Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Музейная тайна

Мария Акимова родилась в Тольятти в 1992 году. В 2014 году окончила Поволжскую социально-гуманитарную академию по специальности «журналистика».
Работала тележурналистом и телеведущей.
Публиковалась в различных изданиях Самарской области, а также в журналах «Форма слов», «Русское эхо», «Бельские просторы».
Лауреат журналистского конкурса на призы губернатора Самарской области (номинация «Культура») и литературного фестиваля «Корифеи-2020» (Уфа) в номинации «Проза».
Живет в Москве.

Старая обида

Те, кто обращался к Варваре с вопросом, непременно получали от нее одобрительный хлопок по спине, мол, хорошо, что подошли, не побоялись. А бояться действительно было чего. Например, этого самого хлопка. Потому что ладонь у Варвары — тяжелая, стукнет ею по хилому хребту — позвонки посыплются.

Вы на слог не смотрите, Варвара была женщиной современной, городской от рождения и давно уяснила: в сорок лет, если хочешь на рынке невест презентабельно выглядеть, следи за собой: на ночь не наедайся, ходи в фитнес-центр три раза в неделю. Иначе раздобреешь, появятся брылы и одышка, а дебелых разбирают последними — даже после колченогих и многодетных.

Так вот, Варвара гордилась своими крепкими руками: отжималась, подтягивалась, тяжеленной гирей махала перед гладью зеркала, но все же мощными бицепсами и трицепсами она могла похвастаться еще до покупки абонемента в спортзал.

А суть вот в чем. Каждое утро, перед тем как выйти из квартиры, Варвара наведывалась в кладовку. Там на полу, среди пыльных коробок, набитых черт знает чем, и пакетов с кошачьим кормом, навзничь лежала старуха. Она была одета в длинную рубаху.

Выглядела старуха жутко, один в один мертвец, но как бы не до конца. Будто ее душа пребывала уже не в теле, но и не решалась покинуть его навсегда — топталась в нерешительности рядом и рассуждала: сложены ли чемоданы, выключен ли утюг, нужно ли посидеть на дорожку?

Внешность старухи не сохранила следов прежней красоты, как будто узница и в юности была невзрачной. Или сразу родилась ветхой, как Бенжамин Баттон. Вот только вместо того, чтобы изо дня в день молодеть, наоборот, все более дряхлела. На скуластом лице морщинами собиралась пергаментная кожа, тронешь пальцем — и она рассыплется в прах, обнажив серые кости. Из прозрачного черепа редким пушком торчали седые волосы; наберешь в легкие побольше воздуха, дунешь на макушку — тонкие пряди от нее оторвутся и улетят, как семянки отцветшего одуванчика.

Такой разве по силам побег? Дышит-то еле-еле, с сухим хрипом на выдохе.

Однако же руки и ноги старухи были скованы тяжелыми кандалами. Горло душила массивная цепь. Ее конец крепился на металлический крюк, хищно торчавший из стены.

— Уйди, уйди... Не мучай, — хрипела старуха, когда к ней приближалась Варвара.

Та, не обращая внимания на мольбы, неторопливо освобождала пленницу от оков. Потом, подложив под старуху ладони, поднимала ее и, прижав к себе, бережно выносила из квартиры, как жених невесту.

Попробуй с такой ношей туда-сюда потаскайся.

Потому руки-то и окрепли.

Когда Варвара появлялась на работе, подчиненные вскакивали, теребя манжеты рубашек или оправляя юбки. Нервные эти движения были связаны вовсе не со старухой — ее и не замечал никто. В присутствии начальницы сотрудникам становилось не по себе: они дрожали, пыхтели, гнусаво с ней здоровались. А она смотрела на них так, будто взглядом вручала приглашение на казнь.

Вот и теперь, холодно поприветствовав коллег, женщина вошла в свой кабинет. Там каталоги, бумаги. В воздухе — музейная пыль.

Варвара усадила старуху на стул, подальше от входа, и та, застонав, повалилась на пол. Головой ударилась о шкаф. С полки слетела книга — тюкнула корешком старуху по темечку.

— Тише ты! — зашипела Варвара и, взяв со стола первую попавшуюся папку, замахала ею перед лицом узницы.

Старуха приоткрыла глаза.

— Так-то лучше. Лежи-лежи.

Варвара бросила папку на стол и направилась к окну. Форточка поддалась лишь с третьей попытки, нехотя впустив в душную комнату весенний воздух.

Постучали.

— Войдите.

— Варвара Николаевна, я к вам вот по какому вопросу. Экскурсия в пятницу срывается. Федотов заболел, провести некому. Что делать-то? Отменять? — спросила рыжая Катька, топчась в дверях.

Варвара подошла к ней и, замахнувшись рукой, уж было хлопнула девушку по спине, мол, молодец, что пришла посоветоваться, сейчас все решим. Но Катька ловко увернулась от тяжелой ладони. Маневр Варвара заметила и, нахмурившись, покачала головой:

— Как это некому? А ты?

— Но я же отпрашивалась. Мы с мужем за город собирались. Помните? У нас годовщина. Год в браке. Я... я... говорила.

— Ну так форс-мажор. Поездку перенесете, ничего страшного.

— Но... — пролепетала Катька.

— Всё-всё. Иди.

Всхлипнув, Катя закрыла за собой дверь.

Варвара заведовала небольшим музеем, посвященным жизни и творчеству одного видного литератора. В городе, где тихо существовал этот музей, поэт бывал однажды, и то проездом: пропустил пару стаканчиков в здешнем кабаке и тотчас продолжил свой путь.

Признаться, в постоянной экспозиции не имелось предметов, действительно принадлежавших литератору. Потому экскурсоводы, рассказывая о вещицах, расставленных в комнатах за красной веревочкой, прибегали к следующим формулировкам: «Проходим, не толпимся. Мальчик в зеленой кофте, трогать ничего нельзя, только глазками смотреть! Все подошли? Вот, значит, стол с зеленым сукном. За таким работал наш гений... Рядом — этажерка. Подобная была и в его кабинете. Обратите внимание на фотографию поэта. Вот там, на верхней полке, где часы стоят. Это он с семьей на даче. Даже на отдыхе не расставался, так сказать, с пером. Заметки делал... А тут, за стеклом, копия посмертной маски...»

Как раз с гипсовым слепком и была связана главная музейная тайна. Знали о ней лишь избранные — участники страшного преступления.

С год назад Варвару Николаевну пригласили в столицу прочесть студентам лекцию о литераторе. Как только за ней захлопнулась дверь, Федотов (тот, что Катьку подвел, не вовремя заболев) вдруг такую свободу почувствовал, а вместе с тем желание пить и читать стихи, что предложил коллегам «немедля устроить кутеж прямо в музейных стенах». Был уже вечер, многие засобирались домой. Но двое таки Федотова поддержали. Сбегали в магазин, вернулись с пакетами, на дне которых весело звенели бутылки.

Хлопнули по сотке сразу, потом еще и еще. Захмелевший Федотов решил, открывая камерные чтения, обратиться к раннему творчеству литератора — начал с матерных стихотворений. Для смеху достал из-под стекла гипсовую маску и, приложив ее к собственной физиономии, взобрался на табурет. Декламируя, он широко размахивал свободной левой рукой и в момент наивысшего эмоционального напряжения зачем-то махнул правой тоже. Маска выскользнула из вспотевших пальцев и, ударившись о стену, а потом и об пол, разлетелась на куски.

С Федотовым частенько случались разного рода курьезы, и, надо отдать ему должное, он мастерски умел выйти сухим из воды.

За бутылку водки сговорился по телефону со знакомым художником, который работал в основном с эмалью, но из гипса и глины тоже ваял, что тот примчится в музей и все исправит.

Когда художник явился, его провели к месту преступления.

— Маске — кирдык. Надо новую делать, — сказал он серьезно, поддев ногой один из белевших на полу осколков гипса.

Тут Федотов вспомнил про здешнего сторожа.

Старого пропойцу не гнали из музея лишь потому, что он как две капли воды походил на известного литератора, — Варваре Николаевне нравилось впечатление, которое производило это сходство на посетителей.

Пока сторож, вусмерть пьяный, дрых себе в каморке, его лицо увековечивали в гипсе. Он даже не проснулся — такое случилось с ним беспамятство.

Новую маску водрузили на место прежней — на бархатную подушку, под стекло.

Варвара Николаевна, вернувшись из командировки, почему-то сразу поспешила к экспонату, будто мучило ее нехорошее предчувствие; она долго стояла у прозрачной витрины и вглядывалась в гипсовые черты, в то время как Федотов за ее спиной нервно покашливал и почесывался. Внимательно осмотрев маску, заведующая наконец направилась в свой кабинет, но по пути все ж упрекнула взволнованного экскурсовода в том, что он шатается по коридорам без дела.

Федотов решил, что Варвара Николаевна подлога не заметила, иначе точно выгнала бы его взашей. Она увольняла людей и не за такие проступки: халтуру ненавидела. Презирала неопрятных теток, которые находились в музее от звонка до звонка и отказывались от переработки, даже если им за это сулили коробку «Родных просторов» и, в крайнем случае, отгул.

Те же тетки в середине дня срывались домой из-за каких-то пустяков: простыл ребенок, прорвало трубу, мужу нехорошо. Отчего-то заведующая была уверена, что в жизни подчиненных ничего подобного не происходит, а жалостливые истории они выдумывают, лишь бы не работать.

Для Варвары же музей был Миссией. Прямо вот так, с заглавной буквы. Она не просто им заведовала — она несла культуру в непросвещенные массы. Воспитывала в темных сердцах любовь к русской литературе, великому языку, родной земле. Но к главным чертам русского характера, коими, по ее мнению, являлись лень и пьянство, чувствовала омерзение и презрительно называла их совокупность словом «федотовщина».

Самого Федотова (за ним и без посмертной маски числилось достаточно провинностей) Варвара Николаевна, сжав зубы, в музее терпела. Во-первых, он проводил изумительные экскурсии, о которых восторженно отзывались посетители, прощая ему и опоздания, и то, что он бывал навеселе. Во-вторых, без него коллектив, в основном состоявший из матрон и седовласых старцев, окончательно заплесневел бы от скуки. Ну и, наконец, в-третьих, когда-то давно Варвара чуть не стала Федотовой, но свадьба была ею же расстроена, и теперь она развлекалась тем, что помыкала несостоявшимся мужем.

Познакомились они лет двадцать назад тут же, в музее, где проходили студенческую практику. Тогда Федотов был повыше и заметно стройнее. Ходил в мешковатой, но зато опрятной одежде — сглаживал ею угловатость фигуры.

О таких говорят: не красавец, но какой нормальный мужчина по этому поводу переживает? Ведь чтобы понравиться девушке, достаточно быть чуть симпатичнее обезьяны; внешность — так, яркий фантик, главное — характер, чувство юмора. Еще надо правильные комплименты отвешивать (глаза похвалить или ровные зубы), а если и это не помогает, в ход пустить обещания: звезду с неба достану, ну или на море летом свожу.

Стратегия, надо сказать, действенная. Не сработала только один раз: видите ли, особа, за которой Федотов увивался, была замужем.

Практику в музее он думал прогуливать, но в итоге не пропустил ни дня. Все из-за Варвары. Когда Федотов увидел белокурую головку, склоненную над горой бумаг, в горле его странно защипало. Он даже разжал кулаки, которые всегда прятал в своих карманах, готовый в любой момент отразить удар судьбы. А в жизни как? Расслабился — получай апперкот под дых.

Ох и влип Федотов.

Варвару стал он настырно преследовать, точно молодой бычок мулету тореадора. Вился рядом, мычал глупости... Девушка прыскала, прикрывая ладонью рот, — боялась потревожить музейную тишину.

Ее беззвучного смеха было достаточно, чтобы весь день чувствовать себя не заурядным, а совершенно особенным Федотовым, способным на совершенно особенные поступки.

Как-то раз, например, пришел в музей, заранее окрыленный, а Варвары нет нигде. Заболела. Он выведал адрес и нагрянул к ней домой. С собой прихватил апельсины и плитку шоколада (все девчонки от сладостей без ума) — на гостинцы потратил остаток стипендии. Минут десять стоял у двери, не решаясь нажать на звонок, думал, может, зря он вот так явился, без приглашения.

Но Варвара незваному гостю обрадовалась. Щеки ее горели — то ли от смущения, то ли от температуры. Приняла пакет с апельсинами, долго Федотова благодарила, а потом, спохватившись, позвала его на кухню пить чай.

Пока разливала по кружкам кипяток, гость, разувавшийся в коридоре, вдруг обнаружил — о ужас! — дырку в правом носке. И не где-нибудь на подошве, а на самом заметном месте, в области большого пальца. Пришлось обуваться обратно, извиняться и врать, что у него срочные дела, о которых он забыл, потому согласился на чай, а сейчас о них вспомнил и надо бежать, эх...

Федотов целый час брел домой, в общежитие, пешком, в сердцах пиная попадавшиеся на пути лужи: мог же снять эти чертовы носки и спрятать в ботинки! Тапочки попросить, делов-то. Или босиком ходить — что такого, ноги же чистые. Идиот!

Напрасно он ругал себя, ведь после той скомканной встречи у них с Варварой все и закрутилось.

Аж до свадьбы дошло.

Вечером, накануне торжества, друзья устроили Федотову прощальную попойку в общежитии. Заснули под утро.

К назначенному времени на выкуп жених не приехал. Не явился и через час. Очнулся глубоко за полдень — с жуткой головной болью, пустыней во рту и ощущением, что лучше бы умер.

Его растолкала подружка Варвары, присланная в общежитие специально на поиски жениха. Сказала взволнованно: невеста прямо в свадебном наряде заперлась в ванной и воду включила. Мать ее плачет под дверью, умоляет не делать глупостей: вдруг дочь с горя, что жених удрал, собралась топиться? Надо срочно ехать — Варвару спасать.

Ошалелый Федотов в чем был одет, в том и помчался к невесте. Выломал дверь в ванную. Внутри — душераздирающая картина: Варвара в мокром свадебном платье, с испорченной прической и потекшим макияжем сидит прямо под струей едва теплой воды, глядит в одну точку, куда-то в угол, и не моргает.

У Федотова сердце в желудок упало. Он на невесту полотенце накинул, подхватил ее на руки и понес в комнату. Усадил любимую в кресло и повалился перед ней на колени. Заклинал простить его, дурака, ведь ничего не потеряно, в загс еще можно успеть. А она:

— Свадьбы не будет. Уйди!

На Федотова словно небеса рухнули. Он тяжело поднялся с колен и вышел из комнаты, печально скрипнув за собой дверью.

«Так просто от меня отказался!» — подумала девушка, плотно сжав зубы.

Как раз с той поры Федотов и пьет. А Варвара с обидой своей не расстается.

Вечером тащит ее из музея домой. Двадцать минут пешком, между прочим.

Старуха все просит:

— Пусти! Сама же измучилась. Любишь его. Ты по камерам видела — он маску разбил. А уволить не смеешь... Диеты твои, спортзал. Для кого? Всех от себя гонишь. И Федотова не подпускаешь. Он, конечно, тоже хорош. Столько лет с тобой бок о бок работает. На что надеется? Так и помрете — каждый в своем одиночестве.

Варвара зло смеется, сажая старуху на цепь:

— Да есть у меня кавалеры. Целых трое! Знают друг о друге, а ревности — ноль.

Потом: «Кыс-кыс-кыс!» — зовет громко.

И на кухню идет котов кормить.
 

Мышиное царство

1

Ленка жила в Дальногорске, но, сколько себя помнила, мечтала переехать в Москву. Когда была совсем крохой, любила рассматривать снимок Кремля в мамином альбоме. Водила указательным пальчиком по прозрачному кармашку, где покоилась фотография, а потом этот пальчик совала в беззубый рот, жмурилась и причмокивала от удовольствия — уж очень нравилась ей столица на вкус.

Когда Ленка в первый раз переступила школьный порог, за плечами у нее не было детсадовского опыта (пока мама работала, с девочкой сидела бабушка), зато висел тяжеленный портфель. Внутри — разные учебники, прописи, тетради, письменные принадлежности и дневник, на обложке которого красовался тот же Кремль.

В первом «Г», куда набрали учащихся со средними способностями, значилось тридцать имен, и все диковинные: Марс, Аким, Святополк, Огнеслав, два Добрыни, Ангелина, Авилина, Есения... Обыкновенная Ленка не вписывалась. Поэтому она попросила, чтобы ее называли Элеонорой. Одноклассники расхохотались: «Посмотри на себя! Какая ты Элеонора? Невзрачное личико, бесцветные глазки, вместо голоса — писк. На уроках шелестишь страницами учебника, на переменах шуршишь фантиками от конфет. Вызовут к доске — дрожишь. Одним словом, мышь!» И звук «ш» еще так неприятно прошипели.

Ленка про себя возмутилась: «Если я мышь, то вы — гадюки ядовитые!» Вслух ничего не сказала. Спасовала перед большинством. Одноклассники, посовещавшись, решили: будет Ленка отныне не Элеонорой, а Норой-Норушкой.

И так она свыклась с прозвищем, что в четырнадцать лет, подавая документы на паспорт, в графе «Имя» написала «Нора». Тотчас спохватилась, бросила на маму испуганный взгляд. Та махнула рукой: «Оставляй, если нравится».

Нора оставила. А нравится или нет — так и не решила.
 

2

Из школьной программы за восьмой класс в Нориной голове не осталось ни «Недоросля», ни уравнений, зато навсегда сохранилась в памяти первая поездка в Москву.

Сутки провела в плацкартном вагоне. Думала устроиться на верхней полке, но остальные дальногорские ребята, с которыми она отправилась на экскурсию, тоже хотели взобраться повыше. Чтобы ни с кем не ссориться, Нора заняла местечко внизу.

Как только поезд тронулся, школьница прилипла лбом к оконному стеклу — даже моргать боялась, вдруг упустит что-нибудь важное. В сторону не спеша отодвинулось здание железнодорожного вокзала, замелькали высотки... Постепенно этажность домов пошла на убыль, да и сами постройки стали попадаться реже. Бескрайними коврами расстелились черные и зеленые поля.

От стекла Нора за всю дорогу отлипла два раза. Первый, когда ей понадобилось в туалет: в конец вагона прошмыгнула, уставившись в пол, — по сторонам специально не озиралась, чтобы не завидовать пяткам, задорно торчавшим с верхних полок.

Второй раз лоб оторвался от прозрачной поверхности, когда за окном и небо, и поля, и речки почернели и вместо них Нора увидела свое отражение. Разглядывать себя она не любила: считала, что нет ничего на свете скучней ее мордочки. И была права.

Вагон наполнился аппетитными запахами. Норины попутчики готовили свои желудки ко сну, набивая их кушаньями, в поездах обязательными: пряными колбасами, вареными яйцами, хрустящими огурцами и лапшой быстрого приготовления. Хотя за весь день Нора ни крошки не съела, голода не чувствовала — вместо копченой курицы, завернутой в фольгу и сложенной мамой в рюкзак, насытилась пейзажами.

Под мерный стук колес поезда и чавканье сверстников девочка уснула.

К утру состав добрался до конечной станции — Казанский вокзал. Щебечущая толпа восьмиклассников выпорхнула на платформу.

Был конец апреля, все вокруг расцветало. Весна столице шла.

Москва встречала гостей, азартно улыбаясь. Она играла с ними в дурака и с уверенностью опытного шулера хвасталась козырями в самом начале кона:

— Как вам украшенные лепниной фасады?

— Такой красоты в Дальногорске, конечно, не встретишь... — отвечали городу очарованные школьники.

— А в этом доме в разное время жили и прославленный писатель, и талантливый художник, и видный деятель революции.

— Ничего себе! Интересные люди в нашем Дальногорске бывали разве что проездом.

— Нравится гулять по моим залитым солнцем проспектам?

— Ну а как же! Тротуары тут шире целых дальногорских улиц!

— Вот и до Красной площади добрались. Нора, скажи, Кремль вживую даже лучше, чем на той фотографии?

Оторопевшая от изумления девочка ничего не ответила. Застыла памятником в самом центре Москвы. Так и простояла бы вечность, если б не строгое требование классной руководительницы идти в автобус. Даже сфотографироваться не успела.

Нора ехала в гостиницу и думала, как повезло Ленину. Его с Красной площади никто увозить не собирался.

По крайней мере, в ближайшие десятилетия.
 

3

Школьница вернулась в родной Дальногорск с неприятным чувством, что впереди — жизнь, даже отдаленно не похожая на кипучую московскую. Первое время без столицы беспокоилась, а потом смирилась и с серыми улицами, и с не выделявшимися на их фоне серыми людьми, и с серой собой.

После окончания школы и местного вуза устроилась не по специальности — секретарем в ежедневную городскую газету, которая на самом деле выходила четыре раза в неделю.

Рабочий день начинался в девять утра. Обычно в это время Нора только выскакивала из автобуса.

Путь от остановки до редакции пролегал мимо Дома культуры. Перед пошарпанным зданием располагался сквер с давным-давно высохшим фонтаном. Разбитая чаша с возвышающимся над ней ангелочком часто снилась Норе, что, судя по соннику, было к большим неприятностям. Они случались с ней каждый день: то получит нагоняй от начальника из-за молока, не добавленного в кофе, то капнет кетчупом на свою выцветшую кофту, то зацепится колготками за какой-нибудь гвоздик. Половина зарплаты уходила на эти дурацкие колготки.

Коллеги к Норе относились свысока. На равных с ней общалась только молодая корреспондентка, за полтора года работы успевшая разочароваться в журналистике. Девушку звали Софьей. Она подошла мудро к выбору основной темы для своих заметок — в позитивном ключе освещала бездеятельность городской думы. В светлых кабинетах влиятельных заседателей журналистка принимала правильные позы, подчеркивавшие стройность ее ног, и надеялась однажды увести из семьи какого-нибудь депутата. Тогда прощай, опостылевшая редакция.

В обеденные перерывы Нора, краснея, слушала рассказы подруги о том, как очередной толстосум (по дальногорским меркам) покупал той новое платье, а потом срывал его с девушки в плохо обставленном номере и засыпал на ней увальнем. «Вот это жизнь!» — с завистью думала секретарша и еще больше пунцовела, вспоминая, что вести себя как Софья неправильно.

Сама Нора с подругой ничем не делилась. Потому что из сокровенного у нее была только Москва, а историей про экскурсию никого не удивишь.

Секретарша уютно себя чувствовала в роли немого слушателя, но в глубине души надеялась: однажды ей тоже будет что рассказать, ведь солнце всем на планете одинаково светит. И мышам, и людям.
 

4

Летним утром, проходя мимо фонтана, Нора заметила на асфальте кем-то оброненный паспорт.

Под бордовой обложкой — фотография симпатичного парня и распечатка электронного билета на самолет до Москвы. Вылет через несколько часов. По имени и фамилии, которые были указаны в документе, девушка отыскала страничку молодого человека в соцсети. Пролистала фотографии: вот он на сцене с гитарой в руках, трясет головой, волосы разлетаются в разные стороны, а рядом в микрофон что-то кричит популярный артист, песни которого Нора знала наизусть. Под снимком подпись: «Спасибо Дальногорску за теплый прием!»

Концерт прошел вчера вечером в Доме культуры. Девушка мечтала на него попасть, но пожалела денег на билет. И вдруг судьба дает ей шанс познакомиться с музыкантом, приближенным к звезде!

Она сфотографировала паспорт — руки тряслись от волнения. Отправила гитаристу смазанный снимок. Настрочила сообщение: «Здравствуйте, Олег! Вы не теряли...»

Как-то официально получается...

Стерла.

Музыкант не стал дожидаться, пока Нора соберется с мыслями, и написал сам. Условились, что через двадцать минут он подъедет к редакции.

Окрыленная Нора влетела в корреспондентскую, выхватила из рук ошарашенной Софьи косметичку и принялась добавлять ярких красок своему блеклому лицу:

— Обведи пожирней карандашом контур губ, так они будут выглядеть полнее. Мужики от этого тащатся! — командовала опытная подруга, без лишних объяснений догадавшаяся, что у Нориного поведения есть романтическая причина. — Румяна не забудь. Да не эти. Надо в тон помаде.

— Ну как?

— Красотка! — наигранно-одобрительно подытожила Софья. А про себя подумала: «Нора даже с макияжем — никакая».

Телефон пиликнул. Сообщение от Него: «Я внизу».

Нора выбежала из кабинета, спустилась по лестнице и у самой двери, ведущей на улицу, вспомнила, что забыла сумку с паспортом на столе у Софьи. Пришлось вернуться обратно. В коридоре секретаршу задержал редактор, он был недоволен ее постоянными опозданиями и сделал замечание. Опустив глаза, она пролепетала извинения. Как только спина начальника скрылась за поворотом, Нора снова юркнула на лестничную клетку. Прыгая через две ступеньки, девушка оказалась на первом этаже. Она поправила пряди, выбившиеся из хвостика, и, распахнув входную дверь, наконец предстала перед Ним.

Музыкант натянуто улыбнулся Норе.

Знала бы она, каких усилий ему это стоило. Голову терзало похмелье, желудок жгло от неимоверного количества крепкого алкоголя, накануне залитого внутрь. О бурной ночи напоминала и боль в паху.

Олег понял, что потерял паспорт, только после того, как ему пришло сообщение от незнакомой девушки. Конечно, гитарист был ей благодарен: без документа гастрольный тур для него оказался бы под угрозой. Парня мутило от одной мысли о том, что собственное раздолбайство вынудило бы его возвращаться домой, в Москву, не на самолете, а на машине — это восемнадцать часов беспрерывной тряски. А потом еще собирать разные бумажки и стоять в очередях, чтобы восстановить документы.

И все же Олег злился на девчонку: он опаздывал в аэропорт, а эта курица возилась — минут двадцать ее прождал, не меньше. Вот и сейчас застыла в дверях как вкопанная...

Нора забыла о приличиях и, раскрыв рот, рассматривала гитариста. В полный рост он выглядел гораздо внушительнее, чем запечатленный по пояс на фотографиях. Олег был высоким, поджарым и в меру сутулым — ровно настолько, чтобы это нравилось, а не отвращало. Лицо один в один как у мраморного Давида работы Микеланджело. То же сосредоточенное выражение: брови сдвинуты к переносице, губы поджаты. Но больше прочего девушку впечатлили руки музыканта. Пальцы левой постоянно перебирали аккорды на невидимом гитарном грифе. Это движение волновало Нору.

Спохватившись, она подошла к парню и молча протянула ему паспорт. Он поблагодарил ее, пробормотал, что не хочет оставаться в долгу, и полез в кошелек за деньгами. Девушка замахала руками, мол, ничего ей не нужно.

— Тогда напиши мне, если вдруг окажешься в Москве. Я наверняка буду где-нибудь выступать. Договорюсь, чтобы тебя пустили на концерт бесплатно... Ну, давай, крошка, до встречи! — сказал гитарист, уверенный в том, что видит Нору в последний раз.

Олег сел в машину, все это время его ожидавшую, и укатил в аэропорт.
 

5

Вслед за музыкантом Дальногорск стремительно покинуло лето.

На сообщения девушки Олег отвечал редко — отделывался смайликами, за которыми не было искренних эмоций. От такой холодности Нора мучилась. Смятение сгущалось из-за осенней непогоды и насмешек Софьи. Подруга считала, что Нора сглупила — надо было брать предложенные гитаристом деньги и не выпендриваться:

— Лучше бы на них купила билет до Москвы, а там этих патлатых полно, выбирай любого.

Каждую ночь Норе снился Олег: в розовой дымке он стоял возле разбитого фонтана, перебирая длинными пальцами аккорды на невидимой гитаре. Нервы совсем расшатались. Девушка осунулась, стала рассеяннее, у нее не получалось верно выполнить даже простые поручения, с которыми, по словам раздраженного редактора, и обезьяна бы справилась.

Оказавшись дома после работы, Нора забиралась с головой под одеяло и подолгу глазела в экран телефона: она снова и снова пролистывала фотографии на страничке гитариста, ревнуя его к каждой девице, запечатленной рядом. Накрутив себя, Нора писала ему гневные сообщения, но тотчас их стирала.

Пробудившись после очередного сновидения, подернутого розовой дымкой, девушка решила: дальше так продолжаться не может. Надо переезжать в Москву. Сейчас или никогда!

Проявив неожиданное красноречие, Нора уговорила Софью покинуть Дальногорск вместе. Подруги написали заявление об увольнении, после чего им предстояло отработать еще две недели — так положено по закону. За это время они успели разобраться со всеми делами и взять в долг у знакомых небольшую сумму, которой должно было хватить на первый месяц жизни в столице. Договорились, что сначала перекантуются в хостеле, а когда устроятся на прилично оплачиваемые должности, снимут комнату с евроремонтом поближе к центру Москвы.

В последний рабочий день девушки заявились в редакцию с огромными сумками. Прямо из офиса они намеревались отправиться на вокзал.

Уже вечером, стоя на улице и дожидаясь такси, Софья показала средний палец двери, над которой висела табличка с названием ненавистной газеты.

Нора счастливо рассмеялась и повторила неприличный жест за подругой. Он был адресован и редакции, и всему Дальногорску.
 

6

В конце ноября Москва другая. Не такая, как в Норином детстве. Мрачная, ледяная, высокомерная.

Над макушкой девушки низко нависли густые тучи. Казалось, если вытянуть руку вверх, то пальцы утонут в скользких помоях, заменивших небо. Москвичи, знавшие тучи на ощупь, прятали ладони поглубже в карманы пальто. И Нора следовала их примеру: руки по швам, голова втянута в плечи, корпус наклонен вперед — так удобнее торопиться. Спешка была обязательным атрибутом столичных будней.

Каждый день — это бег с препятствиями. Подъем в шесть утра — первый барьер. Преодолевать его у Норы получалось с трудом. Час уходил на сборы, еще пятнадцать минут занимал путь до остановки. В автобусе, забитом раздраженными людьми, она доезжала до ближайшей станции метро. Завидев в окне нужный остановочный павильон, сонная Нора позволяла вытолкнуть себя из теплого салона на холод. Очередное препятствие было позади, и она, переведя дух, решительно устремлялась к следующему — букве «М», алеющей поблизости.

Нора не могла спокойно стоять и ждать, пока эскалатор вынесет ее на платформу, — Москва нагоняла. Девушка сбегала по ступеням, прижимаясь к левой стороне движущейся лестницы, но все равно то коленом, то локтем задевала тех, кто был справа. Внизу пунктуальный поезд уже подмигивал Норе красными лампочками, готовясь закрыть двери перед ее носом. Часто ей удавалось запрыгнуть в последний вагон.

В девять утра Нора была в офисе. Она работала секретарем на ресепшене в небольшой киностудии. Пришлось навернуть руководству, что у нее неплохой разговорный английский. Почти за два месяца никто не обнаружил обмана. Если секретарша слышала на том конце провода иностранную речь, то делала вид, что со связью возникли проблемы, и бросала трубку. Зарплата была скромной, но выше, чем в Дальногорске. Часть уходила на аренду квартиры с бабушкиным ремонтом за МКАДом (платили пополам с Софьей), остальная сумма — на проезд и уцененные продукты.

Рабочий день завершался в шесть вечера. Норе предстояло преодолеть те же барьеры, что и утром, только в обратной последовательности. Девушку задевали локтями, дергали за волосы, ей наступали на пятки, дышали в затылок. Об нее терлись. Москва город тактильный, и Нору это раздражало. Вроде бы только почувствовала себя человеком: уволилась с дурацкой работы, переехала... А здесь, среди всех этих людей и высоток, как будто снова скукожилась, стала мышью.

Лучше б Нору оставили в покое и не трогали.

Особенно сейчас, когда она злилась на Олега.

Три дня прошло после их первой и единственной встречи в столице. Нора долго не решалась ему написать, но пара бокалов вина, выпитых за разговором с Софьей, придала ей смелости. Гитарист ответил, что в ближайшую пятницу он выступит в одном из московских клубов: «Приходи, можешь кого-нибудь взять с собой. На входе скажешь, что от меня. Без проблем пропустят». Нора решила, что пойдет одна. Зачем ей соперничать с красивой подругой? Одолжила у нее сапоги на высоком каблуке и платье. Два часа крутилась у зеркала.

В клуб пускали всех. Внутри было тесно и душно. Концерт длился сорок минут. Музыку Нора не слушала. Затаив дыхание, она наблюдала за гитаристом.

После концерта Олег, шатаясь, подошел к бару. Ему подали несколько шотов, и он выпил их один за другим.

Неодолимая сила толкала Нору к музыканту. Под утро они оказались у него дома. Близости не случилось. Олег задрых, уткнувшись в подушку. Днем парень выпроводил девушку из своей квартиры. Дверь за ее спиной неприятно захлопнулась.

С тех пор от него ни одного сообщения! Нора решила: пора выяснить отношения. После работы она поехала к нему. Долго звонила в дверь, никто не открыл. Тогда она села на лестницу и стала ждать. В голову лезли угрюмые мысли.

Подъездный полумрак окутывал Нору. Веки отяжелели. Сознание провалилось в сон. Девушке привиделось, что она скукожилась до размера детской ладони. Норину кожу покрыли пегие волоски. Уши переместились на макушку, глаза сузились и походили на черные пуговки. С правой и с левой стороны от носа выросли тонкие белые усы. Даже хвост появился. Он помогал Норе удерживать равновесие. И как она справлялась без хвоста раньше?

Лифт остановился на этаже. Нора очнулась. Из кабины вывалился Олег. На нетвердых ногах он подошел к двери. Долго ковырялся ключом в замочной скважине, не обращая на гостью никакого внимания. Наконец дверь поддалась.

Нора прошмыгнула в квартиру, опередив гитариста. Она замерла посреди коридора, прислушиваясь к странному шороху: десятки таких же, как она, испуганных мышек бросились врассыпную и попрятались по углам.

Нору ослепил яркий свет. И тотчас померк: на нее опустилась подошва.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0