Это был портретный фотоэтюд молодой женщины в густой черной кружевной вуали, которая спускалась ей чуть ниже переносья и скрывала верхнюю часть лица. Кончиками пальцев левой руки она прикасалась к самому краешку вуали, словно желая убедиться, что та еще на месте. Портрет был исполнен в мягких черно-белых тонах, и только чувственные губы да еще идеальной формы пластинки ногтей имели одинаковый рубиново-красный цвет. Лицо женщины, сочетание цветов завораживали. Фотоэтюд лежал в стопке с другими фотографиями видов Рима, Парижа и Лондона, изображениями лошадей и борзых и находился в единственном экземпляре. Некоторое время мужчина остолбенело смотрел на портрет незнакомки и, не обращая внимания ни на собор Святого Петра, ни на Эйфелеву башню, ни на Биг-Бен, игнорируя лошадок и собачек, бережно взял его и понес оплачивать покупку. Придя домой, он тут же повесил портрет на самом видном месте, включил свет, уселся в кресло и закурил, не отрывая взгляда от дамы под вуалью. Мужчина не мог видеть ее глаз, но, проникая взглядом сквозь черную завесу, улавливал, как ему казалось, слабое мерцание зрачков. Он так долго смотрел на свое приобретение, что в какой-то момент почудилось ему, будто кроваво-красные губы чуть дрогнули в улыбке, а мизинец слегка шевельнулся.

С того самого дня, возвращаясь с работы и наскоро поужинав, мужчина каждый вечер подолгу вглядывался в лицо своей прекрасной «сожительницы», укладываясь спать, желал ей спокойной ночи и не засыпал до тех пор, пока та едва заметно не улыбалась ему в ответ...

Через пару недель от этого привычного занятия его оторвал короткий звонок в дверь — пришел коллега и товарищ по работе Валера:

— Паша, ты извини, что без предупреждения, — я тут к одной знакомой заходил, и домой вот что-то не тянет. Примешь на полчасика? — Свою просьбу он подкрепил бутылкой «Русского стандарта», невесть откуда оказавшейся в его руках.

— Проходи, располагайся, я сейчас закуску организую и стопки принесу.

— Старик, да ты особенно не суетись, — проговорил Валера и вальяжно развалился в кресле.

— Послушай, старик, а откуда у тебя эта красотка? — спросил он, когда Павел возвратился со стопками, сайрой, сыром и хлебом.

— Да так, в гипермаркете купил. Случайно.

— Хороша! Ничего не скажешь.

Выпили по первой, по второй, по третьей. Закурили. Разговор потихоньку оживлялся.

— Старик, а ты знаешь Ленку из гастроэнтерологии? Ну, блондиночка загорелая такая, аж до сосков? Всегда на халате три пуговицы расстегнуты?

— Ну конечно, знаю.

— За начмеда замуж выходит.

Валера откинулся в кресле, стремясь насладиться реакцией на свое сенсационное сообщение, но при этом время от времени косился на «красотку».

— За Толь Толича? Так он же женат?

— Имею сведения, что с женой больше не живет и подал на развод.

— Ну и ну... А впрочем... Это их дело.

На Валерином лице промелькнуло некоторое разочарование от такой сдержанной реакции.

— Да и то верно, старик, пускай сами разбираются. А ты вот мне скажи, скажи своему другу: ты сам-то когда женишься? Тридцатник скоро, пора!

— Я не тороплюсь. Знаешь что, Валера, — Павел понизил голос, — а она тебе правда нравится?

— А кто «она»? Сначала познакомь. — Валера сам почувствовал, что фальшивит, и поспешил исправиться: — Та, которая на стене?

Павел кивнул. Он разлил водку и выпил. Выпил и Валера.

— Пал Николаич, я всегда знал, что у тебя отменный вкус, может, даже лучший во всей нашей клинике, я просто иногда завидую тебе, по-доброму завидую. А как ты умеешь сочетать самые простые вещи! Например, брюки и сорочки. Ведь мы, простые смертные, напялим светлый верх — темный низ и довольны... А ты? Брючки светло-серые, рубашонка лиловая...

— Хватит трепаться, по делу говори.

— Старик, хорошо, давай поразмыслим, дадим себе пищу для ума, так сказать?

— Хорошо, давай.

Валера наморщил лоб и пристально посмотрел на портрет. Помолчав, он вдруг изрек:

— А ведь она у тебя стерва!

Павел настолько опешил, что ответил с большим опозданием:

— Это почему же?

— Да потому же. Смотри, какая холеная. Кто она? Дочь олигарха? Исключено. Олигарх никогда бы не позволил своей дочери сниматься на всякие там постеры. Значит, пришла из низов. А что это значит? А это значит, что, прежде чем ее отмыли, одели и накрасили, такое прошла, что и представить страшно...

— Валера, ты все утрируешь. Обыкновенная девушка, обыкновенные родители... В конце концов — какая разница? Я тебя про девушку спрашиваю, а ты мне какую-то ахинею несешь.

— Чудак ты, Паша, ты вот врач, а мог бы ты свою будущую дочь вот так же вот выхолить, приодеть, накрасить и заплатить, чтобы ее так же засняли и при этом не надругались? Да никогда в жизни — ты же ведь терапевт, а не гинеколог. А хотя бы знаешь, что такое кастинги? А-а-а-а... Не знаешь. Туда, Паша, прорываются единицы, а тысячи пускаются в тираж. А единицы эти, пройдя свой каторжный путь, неизбежно становятся стервами. Да и те, кто в тираж вышел, тоже ими становятся. И знаешь, по нашей же милости — ведь стервами этими делаем баб мы, мужики! Соблазняем, бросаем, изменяем, вот и стервенеют они. Я не думаю, что в каждой женщине генетически заложена стервозность, потому как все они изначально мечтают о любви, о детях, о семейном очаге, а вместо этого получают обиды и унижения. А там — пошло-поехало: изменяют, скандалят, а то и спиваются или разъедаются до таких габаритов, что и смотреть тошно. У меня в молодости была одна знакомая — недавно встретил и не узнал. За сто кило... Матрешка матрешкой...

— Ты преувеличиваешь, — не совсем уверенно сказал Павел, — она не будет разъедаться.

— Пусть так. — Валера уже вошел в раж. — А губы? Ты обратил внимание на губы?

— А что губы?

— У нее же герпес. Видишь, она специально накрасила их так, чтобы его не было видно. У одной моей знакомой был герпес, так она всегда вот так же накрашивала губы, чтобы его скрыть. А герпес, сам знаешь, старик, практически не лечится. Может, еще и на гениталиях проступает...

— Да что ты чепуху мелешь? Нет у нее никакого герпеса.

— А вот в этом я не уверен. И потом... Почему фотограф скрыл ее глаза? Не потому ли, что они за версту выдают в ней стерву?

— Ну, знаешь, так можно до всего договориться. А щеки, по-твоему, не выдают в ней стерву?

— Щеки, может, и не выдают, зато подбородок выдает — видишь, на нем ямочки нет, а значит, нет упрямства. Значит, она — безотказная!

Павел горестно посмотрел на «герпесную безотказную стерву», и в душе его что-то оборвалось.

— Не унывай, старик. У меня две знакомые есть — залюбуешься. Хочешь, завтра встретимся с ними, оторвемся? Завтра же суббота.

— Не хочу. Я завтра на дачу поеду — полтора месяца не был, там уже все заросло.

— Ладно, тогда убегаю...

Утром Павел привычно поглядел на портрет, но улыбки так и не дождался. Он вздохнул, снял портрет со стены и повез на дачу.

День прошел в трудах: в старой продырявленной бочке Павел жег траву, скошенную в прошлый приезд, косил новую, что-то копал, что-то подправлял и ни разу не взглянул на портрет, безучастно лежавший на столике в беседке. К вечеру стал накрапывать дождь. Зашел сосед Леха:

— Паша, у тебя как с куревом? А то мы сегодня целый день с Райкой картошку копали, хорошо до дождя управились. Весь искурился. Веришь?

— Верю, Леха, верю. Пошли в беседку, чего под дождем стоять.

Сели на скамейку, закурили.

— А это что за краля?

— Фотоэтюд.

— Ишь ты, глаза прячет. Такую нипочем не заставишь картошку копать.

Леха, сощурившись, с сожалением разглядывал «кралю» под вуалью, совершенно непригодную копать картошку.

И тут Павла прорвало:

— Чего вы все привязались ко мне с этим портретом? Картошку ему, видите ли, копать нужно. У тебя для этого Райка есть.

— Райка уехала, ей рано утром на смену выходить, — растерянно заморгал Леха. — Ну, я возьму пару сигарет да пойду?

— Давай, Леха.

— Ну, бывай...

Павел вернулся в беседку, уже не спасавшую от косого дождя, взглянул на портрет и увидел, как из-под вуали незнакомки текли слезы... Он взял ее на руки, медленно, как во сне, побрел к пышущей жаром бочке и бросил в ее раскаленное нутро.

«Тридцатник» отмечали в ресторане. Отмечали шумно и весело. Тосты сыпались один за другим. К танцам все уже были навеселе, а потому танцевали раскованно: трясла пышной загорелой грудью Ленка из гастроэнтерологии, рядом с которой замысловато отплясывал Толь Толич. Валера в танце плотно прижимал к себе новую знакомую и что-то горячо шептал ей в ухо, отчего та картинно отстранялась и тут же заливалась звонким хохотом. Млеющий Павел медленно кружил новенькую ординаторшу Оленьку, прехорошенькую стройную брюнеточку, смотревшую на него влюбленными глазами. Натанцевавшись, садились выпивать, выпив, шли танцевать. После очередного тоста Павел вышел покурить, к нему присоединился Валера:

— Пашка, ты сегодня прямо-таки лучишься счастьем, я тебя таким никогда не видел. А Оленька твоя хороша и, по-моему, влюблена в тебя по уши.

— Да брось, Валерка, неужели так заметно?

— Я тебе говорю.

— Нет, правда, она замечательная! Ты как думаешь?

— Старик, у тебя потрясающий вкус, я всегда это говорил... Но если поразмыслить, дать себе пищу для ума, так сказать...

2018