Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Ляля, одна в целом мире

Елена Александровна Везенкова-Воденичарова родилась в Петербурге в 1913 году. Ее раннее детство проходило в России. Ее род был героическим и знатным. Окончила французский колледж, после чего тайно поступила в драматическую школу.
Работала в театре П.К. Стойчева, в Бургасском драматическом театре, принимала участие в деятельности общинного центра «Пробуда» в Бургасе.
Автор книг «Ляля, сама по себе в целом мире» (2006), «Театральные миниатюры» (б/г).
Скончалась в 1997 году.

В 1997 году в болгарском городе Бургасе на 85-м году скончалась Елена Везенкова-Воденичарова, когда-то актриса Бургасского драматического театра. Разбирая архив своей матери, дети нашли ее рукопись с надписью: «Моим детям, которые меня не знают».

Записки Елены Везенковой-Воденичаровой (в девичестве Везенковой-Касариной), опубликованные в Болгарии в 2006 году в литературной обработке болгарской писательницы Б.Иосифовой, мы предлагаем вниманию российских читателей. Это невыдуманная история о судьбе маленькой пятилетней русской девочки, унесенной вихрем Гражданской войны в Болгарию. Записки были своего рода завещанием Елены Александровны, она писала своим детям правдиво и искренне о своей жизни. Из-под ее пера вышел увлекательный и трогательный рассказ, который с первых строк захватывает, заставляет переживать и задуматься не только о превратностях человеческой судьбы, но и о смысле эпохальных событий, произошедших в России в 1917-м, а в Болгарии в 1944 году.
 

Эта история в стиле популярных романистов девятнадцатого века, но она подлинная.

Все-таки я должна начать с самого начала, хотя хорошо осознаю, что рассказ о детстве не интересен никому, кроме самого рассказчика, для которого это часть его жизни.

Первое, чему учат малышей, — это как его имя и адрес — необходимая предосторожность на случай, если, не дай бог, ребенок потеряется. Я уже хорошо знала свое имя, довольно длинное и трудное, — Елена Александровна Везенкова-Касарина, сокращенно Ляля; знала и что живу на улице Моховой, 29–27. Именно так я запомнила номер дома. Знала, что живу в городе Петрограде или Петербурге. Этот адрес я запомнила на всю жизнь, хотя он никогда мне так не и пригодился. Там мой отчий дом, мой дом с мамой и папой.

Мое раннее детство лучезарно. Я любимый ребенок. Центр внимания и заботы. Меня любят. У нас большой дом с множеством комнат, но я запомнила только некоторые, например кабинет — с плотными вишневыми шторами, письменным столом, книгами и широкими кожаными креслами; столовая — с длинным столом, с разрисованными тарелками на стенах, с двумя большими буфетами, стоящими друг против друга. Широкая двустворчатая дверь вела в гостиную. Ее, мне кажется, я помню лучше всего: в ней много света, желтый блестящий паркет, огромные зеркала в позолоченных рамах. Вдоль стен драпированные светлой тканью легкие стулья и табуретки с позолоченными ножками. Сверкающие люстры со звенящими хрустальными висюльками. Я любила играть там, точнее, я не играла, а скользила по паркету, крутилась на пальцах, как балерина, танцевала перед зеркалами. Повсюду были батареи, и зимой было тепло. Я не помню свою кроватку, как я ложилась спать, как вставала. Внезапно всплыло воспоминание о родительской спальне: окна слева и в глубине, справа две кровати из темного дерева, покрытые белым покрывалом, открытые чемоданы, множество дамских туфель, мама, одетая в меха.

У меня было много игрушек, куклы с закрывающимися глазами и умеющие разговаривать, мебель для них. Одна из них, как мне казалось, самая красивая, была моя любимица. Однажды она упала, и ее личико оказалось поврежденным. Я была безутешна от горя. Я сильно плакала, потому что никакая другая кукла не могла ее заменить. Прошло, как мне показалось, много времени, и на Рождество под елкой среди подарков в одной из коробок лежала моя кукла! Лицо ее было идеально отремонтировано, следов повреждения почти не было видно под искусно положенной краской. Моя дорогая мама постаралась вернуть мне радость. И действительно, это был мой самый прекрасный рождественский подарок.

Я получала подарки на день рождения, именины и Рождество. На Пасху мне дарили шоколадные яички с сюрпризом внутри, зайчиков, наполненных конфетами. Книги мне покупали постоянно. Для моих книг у меня был свой шкафчик со стеклянными дверцами. Я любила сказки и могла без конца слушать, когда мне читали их или рассказывали. Мне говорили, что я совсем маленькая сама стала сочинять сказки и заставляла взрослых записывать их. Я была очень впечатлительной, с богатой фантазией и до слез переживала невзгоды книжных героев. Помню один рассказ о маленькой девочке, круглой сироте, которая сидела одиноко с маленьким узелком на палубе корабля, попавшего в шторм. Хорошо помню, что каждый раз, когда мне читали эту историю, я проливала горькие слезы о маленькой сиротке с узелком. Пройдет время, и я сама превращусь точно в такую же одинокую девочку, но не имевшую даже и узелка.

Так, еще с первых сказок, я полюбила книги. Они были и остаются до сих пор моими самыми лучшими и самыми дорогими друзьями. К ним я испытываю не просто привязанность, а высокий пиетет. Мама требовала, чтобы я знала авторов сказок. Первыми авторами, с которыми я познакомилась, были братья Гримм, Андерсен, Бичер-Стоу, Сервантес. «Хижина дяди Тома» и «Дон Кихот», вероятно, были в сокращенном варианте для детей. Позже я поняла, что мои сверстники этих книг еще не знали.

Границы моего мира еще очень узки. Я знала нашу улицу, еще мы гуляли по Литейному проспекту, по Невскому, ходили в Летний сад. Я видела Зимний дворец, Исаакиевский собор, реку Неву. И это всё. Наша улица и двор были вымощены шестиугольной плиткой, был маленький сад, окруженный железной оградой. Там я играла. Улица отделена от двора высокой оградой из кованого железа, в середине которой ворота для карет; сбоку калитка для пешеходов. В глубине двора, за садиком возвышается наш дом с длинными рядами окон. Есть и черный ход, но я знаю только парадный, с тяжелой дверью и шлифованными стеклами. За ней стоит внушительного вида бородатый швейцар в ливрее. Справа — железная кружевная клетка широкого застекленного лифта. Слева наверх ведут белые мраморные ступеньки, на которых лежит красная ковровая дорожка.

Среди людей, которых я чаще всего видела, с кем общалась, прежде всего Константин Саввич Попов. Он каждый день посещал наш дом. В годах, с проседью, в пенсне. Он был милым добрым холостяком и любил меня не просто как любят симпатичного ребенка, а безмерно и необыкновенно! Он не был нашим родственником. Я знаю только, что он был известным журналистом и своего рода наставником моего отца. Знаю, что я была для него большой радостью, и он возился со мной как самый заботливый дедушка со своей единственной внучкой.

У меня были два дяди — Август и Эрнст. Август был более сдержан, с усами, у него была жена Алиса и двое детей немного старше меня — Ада и Карл. Дядя Эрнст был веселым шутником. Мы много смеялись, когда он бывал у нас. Его жену звали Эмма, детей у них не было. Не помню, как выглядели мои тети, помню только один наш приезд на дачу к дяде Августу, недалеко от Петрограда. Большое впечатление на меня произвела огромная терраса с разноцветными стеклами — синими, оранжевыми, красными, зелеными, желтыми... Они мне очень понравились, и мне было жаль, что у нас таких не было. Был чудесный солнечный день, мы бегали по полянке, дули на одуванчики. О, чуть не забыла своего любимого Сережу! Только услышу позвякивание сабли, знаю — пришел Сережа. И с радостным криком бегу его встречать. Он меня поднимал, целовал и подбрасывал высоко вверх, снова и снова. Мне было немного страшно и одновременно радостно. Сережа был русоволосый, синеглазый, с маленькими усиками, вероятно, подпоручик.

В Москве жил дядя Володя, двоюродный брат моего отца. Он был военным, внушительный и строгий, с бакенбардами и маленькой бородой, расчесанной на две стороны. Я немного побаивалась его. Тетя Маруся, его жена, была синеокая красавица, солнечная, сердечная, всегда с улыбкой. Их дочурка Галина, умная, воспитанная (постарше меня), уже умела играть на пианино. Как-то мы были у них в гостях. Мне запомнились большой ярко-зеленый ковер, похожий на лужайку, и небольшой инцидент. Мы были с Галей в комнате одни. Не знаю, зачем я широко открыла рот, и Галя сунула мне туда палец. Я тотчас укусила ее. Галя вскрикнула. В комнату вошел дядя Володя и спросил, что случилось. Галя пожаловалась на меня. «Иди сюда, Ляля», — сказал дядя Володя. Перепуганная, я не шевелилась. Он повторил просьбу. Я стояла на месте. Он подошел ко мне со словами: «Если гора не идет к Магомеду, Магомед идет к горе. А сейчас в наказание укуси себя за палец!» И я изо всех сил укусила свой палец.

Но это не все мои близкие. У меня есть еще бабушка и дедушка, родители мамы. Они живут далеко, в Латвии, в городе Либава. Я никогда их не видела, не знаю, как их зовут, знаю только их фамилию — Штаммер. А теперь уже не от кого узнать что-либо о них.

Я не знаю других родственников своих родителей, их друзей и коллег. По сути дела, я и родителей не знаю. Какими людьми были они, мои папа и мама?

Как обломки после кораблекрушения, ко мне попали их фотографии. Каждый раз я смотрю на них с теплым волнением и желанием узнать и понять своих родителей. Моя мама красивая, очень миловидная, с густыми волосами, глаза ее светятся теплой улыбкой. На фотографиях она в больших элегантных шляпах и белых блузках сплошь с вышивкой и кружевами. Мне рассказывали, что она отличалась редким благородством, изысканностью, была умная и добрая. Она умерла очень молодой — вероятно, лет в 26, а может, и раньше.

Мой отец был полной ее противоположностью и внешне, и по характеру. Он очень привлекательный, красивый, с ярко выраженными чертами лица. У него серые глаза и черные волнистые волосы. В его облике сквозит горение и целеустремленность. Таким был мой папа — Александр Петрович Везенков-Касарин. Он окончил юридический факультет и театральную школу МХАТа. Был сначала актером МХАТа, а затем Александринского театра в Петербурге. Он был талантливым исполнителем шекспировских драм, имел успех у публики. Работал также какое-то время журналистом в «Московских ведомостях». Про него говорили, что ему море по колено. Это неудивительно, это его фамильная черта.

А мама рисовала. Я смотрела, как она наносит на холст разноцветные масляные краски, сидела рядом и тоже «рисовала» своими карандашами и красками. Хорошо помню одну мамину картину, на которой была изображена обнаженная Клеопатра, прикрытая тонкой вуалью, с зеркалом в руке. Вокруг нее стояли рабыни, а земля усыпана розами. Мама нарисовала и меня: я сижу на стульчике в синем платье и с синим бантиком в волосах. Смутно помню и картины с изображением цветов. Еще мама сочиняла прозу и иллюстрировала написанное. Не знаю, опубликованы ли ее работы, возможно, она использовала для этого связи моего отца и Попова.

Из раннего периода моего детства яркими воспоминаниями остались Рождество, Пасха, дни рождения и именины. Мне кажется, Рождество было самым любимым. Вот мы сидим в маленьком зале: мама, папа и дядя Попов. Я в трепетном ожидании. Задаю кучу вопросов, верчусь, вздыхаю от нетерпения. В этот момент мама идет в соседний зал, чтобы открыть форточку для Деда Мороза. Она возвращается, и мы застываем в ожидании. Бой настенных часов возвещает: пора. И мы влетаем в зал. На секунду я замираю, разглядываю сияющими от счастья глазами великолепие елки. Она увита блестящими гирляндами, разноцветными огоньками, которые отражаются в бесчисленных изящных, прекрасных украшениях. От тепла мерцающих свечек распространяется чудесный аромат хвои... С радостным возгласом опускаюсь на колени к пакетам, сложенным под елкой. Снимаю ленточки, веревочки, открываю коробки, достаю чудесные подарки. Смеюсь, кружусь, кричу, бросаюсь обниматься. Я сияющая и счастливая. И рядом со мной радостные и сияющие лица.

Наступает очередь рассмотреть и саму елку. Я разглядываю все игрушки, висящие на веточках: это колокольчики, звезды, ангелочки, грибки, гномики, птички, фонарики, висюльки, сахарные сердечки и другие чудесные рождественские украшения.

Много радости было и на Пасху, хотя и не такой бурной. Было много красивых разноцветных яиц, многие из которых разрисовала мама. Были высокие куличи, шоколадные зверушки и яички, наполненные конфетами. Но больше всего я радовалась своему любимому лакомству — творожной пасхе, белой пирамидке с рельефными украшениями. Она была с миндалем, изюмом, с неповторимым вкусом, который я помню до сих пор.

Конечно, мои воспоминания не полны, фрагментарны, как разбросанная мозаика с утраченными элементами. Их дополняет более поздняя информация, которая, возможно, не совсем точная. Но все же я очень хорошо помню некоторые вещи. Вероятно, это благодаря тому, что мне пришлось многое пережить. Сыграло роль и то, что в мыслях я постоянно возвращалась к ранним годам своего детства. Вот и сегодня со мной случилось маленькое чудо. Я писала о маминой картине «Клеопатра», которую всегда помнила, но в самом общем виде. Внезапно я вспомнила, что розы на картине были розового цвета. Я чувствую, как мои воспоминания проясняются, всплывают разные детали, например телефон, висевший на стене в прихожей, радиаторы отопления, труба граммофона, музыкальная шкатулка с металлической пластинкой, покрытая дырочками, как азбука Морзе. Иногда мне кажется, будто кто-то мне подсказывает подзабытое.

Русская революция сыграла судьбоносную роль в моей жизни. Пока я жила в своем мире кукол и сказок, в жизни взрослых назревали трагические исторические события. Домашние начали оживленно, много и непонятно говорить, их лица стали озабоченными и напряженными. Я, маленькая девочка, уловила тревожный всполох. Как-то раз я увидела, как папа с мамой разговаривают в прихожей с полным господином в шубе и шапке. Меня поразили его слова и его жест: он взял перчатку за один палец, помахал ею и сказал: «Мы висим на волоске».

Я испытывала страх перед чем-то загадочным. Эти слова меня ужаснули. Второй раз я испытала страх как-то вечером, когда нельзя было включать свет дома. Мы сидели в темноте, с плотно задернутыми шторами. В узкую щель было видно темное небо, по которому зловеще реял красно-желтый свет. Горело здание суда.

Когда родители начали собирать багаж, мне это было ново и интересно. Я бегала по комнатам, «помогала», приносила свои игрушки, безуспешно настаивала, чтобы взяли все.

Сам отъезд я не помню. Осталось чувство, что ехали долго, трудно и тревожно. Было множество долгих остановок. Мы проезжали по безлюдной местности, пересаживались с поезда на поезд, вносили и выносили багаж. Каждый раз папа пересчитывал наши чемоданы и сундуки, и я навсегда запомнила их число — одиннадцать. Однажды высадили из поезда всех пассажиров, поезд ушел, а мы долго сидели в поле, пока не пришел другой поезд, на котором мы продолжили свой путь.

Мы остановились в каком-то городе или городке. Должно быть, мы были в отеле. Я спала на кровати. Папа разбудил меня и сказал, что мы идем в больницу проведать заболевшую маму. Сказал, что нам надо попрощаться с мамой, потому что нам надо уезжать, а мама, как только выздоровеет, приедет к нам.

Мама лежала на спине с закрытыми глазами. Папа сказал, что она спит и будить ее не надо. Он попросил меня тихонько постоять. Потом он поднял меня, чтобы я ее поцеловала. Когда мы выходили, папа плакал.

Мы уехали без мамы. Опять непредвиденные остановки, пересадки. Однажды мы ночевали в каком-то огромном бараке — папа разместил меня в женском отделении, а сам пошел спать в мужское. Это была моя первая кошмарная ночь в одиночестве. Я была одна среди чужих, крикливых и недружелюбных женщин. На вокзале в Будапеште нас встречала венгерская революция Бела Куна: полное отсутствие организации, персонала — одним словом, одно мучение. Кроме того, последний поезд на Балканы должен был вот-вот отправиться и у нас не было никакой возможности получить свой багаж. Папа каким-то образом сумел передать нашу квитанцию на багаж в болгарское посольство с просьбой получить его.

Я все спрашивала о маме. Папа успокаивал меня, говорил, что она скоро приедет. Он старался меня развлечь, рассказывал, что мы едем в Болгарию, это маленькая, но очень красивая страна, похожая на цветущий сад. Там есть хорошенькие белые ослики, он купит мне одного, и ослик будет катать меня в маленькой тележке.

Я не помню, как мы приехали в Болгарию. Помню, я очнулась в кровати в больничной палате. Ко мне подошли несколько врачей и медсестер в белых халатах, они смотрели на меня и говорили что-то непонятное. Я все-таки уловила знакомое слово — «живот» (по-болгарски значит «жизнь») и, подумав, что они хотят осмотреть мой живот, подняла край рубашки. Все засмеялись. Я выздоравливала после испанки, а папа был все еще болен. Я навещала его, он лежал в соседнем, мужском отделении. Из больницы к себе домой меня забрал журналист Иосиф Хербст, друг отца из России.

Тогда он жил на Дворцовой площади, точнее, в начале Московской улицы, на углу с бульваром Дондукова, там, где улица круто идет вниз. Дом был высокий, желтый. К входной двери вела двусторонняя лесенка. Семья Хербста в то время была в трауре, комнаты были погружены в полумрак и тишину. Две женщины в черном, вероятно родственницы, с покрасневшими глазами перешептывались и вздыхали. Единственным светлым и оживленным местом была кухня, где распоряжалась молодая, говорливая кухарка. Я предпочитала ее общество. Она была фактически моей первой учительницей по болгарскому языку, мы как-то понимали друг друга. Каждый день после обеда она водила меня на улицу 6 сентября, в клинику доктора Балсамова, повидаться с папой. Он еще не выздоровел. На тумбочке рядом с его кроватью меня всегда ждала чашечка с мороженым, которое я очень любила. Папа хотел порадовать меня.

Однажды две женщины в черном с озабоченными лицами дрожащими руками одели мне на голову некрасивую черную шапочку из крепа. Я подумала, что, наверное, похолодало, а у меня не было шапки, видно потерялась. В сущности, у меня вообще ничего не было, потому что в Болгарию мы приехали без багажа, с одной небольшой сумкой и корзиночкой для еды. Мы с папой заболели, и с вокзала нас отвезли в больницу.

В тот день меня не отвели к папе. Мы поехали в большой парк. Около высокой кучи земли стояло 6–7 человек. На земле в узком гробу лежал папа, совсем непохожий на себя.

Смеркалось. Гробовщики, увидев среди присутствующих главу города Калинкова, журналиста Димитра Ризова и других известных лиц, зашевелились, принесли зажженные факелы. Так, на фоне этой фантастической шекспировской декорации, покинул этот свет Александр Петрович Везенков-Касарин. Шура для мамы, папа для меня. Нет, я не плакала. Я застыла от ужаса, потрясенная и ничего не понимавшая.

Кухарка стала мне объяснять, что мой папа умер. Понятие «смерть» мне было недоступно, но постепенно я поняла, что папы больше нет и никогда больше не будет. В своем безмерном горе я ухватилась за лучик надежды: мама приедет и заберет меня!

«У тебя нет мамы. Твоя мама умерла», — открывает мне правду простодушная крестьянская девушка.

Сирота.

Круглая сирота, без родителей, без родных, рядом ни одного знакомого лица, без дома, без Родины. Одна-одинешенька, в чужой стране, слабая и беззащитная. Беззащитнее воробушка, упавшего с дерева. Можете ли себе представить страшную трагедию моей детской души, весь ужас, сковавший мое сердечко? Только пережившие подобное могут это понять.

Оказалось, что мой отец заблаговременно связался со своими знакомыми в Софии и взял с них клятву позаботиться обо мне. Он даже передал кому-то (не знаю точно кому) кожаную сумочку с золотыми монетами, я видела ее сама. Журналист Димитр Ризов определил меня в католический французский колледж «Святой Иосиф».

Не знаю, сохранилось ли еще здание пансиона в конце улицы Лавеле. После того как я покинула его навсегда, у меня никогда не было желания еще раз увидеть это мрачное здание с длинными темными коридорами, выложенными плиткой, с деревянными лестницами, излучающими тишину и благопристойность. Сестры были строгие, но в то же время добрые женщины, умные, благонравные, милосердные. Некоторые из них были прекрасно образованными, обладали глубокими знаниями и педагогическим талантом.

В пансионе меня одели с головы до пят: казенное белье из жесткой ткани, тяжелые кожаные ботинки со шнурками и набойками на подметках, чтоб не изнашивались быстро. Сверху полагался черный сатиновый халат. Мои русые распущенные волосы заплели в тугую косичку. Официально меня называли Элен Везенкоф, но вообще меня звали «маленькая русская», «моя маленькая», а одна сестра звала меня «золотце». Я двигалась механически, шла куда ведут. Была закрытой, молчаливой, застывшей от ужаса. Я абсолютно ничего не понимала из того, что говорили окружающие. Не было ни одного знакомого звукосочетания, и сама я ничего не могла сказать, объяснить. Никто не понимал русскую речь маленького ребенка. Я не знала, где находится туалет, и это была моя первая большая проблема. Путем внимательного наблюдения я нашла его. Но было еще одно серьезное затруднение: по любому, даже самому мелкому, поводу необходимо было спросить разрешение дежурной сестры. Я видела, что дети молча поднимают руку и после полученного разрешения говорить произносят свою просьбу. Только тогда они могут встать и выйти из комнаты. Первое, что я выучила по-французски, была скороговорка, которую я произносила единым духом: «Сестра, прошу вас, разрешите мне выйти из комнаты». Я даже не знала, что точно означают произносимые слова, долгое время я думала, что это просьба отпустить в туалет. Для меня эта фраза была одним длинным волшебным словом, вроде как «Сезам, откройся!».

В пансионе царил строгий, неукоснительно соблюдавшийся порядок. Было два спальных помещения, длинные залы с кроватями в три ряда: два ряда у окна и один ряд у стены напротив. В глубине вдоль стены размещались ящички. Сверху стояли тазики и кувшины с водой, по одному комплекту для каждой пансионерки. Их девочки приносили из дома. В одном углу, отгороженном белыми занавесками, стояла кровать монахини. В определенный час в темноте ударял колокол, висевший на двери, — инквизиторский сигнал к подъему. Нужно было моментально вскочить с кровати, согретой с таким трудом, и бежать к кувшину с ледяной водой, помыть хорошенько руки, лицо и шею под надзором сестры, потом одеться, заправить кровать, при этом сестра подгоняет: «Вит, вит!» (Быстро, быстро!) Поскольку я не умела сама причесываться, меня причесывала сестра. Она покрывала мне плечи краем своего белого передника, энергично работала расческой, больно тянула за волосы и сплетала их в тугую косу. После утренней молитвы мы парами спускались в столовую на завтрак. Вообще, мы всегда передвигались только строем, в полном молчании — как внутри пансиона, так и по улице. После завтрака мы шли в комнату для занятий, где повторяли уроки, прежде чем разойтись по классам.

Поскольку мне надо было где-то находиться, какое-то время я сидела в пошивочной мастерской, потом меня определили в первое отделение, я сидела за партой и слушала. Постепенно я стала понимать, о чем шла речь. Свободное время мы проводили в рекреации — это большой зал с окнами во двор, с дощатым непокрашенным полом, со скамьями вдоль стен и кафедрой для дежурной сестры. Старшие девочки собирались в группы, ходили взад-вперед, обняв друг друга за талию. Часто их сопровождала и сестра, а маленькие играли, бегали, кричали. Я сидела на скамеечке у дверей в одиночестве. Летом мы выходили во двор.

«Але жуе!» (Идите играть!) — кричала мне сестра и подталкивала к детям. Но я упорно возвращалась на скамью. Я не умела и не могла играть с маленькими грубыми детьми, которые не привлекали меня, а пугали. Из жизнерадостной, самоуверенной девочки я превратилась в робкого, неловкого ребенка. Я была худенькая, плохо одетая девочка, абсолютно потерянная. Я жила без ласки и без радости.

Вечером, в определенный час, опять строем мы шли наверх спать. От ледяного воздуха в спальне мои руки и ноги моментально коченели. Нам предстояло раздеться, прочитать молитву и — самое мучительное — лечь на твердую и холодную как лед кровать. Я накрывалась с головой и превращалась в дрожащий клубочек, покрытый мурашками. Только тогда я давала волю слезам, горьким слезам, которые сдерживала днем перед чужими людьми. Я утыкалась лицом в подушку, чтобы никто не услышал, как я плачу. Я долго плакала о маме, о папе, о доме, обо всем теплом и радостном, которое почему-то исчезло. Меня вырвали из радостного, лучезарного детства, лишили любви, понимания, дома и безопасности. Исчез мой детский мир! Когда-то он был населен игрушками, книжками с картинками, цветными карандашами... Я засыпала на мокрой подушке, а утром, вздрогнув от удара колокола, просыпалась, не выспавшись. Я пыталась хитрить, притворялась, что крепко сплю, но все было бесполезно. Тотчас подходила сестра, снимала с меня одеяло и безапелляционно подгоняла: «Давай, быстро вставай!» Начинался очередной однообразный, расписанный по часам день.

Впрочем, небольшое разнообразие было: четверг был выходной день, и нас водили на прогулку. В воскресенье мы ходили в церковь, в строгий католический храм без икон и свечей, без православной пышности и теплоты. Сестры подарили мне маленькие четки и красивые маленькие религиозные открытки. Это было все мое богатство! Постепенно я стала вместе со всеми читать вслух молитвы, содержание которых не понимала. Я крестилась и что-то шептала.

Были и праздники. Рождество называлось Ноэль. Это был день, когда больше молились и посещали церковь. Помню большой, искусно сделанный макет, представляющий Рождество Христово: пещера, Святое семейство, Младенец, осел и вол, волхвы и Вифлеемская звезда. Было очень красиво. Но не было наряженной елки, благоухавшей лесным ароматом, не было приятных сюрпризов, подарков, домашних радостей. Только обед наш был не такой скудный, как в будни, а вода в чашке была смешана с вином. И праздник Пасхи не отличался чем-то особенным. Сестры соблюдали пост в молитвах и абсолютном молчании. Ходили погруженные в себя, опустив глаза, онемевшие. И только одна-две из них имели право произносить несколько слов в случае необходимости.

Во время каникул все пансионерки разъезжались по своим домам. Оставалась только я, прозрачная как тень, потерянная и никому не нужная. У меня была кровать в спальне на втором этаже. Я была одета и обута, хотя и некрасиво. Меня кормили четыре раза в день в длинной столовой, никто меня не ругал. Но казенная благотворительность этих чужих женщин в черном обдавала меня холодом.

Не знаю, сколько времени я жила так, много или мало. Для меня это был холодный и мрачный период. В этом мрачном здании было холодно даже летом. Полнокровная яркая жизнь не проникала сюда сквозь толстые серые стены. Каждый новый день был неотличим от предыдущего, как бесцветные бусины четок.

Пансионерки из Софии могли на воскресенье уезжать домой, а в четверг и после обеда в воскресенье все имели право на посещения. В эти дни сестра-портье кричала той или иной девочке: «В зал!» Через определенное время девочка возвращалась улыбающаяся, с блестящими глазами и пакетом сладостей в руках. Только меня никогда не вызывали туда. Некому было ко мне прийти, принести конфет и пирожных, согреть меня своим вниманием.

Меня посадили на первую парту в первом отделении как слушателя. И я слушала, слушала. Думаю, я была самым внимательным ребенком в классе, самым сосредоточенным. Учительница писала большие буквы на черной доске. Произносила их, несколько раз повторяла. Я смотрела, слушала и запоминала. Учительница заметила мое усердие и однажды спросила меня наравне с другими детьми.

«О, браво!» — сказала она. И так я стала полноправной ученицей, самой маленькой и самой прилежной в классе. В конце учебного года учительница объявила конкурс: тот, кто напишет диктант без единой ошибки, будет переведен сразу в третье отделение. Без ошибок диктант написала я и оказалась в третьем отделении.

Не знаю точно, когда произошло это невероятное событие. Однажды сестра-портье открыла дверь комнаты для занятий и крикнула: «Элен Везенкоф, в зал!»

Это было так невероятно и невозможно, что я не двинулась с места. И после того как меня позвали второй раз, я не могла пошевелиться. Когда позвали в третий раз, кто-то поднял меня со скамьи, схватив за руку, и я робко зашагала по коридору. Зал находился рядом с главным входом. Я встала на цыпочки, чтобы дотянуться до ручки двери. Вот он, чудесный зал! Квадратная комната с ковром и столиком с несколькими стульями. На одном из них сидела полная, богато одетая незнакомая женщина. Я так и знала, не я была ей нужна! Я уже собралась уйти, но женщина подозвала меня.

Я уже немного знала по-французски, но болгарского языка не знала, понимала лишь несколько слов, которые слышала от детей. Но от меня и не требовалось вести разговор, говорила женщина. Из всего сказанного я поняла, что она заберет меня из пансиона! Она отведет меня к себе домой, и я буду ее ребенком.

С большой шоколадкой в руке я влетела в комнату, чтобы сообщить девочкам новость. Впервые я решилась поделиться с детьми. Я была потрясена внезапно свалившейся радостью: меня заберут отсюда! Меня заберут домой!

Это произошло через несколько дней, которые я провела в нетерпеливом ожидании. Красивая женщина увезла меня на фаэтоне. Мы ехали недолго, мой новый дом находился на той же улице, что и пансион, только на другом конце, на повороте между улицами Алабина и Денкоглу. Мы остановились перед желтым трехэтажным домом с богатым фасадом, двориком и железной оградой. Я увидела несколько ступенек к открытой террасе. Мы вошли. Нас встретила полненькая старушка низкого роста. Она была одета во все черное, с черным платком на голове. Ее седые волосы были собраны в тонкую косичку, а лицо было пухлое и доброе. Бабушка.

Я засмущалась и изумилась небольшому размеру жилища: только четыре комнаты, широкий коридор и кухня. Это объяснялось моей детской наивностью и незнанием, у меня были свои представления и свой критерий для всего. Образцом для меня был наш петербуржский дом, наш с папой и мамой образ жизни. Мое представление о доме никак не вязалось с тем, что я видела.

Какая-то могущественная сила распоряжалась моей судьбой, перемещала меня с места на место, как предмет, который лишен чувств и своих желаний. Так начался новый период в моей жизни.

К обеду пришел домовладелец — высокий, статный мужчина с завитыми усами. Употребляю слово «домовладелец», потому что он действительно был абсолютным и беспрекословным повелителем в своем доме. Но сразу должна добавить, что его господство было умным, целесообразным и поддерживало в доме спокойный, уравновешенный, здоровый дух. Я никогда не слышала, чтобы разговаривали повышенным тоном или выясняли отношения. Если и случались какие-то споры, этого не было ни слышно, ни видно.

Мне сказали, чтобы я поцеловала ему руку и называла папой — татко. Болгарское слово «татко» было для меня новым, неизвестным, лишенным эмоционального заряда. Поэтому я очень легко восприняла его. Но сказать слово «мама» чужой женщине мне было страшно тяжело! Это слово, наполненное любовью и тоской, принадлежало другой. Оно не могло вырваться из моего сердца и сорваться с моих губ. Известное время я говорила без обращения.

Меня красиво одевали, вкусно кормили. Я спала на маленьком диване на мягкой подушке, в тепле. Нет, я не была неблагодарной. Просто я была очень маленькая и несознательная, не способная оценить свой большой шанс. Я не могла понять, что от меня ожидают любовь, привязанность, преемственность. Не понимала, что должна олицетворять великую иллюзию отцовства и материнства в этой бездетной семье. Очень медленно этим чувствам предстояло взойти в моей измученной детской душе. Медленно, робко, как семечку, посаженному не на том месте. Я продолжала оставаться очень стеснительной и закрытой. Это объяснялось резкой переменой в моей жизни. Из одной обстановки я попала в другую, от одних нравов к другим. Я была ошеломлена, растеряна и находилась в недоумении.

Изменилось мое имя! Теперь я была не Везенкова, а Катранушкова. Дочь Иордана Иванова Катранушкова, торговца родом из города Прилеп, и дочь домохозяйки Спасы Катранушковой из македонского города Крушево. Меня называли Ленче и категорично требовали забыть первые годы своей жизни. Забыть ВСЁ! А я помнила и помнила... Это необъяснимое для меня требование, напротив, только обостряло мою память.

Мой новый отец был честным, солидным и многоуважаемым человеком. Он содержал самое большое и всем известное кафе в Софии — «Македония». Оно находилось на углу бульвара Марии-Луизы и площади Банска, напротив мечети, там, где сейчас ЦУМ. Кафе было очень большим, светлым, с большими витринами, со множеством круглых мраморных столиков. Оно всегда было наполнено мужчинами, там царил приглушенный гомон. Расторопные официанты разносили кофейные чашечки с разнообразными видами турецкого кофе. Все по вкусу клиентов. Подавали также чай с лимоном, коньяк, ром, ракию, разнообразные сиропы, лукум и ароматное варенье с чашкой ледяной воды. На бамбуковых подставках были выложены все свежие газеты. Посетители, исключительно мужчины, были главным образом деловые люди, были и политики. То тут, то там ради отдыха или в ожидании гостя играли в нарды или в карты. И так с утра до вечера. В глубине зала, между боковой дверью и прилавком, была просторная стеклянная кабина с письменным столом, стулом, сейфом, бумагами и счетоводными книгами. Это была контора моего отца, откуда он следил и руководил ходом работы.

Моя семья была не очень богатой, но хорошо материально обеспеченной. Дома всегда был большой запас продуктов. Покупали оптом: два мешка муки, ящик кускового сахара, бидон масла, кувшины со смальцем, ящик мыла «Санлайт», орехи, яблоки, рис, домашнюю лапшу и т.д. Так что не приходилось ходить по бакалейным лавкам. Все мы были хорошо одеты, но обновки из одежды и обуви покупали главным образом к Рождеству и Пасхе. Летом на месяц выезжали в Варну.

Дом был обставлен скромно. Одна комната была гостиная, там стоял красивый гарнитур, покрытый кремовыми чехлами, маленькие столики на трех ножках, пепельницы, разные безделушки. Эта комната стояла закрытой, использовалась очень редко — на именины и большие праздники. Во второй комнате жила бабушка. Там было много цветочных горшков с бегониями, кровать и два гардероба. На окнах домотканые занавески красного цвета, с широкими желтыми и черными полосками. Все ковры, коврики и дорожки были ручной работы, с македонскими мотивами, они только сейчас стали высоко цениться. Соседняя комната была широкого назначения — и спальня, и дневная, и столовая. Там были две кровати со спинками с латунными шариками, комод, диванчик, на котором я спала. Стоял большой стол, а на полу толстый пестрый ковер. Четвертая комната выходила на задний двор и служила кладовкой.

Во всем доме было только две книги: Вечный календарь и песенник — толстая книга в переплете, в которой было множество старинных народных песен и более современных. Моя мама ходила по дому и пела. Вечером, на закате, она любила сидеть у окна и смотреть на улицу. Я сидела у нее на коленях, и часто мы тихонько пели вместе. Мой папа получал газеты «Независимая Македония», «Торговый вестник» и «Мир». Этим исчерпывалось печатное слово в доме, а я скучала по книгам, сказкам и игрушкам. Но мои новые родители не понимали этого, а когда я осмелилась попросить куклу, мама сказала, что я уже не маленькая. Приходилось играть с лоскутками. В целом образ жизни в моем новом доме меня озадачивал. Я, маленький ребенок, еще не знала жизни, не знала болгарского быта и от этого испытывала неловкость, чувство неодобрения. Но я никогда не показывала это открыто. Меня шокировала скатерть на столе. Она была не белая, а пестрая, с розовыми, белыми, желтыми и синими нитками. (Эта скатерть очень обрадовала бы меня сегодня, когда ее уж давно нет.) Мне не нравились простые тарелки и приборы, которыми мы пользовались каждый день. Красивый фарфоровый сервиз и белые скатерти берегли для особых случаев. Мне не хватало многих вещей, которые я считала необходимыми для дома. Вместо сверкающих люстр были обыкновенные абажуры. Не было граммофона, телефона, ванной, больших буфетов с серебром и хрусталем, лифта и внушительного швейцара. Самовар был неизвестной вещью, и чай пили редко.

Семья не отличалась общительностью. Более или менее тесные связи поддерживали только с тремя-четырьмя семьями родственников, больше всего с семьей брата моего отца, дядей Алексой, чиновником общины, его женой Христиной, кроткой, доброй женщиной, и их сыновьями, остроумными ребятами, которые вносили оживление своим присутствием. Тетя Заха (сестра мамы), низкого роста, сухая, со старомодным пучком на голове, как будто жила у печки у них на кухне. Она виртуозно готовила блюда европейской кухни и изысканно сервировала стол, поэтому я очень любила обедать у них. Деревянные панели придавали уют маленькой, чистой столовой, украшенной свежей зеленью декоративных растений. У них были белая скатерть и красивые столовые приборы. Там я с радостью видела знакомые блюда, кремы, суфле и другие вкусные десерты.

Моя мама тоже была прекрасной хозяйкой, готовила очень вкусно. Она мастерски пекла разные пироги, но она готовила преимущественно блюда восточной кухни. Это касалось и десертов, которые она делала не часто. Дядя Андон, муж тети Захи, был очень воспитанный, приятный пожилой господин. Ко мне он относился очень мило, сердечно, с пониманием детской души. Возможно, потому, что у него была внучка младше меня. Они жили в аккуратном доме в глубине двора, а на улицу выходил красивый двухэтажный, солидный дом. Там жила их дочь Данка с мужем Жоржем Трифуновым (доктором-гинекологом) и маленькой Антуанетой, или Мими (ее еще называли Мира, в честь подписания мирного договора, совпавшего с ее днем рождения).

Они жили на втором этаже, а на первом была клиника доктора Трифунова. Доктор был красивый, солидный мужчина, выросший в Париже, с изысканными манерами, абсолютный европеец во всех отношениях. Мими очень привязалась ко мне. Я любила играть с ней, тем более что у них были игрушки и книги. Часто я целый день проводила у них. Никто не подозревал, как мне нравилось там, потому что обстановка напоминала мне наш дом в Петрограде. Там был большой холл с мягкой мебелью, отдельный маленький салон с гарнитуром, обитым шелком, и белой медвежьей шкурой на полу. В какой-то комнате лежала и тигровая шкура. В столовой было все необходимое, в том числе столовое серебро и хрустальные бокалы. В спальне я видела множество зеркал, там была гардеробная с многочисленными дамскими и мужскими туалетами. На кухне работала повариха. Мы с Мими обедали то у них, то у тети Захи, а дядя Андон рассказывал нам чудесные сказки. Для меня такие дни были как праздник, а Мими была так довольна, что не отпускала меня. Когда я собиралась домой, она так плакала, что приходилось идти на хитрость, чтоб уйти незаметно.

С ранних лет я узнала и полюбила изысканность, роскошь, великолепие. Все это было глубоко скрыто во мне, скорее это было ощущение или чувство, чем осознание. Было какое-то неясное стремление. Оно подпитывало мое неодобрительное отношение к образу жизни в моем новом доме. Я скрывала свой внутренний протест, в течение долгого времени его распаляли самые разные обстоятельства. Мои слова могут показаться грубыми или эгоистичными. Сначала я испытывала легкое неудовлетворение, смешанное с грустью. Конечно, я привыкала, напряжение спадало, но я оставалась закрытой, неуверенной в себе и очень стеснительной. Вероятно, в результате пережитых чудовищных житейских катаклизмов эти черты укоренились во мне, подобно живучему бурьяну. На долгие годы они сковали меня, создавали мне трудности, были причиной неприятностей. Только в зрелом возрасте мне удалось в известной мере справиться с ними, но избавиться полностью так и не удалось.

Я уже отметила, что к нам в дом редко приходили гости. Исключением были именины, которые праздновались особенно торжественно, особенно именины отца. Гости шли непрерывным потоком целый день — начиная с окончания церковной службы и до позднего вечера. Это были господа в официальных костюмах и разодетые дамы. Я им подносила серебряную вазочку с ароматными шоколадными конфетами, а мама угощала напитками, стоявшими на большом блестящем подносе. Время от времени с лестничной площадки раздавалась музыка духового оркестра. В то время такие оркестры специально приходили, чтобы поздравить именинников. Было очень приятно.

Первое празднование Рождества в новом доме меня разочаровало. Я с большой надеждой ожидала его. У меня были новые туфли и новое платье, был приготовлен замечательный обед — печеный поросенок и ореховый торт. Но и в помине не было ни елки, ни подарков! Все это еще не было принято здесь. Существовали совсем другие обычаи, прекрасные, интересные: каждение стола, дети, которые с зажженными фонарями обходили дома и колядовали. Мужчины в национальных костюмах песнями поздравляли хозяев с праздником. Но не было этой волшебной елки, душистой и блестящей, которая приносила мне много прекрасных сюрпризов. Только Пасха с крашеными яйцами и чудесными куличами напоминала «нашу» Пасху. Но не было моей любимой творожной пасхи, больше я ее никогда не пробовала.

И вот однажды случилось нечто потрясающее! Нечто похожее на мираж, галлюцинацию. У нашего дома появились дядя Володя, тетя Маруся и Галя! Они самые, только не совсем в обычном виде. Дядя Володя не в форме, а в гражданской одежде и вроде меньше ростом, подавленный. Тетя Маруся все такая же красивая, но бедно одетая, а Галя высокая и худая. Не помню, какой была моя реакция. Скорее всего, никакой. За долгое время я научилась глубоко скрывать все свои чувства и волнения. Только мое сердечко неистово забилось: «Наконец-то! Сейчас меня возьмут! Возьмут!» Не взяли. Кто б их самих взял. Они пережили тяжелые испытания. Приехали в Софию без багажа, без поддержки, несчастные. Эмигранты без всяких перспектив.

Почти в это же время появился и дядя Попов. Он шел по нашим следам с целью отыскать нас, меня, потому что любил меня с редкой преданностью. Он мог остаться там, в России, устроить свою личную жизнь, но не устоял, тревожась за нас, тронулся в путь по зову своего сердца. И он нашел меня, но я была уже не Ляля, а Ленчето Катранушкова.

Я уже была не похожа на себя. Превратилась в расстроенного, глубоко смущенного ребенка. Ни на миг я не принадлежала своему прошлому. Все же дядя Попов попытался меня забрать, боролся, несмотря ни на что. Но меня удочерили на законных основаниях, а он не имел никаких прав на меня, потому что не был нашим родственником. Реакция моих приемных родителей была грубой и категоричной: Константина Саввича Попова прогнали!

Мне строго-настрого запретили останавливаться и говорить с ним, если он будет ждать меня на улице. Несколько раз, выйдя из школы, я видела, что дядя Попов стоит на тротуаре. Стыд и позор, но я бросалась бежать. Он кричал мне вслед: «Ляля! Ляля!» Но я в ужасе бежала, уверенная, что «они» меня увидят и накажут. Это было глупо, тем более что они хорошо ко мне относились, хотя без нежности и баловства. Таковы были их македонские нравы. Как я могла это понять?

Дядя Попов сделал еще кое-что: не знаю, как и каким образом он сумел отыскать наш багаж. Он обратился в наше посольство в Будапеште, и ему ответили, что наш багаж там. Необходимо заплатить какую-то сумму за его пересылку в Софию. Не располагая нужной суммой, дядя Попов был вынужден через дядю Володю обратиться к моим приемным родителям с просьбой оплатить пересылку багажа и получить наши вещи. Однако они гордо заявили, что не нуждаются в русском хламе. А «хламом» были очень дорогие вещи. Мой отец забрал из дома все самое ценное, а его дипломатический паспорт облегчал вывоз багажа. Много лет потом вещи находились в посольстве в целости и сохранности. Но среди наших близких не нашелся человек, который бы взялся его получить. Так я потеряла не только материальные ценности — у меня не осталось ничего на память о моих родителях.

Дядя Володя появлялся редко. Он вел себя дипломатично и очень тактично, стараясь не вызывать раздражение, чтобы как-то поддерживать контакт со мной. Он всегда разговаривал со мной назидательно, а маме и бабушке говорил комплименты.

Я росла с каким-то раздвоением личности. Сейчас я понимаю, что была примерным ребенком: послушная, исполнительная, вежливая, беспрекословная, без капризов и претензий. Глубоко в моем сердце тайно жили и ждали своего часа мои воспоминания о маме, папе, о России. Я фанатично любила все русское: русский язык, русскую музыку, русскую зиму, русскую кухню, русские песни и танцы, а позднее и русскую литературу. Уже не помню, откуда у меня была детская книга на русском языке о жизни эскимосов — «Эскимосские близнецы». Это была моя единственная книга, да еще на русском! Я читала и перечитывала ее сотню раз. Видимо, таким образом я не забыла, а даже обогатила свой русский язык.

Я пристрастилась к чтению. Меня волновали книги, волнуют и сейчас. Они обостряли мое любопытство, обогащали воображение, они были, можно сказать, «моими университетами». Это увлечение вызвало недовольство семьи, от меня ожидали другого. Получилось как в сказке про курицу, которая вывела утку. Моя мама была образцовой домашней хозяйкой, она училась в экономическом училище, умела шить и кроить, идеально готовила, содержала дом в чистоте и порядке. Умела плести кружева и виртуозно вышивала. Естественно, хотели, чтобы я переняла ее умение. Но я оказалась «бездарной», меня эти вещи не интересовали. Я хорошо рисовала, но с иглой не дружила. Вышивки мои были посредственные, к тому же мне не хватало терпения закончить их. У меня были небольшие успехи, которые, несомненно, меня радовали, я старалась. Но у меня не было интереса к домашним делам, и домохозяйка из меня не получилась. Вообще, я не люблю это слово, меня обижает, когда меня так называют. Это определение неверно, по крайней мере в отношении меня. Это представление о женщине с интересами, ограниченными метлой и тряпкой, с мелкими переживаниями по поводу домашних забот. Я не принижаю домохозяек, они имеют исключительно важное значение для благополучия семьи, да и общества, если хотите. Но я не приемлю это понятие в отношении себя, потому что испытала невыносимое принуждение, чтобы из меня получилась домохозяйка. Мне это было невыносимо тяжело, я была человеком с другим душевным устремлением и мечтала совсем о другом.

Так я росла и формировалась в полном противоречии со средой, в которой жила. Но внешне я оставалась покорной и почтительной. Я хорошо училась, часто была первой ученицей в классе. Учение давалось мне легко, у меня была хорошая память, новый материал схватывала на лету. Самым любимым предметом была литература. Мои сочинения были лучшими, и обычно, написав свою работу, я набрасывала два-три варианта для своих подруг. Они в свою очередь решали мне задачи, потому что математика у меня шла туго, она навевала на меня неистребимую скуку. Но в серьезных ситуациях, например на экзаменах, я сама блестяще справлялась и с математикой.

Но я забежала вперед. Мой отец продал наш большой дом на улице Лавеле и построил новый на бульваре Македония, куда мы переехали. Новый дом был поменьше, и его фасад был менее элегантным, но зато он был светлым и удобным. В нем были четыре красивые комнаты, прихожая, кухня и ванная. К моему сожалению, комнату, предназначенную под столовую, сдали одной молодой семье — Тинке и Митко Дамяновым, а ванная стала их кухней. Жильцы были и на нижнем этаже. У нас был маленький, но приятный палисадник с фруктовыми деревьями и цветами. Первое время я скучала без детей, с которыми дружила в старом квартале, но скоро завязались новые знакомства, я до сих пор храню приятные воспоминания о наших увлекательных и шумных играх.

Я спала вместе с бабушкой, в комнате, окрашенной в синий, белый и золотой цвета. Комната была солнечная и уютная, под окнами у нас зеленели клены. Свежий ветер веял с широкого бульвара с тенистыми аллеями. Машины проезжали редко, время от времени раздавался звон трамвая. Рядом гора Витоша, ощущение безоблачности и безмятежности. Это было действительно прекрасное время, но, к сожалению, омраченное моей глухой неудовлетворенностью и постоянной тоской по безвозвратно минувшему.

Я росла сентиментальной, была фантазеркой, склонной к меланхолии, оставалась стеснительной и неловкой. Была дерзкой только в мечтах. Представляла, как достигаю вершины в различных областях: в кино, театре, музыке, живописи, в танцах или литературе. Эти мечты были тайными, им неоткуда было получить поощрения или поддержки. Мне можно только петь. Действительно, у меня был многообещающий голос, приятный, с широким диапазоном. И я пела, пела... Я выучила несколько арий из популярных опер и с увлечением их исполняла. Однажды к отцу зашел наш квартирант господин Блум вместе с незнакомым иностранцем из Вены, который захотел меня видеть. Господин Блум перевел моему отцу, что у меня хороший голос и я непременно должна поступить в консерваторию. Я была ошеломлена от радости, но о консерватории думать было еще очень рано. Отец давно собирался купить мне пианино, и как будто что-то начало вырисовываться.

Мои встречи с семьей дяди Володи были редкими, а главное, тайными, потому что мне было запрещено видеться с ними. Иногда у меня выпадала минутка забежать к ним, и всегда сердце мое бешено колотилось. Сначала они жили не очень далеко от нас. Жили бедно, в единственной комнате. Вся обстановка состояла из самодельных вещей, сделанных из упаковочных материалов, и сундуков. Бедность не сломила их бодрость духа. Атмосфера в их доме была теплой, очень сердечной, здоровой и активной. Они не утратили духовных интересов, читали, разговаривали, общались с интересными людьми и, насколько это было возможно, следили за культурной жизнью в городе. Тетя Маруся оставалась все такой же солнечной, всегда с улыбкой, с блеском в глазах. Она была изящной и гордой, несмотря на свою старомодную одежду. Она никогда не жаловалась на постигшее их горе, хотя раньше она жила очень богато. Она была ласковой и по-русски гостеприимной. Она была рада любому гостю и угощала всем, что было в доме. Закипал самовар. Ах этот самовар! Этот символ русского дома заставлял таять мое сердце от умиления.

Меня встречали с радостными восклицаниями: «Ляля! Лялечка!» Они понимали меня, сочувствовали, я делилась с ними своими тревогами. И самое главное — там можно было говорить о маме с папой! К сожалению, они говорили со мной как с ребенком. Самое главное они должны были рассказать мне, когда я стану большая и самостоятельная. Дядя Володя говорил мне: «Гордись своим именем! Ты принадлежишь к знатному героическому роду, известному еще со времен Ивана Грозного».

Что это означало? Когда я выросла и пришло время узнать историю моей семьи, дяди Володи уже не было. Так я и не узнала ничего важного о моем роде и родителях от единственного достоверного источника.

Однажды он отвел меня к докторскому памятнику в Софии и показал на северной стороне обелиска имя: «Д-р К.И. Везенков». «Это твой дедушка, — сказал мой дядя. — Запомни, доктор Константин Иванович Везенков». И рассказал мне о его героизме.

Семья моего дяди сменила несколько квартир. Они переезжали все дальше и дальше от меня, и мне было все труднее найти способ ускользнуть от «полицейского» надзора моей матери. Она по природе своей была мнительная и подозрительная. Если к этому добавить и ее стародавние македонские представления, то получалось, что меня держали в такой строгости, как никакую другую девочку.

Потеряв свое общественное положение в России, семья моего дяди до самого конца оставалась бедной. А ведь они не сидели сложа руки! Тетя Маруся ухаживала за больными. Дядя Володя брался за любую подвернувшуюся работу, одно время ходил вставлял стекла. Галя училась в американском колледже в Симеоново, а во время каникул давала уроки. Она выросла очень высокого роста, была исключительно серьезная, умная, очень начитанная, с широким кругом интересов. Рядом с ней я чувствовала себя глупышкой. Галя была похожа на своего отца, позднее проявился и сильный, «везенковский» характер. При этом она была девочкой с нежным сердцем, но больным — с врожденным двойным пороком. Ее болезнь повлияла на ее дальнейшую судьбу.

Я уже упоминала, что мои визиты к ним были редкими, краткими и неспокойными. Но всегда приятными! Однажды меня ждала большая, волнующая неожиданность. Добрый, преданный дядя Попов сумел разыскать моих родных в Латвии! Нашел одного моего дядю в Либаве, другого в Риге. И они мне написали. Выражали радость, что я жива, здорова и за мной смотрят хорошие люди. Высказывали надежду, что мы когда-нибудь увидимся.

Боже мой, какое волнение, радость и надежду мне принесли эти письма! Они прибыли из какого-то неведомого мне далека. Расстояние между нами еще больше увеличилось, когда дядя Эрнст переселился на известное время в Америку, а после написал мне из Аргентины. Я так сильно стремилась к своим!

С дядей Поповым я не виделась. Он перестал меня разыскивать и встречаться со мной единственно потому, чтобы не причинять мне неприятности. Однажды мне сообщили, что он тяжело болен, и я пошла его навестить в Александровскую больницу. Он сильно постарел и похудел. Он мне очень обрадовался, а я вела себя глупо и неловко. Вскоре после этого он скончался. Не знаю, как этот благородный человек жил в Болгарии, знаю только, что он любил меня и тосковал по мне.

Естественно, что, несмотря на все мои импульсы и противоречия, я привязалась к своим приемным родителям, приспособилась к их требованиям и быту. Внешне все было хорошо, но никто не интересовался моими душевными переживаниями, наклонностями, маленькими и большими проблемами. И это не от безразличия, просто никто не допускал мысли, что у ребенка могут быть другие нужды, кроме еды и одежды. У отца были амбиции дать мне хорошее образование, но он почти не занимался мной. Возможно, он считал, что это не его дело. Он был очень добрым, но строгим на вид. Я его уважала, но никогда мне не было с ним легко и свободно, как с самым близким человеком, как с отцом. Мама, хотя и была более доступной, не располагала к душевной близости. Мои попытки поделиться чем-то своим сокровенным не встречали отклика, ударялись о глухую стену. Только бабушка, восьмидесятилетняя старушка с доброй душой и ясным, любознательным умом, была ко мне ближе всех, проявляла желание понять меня. Но, несмотря на абсолютное уважение, которым она была окружена, она не была главным авторитетом в доме. Так росли и накапливались мои неразрешенные сомнения, вопросы, волнения и стремления. Я была сентиментальна, романтична, с обостренной чувствительностью и очень ранима.

Неожиданно мой отец умер! Все началось с банальной простуды, потом последовало осложнение, и через двадцать дней он скончался от воспаления легких. Мама, вся в черном, переживала долгий нервный криз. Через год тихо и достойно, на девяносто втором году от нас ушла и бабушка.

Сразу же после смерти папы наша жизнь резко изменилась. Мама впервые в жизни почувствовала себя полновластной хозяйкой, перестала сколько-нибудь сдерживаться и проявила свой характер: деспотичность, интриганство, мнительность. Появилась мания жаловаться на все, а больше всего на меня. Я была беззащитна, стала легкой жертвой. Любое мое ребячество, самая маленькая ошибка раздувалась до невероятных размеров. В противоположность родителям, которые защищают своих детей, оправдывают их слабости, моя мама возводила на меня клевету. Она не говорила обо мне добрых слов.

Сегодня, оценивая все трезво, могу честно сказать, что я была хорошей девочкой. Я уважала маму, всегда, даже по мелочам, спрашивала разрешения. Никогда не проявляла непослушания, не позволяла грубого слова. Только однажды я взбунтовалась. Я была сильно ограничена по сравнению с моими подругами, девочками из почтенных семей. Они имели гораздо большую свободу и могли позволить развлечения, о которых я не могла и мечтать. Капля за каплей во мне накапливался протест. Однажды в воскресенье я была приглашена в гости к своей подруге Наде Петковой, дочери софийского градоначальника. Ее мама была француженка. Я любила бывать у них. Меня привлекал их образ жизни в красивом доме, просторном и богато обставленном. Комната Нади была очаровательна, там был широкий балкон, выходивший в садик с цветами. Сама Надя была милой, воспитанной девочкой с хорошим чувством юмора. Мы с ней очень хорошо ладили.

Мама категорически запретила мне идти в гости. Запрет был нелогичным и безосновательным. (Я почувствовала проявление деспотизма, желание настоять на своем и неприязнь.) Этот запрет переполнил чашу моего терпения. Я долго и безутешно плакала, сердце мое переполняла мука. Я чувствовала несправедливость, мной завладела мысль, что моя родная мама поняла бы меня и никогда не поступила бы со мной так. Был солнечный воскресный день. Мама прилегла поспать после обеда. Я собрала в свою школьную сумку свои сокровища (альбом, фотографии, всякую мелочь) и как была в черном халате, так и сбежала потихоньку из дома.

Я пошла прямо к дяде Володе. Излила ему свою душу. Как всегда, он принял меня ласково, сердечно. Он «понял» меня! Мы пили чай, и дядя Володя сказал мне, что хоть я и права и мне неприятно, но я должна вернуться домой. Мне надо извиниться за причиненное беспокойство. Я подчинилась. Дядя собрался отвести меня домой.

Я боялась возвращения домой! Знала суровый нрав мамы. Когда мы приблизились к нашему кварталу, я сумела убедить дядю, что мне лучше вернуться домой одной. Дядя Володя ушел. Я походила недалеко от дома, пока совсем не стемнело. Тихонько проскользнула в наш палисадник, присела на маленький стульчик под сливой. Окна в нашем доме светились. Через открытые окна я слышала голоса мамы и дяди Алексы, вызванного на подмогу. Вокруг была кромешная тьма. В тишине что-то потрескивало, постукивало. Мне стало страшно, я не смела шелохнуться. Сидеть было неудобно, стало холодно, я ведь была в одном халате. Я дождалась рассвета. В доме все еще горел свет, были слышны голоса, и там не спали. Я тихонько выскользнула на улицу: не спавшая, помятая, неумытая, нечесаная и голодная. Долго бродила по улицам, пока не наступило время идти в школу, куда я и отправилась с облегчением. Я не понимала, что делать дальше. После уроков, когда я вышла из школы, на улице меня ждал дядя Володя. Он отвел меня домой. Я извинилась, дала обещания. Инцидент был исчерпан.

Я окончила французский колледж, и встал вопрос, где учиться дальше. Семейный совет предлагал медицину, но меня привлекало искусство. О театре, моей давнишней мечте, нельзя было и думать. В то время люди нашего круга считали театр Содомом и Гоморрой. Для поступления в консерваторию требовалось время, чтобы хорошо подготовиться по игре на фортепьяно. Я настаивала на поступлении в Художественную академию, потому что у меня были хорошие данные и я с увлечением рисовала. (Часто рисовала каждый день по портрету.) Я нарисовала всех домашних, детей родственников и соседей. Мечтала о создании больших композиций. Однако семейный совет отрезал: «Нет!» Сказали, что говорят, есть сведения, будто там рисуют голых мужчин! Мы так и не пришли к какому-то решению. И в конце концов я тайно записалась в театральную школу! Маме я сказала, что учусь на курсах стенографии и письмоводительства. Когда мой обман раскрылся, я получила хорошую македонскую взбучку. Несколько дней ходила со страшным синяком под глазом. Но прошел целый учебный год, пока не раскрылась правда, и... назад пути не было.

В сущности, я посещала две школы: школу Масалитинова и школу известного артиста Ивана Попова. Вторая привлекала меня тем, что там была практика, то есть ставили пьесу и участие в ней использовалось для обучения. Так я участвовала в постановке пьесы Ивана Вазова в роли Евгении. Мы играли несколько хороших спектаклей перед учащимися и военнослужащими. Я хорошо себя проявила, и Иван Попов ввел меня в несколько спектаклей, но не на главные роли.

Сегодня, вспоминая и объективно оценивая, я могу сказать, что была красивой девочкой. Я одевалась элегантно, даже оригинально. Была суетлива, но великодушна и с достоинством. Дома мы жили хорошо, приятно, этому способствовало присутствие в течение известного времени тети Йонки, доброй, кроткой женщины, бабушкиной племянницы. Позже к нам приехала Ния (Женя), мамина племянница, которую я очень любила и делилась с ней всем. Те три года были и остаются самыми прекрасными в моей жизни. Я была счастлива, но осознала это позднее.

Через три года после смерти моего приемного отца однажды мама сказала, что получила предложение выйти замуж от почтового чиновника-пенсионера из Карлово. Ей порекомендовал его знакомый священник. Она спросила, что думаю я. Я ответила искренне: «Мама, ты сама должна решить. Если скажу, не надо, потом упрекнешь меня, что из-за меня не вышла замуж. Если скажу, прими предложение, а окажется, что ты ошиблась, то обвинишь меня, что я повлияла на твое решение».

Мама вышла замуж.

На самом деле мне это совсем не было безразлично. Появление Георгия Божинова — Гочо, старого холостяка, коротко подстриженного, с торчащими усами и синими косыми глазами, — я считала оскорблением памяти моего приемного отца, а он был достойный и уважаемый человек. Присутствие чужого человека в нашем доме (доме, который мой отец строил с большой любовью) для меня было тяжело и обидно. Но я умела скрывать свои чувства и не дала ни малейшего повода для недовольства. Напротив, я была внимательна и любезна как с ним, так и с появившимися новыми родственниками. Однако их реакция против самого моего присутствия в доме не замедлила проявиться.

Внезапно я стала лишней! Более того, я им мешала. Вместо заботы мама теперь обдавала меня ледяным холодом. Она делала вид, что не замечает меня. Теперь и речи не было о каких-то моих нуждах. Я не смела и буфет открыть, чтобы взять еду. Во время обеда и ужина мама неуверенно клала в мою тарелку самый маленький или самый плохой кусочек мяса. Я сразу поняла, откуда дует ветер: я не вписывалась в расчеты Гочо Божинова. Он стал настойчиво настраивать маму против меня, убеждать ее, что я подлая, лицемерная, что не люблю ее, а только притворяюсь. Убеждал, что ей не следует рассчитывать на меня. По своему характеру мама была подозрительная и мнительная, так что инсинуации ее нового супруга падали на плодородную почву. И меня вычеркнули!

Кошмар продолжался с нарастающей силой. Один за другим на меня сыпались все новые и все более тяжелые удары. Бессовестный Гочо Божинов постоянно плел интриги. Мама поддавалась его внушению, и его планы осуществлялись. Стремясь скорее меня выкинуть из дома, Гочо Божинов отправил маму на курорт в Банкя. Я осталась одна с ним. Не знаю, что точно он задумал, но я боялась этого чужого и непорядочного человека. Я попросила соседскую девочку пожить у нас, пока мама не вернется. Гочо пришел в бешенство. Он вставал перед дверью в мою комнату и выкрикивал уличные ругательства. Мы сидели в комнате испуганные, закрывшись на ключ, не смея выйти. Соседская девочка плакала и хотела уйти, предлагала мне пожить у нее. Но я не осмеливалась покинуть дом, чтобы меня не обвинили еще бог знает в чем.

Мама вернулась, но лучше не стало. Она была все так же враждебна и недоступна. Вскоре она заявила, что больше не может заботиться обо мне. Я должна уйти! Я спросила: «Куда?» «Куда хочешь», — ответила мама.

В ужасе я бросилась искать помощи у родных. Дядя Володя перебрался со своей семьей в провинцию, где нашел работу, — одним словом, он был далеко. Я пошла к дяде Алексе Катранушкову, брату моего приемного отца. Судя по всему, он был подготовлен. Он встретил меня с четками в руке, дальше порога меня не пустил. Заявил, что не хочет вмешиваться в наши дела, мы должны сами, без него как-нибудь разобраться. Меня так грубо оттолкнули, что я убежала, задыхаясь от слез. Тетя Христина, кроткая и сердечная женщина, кричала мне вслед: «Леночка! Леночка!» Но она ничего не решала. Я шла по улице и плакала. Шла в никуда. Не стала больше пытаться найти поддержку. Подумала, что сила на стороне мамы. Никто не будет заниматься моими проблемами и жертвовать своим комфортом ради меня. Я была беззащитной жертвой. Все же я обратилась к маме с горячей просьбой помочь мне найти работу, чтобы как-то выживать. Она отказала.

В то время девушек нашего круга не принято было готовить к труду ради куска хлеба, их защищали от суровых житейских бурь. Среднее образование (часто незаконченное), умение немного играть на пианино, несколько прочитанных романов, вышивание и мечты о счастливой судьбе — вот и вся «подготовка». И я не была готова к самостоятельной жизни, если не считать театр, где мое положение еще не было стабильным. Я отлично владела французским языком и верила, что это мне поможет. Я начала читать объявления в газетах, обходила бюро и конторы, где требовались люди со знанием французского. Однако везде требовались сотрудники с опытом работы и солидными рекомендациями. Никто не хотел связываться с молодой, неопытной девушкой, которая к тому же не умеет стенографировать и быстро печатать на машинке. Не нужна была сотрудница, которую надо сначала обучить. Были вакансии гувернанток, но мне и тут не повезло, матери смотрели на меня с недоверием. Ни одна мать не изъявила желания доверить свое сокровище девчонке, им нужна была солидная кандидатура, с опытом и рекомендациями.

Думаю, что я плохо выглядела, хотя и была хорошо одета. Я сильно похудела, была бледной, измученной и подавленной. Я приходила домой как выброшенная кошка, в дом, в котором выросла и который привыкла считать своим. Внезапно он стал чужим! Долго, бесконечно долго я звонила в дверь. Все ждала на ступеньках, пока мама наконец открывала мне со словами: «Ну что, опять пришла?» Шли дни, наполненные мукой и унижением. Однажды мама представила мне счет. Это был длинный список истраченных на меня денег. Потом она неожиданно предложила мне какую-то сумму денег, взамен которой я должна была отказаться от своего наследства. Вот в чем была причина всего этого кошмара! Я отказалась от денег. Попросила маму не давать мне ничего, никаких денег. Сказала, что я очень молода, неопытна и не умею распоряжаться деньгами. Однако она настаивала.

Однажды я получила письмо от адвоката, господина Манасиева, который приглашал меня прийти к нему в контору. Удивленная, я спросила маму, что это значит. Она ответила, что не знает, но мне следует сходить к адвокату. Мама демонстрировала полное безразличие, что было не похоже на нее. Я пошла. Адвокат, человек среднего возраста, был очень удивлен, когда я назвала себя. Он сказал, что со слов Георгия Божинова у него сложилось совсем другое представление обо мне. Адвокат задал мне несколько вопросов, подумал, поколебался и наконец сказал: «Я адвокат вашей матери, то есть противной стороны. Я не должен давать вам советы, но хочу сказать, что ваше положение очень серьезно и вам непременно надо взять адвоката». Я ответила, что у меня нет такой возможности, мне нечем заплатить. Тогда этот достойный человек настоятельно посоветовал мне не соглашаться на заключение соглашения и ни в коем случае не подписывать никаких документов. Кто бы меня ни убеждал, даже и он сам, я не должна ничего подписывать. Иначе меня обманут.

«Когда мы соберемся, я буду настаивать, чтобы вы подписали заявление, что получили долю полагающегося вам наследства. Я попрошу, чтобы вы подписали документ, что не имеете претензий. Но вы не должны соглашаться! Запомните: не соглашайтесь! И никому ни слова о том, что я вам сказал».

Думала ли я о смерти в это тяжелое и жестокое время? Да. Все обстоятельства толкали меня к единственному выходу — чтобы меня не было. Второй раз в жизни я осталась одна, никому не нужная, без поддержки, без возможностей. Я купила себе револьвер, маленький дамский пистолет 6,35-го калибра. Я носила его в сумке с ощущением, что у меня есть ключ и я могу открыть для себя дверь с надписью «Выход».

Неожиданно появилось то, что можно назвать спасением. Маленький, незначительный, но все же выход. Кто-то меня порекомендовал, и меня пригласили в труппу бродячего театра. Я с готовностью согласилась и оказалась в группе неизвестных бедных провинциальных актеров. Мы показывали две пьесы: одна неизвестного болгарского автора, с политическим подтекстом, которая очень нравилась публике в селах и маленьких городках Северной Болгарии, другая пьеса для сентиментальной публики. Так я пережила дождливую осень, снежную зиму, ненастную весну. Терпела холод, бедность, неудобства, с которыми столкнулась впервые в своей жизни. Мне были неприятны кровати в отелях, жестяные вилки, первобытные туалеты. Но у меня было свое место в коллективе. Коллеги меня уважали и относились ко мне по-доброму. Однако никто не знал, с какой душевной мукой я живу.

Неизбежно сезон закончился, и предстояло возвращение в Софию. Я сидела в вагоне грустная и потерянная. Мне опять некуда идти, кроме дома, в котором меня не хотели видеть. Директор труппы артист Драгомир Капанов (умный, воспитанный, эрудированный) вдруг заговорил со мной, но не как директор, а с сердечной откровенностью. Сказал, что ему тяжело расстаться со мной... Я услышала много прекрасных слов. Он предложил выйти за него замуж!

Предложение было неожиданным, но оно было сделано в тот момент, когда я оказалась в безнадежном, безвыходном положении. Я схватилась за него как утопающий за соломинку. Конечно, это было необдуманно, а может, и безрассудно, но я нуждалась в какой-то опоре. Я приняла предложение.

Дома я появилась уже более уверенной, сообщила, что вышла замуж, представила своего избранника. Домашние проявили известную терпимость. Мое новое положение, видимо, их устраивало в какой-то степени.

Я привязалась к маме и, несмотря на ее холодное отношение ко мне, никогда не испытывала к ней неприязненных чувств. Я понимала, она впадает в крайности, что использует ее недобросовестный супруг. Я вернулась, заработав немного денег. И первое, что я сделала, — я купила маме перстень, а маминой племяннице Нии колье. Это был мой искренний подарок, купленный на первые заработанные деньги.

События развивались очень быстро. Мы сняли комнату недалеко от маминого дома. Мама дала мне гардероб, зеркало, два-три стула, столик, мою кровать, постельное белье. Тетя подарила мне сковородку и кастрюлю. У меня был и примус. Сама свадьба была бедной и очень далека от того, о чем мечтают девушки. В одном маленьком кафе у нас была встреча с кумом, писателем Димитром Хаджилиевым. Вдруг раздался шум: вошли полицейские агенты для проверки документов. Мой жених шепнул, что встретимся в церкви, и ушел через кухню. Только тогда я поняла, что он с левыми убеждениями. В урочный час все мы были в моей любимой церкви Параскевы Пятницы. Все — это значит я, жених, кумовья, мама, Ния и Георгий Божинов. Я испытывала какое-то неопределенное чувство: растерянность и ни капли радости. Двигалась как неисправный автомат.

Но подлые действия против меня Гочо Божинова продолжались. Он не мог успокоиться, что я полноправная наследница дома. Вскоре мы все встретились: мама, Божинов, адвокат Манасиев, я, Драгомир и наш адвокат. Опять обсуждалось старое предложение: я получаю сто тысяч левов и подписываю документ, что получила свою долю наследства. Это было равноценно моему отказу от наследства. Начался недостойный и унизительный торг. Мне стало так больно и противно, что я вскочила и, прокричав, что я ничего не хочу, выбежала на улицу. Потом наш адвокат упрекал меня. Он навел справки и установил, что наш дом оценен в два с половиной миллиона левов и по закону я должна получить две трети суммы, а мама одну треть. Адвокат настаивал, чтобы я подала в суд, чтобы получить причитающееся мне наследство, но я категорически отказалась, сказав, что я не могу судиться с мамой. Я была готова отказаться от всего.

Мы опять все вместе встретились. На этот раз мама предложила мне триста тысяч левов, я тут же согласилась и подписала все, как они хотели. Мой адвокат искренне негодовал, назвал меня девчонкой, не знающей жизни. Он считал, что я не понимаю, что делаю, предупредил, что потом я пойму, но будет поздно. Спрашивал, почему я жалею бессовестных людей, которые не жалеют меня. Но никакие доводы меня не переубедили. И я никогда не жалела о своем решении.

Итак, я была замужем. Абсурдно, но я венчалась с человеком, который был для меня чужим и никак не мог стать мне близким. У меня было убежище, но я никогда не воспринимала его как свой дом. Хотя этот брак и был необходим мне в тот момент, он был неудачным, и в этом была моя вина. Я ничего не делала для его сохранения, я была опустошена. Обиженный Драгомир начал пить, чего раньше никогда не делал. Пьяный, он становился придирчивым и агрессивным. Он пускался в долгие монологи, и ему непременно был нужен слушатель. Часами он не давал мне спать ночью, все говорил, говорил... Я слушала речи о фараонах, индийском эпосе, скандинавских викингах, австралийской фауне, китайском искусстве и русской литературе. Выслушивала его ночные беседы по медицине, астрологии, дарвинизму и музыке... Он обладал обширными знаниями и красноречием. Эти полуночные пьяные излияния, когда мне страшно хотелось спать, были для меня дополнительной тяжкой мукой. А он говорил и зорко следил, слушаю ли я. Справедливости ради должна сказать, что в целом он проявлял ко мне большую терпимость, был гордым человеком и любил меня. Он был из очень хорошей семьи, его мать была из семейства крупных фабрикантов Багаровых, а отец (уже покойный) кассационный судья.

Так или иначе, брак наш трещал по швам. После одного откровенного разговора мы решили тихо и мирно разойтись. Мы прожили вместе пять месяцев.

Когда я получила деньги, все советовали мне купить квартиру. Я послушалась, но по-своему. Я купила большую трехкомнатную квартиру. Дом был уже готов, но не заселен, так как на верхних этажах заканчивали какие-то работы. Я торопилась и заехала первая, Драгомир по-джентльменски помог мне. Так мы расстались.

Я заказала красивый спальный гарнитур, как у американской киноактрисы Долорес дел Рио. Купила стол, стулья, разную домашнюю утварь. И все равно квартира казалась полупустой, потому что была очень просторной. Однажды ко мне залез вор. Все было перевернуто вверх дном и разбросано, украли двадцать тысяч левов, которые я сняла со счета в тот день. Очень скоро я обнаружила новое, неизвестное мне обстоятельство: необходимо было постоянно платить разные суммы за портьера, за поддержание палисадника, членский взнос, налог, электричество и т.д. и т.п. А у меня не было постоянного дохода. Я испугалась и продала квартиру. Это было легко, потому что квартира была хорошая, в центре. Свои вещи я перевезла к Нии. Она только что купила квартиру, и мои вещи ей пригодились.

Коллеги и знакомые предупредили меня, что Драгомир пьянствует и грозится меня убить. (Я знала, что он забрал мой револьвер.) Перспектива не радовала, я знала, что он был способен на это. Я избегала встреч с ним, насколько это было возможно. И все же однажды вечером он явился ко мне. Был сильно пьян, с покрасневшими глазами, рухнул на стул и стал вытаскивать из карманов деньги. Он хотел мне показать, что у него они есть. Начал уговаривать меня сойтись опять. Я испугалась, но старалась не подавать вида. Я приложила все силы, чтобы не раздражать его, сменить тему разговора и выпроводить его. Мне пришло в голову сказать, что я собираюсь с подругой в театр и мы приглашаем его с собой. Он согласился. Мы двинулись по коридору к входной двери. Я впереди, он за мной. В какой-то момент я обернулась и увидела револьвер, направленный мне в спину! Я инстинктивно почувствовала, что если я дрогну, если выдам свой страх, то он выстрелит. Я спокойно сказала: «Надо торопиться, спектакль скоро начнется». Он медленно убрал пистолет. Мы поспешили к Народному театру, я что-то говорила о пьесе. Драгомир молчал. К счастью, он отказался идти в театр. Мы с подругой вошли внутрь, быстро обежали здание и вышли через служебный вход с другой стороны. И бегом домой. Нас трясло от пережитого ужаса. «Ну что, мы живы!» — сказали мы, проснувшись на другое утро. И засмеялись горьким смехом. Мне было двадцать лет.

С Драгомиром я встретилась через несколько месяцев на бракоразводном процессе. Тогда развод по взаимному согласию не допускался. Для расторжения брака должны были быть серьезные причины. Я была вынуждена очернить другую сторону, представить свидетелей, которые, по сути, были скорее лжесвидетели. Мне не хотелось так поступать, но иначе невозможно было получить развод. Я боялась реакции Драгомира. Но он повел себя по-рыцарски! Он и не взглянул на меня, а после того как я прочитала свои обвинения, сказал, тяжело вздохнув: «Все верно». Больше я его не видела.

Я была актрисой, известной в актерской среде. У меня уже было имя, и я производила впечатление своим воспитанием и уровнем культуры. Все относились ко мне с уважением и симпатией. Я работала в провинциальных театрах, мои горизонты расширялись. У меня появилась возможность поступить в Народный театр в столице. Но я отказалась и выбрала Бургасский драматический театр. Это была моя большая ошибка, профессиональная ошибка, которая в корне изменила мою судьбу.

Поначалу Бургас меня очаровал. Город имел нечто такое, что отличало его от других. В Бургасе и в помине не было провинциальности, напротив, он излучал аристократизм и пленительную утонченность. Он ощущал веяния мира, он как будто был рожден морем, которое я любила. И люди, его жители, были исключительные. Но театр меня разочаровал. Мне сразу стало понятно, что я попала в коллектив, где плелись интриги, где были подводные течения и всякие подлости. Я отработала трудный и неприятный сезон, но храбро выдержала все. Такое было со мной впервые. С сожалением я вспоминала о прошлых прекрасных театральных сезонах, которые прошли в теплой, дружественной атмосфере, царившей в театрах. Я испытала удовлетворение, когда артист Г.Г. (который причинил мне больше всего неприятностей) после закрытия сезона попросил мне передать, что восхищен моим достойным поведением.

Вернусь к своему приезду в Бургас. Поселившись в отеле «Континенталь», мы с подругой отправились в ресторан поужинать, где встретили ее знакомых — симпатичных молодых людей, любителей театра. Мы все отправились в Морской сад к морю. Я оказалась рядом с высоким красивым молодым человеком, который произвел на меня большое впечатление. Так, первым человеком, с которым я познакомилась в Бургасе, был Димитр Йовев Воденичаров. Позднее, когда мы с ним поженились, некоторые (вероятно, большинство) подумали, что с моей стороны это был брак по расчету, потому как Митя был богат, он имел дома, землю, поместье... В действительности я искренне была влюблена в него. В его дом с колоннами на углу Александровской и улицы Святых Кирилла и Мефодия я вошла с любовью к нему и к прошлому этого дома. Сейчас я думаю, что это было предопределено.

Наш брак его родные приняли настороженно. Для них я была авантюристка, ищущая материальную выгоду. Я не сердилась на них, понимала их опасения. Я для них была сомнительная личность, приехала неизвестно откуда с одним дешевым чемоданом! Была без роду без племени. Актриса, русская, да еще разведенная! Местные девушки на выданье и их матери, имевшие в отношении Мити свои матримониальные планы, были не меньше разочарованы и проявляли злобу ко мне. Это обстоятельство меня не огорчало, даже не трогало. Я была спокойна, потому что знала, что мы с Митей любим друг друга.

Переживания из-за пережитых катаклизмов в моей душе стихли, но не исчезли полностью. Ко мне вернулась жизненная сила, чувство любви вызвало ее подъем. У меня давно было стремление иметь собственный дом, свое собственное спокойное местечко. Митя выбрал меня своей подругой, и я с готовностью согласилась. Я любила его!

Всю сознательную жизнь я мечтала о красивой обстановке, естественно по своему вкусу. Выйдя замуж за Димитра Воденичарова, я вошла в красивый, но совершенно пустой дом. (За исключением его комнаты, которая представляла собой холостяцкую спальню и холл.) Там были пианино, круглый стол, а вдоль стен зеленые бархатные кресла и канапе.

Вскоре из Софии была доставлена моя мебель, занавески, вообще все мое имущество. Я обставила кухню и оформила очень красивую столовую. Нужно сказать, что Митя был человек широкой натуры и щедрым во всем — в отношении одежды, еды, приема гостей, организации приемов. Но обустройство дома его не интересовало. Так мы и жили с тем, что я привезла, а ведь были и деньги, и возможности.

Наши возможности исчезли в одночасье после произошедших политических перемен. Но этого было мало. Нам суждено было потерять и то, что имели! Сначала часть имущества описал судья-исполнитель, а позднее пришлось продать и остальное, чтобы прокормиться. Так и угасла моя мечта о красоте в доме.

Я упоминала, что вошла в большой запущенный дом. С пиететом я разожгла огонь в погасшем очаге, прогнала из комнат летаргический сон. Я сажала цветы, наводила порядок, украшала. И дом встрепенулся, пробудился, ожил.

Я открыла в себе силы, о которых не подозревала, заставила удивляться мужа, друзей, даже родных. Мы были радостными, веселыми и беззаботными. Я чувствовала себя хорошо, как будто выздоравливала после тяжелой болезни. Сознательно или нет, но с ранних лет, насыщенных драматизмом, я стремилась иметь укрытие и тепло в семье и в своем доме. Свой дом, свой! Вот почему у меня было очень серьезное отношение к браку. Я хотела, чтобы он был идеальным, с взаимной любовью, с уважением друг к другу. Хотела, чтобы семья была сплоченной и было много детей, непременно много детей. Самое маленькое шесть. Я хотела много детей, чтобы они были не одиноки в жизни, чтобы имели близких, которые бы их любили и поддерживали. Сама я познала ужасное, убийственное одиночество.

Без колебания могу сказать, что самыми счастливыми в моей жизни были дни рождения моих детей! Это несравнимое, ослепительное, пронзительное чувство. Великое чудо это маленькое, нежное, теплое существо с бьющимся сердечком, с восхитительными пальчиками, ушками, бровками... Мои дети были самыми красивыми на свете, самыми любимыми. Только они имели для меня значение! И действительно, рождение детей оттеснило на второй план все другие мои интересы. Я целиком и полностью принадлежала своим детям.

Они родились один за другим, так что в продолжение шести лет я была либо беременной, либо кормящей. Я их купала, пеленала, варила им кашки, выжимала сок, пела песенки. Ночью сонная вставала по десять раз, чтобы их укрыть, успокоить, перепеленать то одного, то другого. Все это время не могла выспаться спокойно, спала урывками, спала стоя. У меня была прислуга, даже две девушки. Но все, что касалось детей, я делала сама. Для меня это была радость, светлая и теплая радость.

Для меня началась новая жизнь. Жизнь матери. С добровольным отказом от всех забав и развлечений. Единственный раз пошла с Митей в кино, но так переживала за детей, что не могла сосредоточиться. Ничего не поняла в фильме. Так я, большая любительница кино, наверное, лет пятнадцать не была в кинотеатре.

Брак мамы с Гочо Божиновым оказался фатальным не только для меня, но и для нее самой. Она связала свою жизнь с абсолютно неподходящим человеком из другой среды. Он был непорядочным, грубым, лживым. Во всем искал материальную выгоду, был карточным игроком, и ему постоянно были нужны деньги, деньги, деньги. Он обижал маму, называл ее глупой, издевался над ней. После того как прогнал меня, он приступил к осуществлению своей главной задачи. Они продали дом и купили записанную на двоих трехкомнатную квартиру на площади Русский Памятник. Купили и двухкомнатную квартиру, которая еще строилась. Мама, абсолютно несведущая в деловых вопросах, предоставила распоряжаться всем ему. Он продает, покупает, а деньги исчезают. Продали и трехкомнатную квартиру. При получении денег присутствовала компания по игре в покер Гочо Божинова. Они считали и пересчитывали деньги и украли у мамы двадцать тысяч левов.

Несмотря на зло, которое мне причинили, я не оставила маму в беде. Продолжала относиться к ней, как и прежде, с уважением и вниманием. Я писала ей открытки, когда работала в провинции. Когда приезжала в Софию, непременно навещала ее. Мама встречала меня сдержанно, даже холодно, как чужая.

Подобно Золушке, и я вышла замуж за известного и богатого человека, и все, кто избегал меня раньше, вдруг стали любезны со мной. Начали приглашать на обеды и ужины, когда я приезжала в Софию. Я не приняла ни одного приглашения. Мне было обидно, что, когда я действительно нуждалась, чтобы меня накормили и согрели теплым слово, меня оттолкнули. Мы останавливались с Митей в отеле «Болгария» или «Юнион палас», ходили в шикарные рестораны. Мы принимали приглашения только от мамы и Гочо Божинова, который вдруг тоже стал очень любезен.

Сохранилось одно-единственное теплое воспоминание первых месяцев моего пребывания в Бургасе. Была Пасха. Вдруг я получаю посылку! Мама прислала мне кулич, крашеные яйца и пирог. Первый раз! Я обрадовалась, и это меня согрело.

Внезапно Гочо Божинов умер. Скончался на месте в здании суда, как раз в тот момент, когда его допрашивали по делу о квартире мамы. Я беспокоилась о маме и сразу же выехала на похороны. Мама была в окружении родственников Гочо, совсем незнакомых людей. Некоторые были удивлены, что у мамы есть дочь. А я удивилась, что второго супруга мамы хоронят в нашей семейной гробнице, рядом с папой и бабушкой. Была потрясена неэтичностью такого поступка, и не только я, но было уже поздно что-то менять. Не помню, упрекнула ли я маму, но, кажется, я промолчала.

Я пригласила маму погостить у нас в Бургасе. Она приехала после того, как отслужила все положенные панихиды, хотя Гочо Божинов не верил в Бога.

Второй раз мама приехала к нам в ноябре, на родины моего первенца Йови. И для нее это был первый ребенок в ее жизни. Это очень сильно ее взволновало и превратило в преданную бабушку. Ее присутствие стало для меня психологической поддержкой, несмотря на то что она была абсолютно неопытной в уходе за младенцами и боялась дотронуться до малыша. Вернувшись в Софию, она писала длинные письма, все расспрашивала меня о ребенке и присылала посылки с красивой одеждой и игрушками. То же самое было, когда родилась моя доченька Ева.

Между тем события в мире развивались с поразительной быстротой и предвещали страшную беду. Они затронули и Болгарию. Война разлилась по всей Европе, дошла и до нас в Болгарии. Йови родился в 1941 году, Ева — в 1943 году, а 22 февраля 1945 года родился Сашко. София была разрушена бомбардировками и пожарами. Население в панике эвакуировалось, и мама окончательно переехала жить к нам. В Бургасе часто звучал сигнал тревоги, к счастью, только предупредительный. Это держало нас в напряжении и в постоянном страхе, было страшно за детей. Мы переехали жить в поместье. Позднее приехали Ния с мужем, страшно напуганные бомбардировками. Мы были изолированы от внешнего мира, около нас было безлюдно, жили мы без радио и без газет. Иногда до нас доходили какие-то слухи. Мы чувствовали себя здесь немного спокойнее, мне было приятно в компании с Нией. Она взяла на себя кухню, пекла баницы, было и мясо: мы закололи поросенка. Зимой выпал пушистый белый снег.

Но не все шло гладко. Непонятно как мои дети заразились коклюшем и тяжело болели. Особенно мучилась Ева, которой не было и годика. Она так исхудала, что не могла стоять на ногах. В поместье мы прожили весну и лето 1944 года. В конце августа перебрались в Бургас. Бомбардировки прекратились, и жители Софии, обеспокоенные за сохранность своего имущества, стали возвращаться домой.

После 9 сентября Ния с мужем уехали. Уехала и мама, но вскоре вернулась расстроенная. Дом ее был цел, если не считать повреждения крыши, но в ее квартире самовольно поселился полковник из Хасково со своей семьей. Просто открыл ее квартиру и расположился там. Он и слушать не захотел о маминых правах. Разрешил только взять одежду и белье. Обращение в суд было безрезультатным. Судья заявил, что у мамы в провинции есть дочь, у которой она может жить. Точка.

Так мама осталась в Бургасе и целых пятнадцать лет жила у нас. Присутствие мамы меня не стесняло, в нашем большом доме хватало места для всех. Меня огорчал ее особый нрав. Она была из тех людей, которые любят жаловаться и в любой момент могут пустить слезу, чтобы усилить эффект. А ведь мама была гостьей в богатом доме, она не ощутила последствия карточной системы, не имела проблем с едой, топливом, электричеством.

Митя проявлял исключительную терпимость к маминым странностям. У нее не было оснований для недовольства, но она не выбирала слушателей, перед которыми повторяла свои старые обвинения против меня. Она даже не жалела детей, которые вынуждены были выслушивать ее жалобы. К счастью, Митя не обращал внимания на мамины оговоры, и они не влияли на нашу семейную жизнь. Несмотря на хорошие условия, маме тяжело было переживать отсутствие собственного дома, личных вещей, всего того, к чему она привыкла. Она скучала по своим подругам и родным. Это было естественно и вполне понятно.

Несмотря на то что большую часть жизни я жила в Бургасе, он не стал для меня родным, меня манила София. Этот город заменил мне Родину, и моя душа сроднилась с ним. Все мои переживания, большие и маленькие, прекрасные и печальные, были связаны с Софией. Там остались мои подруги и друзья.

В Бургасе у меня было много знакомых, но задушевной дружбы не было. У меня не было подруг с общими интересами. Бургасские дамы мне совсем не нравились! Мне встречались поверхностные и предвзятые женщины, обычные сплетницы. С сожалением признаю, что в Бургасе у меня не было подруг.

На первых порах мы не почувствовали наступивших политических и социальных перемен. У нас все еще было имение, продуктами мы были обеспечены и могли рассчитывать не только на карточки. У нас были свои мука, масло, овощи, фрукты, мед. Мы держали поросят. Этот период вернул нас во времена наших прадедов — мы сами пекли хлеб! Когда мамы не было, я сама месила тесто. Труднее было с одеждой. Пока дети были маленькие, мы решали проблему ремонтом одежды и перешивая нашу одежду для малышей. Но когда они подросли, нужда в одежде стала острой.

Внезапно мы оказались в критической ситуации. У нас было много недвижимости, но не было наличных денег и банковских счетов. Был введен государственный заем, который составлял определенный процент от общей стоимости имущества семьи. А у Мити не было наличных денег, чтобы заплатить нужную сумму. Он был вынужден взять кредит в Болгарском народном банке. Наши земли сразу же были отчуждены, мы лишились доходов и не имели средств погасить кредит. Банк начал описывать наше имущество!

Было лето. Йови собирался ехать на летний отдых с детской группой. Он был очень рад. Я пекла ему печенье в дорогу. В этот момент в дом ворвались незнакомые мужчины и бесцеремонно стали ходить по комнатам. Сердце мое упало, я переживала за ребенка. Минуту назад сын был веселым и беззаботным и вдруг испугался и побледнел. Я старалась держаться спокойно. Судебный исполнитель и его помощники описывали два наших книжных шкафа, буфет, гарнитур, пианино... Я была как львица в клетке, но ничего не могла сделать. Я сумела только припрятать стульчик для пианино — мелкая компенсация наших больших потерь. До сих пор сожалею, что мы потеряли пианино. Ева с раннего возраста проявляла музыкальность, без ошибки могла сыграть одним пальчиком любую песенку. Йови и Ева брали уроки игры на пианино. Теперь дети потеряли возможность получить музыкальное образование.

Мне было трудно держать удар во враждебной обстановке, тем более что по натуре я была стеснительной и легко уязвимой. Я преодолевала свой характер, переводила дух и принимала удары. Мы стали жить в страхе и безысходности.

Митя подал заявление о приеме в Трудовое кооперативное земледельческое хозяйство. Ему отказали. Стал искать работу бухгалтера (он имел высшее образование по финансам и банковскому делу) — безуспешно. У нас не было средств. День за днем нас, как болото, затягивала нищета. Наш завтрак был чашка разведенного молока с куском хлеба, на обед — тарелка супа, чаще всего с вермишелью, или овощи с рисом. (Время от времени ели мясо.) На ужин пили чай с брынзой. Мама помогала, отдавала всю свою пенсию, но расходы росли с каждым днем.

Я искала работу. У меня была профессия, которую я любила и не думала бросать. Я обратилась к директору Бургасского театра господину Караламбову, который меня знал и ценил. (В Бургасском театре мое имя было хорошо известно, меня уважали.) К моей величайшей радости, оказалось, что есть вакантное место! Господин Караламбов изъявил готовность меня принять. Нужно было только восстановить членство в Союзе артистов.

Я немедленно поехала в Софию. В Союзе меня встретили радушно и очень сердечно. Я получила соответствующее письмо к директору Бургасского театра и с большим оптимизмом отправилась в Бургас. Я не ехала, а летела от радости! Перспектива была прекрасная. Предстояла постановка «Маскарада» Лермонтова. Господин Караламбов определил меня на главную роль Нины, прекрасную роль. Я радовалась, что моя зарплата поможет облегчить положение семьи.

В это время в театре репетировали пьесу В.Розова. Я получила роль главной героини в дублирующем составе, старательно подготовилась, но режиссер не назначал репетиции, отговаривался занятостью. Я чувствовала что-то не то, мое назначение затягивалось, господин Караламбов выглядел смущенным.

Внезапно выяснилось, что партийный секретарь театра был категорически против моего назначения. Я встретилась с ним, чтобы услышать объяснения. Он говорил со мной на повышенных тонах и заявил, что, возможно, я и гениальная актриса, но для бургасской сцены не подхожу, потому что мой муж «реакционер», мне лучше поехать в другой город.

Я обнаружила, что в театре были и другие противники моего назначения — среди актрис. Не удалось найти поддержку и в Союзе артистов.

Обвинение моего мужа в том, что он был реакционер, было нелепым. Митя не был политической фигурой, он был скорее аполитичным. Отличался демократичностью, всегда был добрым и внимательным к людям. Естественно, я встала на его защиту, но безрезультатно.

Единственной возможностью было поехать работать в другой город. Я была готова пойти на это, но мама категорически отказалась оставаться одной с тремя детьми. Она боялась большой ответственности. Я думала, надеялась, что как-нибудь справлюсь: у меня есть образование, я знаю французский, русский...

Я начала рассылать свои резюме, робко стучала в двери разных учреждений. Ответ был один и тот же: «Нет вакансий!» Сначала я обращалась туда, где была подходящая для меня работа. Но вскоре я стала искать любую, хоть какую-нибудь работу. По телефонному справочнику я звонила подряд по всем номерам, не пропуская ни одно учреждение и предприятие, однако фамилия Воденичаров закрывала передо мной все двери.

Для нас наступил мрачный и бесперспективный период: безработица, безденежье, голод и холод. Я больше всего страдала из-за детей, моих дорогих детей, рожденных с такой радостью. Они не помнили изобилия, не знали, что такое шоколад или даже сосиски. Они были плохо одеты — в перешитую, протертую и заштопанную одежду. Обувь расползалась у них на ногах. Это была моя большая боль! От этой боли не было лекарства. Я и сама была в таком же окаянном положении. Мое белье было до такой степени заштопано, что мне было стыдно раздеться в бане. (Часто и на баню не было денег.) Уже в апреле я ходила на босу ногу, без чулок. Весело говорила, что мне не холодно. (На самом деле у меня не было чулок.) Последнюю пару обуви я износила до такой степени, что они не подлежали ремонту. Была зима, я ходила с мокрыми ногами. Я была тронута до слез, когда мама отдала мне свои новые спортивные туфли.

Каждое время года приходило со своими проблемами, даже лето. Да, топлива не требовалось, но были нужны одежда и обувь — нельзя же ходить по жаре в закрытых зимних ботинках. Однажды я была у своей золовки и видела, как она выбросила пару целых сандалий. Я поспешила уйти и тайком взяла их. Я носила их три лета.

Шли годы, наполненные заботами, тревогами и сомнениями. Наш дом заселили семьями по новому жилищному закону об уплотнении. Чужие люди привнесли в наш дом свой быт и свой образ жизни. За малым нас чуть не выселили совсем, но пожалели. Выселили только Митю. Одним словом, мы стали нежелательными, персонами нон грата. Это было незаслуженное отношение, основанное на вздорной выдумке. У нас не было никаких антинародных настроений, напротив, мы были добрыми, человечными, отзывчивыми. Мой свекор Йови Атанасов Воденичаров был русофил и видный деятель болгарского Возрождения, много сделавший для блага Болгарии.

Я все так же безуспешно искала работу. Мне нравилась работа продавца в книжном магазине: я любила книги, знала творчество многих болгарских и зарубежных авторов, знала иностранные языки. Но не получилось.

Другая работа, которую я стремилась получить, — в Балкантуристе на Солнечном Берегу. Каждую весну там на летний сезон набирали персонал со знанием иностранных языков. Скоро я поняла, что, как и везде, и там нужны связи и протекция. Я решила включиться в общественную работу в читальне «Победа».

Случайно я стала художественным руководителем художественной самодеятельности. Я была членом родительского комитета в школе моих детей. Там знали, что я актриса, и попросили подготовить программу для праздника новогодней елки. Потом директор гимназии попросил организовать праздник в честь Октябрьской революции. Я прослушала учеников старших классов, отобрала человек десять и начала работать с ними. Я сделала монтаж, используя отрывки из нашей революционной поэзии. Это была новая сценическая форма, еще неизвестная у нас. Мальчики великолепно выступили. Успех был полный! Среди гостей оказался Тодор Киров, председатель городского Комитета отечественного фронта. Он высказал желание, чтобы наше представление было показано на городских торжествах. Так и произошло, мы стали выступать в клубах и в разных залах.

Как-то спонтанно родилось желание организовать театральный кружок при школе. Мы хотели подготовить пьесу и выступить с ней на смотре школьной художественной самодеятельности. Я выбрала интересную пьесу советского драматурга Льва Шейнина. И началась работа! Наш кружок пополнился новыми учениками. Репетировали после уроков. Ребята работали с увлечением.

Мария Райкова, секретарь читальни «Победа», умная, добрая женщина, оценила мою работу. Она попыталась получить для меня штатную единицу, но не получилось. Зато удалось записать меня на режиссерские курсы. Как художественный руководитель, я создала и постоянную театральную труппу при читальне. Наша деятельность имела успех, но никто мне так и не помог найти оплачиваемую работу.

Три раза подряд мы занимали первое место среди самодеятельных театральных коллективов. О нас заговорили. Публика ждала наших новых спектаклей. Зрители спрашивали: «Почему вы пишете “самодеятельный театр”? Вы настоящие артисты». Но зависть протянула свою страшную холодную руку и к нам... Было принято решение закрыть наш театр. Моя творческая деятельность закончилась.

Я верующая. Вера возникла во мне с самого раннего детства, с первой детской молитвой. Верю в Бога, в судьбу, в предопределение, в загробную жизнь. Думаю, что существует таинственная сила, направляющая жизнь человека. Есть одна на первый взгляд необъяснимая нелогичность в действиях этой силы. После долгих размышлений я поняла, что, в сущности, во всем (по крайней мере, что касается моей жизни) есть бесспорная закономерность.

Я родилась с тяжелой судьбой. Два раза осиротела. Дважды теряла свой дом и оставалась одна-одинешенька. Была абсолютно беспомощная и беззащитная. Мой путь лежал в детский дом, но я оказалась во французском колледже, где мной занимались гуманные и образованные католические монахини. Там я получила хорошее образование и воспитание, выучила французский, немецкий и английский. Но что мне было уготовано дальше?

Кто внезапно перепутал выстроенные фигурки? Чья рука подтолкнула солидное бездетное македонское семейство к испуганной, тоскующей девочке? И я получила новое имя, новую маму, нового отца, новый дом и совсем другое направление в жизни.

Как-то я прочитала и немедленно сожгла дневник, который я вела, когда была ученицей. Я годами его не открывала и даже почти забыла о нем. Взволнованная, я залпом прочитала его и устыдилась. Страницы были полны самыми сильными грустными словами. Я описывала муки своего сердца. Бросила тетрадку в огонь. Прощай, наивная девочка!

Как назвать то, что последовало потом? Как описать неописуемое? Нет слов. Как случилось, что я отошла и оказалась страшно далеко от стремлений своего молодого сердца? Я преодолела страшные испытания, непредвиденные и немыслимые.

Я всегда чувствовала: я сирота, круглая сирота, без бабушки и дедушки, без тети и дяди, без Родины, без единого знакомого, близкого человека. Знает ли кто этот вселенский ужас и душераздирающую трагедию сироты? Никто, кроме сироты, не знает, что значит быть одному на всем свете, чувствовать себя беззащитным среди океана чужих, равнодушных людей.

Иногда я спрашивала себя: почему не умерла я, никому не нужная девочка? Красивая, умная, воспитанная, даже, как говорили, одаренная — но что с того? Никто не захотел рассказать мне сказку, спеть песенку. Некому было открыть свои детские желания. Не было того, кто с любовью согрел своими объятиями.

Появился некто, кто вдруг предложил мне присоединиться к труппе бродячих артистов! Это была первая помощь, которую я, тяжело раненная, получила. Моя мечта осуществилась, я стала актрисой в театре П.К. Стойчева. Помню все нюансы моего радостного и тревожного волнения при поступлении в театральную школу, а потом и в театр. И первую свою роль в полстранички. И первую репетицию, когда у меня все не получалось выйти на сцену в нужный момент... И мой первый спектакль. Я играла и на софийской сцене в Народном театре, и в бродячей труппе, в представлениях в Хасково, Видине, Бургасе. Я создала себе имя как актриса и как культурный, воспитанный человек. Злые, мелкие душонки преградили мне дорогу, поставили тяжелый и абсурдный барьер перед моими мечтами и вдохновением.

Как долго и как сильно я тоскую по театру! Всю жизнь я испытываю насущную необходимость сцены, занавеса, запаха кулис... Моя душа болит до такой степени, что я вообще не говорю о театре. И отворачиваю голову при виде театральной афиши...

С небольшими сокращениями
перевод с болгарского
О.Н. Решетниковой





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0