Облатка с ангелом, или как попасть в Таллин вместо Вильнюса

Очень просто. Сначала надо собрать в дорогу объемистые чемоданы с вещами на пару месяцев и отправить с ними мужа на машине с прицепом, договорившись встретиться в Вильнюсском аэропорту — через три дня. Потом привести квартиру в порядок, не особенно заморачиваясь упаковкой последнего чемоданчика — ручной кладью (компьютер, зубная щетка, и больше почти ничего). Написать записку с последними ценными указаниями Трауди, приятельнице и соседке, которая присматривает за домом в наше отсутствие. Встать рано утром (самое трудное), стряхнув ночной кошмар (а снилось, что я не могу попасть на свой рейс), дождаться такси и выехать в Схипхол. Бодро встать в очередь к регистрационной стойке, отстоять ее, внутренне насвистывая, и, только подойдя к регистраторше, понять, что... забыла паспорта. Все до одного, у меня их три. Караул полный, но паниковать, тем более плакать, некогда.

Пришлось побеспокоить Труади и попросить ее привезти паспорта. Трауди идея не понравилась. Еще бы — ехать из Дрибергена в Зэйст, карабкаться на третий этаж, искать паспорта, потом везти их за сто километров в аэропорт... а у нее встреча с подругой. Она очень не хотела, но обещала привезти.

Сообразив еще у стойки, что мой самолет улетит через час двадцать и Трауди в любом случае не успеет, пошла к кассам «Last minute» — купить новый билет и по дороге попытавшись узнать, где и как сдать пропавший билет. Насчет улетевшего билета сказали: «Звоните в Ригу, в “Air Baltic”», — а по поводу нового билета: «Встаньте во-он туда, в другую очередь». Перешла, стою в новой очереди, не дергаюсь — видно, суждено мне сегодня в очередях стоять. Заодно позвонила в Ригу. Дозвонилась с пятого раза (вечное занято и «ждите ответа» с последующим срывом связи) и услышала, что билет куплен через компанию «КLM» и обращаться надо туда. Стою кариатидой, не шелохнувшись. Симпатичная молодая китаянка за стойкой (по-голландски не говорит, перехожу на английский) сделала все возможное и невозможное, перелопатив все авиасайты. На 19 июля почти все оказалось распродано, остались кое-какие билеты на завтра... На 20-е — билеты в бизнес-класс по семьсот–восемьсот евро (кхм-кхм), и даже их смели перед носом, пока я обалдело думала. Чудом нашлись два билета: один на завтра в Вильнюс, с пересадкой в Таллине, за триста восемьдесят, другой на 100 евро дороже, но на сегодня и в Таллин.

— Резервируйте оба, и срочно! — пискнула я. — А паспорт мне скоро принесут.

Надо было советоваться с Янриком, позвонила ему. Успела сказать два слова, и... телефон сел. Пошла побираться по аэропорту. Одна из сотрудниц в синей форме согласилась дать трубку, но строго на один короткий разговор. Кое-что успела сказать мужу. Трауди позвонить уже не удалось. А вот девушки у стойки «Lastminute» любезно согласились дать трубку рабочего аэропортовского аппарата на сколько угодно, протянув ее на шнуре над стойкой. Янрик спросил только, где «этот Таллин». Просветила его, что где-то у границы с Финляндией, столица Эстонии вообще-то.

За то время, пока искала еще одну возможность позвонить, Янрик успел остановить машину на польской трассе, заглянуть в «Google Earth» и понять, сколько километров ему придется ехать до Таллина. На самом деле 600 дополнительно, а потом еще столько же на юг, к Латвии и Белоруссии, но я тогда этого еще не знала.

— Доеду, — бодро пообещал Янрик, — лети в Таллин. Паспорта пока не было, и я сказала добрейшей китаянке Тинг, что пойду сдавать билет. У всех стоек аэропорта меня дружно посылали с моим просроченным тикетом «Air Baltic». Голландцы слабо понимают, что значит слово «Таллин» и где такой населенный пункт находится.

Оглянулась и увидела бегущую по людским волнам Трауди в сопровождении полисмена. Она сунула мне в руки паспорта с озабоченным и, я бы сказала, озлобленным лицом, буркнув при этом: «Ты ввергла мой день в хаос. И я немедленно убегаю, потому что не могу стоять у аэропорта». Побежала в обратную сторону, не дожидаясь ответа... А ведь паспорта-то привезла! Потом я долго строчила ей эсэмэски с объяснениями, и она даже что-то из них поняла. Но ведь, черт, — я все равно сорвала ей Встречу! С Подругой! Наверняка они собирались пить чай с тортом выпечки самой Трауди. Наша смотрительница — знатный пекарь. Две женщины собирались рассказывать друг другу свои нехитрые новости, неторопливо и с паузами перемывать кому-нибудь косточки... такие встречи назначаются порой за месяц.

Теперь я внимательно огляделась. Основная голландская компания «KLM» находится в конце второго зала отбытия, а я в начале первого... Мама, роди меня обратно, чтобы я не тащилась через две кишки немереной анаконды породы «Отбытия. Схипхол»... ведь я так плохо себя чувствую и падаю от усталости. Но поплелась. Пришла. Взяла билетик своей очереди, дождалась ее — чтобы услышать несколько деловых, бесчеловечных фраз:

— Мы денег не выдаем. Вы билет заказывали через Интернет, вот через Интернет и обращайтесь. Шансов мало, но, возможно, что-то вернут. Не забудьтесь запастись справкой от врача. Всё, следующий!

«Это во сколько же мне обойдется экскурсия в Таллинский аэропорт? И о чем должна быть справка от врача? О том, что у меня маразм?» — застучали в голове невеселые мысли, в то время когда ноги, заплетаясь и спотыкаясь одна о другую, несли меня к Тинг, за билетом.

— Давайте, — говорю, — билет.

Тинг защелкала клавишами, спросив, как я буду платить: наличными или картой.

— Картой, — и сую ей банковскую карточку.

Она мне — аппаратик. Ввожу карту, код, получаю чек, почему-то на 10 евро дороже. Тинг объясняет, что в «Последней минуте» такие порядки: при оплате картой все дороже. И тут выясняется, что аппарат по распечатке билета не работает. Тинг вежливо просит подождать, пока она сходит в соседнее окно и распечатает билет. Возвращается. Берет чистый лист бумаги и пишет цифири и буковки. Протягивает со словами:

— Извините, и там аппарат не работает. Но вы не волнуйтесь, вы есть в системе, билет куплен.

— Нет, это вы меня извините, но я никуда не уйду без билета. Я заплатила почти 500 евро, совсем мне не лишних, и мне нужен билет.

— Тогда я пойду с вами на регистрацию, она скоро начнется.

И мы бодро зашагали в терминал 1А, в котором я пока еще не была. Оказывается, в этом году его только-только сдали, для рейсов на Север.

Билет, кстати, в том терминале мне все-таки распечатали, чем хоть как-то душу успокоили. Настала пора отпустить Тинг и хоть как-то возместить ей недоверие издерганной пассажирки — меня. Денег нет, конфет и шоколада тоже нет, и тут я вспоминаю про красивый металлический овальный знак в кошельке. Такая серебристая облаточка с девочкой-ангелочком в платьице и гольфах. У девочки крылышки, в руках корзинка, а сверху написано: «Ваш ангел всегда с Вами». Купила я бляшку на выставке ангелов в музее религии Утрехта довольно давно. Вынимаю облаточку-ангелочка и, вглядевшись в образ девочки... вижу явное сходство с Тинг! Те же две косички по бокам, тот же острый подбородочек и раскосые глаза.

— Возьмите, она ваша. Больше у меня ничего нет, но она принесет вам удачу.

Обнялись и попрощались, и я пошла в новый, совсем новый зал — ждать очереди на посадку в неизвестный мне доселе город Таллин.
 

Геерт и Трауди

С Трауди я познакомилась в школе нидерландского языка для иностранцев — ROC. Она работала в столовой: продавала нам, курсистам, еду. Маленькая, юркая, седая, со стрижкой-ёжиком, круглым, добрым лицом, расцветавшим от улыбки, — на ее щеках тогда немедленно появлялись ямочки.

Я заприметила ее, а она меня, потому что все перемены я проводила в обществе Хошанга, афганского подростка, пережившего войну и выучившего русский язык в бомбоубежищах Кабула. отец его работал в доперестроечные времена в посольстве Афганистана в Москве и помогал сыну с русским. Кроме нас, в ROC доучивались дети-подростки, не сумевшие по каким-то причинам идти в ногу с ровесниками. Хошанг, политический беженец, не сумел, потому что в свои двенадцать лет оказался в чужой стране с незнакомым языком. Обладая недюжинным языковым талантом, он и голландский быстро выучил. Общались мы на почве русской поэзии, которую Хошанг искренне любил. Хошанг писал и, кажется, до сих пор пишет стихи на нескольких языках. Когда мы все познакомились на столовском пятачке, Хошангу было семнадцать, мне сорок четыре года. Трауди подумала тогда, что мы мать и сын, и трогательно принимала в нас участие: то пирожок бесплатно принесет на тарелочке, то два стакана супа. И как-то мы постепенно подружились. Я пригласила Трауди к нам в дом, потом она пригласила нас к себе на чашку кофе, и с той поры началась дружба двух семей...

Геерта я знала мало. Муж и жена дружили оригинально — врозь. Геерт был заядлым домоседом и молчуном, а Трауди исключительно социальна и говорлива. Выйдя на пенсию, она вставала ни свет ни заря, переделывала все домашние дела, а во второй половине дня пускалась в поход: по списку обходила или объезжала своих многочисленных знакомых. Каждому было что-то припасено: тортик, букет цветов, кусок чего-то вкусненького, приготовленного ею накануне, доброе слово. Трауди была в курсе всех болячек и проблем своих подопечных, их ссор, дружб, любовей, счастливых и несчастливых, отношений в семье, которые бывают, как известно, всякими. С ней, доброй душой, делились сокровенным.

У самой Трауди все всегда было в полном порядке. А и правда — Геерт и Трауди жили душа в душу. Ни одной ссоры, а ведь поженились совсем молоденькими. Они помогали всем, кто ни попросит, — просто какие-то Филемон и Бавкида.

Геерт всю жизнь проработал шофером на грузовике, потом экскаваторщиком. В любых транспортных средствах разбирался профессионально и мог починить все — от грузовика до велосипеда. Чинил велики и машины всей округе. Если с машиной или велосипедом что-то случалось, а самим починить не удавалось, соседи шли к Геерту. Геерт не отказывал никому. Кроме того, он умел... вязать. В свой единственный приход к нам много лет назад он принес связанный красно-белый чехол для носовых платков, его сгибы были красиво переплетены атласной лентой. Чехол Геерта лежит у меня в шкафу, и в нем стопка чистых носовых платков. А еще Геерт собирал ягоды, грибы, орехи; у него были свои походы — по редким, сырым и мшистым голландским лесам. Так они и жили: Трауди общалась с людьми, Геерт — с велосипедами и грибами.

В конце ненастного голландского декабря Трауди позвонила нам с нехорошей новостью: Геерт заболел. И не просто заболел, а смертельно: запущенный рак оболочки легкого с метастазами лечению уже не подлежал... Геерт курил всю жизнь как паровоз. Даже будучи занятым починкой велосипеда, не выпускал сигарету из угла рта — у четы немало таких фотографий. Курил прямо в доме, обкуривая Трауди, а она, некурящая, терпела и никогда не делала ему замечаний — во избежание ссор. Геерт курил, несмотря на то что в его семье было несколько случаев преждевременных смертей от рака легких, и надо было хотя бы сократить количество выкуренных сигарет в день, а лучше всего перейти на неп-сигареты, семечки, леденцы и что там еще люди, бросающие курить, жуют-лущат, дабы заглушить желание покурить.

Мы купили торт, цветы Трауди и бросились к Вяйнбергам. Геерт уже сидел на морфии. Он встретил нас как ни в чем не бывало, улыбался, шутил, слушал наши рассказы о поездках — а мы в том году изрядно покатались по миру — и был очень рад нашему приходу. В гостиной оказалась их старшая дочь Карин с мужем. И они улыбались, ничем не выдавая горя, свалившегося на семью. Только когда мы заговорили о диагнозе Геерта, по лицу Карин пробежала тень.

Мы хотели и дальше навещать Геерта, но это было все труднее: он все время спал, оглушенный морфием — без него было бы невыносимо терпеть боли. Трауди время от времени ездила к врачу и пополняла запасы морфия. Мы звонили, предлагали помощь, Трауди отказывалась, потому что чета всегда была в окружении семьи — у них две дочери, два зятя и двое взрослых внуков. Рождество и Новый год они провели врозь: Геерт все равно спал и в дни празднеств отсылал жену к дочерям. В минуты просветления он готовил сценарий собственной смерти. Голландцы относятся к смерти как к части жизни, достойному ее завершению, и заблаговременно заключают договоры с похоронными агентствами, платят похоронные страховки десятилетиями. В договорах оговаривают, например, цвет гроба — кто-то хочет белый, а кто-то цвета натурального дерева.

У нас была запланирована поездка в Испанию, и мы гадали: когда «это» случится — до отъезда или после... Случилось «до».

Нам прислали открытку-приглашение в крематорий, на церемонию прощания с Геертом. Открытка изображала мост родины Геерта — муж Трауди родился на немецком острове Фемарн, расположенном в Балтийском море. Дитя войны, Геерт появился на свет задолго до построенного в 1963 году Фемарнзундского моста, соединившего остров с материком. Геерт и Трауди часто приезжали туда наслаждаться покоем. Теперь мост стал символом перехода Геерта в мир иной, где покой уже неизбежен...

Зал был полон: люди даже стояли у стен — стульев не хватило для всех пришедших. На сцене стоял гроб, его покрывал венок из свежих алых роз и гипсового цветка с мелкими белыми соцветиями. Когда гостей пригласили в зал, заиграла неожиданная музыка: вальс «Голубой Дунай» Штрауса. Музыку приглушили постепенно, и к кафедре на сцене вышел церемониймейстер в черном фраке и белой рубашке. На больших экранах, висящих над сценой слева и справа, поочередно возникали фотографии из Геертовой жизни: вот он совсем юный, с неизменной сигаретой в углу рта — чинит велосипед. Вот он с овчаркой присел у гаража. Вот он с маленькими дочерями: в левой руке годовалая Карин, в правой — новорожденная Сильвия в пеленках и чепчике... Крепкие загорелые руки в закатанных рукавах белой рубашки надежно держат детей, а лицо светится от счастья. Вот они с Трауди на Фемарне: яркое летнее солнце, белесая сухая дюнная трава, ярко-синее море. А вот компания экскаваторщиков, добывающая песок: Геерт посередине, с цигаркой в зубах.

Церемониймейстер рассказывает о Геерте. Каким он был добрым и отзывчивым, как любил собирать ягоды, орехи и грибы. Как потом они с Трауди варили варенье и раздавали баночки друзьям и знакомым. Мы и так все знаем, а варенье из ягод, собранных Геертом, стоит в нашем холодильнике, не до конца съеденное, но рассказ трогает. Мы ищем в карманах носовые платки...

Над сценой большой цветной витраж: ангел с поднятой рукой, благословляющий всех перешедших черту, всех тех, кто прошел свои мосты и попал на небесный материк, над которым время и болезни не властны. Ангел выглядит добрым, Геерт наверняка попадет в рай. За витражом, на улице вековые ели. Одна ель темно-зеленая, другая фисташкового цвета. Мы знаем уже, что на улицах в конце этого странного, непривычно теплого января уже вовсю цветут крокусы и нарциссы — и расцвели они в день прощания с Геертом.

Потом нам рассказали, что музыкальный ряд Геерт выбирал сам. Сначала мы слушали «Голубой Дунай», потом развеселую голландскую песенку, а напоследок — известную «Песню одинокого пастуха» Джеймса Ласта. Гитара и флейта выводили задумчивую мелодию над гробом Геерта, а на экранах шли и менялись фотографии его одной-единственной жизни немногословного одиночки, помогающего всем и всегда, но все-таки одиночки. Геерт не любил общение, мало говорил, выходил из дома, если не считать его путешествий по лесам, только для того, чтобы кому-то помочь. И никто ему не был нужен, кроме его Трауди, дочерей и внуков, телевизора и сигарет, иногда кружки пива. Он родился одиноким пастухом и оставался им до конца.

Трауди теперь живет без Геерта. Она не одна — ее окружают дети и внуки, друзья и знакомые. А после своего ухода она встретится с Геертом, и наверняка за свои добрые дела муж и жена превратятся в дуб и липу с переплетенными в земле корнями.

По легенде, добрые супруги Филемон и Бавкида дожили до преклонных лет, умерли в один день и согласно воле Зевса превратились в дуб и липу с переплетенными в земле корнями.
 

Вот такое кино
 

Памяти отца, Михаила Ивановича Щербака
 

Если в детстве я обожала отца, то по мере взросления мое чувство к нему раздваивалось: я любила его и ненавидела. Ненавидела его за пьянки и скандалы. Родители все держали под спудом, а я детским своим разумом не понимала, что мать провоцирует отца и он пьет от безвыходности. Уходить из семьи ему было совершенно некуда. До 1979 года — это значит, до родительских пятидесяти семи лет (они были ровесниками) — мы жили в двухкомнатной хрущевке с двумя смежными комнатами. Отец переделал входы в комнаты, но большая комната все равно оставалась проходной. Размену такая квартира не подлежала, в лучшем случае вышли бы две комнаты в коммуналках. Сбережения кое-какие у родителей были, и, наверное, они могли бы решить квартирный вопрос. Но как бы мама ни хорохорилась, бросая в эфир фразы типа: «Да я бы любой его любовнице отдала все свое золото и еще спасибо сказала, лишь бы его забрали!», «Присосался ко мне, как клещ!» — на самом деле — ах, если бы я могла тогда заглянуть поглубже в мамину душу! — на самом деле мама не хотела оставаться одна на старости лет. Родители поженились поздно, и даже эта по параметрам семидесятых годов уже плохонькая квартира у них появилась, когда им было уже прилично за сорок. Работали они как два вола, так называемое «добро» наживалось непрестанным трудом, часто по выходным дням и сверхурочно, да и единственного ребенка — меня — разделить было невозможно. Так они и жили, мучаясь и мучая меня, одинокую зверушку-заику.

И все-таки детство есть детство, и, когда папа брал меня в свои командировки, я все забывала — и скандалы, и наши с мамой побеги из дома. Я восхищалась папиным трудолюбием и жизнелюбием, и мне было всегда интересно на съемках. Понятно, что папа мог меня вывезти куда-то только на съемочный период, а он часто совпадал с моими летними каникулами.

Ни разу я не поссорилась с отцом, у которого был мягкий и добрый характер. Однажды в Черновцах, где мы обретались со съемочной группой фильма «Последний гайдук», папу куда-то вызвали на двое суток, и я осталась одна в номере гостиницы «Интурист». Конечно, папа попросил людей из съемочной группы присмотреть за мной.

И вот я осталась одна в шикарном двухместном номере с балконом и ванной! Совершенно одна! Свобода! У меня были книги и два килограмма черешни (дело было в июне). Ах, с каким наслаждением я читала и поедала черешню — целых два дня! Есть не хотелось совершенно, на солнце выходить погулять не хотелось. Несколько раз в комнату стучались папины коллеги, приглашали поесть, я отказывалась. Потом вернулся веселый папа, удачно справившись с делами, и мы спустились в ресторан — моложавый директор картины и девочка одиннадцати лет в розовом платье из искусственного шелка. Мы, наверное, так шикарно смотрелись, что к нашему столику подошел молодой человек и сказал:

— Извините, но мы смотрим на вашу красавицу дочь и не можем налюбоваться. Можно, мы ей подарим конфеты?

Папа разрешил.

Молодые люди заказали коробку «Вишни в шоколаде» и преподнесли мне. Я вспыхнула и застеснялась, но улыбнулась и поблагодарила. Красавицей я себя не чувствовала, не знаю почему... казалась себе толстой, тяжелой, неуклюжей. На самом деле это было не так. Конечно, я была девочкой-крупнячком, но ни в коем случае не мисс Пигги^[1]. Много позже я поняла истоки моих комплексов неполноценности. Мама... Мама могла наорать на меня ни за что, влегкую пригвоздить замечанием типа: «Ты не умеешь одеваться и одета как домработница!», «Ты не умеешь причесываться!». Кем я только не была! И «дылдой» (вариант — «дылдёной»), и «дурой», и «несчастным человеком», и «кобылой», список можно продолжать долго... Впрочем, на маму иногда нападал «стих», и она меня хвалила и называла «котиком», «деточкой» и «Алёсиком». Только по мере взросления количество бранных слов увеличивалось, а список похвал, наоборот, уменьшался, как шагреневая кожа.

С папой, в отсутствие мамы, я была абсолютно счастлива. Некоторые воспоминания живут во мне образами и ощущениями, такими четкими и живыми, и я могу их пережить поминутно, стоит закрыть глаза. На съемках фильма «Последний гайдук», под теми же Черновцами, отец был занят добыванием поливальных машин, должных изображать дождь, актеры-«солдаты» курили, скинув шинели и ожидая начала съемок, а я пошла прогуляться по полянке, вдоль синеющих совсем близко карпатских гор. Как сейчас помню... Ухожу со съемочной площадки, иду в сторону одинокого хутора. Перед хутором раскинулась поляна, утопающая в ромашках, клевере, колокольчиках, травах — ковыле и типчаке^[2]. Шелковые травы путаются, задевают ноги... Июнь, синее небо, шатром висящее над хутором и слева цепляющееся за синюю дымчатую кромку гор, припекающее, но не палящее солнце. И в этой роскоши гуляет огромный, чисто вымытый розовый хряк, покрытый белыми волосинами. У него маленькие доверчивые глазки, опушенные длинными белыми ресницами, хрящеватые большие уши, завитушка хвоста. Язык не повернулся бы назвать такого свиньей — уж больно красив и чист этот добродушный зверь. Я разговариваю с хряком и попутно собираю полевые цветы, хряк ласково хрюкает, выражая мне свою полную симпатию. Я сплетаю венок, надеваю его на голову хряка и умиляюсь... Недолго, потому что хряк, энергично тряся ушами, стаскивает венок и, громко хрумкая, съедает его на моих глазах. Я всплескиваю ладошами и смеюсь. А потом бегу-бегу-бегу по поляне в сторону съемок, наполненная счастьем и солнечным светом, рассекая травы и пачкая пыльцой ситцевое платье... Ну чем не эпизод из фильма? Только другого, не про гайдука Григория Котовского.

На второй день отцу сказали, что неподалеку от тех мест есть купальня. Мы поехали туда на студийном газике — искупаться. Там было озеро, полное чистой воды цвета чайной заварки; скорее всего, озеро было торфяным. У озера кто-то построил мостки и да, купальню, где можно было оставить одежду. Мы нырнули, а потом я бродила у берега, вдоль растущих желтых кувшинок, и, помню, меня испугали водяные ужи. Их посверкивающие в воде длинные тела извивались на мелководье.

— Папа, здесь змеи! — заорала я и бросилась бежать из воды.

— Не бойся, они безобидные, не кусаются. Это ужи.

Помню чувство свежести и легкости после купания, капли на коже, платье, натянутое на мокрое тело, мокрое и выжатое белье в руках. Безбрежное ликование внутри — оттого что живу, оттого что глаза видят красоту летнего мира. Я до сих пор уверена, что это и есть чувство Бога.

Помню эпизод, связанный с тем же фильмом, но уже в Одессе. Там я наконец-то увидела исполнителей главных ролей, и даже в костюмах: Валерия Гатаева, который играл героя Гражданской войны Котовского, и Земфиру Цахилову, в ее героиню Котовский был влюблен, по сценарию. Земфира была очень красива, стройна, в костюме начала ХХ века, на высоких каблуках, обаятельна, я залюбовалась ею. Но самое мое яркое воспоминание связано с поездкой на машине двадцатых годов. Машина стояла в парке «Одесса-фильма», и студийные работники «Молдова-фильма» арендовали антиквариат у коллег. Папа предложил мне прокатиться по улицам Одессы в уникальной машине. То был невиданный старинный кабриолет с откидным кожаным верхом, руль был высоким, колеса большими. Студийный шофер прокатил нас с ветерком по центру Одессы. Люди оборачивались, улыбались, а мы ехали по Дерибасовской и хохотали от удовольствия в том антиквариате. ах, мои золотые деньки папиных съемок!

А вот более ранние фотографии — 1968 года. Они относятся к съемкам картины «Это мгновение», ранней работы Эмиля Лотяну. Мы с папой отправились вместе со съемочной группой в Крым. Помню, из Симферополя мы добирались на маленьком автобусе — пазике. Многие сотрудники взяли с собой детей. В пути мы останавливались, фотографировались. На одной из остановок мы увидели старика с осликами. Папа попросил разрешения покатать меня на ослике. Старик разрешил и даже подсадил меня на ушастого зверя. Одета я была совершенно по-деревенски: байковое платье с длинными рукавами и «килоц де байка» — по-молдавски так называли длинные синие байковые штаны с растянутыми коленками. С каким же удовольствием я каталась на ослике! Не так давно я показывала те фотографии Александру Майка — киностудийному оператору, найденному в фейсбуке. И он вспомнил почти всех людей, попавших в кадр: звукотехника Геннадия Гаврюшина, ассистента оператора Владимира Ишутина, монтажера Нину Чайку, реквизитора Виталия Бойченко, которого все называли «папа Бойченко». При румынах его отец владел центральной гостиницей Кишинева «Лондон» и молодой Бойченко был «золотой молодежью», а потом пришла советская власть и «папа Бойченко» в результате оказался на скромной должности реквизитора... А вот еще одна фотография — здесь я стою с актером Михаем Волонтиром, тогда еще молодым, который много позже прославится на весь Советский Союз, сыграв главную роль в фильме «Цыган», которая вывела его в народные артисты СССР.

Съемки того фильма проходили в Судаке и Керчи. Помню, мы снимали с папой комнату в крестьянской мазанке. Туалет во дворе, умыться можно было из рукомойника. Целыми днями я купалась в море. Особой грязи на мне не было, но была одна проблема: у меня были длинные волосы, и их нечем было мыть. Помню, отец отвел меня в женский зал парикмахерской и попросил вымыть мне голову. Девушки начали было наперебой отказываться, но папа решал проблемы радикально: «Заплачу как за прическу, только вымойте и высушите волосы ребенку». И вымыли, и высушили.

Еще помню, как, накупавшись в море, я засыпала рано вечером в металлической кровати с панцирной сеткой и шарами на спинках. Последнее, что я видела, — стол, керосиновую лампу и отца, сидящего над документами. Свет лампы двоился в слипающихся глазах, превращался в огромные золотистые шарики мимозы, к ним присоединялись кроватные шары, они кружили хороводы, я проваливалась в сон... Утром отца уже не было. На съемках отец не знал роздыха — работал, если надо было, и по ночам, а вставал всегда в семь часов, бодрый, свежий, брился, умывался, хватал свою кожаную папку «под крокодила» с документами и мчался на съемочную площадку, к своим.

Помню, как мы часто обедали в Судаке. Отец шел с площадки на пляж, выгонял меня из моря, в котором я готова была сидеть вечно, и мы шагали на набережную Судака, по направлению к одному из тогдашних самых злачных мест — кафе-павильону, где жарили цыплят табака. Над кафе плыл ни с чем не сравнимый, божественный запах жареных цыплят с чесноком. Из цыплят также варили бульоны и подавали в стаканах в качестве первого блюда. Понятно, что в кафе наливали, и папа не мог удержаться от стаканчика красного, а мне покупали бутылку лимонада «Буратино». Я обожала обедать в том павильоне! Ну невозможно было дома приготовить так вкусно плоскую цыплячью тушку, обмазанную чесноком, ее мясо, запиваемое бульоном, таяло во рту! Никогда больше, даже в самом дорогом ресторане, я не ела курицу вкуснее, чем там, поданную на пластиковых тарелках в покосившемся павильоне, наскоро сколоченном из выцветшей под солнцем ребристой пластмассы...

В 1974 году отец оказался на киностудии «Одесса-фильм» директором картины «Мои дорогие». Летом я приехала к отцу, и он поселил меня в комнате у хозяйки. Сам отец жил в другом месте, и я даже не догадывалась, что у женщины... Мама и папа уже давно жили врозь, но семью, вернее, ее видимость сохраняли. Рабочее название фильма было «Сестры». снимали историю трех сестер-доярок, одну из которых играла Люсьена Овчинникова, знаменитая актриса тех лет. Ее вся страна знала по фильму «Мама вышла замуж». Отец был вечно занят, но и мою жизнь на каникулах успевал организовывать. Заезжал за мной к хозяйке, мы перекусывали где-нибудь в кафе и мчались на студию. Там отец начинал работать, у него были переговоры с членами группы, а я бродила в одиночестве по студийным коридорам и павильонам, спотыкаясь о кабели. В одном из коридоров я встретила Люсьену Овчинникову, которую сразу узнала. Улыбнулась ей, поздоровалась. Она улыбнулась (эти ее знаменитые ямочки на щеках!) и поздоровалась в ответ. Эта встреча могла оказаться судьбоносной, но мне почему-то всю жизнь «удается» избегать чего-то легкого и грандиозного... Много позже поэт Александр Смогул сказал мне: «Ты не умеешь взять даже то, что жизнь тебе предлагает сама». Согласна, не умею. Да и жизнь, если разобраться, ничего толком не дает: сначала подманивает, потом щелкает по носу.

В том далеком 1974 году Кира Муратова готовилась запустить свой новый фильм «Печорин», по повести Лермонтова «Княжна Мери». Кира Георгиевна искала исполнительницу главной роли, а Люсьена Ивановна знала об этом. Она увидела во мне Мери и немедленно рассказала об этом Кире Георгиевне. И вот прохаживаюсь я неспешно по тем же коридорам, верчу головой и вижу — ко мне летит незнакомая моложавая женщина небольшого роста, с короткой стрижкой и родинкой над верхней губой и улыбается. Поздоровалась и пригласила к себе в кабинет. Немедленно привела в кабинет второго режиссера и попросила поговорить со мной. Они уже знали, что я дочка директора «соседней» картины Михаила Щербака.

В животе защекотало... они что, на самом деле собираются меня снимать в фильме?! Но я окончила только восемь классов, и у меня нет актерского образования!.. К тому же я заикаюсь...

Помреж взял быка за рога:

— Давай-ка мы с тобой попробуем порепетировать сцену Мери с Печориным.

— Давайте, — пискнула я, глядя на помрежа как на удава кролик.

Помреж раскрыл сценарий на эпизоде встречи Печорина и Мери на прогулке верхом — надо сказать, сцена яркая. «Героя нашего времени» я, разумеется, читала и сцену ту помнила. Она, кстати, одна из самых сложных, и я потом поняла, почему помреж предложил именно ее: он не верил, что какая-то маленькая девочка сумеет сыграть Мери, несмотря на подходящий экстерьер.

Киносценарий «Печорина» я увидела первый раз в жизни. Помреж изображал Печорина, а я должна была изображать влюбленную в него Мери. Я так растерялась, что у меня ничего не вышло, кроме механического чтения текста. От природы я артистична, но... слишком стремительно все произошло.

Помреж был разочарован (вариант: доволен). Но отдал мне на сутки сценарий. Обалдевшая, на ватных ногах и с округлившимися глазами, я пошла искать отца. Отец уже знал про пробы: на студии новости передаются молниеносно.

— Дочка, поговорим об этом позже. Ты пока погуляй, а потом я отвезу тебя на море.

В тот день отец отвез меня на Ланжерон, где я с удовольствием провалялась до вечера и, помню, сильно обгорела, потому что заснула: буря эмоций на студии, морские купания сделали свое дело.

Проснулась на пляже вечером и своим ходом вернулась к хозяйке. Хозяйка ахнула, увидев вареного рака вместо девочки, выдала мне стакан кефира из холодильника и даже намазала спину и плечи. Вскоре подъехал отец. Меня лихорадило от солнечного удара, есть не хотелось.

— Значит, так, — начал воспитательную работу папа. — Ни в коем случае не соглашайся на роль княжны. Ты не потянешь, мала слишком. В фильме есть маленькая роль грузинской княжны — вот эта тебе в самый раз.

Я кивнула головой. Есть я отказалась, и отец уехал.

Меня не взяли. Я не прошла пробы на роль княжны Мери, и мне не предложили даже эпизодической роли грузинской княжны. Карьера киноактрисы проплыла мимо меня.

Еще через два года мимо меня проплывет даже профессия киноведа, хотя меня отправляли во ВГИК, на факультет киноведения от Молдавской ССР — редкая удача для девчонки, отец которой больше не работал в кино.

Накануне выпускного вечера мама попала в больницу с инсультом. Маму я навещала ежедневно, а вне часов посещения бродила по лесу вдоль больницы... В лесу пели птицы, теплый апрель осторожно расправил первые листочки на деревьях, солнце припекало, вокруг синели колокольчики пролесок, желтел гусиный лук, а из-под прошлогодней ржавой листвы вспархивали белые стайки подснежников. Я бродила, грустила и понимала, что ни в какой ВГИК я не поеду. Мне было все равно — лишь бы не потерять маму.

А отца моего из кино «ушли». Он очень любил выступать на партсобраниях и бороться за правду. Его фильм «Последний гайдук» оказался во всех смыслах последним — после него отец не сумел больше работать на «Молдова-фильме». Еще до «Последнего гайдука» отец попытался работать на «Беларусьфильме». Его взяли на многосерийную телевизионную картину «Руины стреляют». Тогда же мои родители начали всерьез подумывать о переезде в Минск. Мама была «за»: в белорусском городе Орше жили ее родители, климат не такой жаркий, а мама была сердечницей. Нашелся и вариант обмена — купли-продажи жилплощади тогда не существовало. Родители сумели отыскать такую же небольшую квартиру, как у нас в Кишиневе, но на первом этаже, и это было подарком судьбы — Минск котировался выше маленького южного Кишинева. Не тут-то было! Отца начала обрабатывать его украинская родня, всегда жившая кучно. Они внушили ему, что в Белоруссии болота (ударение на последнем слоге) и невозможный климат, еда невкусная и бедная, что было, конечно, полной чушью. Папа поддался и не поехал в Минск. А зря. Киностудия брала на работу даже маму — юрисконсультом!

Отец горько жалел, что не переехал вовремя в Минск, как-то попытался устроиться на студию имени Горького, на «Мосфильм» — все было безрезультатно, волчий молдавский билет скалил зубы и больно кусался.

После перестройки, уже в 1990 году, отца неожиданно пригласили на «Молдова-фильм» с условием работы на Рижской студии — в производство запускали детективный фильм с молдавским режиссером Василием Брескану. Фильм надо было снимать в Европе — действие происходит в Англии. Сценарий был написан по роману Дика Фрэнсиса «Ставка на проигрыш». Молдавские киношники вспомнили отца и пригласили на фильм директором. Папа с радостью пошел. Увы, у него уже начинался Альцгеймер... Папа не помнил простых слов... Помню, как-то приехал к нам в Москву погостить, привез фруктов, орехов и кроличье мясо, обернутое в крапиву. Я развернула пакет и, не опознав продукта, спросила, что это.

Папа замялся.

— Это такие животненькие, по полям бегают, слово забыл, — сказал он наконец.

Мы с мужем посмеялись. А не смеяться надо было — к врачам обращаться.

На Рижской киностудии дела не клеились. Кинопроизводство уже началось. Из Кубы на кинопробы прилетела актриса — красавица мулатка. Остальные актеры были уже утверждены на роли. Шел последний год перед гибелью СССР. Мутное, зыбкое время разваливало кино огромного государства, финансирование заканчивалось... да что там кино — разваливалась страна! Дело не спасла даже смена названия фильма — вместо «Ставка на проигрыш» Брескану утвердил новое название: «Ставка на выигрыш». Папа не тянул... Он опоздал в кино навсегда. Да и кино уже не было, производство фильмов бывшего Советского Союза опустилось в финансовую яму лет на десять, а то и больше. Молдавское кино почти загнулось. На Рижской студии не снимают фильмы с тех самых пор, а ведь там простаивают самые большие на сегодняшний день съемочные павильоны в Северной Европе!

Через девять лет папа умер, и я похоронила его в Орше, вспоминая строчки Кедрова: «Ах, медлительные люди, вы немного опоздали...»

После ухода мамы два года назад я поставила двойной памятник — обоим сразу: кинематографисту и юристу. На обратной стороне стелы попросила выгравировать бобину с кинолентой, улетающую в небо, и весы правосудия.

Вот такое кино.