилии... Думая о ней, Сергей Петрович вспомнил фамилию того 45-летнего полковника, который неожиданно получил в 1979-м, в канун московской олимпиады, звание генерала. Кажется, тогда поговаривали, что он в то время был самым молодым носителем лампасов во всей обширной стране.

Интересно, где он сейчас? Жив ли?

Колибаба, вот какая была его фамилия. Смешно.

Продолжение следует.

c

 

[1] Имеется в виду трагическая история двух малолетних племянников великого князя Московского Ивана III Васильевича (1462–1505), прозванного, как и его внук Иван IV, Грозным. Двенадцати- и тринадцатилетние Иоанн и Димитрий были заключены своим державным дядей в вологодскую темницу вплоть до самой их смерти. Иван IV Грозный во время своего пребывания в Вологде даже не удосужился поинтересоваться условиями содержания узников (они сидели на цепи в темном каземате уже сорок лет). Многие ждали от царя, что он проявит милость и освободит ни в чем не повинных родственников.

[2] Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 13: «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?»

[3] Иван Калита — князь Московский с 1325 по 1340 год.

[4] Окоём — горизонт (др.-рус.).

[5] Послух — в Древней Руси облеченный особым доверием человек, свидетель, чьи обвинения или показания не подлежали сомнению или перепроверке.

[6] Стратиг — воевода, военачальник, полководец.

[7] Имеется в виду странная история Дмитрия Донского и архимандрита Горицкого монастыря в Переяславле-Залесском Пимена, которого патриарх Константинопольский за щедрую взятку возвел в сан Киевского митрополита, а спустя два года по неизвестным причинам осудил и низложил. Еще через два года Дмитрий Донской вернул Пимену его регалии.

[8] Намек на трагическую судьбу придворного лекаря Ивана III — немца Антона, которого великий князь заподозрил во вредительской деятельности, но вслух говорил, что немец не заслуживает смерти. Убит на Москве-реке, под мостом.

[9] Надмирный — стоящий над миром, то есть между Богом и человечеством с его примитивными, сиюминутными интересами.

[10] Согласно псевдохристианским поверьям, ангел-хранитель располагается по правую руку от человека (одесную), а бес-искуситель — по левую (ошуюю).

[11] Имеется в виду печально знаменитый император Центрально-Африканской империи Бокасса, любивший поужинать сотрудниками иностранных представительств.

[12] Цеу — ценные указания.

[13] Агасфер, или Вечный Жид — легендарный персонаж, согласно преданию христианской Церкви, осужденный Богом на вечную жизнь и скитания по всему свету за то, что не дал Христу напиться воды (по другим версиям — вдобавок еще и ударил Его) на крестном пути Иисуса к Голгофе. По одной из версий, Агасфер был тем самым первосвященническим рабом Малхом, которого ранил апостол Петр во время ареста Иисуса.

[14] Марк Гирланд — герой нескольких романов Джеймса Х. Чейза, циничный суперагент по найму.

[15] Манускрипт Войнича — загадочный иллюстрированный документ XV века, написанный на неизвестном языке неизвестным автором. Назван по имени мужа Этель Лилиан Войнич (автора романа «Овод»). Будучи антикваром, Вильфред Войнич в 1912 году случайно купил манускрипт у старьевщика.

[16] Орден «Приорат Сиона» — одно из самых древних тайных обществ, послужившее родоначальником многих других организаций, более известных в мире. Члены ордена, считающие себя прямыми наследниками тамплиеров, всегда утверждали (и утверждают поныне), что среди прочих сокровищ владеют Святым Граалем — Чашей с Кровью и Телом Спасителя, из которой Христос причастил учеников на Тайной вечери. Существует убеждение, что человек, владеющий этой Чашей, становится «вечно молод, вечно счастлив и вечно непобедим».

[17] Мальтийский орден также считается одним из современных наследников тамплиеров и заявляет о том, что владеет сокровенным знанием о местонахождении Святого Грааля.

[18] САВАК — тайная полиция последнего шаха Ирана Мохаммеда Резы Пехлеви. Основана в 1957 году, упразднена в 1979-м.

[19] Евгеника — наука о наследственности.

[20] Dixi — воистину так; я сказал (лат.).





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0